— Я нисколько не намерена скрывать этого, леди Батерст; я не желаю носить маски и быть в глазах ваших друзей не тем, что я в самом деле. Стыдиться тут нечего, и я ненавижу обман. Каково бы ни было положение мое в свете, я надеюсь, что не обесчещу своего имени, и не я одна из благородных, которых постигло несчастие.
Странно! Я в первый раз в жизни начала гордиться моим именем. Это произошло, я думаю, оттого, что, потерявши многое, человек больше дорожит тем, что у него осталось. Во все время моего знакомства с леди Батерст, она не заметила во мне ни малейшего признака гордости. Protйgйe и воспитанница мадам д'Альбре, девушка с блестящей будущностью, я была само смирение; теперь же, подчиненная, состоящая на жалованьи, я сделалась горда, как сам Люцифер. Леди Батерст заметила это и — я должна отдать ей справедливость — вела себя со мною очень осторожно. Она чувствовала ко мне сожаление и обращалась со мною учтивее и даже с большим уважением, нежели прежде, когда я была ее гостьей.
На другой день я объявила Каролине, что приняла на себя должность ее гувернантки на полгода. Я сказала ей, что теперь должна буду надзирать за успешным ходом ее занятий и что намерена оправдать доверие ее тетки. Каролина, девушка с кротким, теплым сердцем, отвечала, что будет смотреть на меня по-прежнему, как на подругу, и из любви ко мне будет исполнять все мои желания. Она сдержала свое слово.
Читатель согласится, что переход мой из высшего состояния в низшее совершился как нельзя покойнее и легче. Слуги не знали, что я сделалась гувернанткой, потому что леди Батерст и Каролина называли меня по-прежнему Валерией и не изменили своего обращения со мною. Я посвящала много времени Каролине и сама училась, чтобы лучше обучать ее. Я повторила все с самого начала; Каролина делала быстрые успехи в музыке, и можно было ожидать, что через несколько лет у нее будет прекрасный голос. Зимой мы приехали в столицу, но я избегала общества, сколько могла, так что леди Батерст жаловалась на это.
— Валерия, напрасно вы не показываетесь в обществе. Все удаляются и меня, естественно, осыпают вопросами; спрашивают, гувернантка ли вы или что другое?
— Что ж? Отвечайте им, что гувернантка. Я не люблю скрытности.
— Да я не могу с этим согласиться; вы не то, что называют гувернанткой, Валерия. Вы молодая приятельница, которая живет у меня и учит мою племянницу.
— То есть то, чем должна быть всякая гувернантка, — отвечала я.
— Согласна, — возразила леди Батерст, — но если вы поступите к другим, вы увидите, что вообще на гувернантку смотрят и поступают с нею иначе. У нас, в Англии, в некоторых домах я не знаю никого достойнее сожаления гувернантки; на нее смотрят, как на лицо, которое не довольно хорошо для гостиной; хозяин и хозяйка дома обходятся с нею свысока и только терпят ее в своем обществе; слуги думают, что гувернантка не имеет права требовать с них уважения и услуг, за которые им платят: она, говорят они, получает такое же жалование, как и мы. Таким образом гувернантке почти везде отказывают в уважении. Она сама несчастна и часто бывает причиною разладицы в доме; слуг всего чаще отпускают из-за нее. В гостиной она мешает разговору. Она утрачивает веселость и цвет молодости; делается раздражительною от беспрестанных неприятностей, и жизнь ее проходит скучно, тяжело. Я говорю вам это откровенно. У меня вы не испытаете этих неприятностей, но переселиться в другой дом, подобный описанным мною, будет с вашей стороны риск.
— Я слышала это и прежде, — отвечала я, — но ваше внимание ко мне заставило меня забыть все. Печален будет для меня тот день, когда я принуждена буду с вами расстаться.
Доложили о приезде гостей, и разговор наш был прерван. Я уже говорила вам о моем даровании одевать к лицу; я всеми силами помогала в этом леди Батерст. Все замечали изящество ее наряда и спрашивали, кто на нее шьет. Она же говорила, что обязана всем мне.
Время летело, и зима приходила к концу. Леди Батерст рассказала почти всем своим знакомым о перемене моего положения, прибавляя, что я у нее в доме больше компаньонка, нежели что-нибудь другое. Это доставило мне их уважение, и меня часто приглашали на вечера, но я постоянно отказывалась, только иногда ездила в оперу и французский театр.
Мадам Паон прислала мне рекомендательное письмо к одному из своих знакомых, мосье Жиронаку, жившему на Лейчестер-сквере. Он был женат, но детей у него не было. Днем он давал уроки на флейте, на гитаре и французского языка, а по вечерам играл вторую скрипку в опере. Жена его, хорошенькая, живая женщина, учила молодых девиц делать цветы из воска и чинила по вечерам кружева. Это была премилая чета, проводившая век свой в потешной войне друг с другом. Я не видывала ничего забавнее их поединков, кончавшихся обыкновенно громким хохотом. Они меня приняли очень радушно и обходились со мною чрезвычайно почтительно, пока короткое знакомство не сделало этого излишним. Дружба наша укрепилась еще более, когда Каролина изъявила желание выучиться делать цветы и сделалась ученицею мадам Жиронак. В таком положении были мои дела, когда зима миновала, и мы возвратились в загородный дом.
Время летело. Леди Батерст обходилась со мною очень ласково, Каролина тоже, и я была счастлива. Я занялась обучением моей воспитанницы очень серьезно и имела удовольствие слышать, что труды мои не пропадают напрасно. Я думала остаться при Каролине, пока воспитание ее не будет вполне окончено, то есть еще года два или три, и, будучи обеспечена на это время, не думала о будущем, как вдруг одно обстоятельство уничтожило все мои расчеты.
Я вам сказала, что Каролина была племянница леди Батерст; она была дочь ее младшей сестры, вышедшей замуж за молодого человека, не имевшего ни гроша денег и совершенно зависевшего от своего дяди, холостяка. Дядя рассердился за эту женитьбу на племянника и сказал ему, чтобы он не ожидал от него ничего ни при жизни, ни после смерти. Сестра леди Батерст и муж ее жили в крайности, пока леди Батерст не выхлопотала ему места в триста фунтов жалованья при таможне. Они жили этим доходом и подарками леди Батерст; у них было два сына и дочь; леди Батерст взяла к себе дочь, Каролину, и обещала устроить ее еще при жизни или отказать ей значительную сумму после своей смерти. Леди Батерст была богата и могла ежегодно откладывать для Каролины деньги, что и делала с тех пор, как взяла ее к себе.
Теперь дядя отца Каролины умер и, несмотря на свои угрозы, отказал племяннику все свое огромное имение, так что он стал вдруг богаче самой леди Батерст. Следствием этого было письмо к леди Батерст, в котором ее извещали об этом событии и требовали немедленного возвращения Каролины в дом ее родителей. В этом письме — я читала его, потому что леди Батерст, очень этим огорченная, дала мне его прочесть, сказавши: «Это касается до вас столько же, сколько до меня и до Каролины», — в этом письме они ни пол-словом не благодарили ее за ее одолжения; это было холодное бесчувственное послание, и мне было противно читать его.
— И это вся их благодарность? — сказала я. — Чем больше живу я на свете, тем больше ненавижу его.
— Это в самом деле очень дурно, — отвечала леди Батерст. — Каролина прожила со мною так долго, что я смотрю на нее как на мою дочь, и вот ее отнимают у меня, не обращая никакого внимания на мои чувства. Это жестоко и неблагодарно.
С этими словами она встала и вышла. После я узнала, что в ответ на это письмо она говорила о воспитании Каролины у нее в доме, о привычке видеть в ней свою дочь и просила ее родителей, чтобы они позволили ей возвратиться, повидавшись с ними. Она говорила, что жестоко и неблагодарно с их стороны отнимать у нее Каролину теперь, когда обстоятельства их переменились. Но на это она получила самый оскорбительный ответ, в котором ее просили составить счет издержкам на воспитание племянницы, дабы ее немедленно можно было удовлетворить.
Леди Батерст рассердилась и, конечно, имела на это достаточную причину. Она послала за Каролиной, знавшей до сих пор только, что отец и мать ее получили большое наследство, отдала ей это письмо вместе с копией своего собственного и просила прочесть их. Во время чтения она внимательно следила за выражением лица Каролины, как будто желая узнать, не наследовала ли она неблагодарности родителей. Но бедная Каролина закрыла лицо руками, бросилась на колени перед теткой, припала к ее платью и зарыдала. Через минуту леди Батерст подняла свою племянницу, поцеловала ее и сказала:
— Я довольна; по крайней мере, моя Каролина не неблагодарна. Теперь, дитя мое, ты должна исполнить долг твой — повиноваться родителям. Мы должны расстаться, следовательно, чем скорее это будет сделано, тем лучше. Валерия, не угодно ли вам позаботиться, чтобы все было готово к отъезду завтра утром.
С этими словами леди Батерст освободилась от Каролины и вышла из комнаты. В этот день мы не сходились к обеду; леди Батерст прислала извиниться, сказавши, что слишком расстроена и не может выйти; мы с Каролиной тоже были не в духе и остались у себя в комнате. Вечером леди Батерст позвала меня к себе; я застала ее в постели нездоровою.
— Валерия, — сказала она, — я желаю, чтобы Каролина уехала завтра пораньше, так, чтобы вы, проводивши ее, возвратились до ночи домой. Я не могу видеть ее завтра и прощусь с вечера. Приведите ее. Чем скорее это кончится, тем лучше.
Я позвала Каролину. Прощание было горькое. Трудно решить, кто из нас плакал больше всех. Через полчаса леди Батерст сделала мне знак, чтобы я увела Каролину. Я увела ее и уложила поскорее в постель. Просидевши у нее до тех пор, пока она заснула, я сошла вниз, отдала приказание на утро и ушла к себе. Утомленная тревогой дня, я несколько времени не могла сомкнуть глаз и думала, какие следствия всего этого будут лично для меня. Я была гувернанткой Каролины и не могла ожидать, чтобы леди Батерст захотела оставить меня при себе, после ее отъезда; да я и не согласилась бы на подобное предложение, потому что в таком случае я совершенно зависела бы от ее щедрости, не искупая ее никакими услугами. Было ясно, что я должна проститься с леди Батерст и искать себе другого места. Я была уверена, что она не позволит мне уехать от нее немедленно и даст мне время приискать себе место. Но идти ли мне в гувернантки после всего, что говорила мне об этом леди Батерст, или избрать себе другое занятие, — этого я не могла еще решить. Я кончила мое размышление тем, что решилась предоставить все на волю Провидения и заснула.
Позавтракавши рано, я села с Каролиной в экипаж, и к полудню мы прибыли в дом ее отца. Слуги в парадной ливрее проводили нас в библиотеку, где ждали Каролину ее родители. Довольно было одного взгляда, чтобы увидеть, как чванятся они своим богатством. Они встретили Каролину без особенного чувства. В приеме их было что-то сухое. После первых приветствий она села на софу против отца и матери. Я стояла и, воспользовавшись минутой молчания, сказала:
— Леди Батерст поручила мне проводить вашу дочь к вам, и как скоро лошади отдохнут я возвращусь домой.
— Кто это, Каролина? — спросила ее мать.
— Я должна просить у мадмуазель де Шатонеф извинения что не представила ее, — отвечала Каролина, покрасневши. — Это приятельница моя и моей тетки.
— Я была гувернанткой вашей дочери, — сказала я.
— А, — произнесла леди. — Позвоните-ка кто-нибудь.
Под словом кто-нибудь она разумела, кажется, меня. Но так как меня не пригласили даже сесть, то я и не обратила на это внимания.
— Позвони, пожалуйста, — сказала она своему мужу. Он позвонил. Вошел слуга, и леди сказала ему:
— Проводи гувернантку в чайную да скажи кучеру, чтоб накормили лошадей. Через час чтобы были готовы.
Слуга остановился в дверях, ожидая, что я пойду за ним. Оскорбленная, я обратилась к Каролине и сказала ей:
— Лучше простимся теперь.
Я пошла за слугою, желая поскорее избавиться от неприятной сцены. Меня проводили в небольшую комнату; тут вспомнила я слова леди Батерст, описавшей мне положение гувернантки. Вошел слуга и покровительственным тоном спросил меня, не хочу ли я чего-нибудь съесть? Я отказалась.
— Я могу принести вам рюмку вина, — сказал он.
— Мне ничего не нужно, — отвечала я. — Ступай. Он вышел, хлопнув дверью, и я снова осталась одна.
Я начала размышлять о сцене, которой только что была свидетельницею.
Размышления мои были прерваны приходом слуги, доложившего, что экипаж подан. Я в ту же минуту уехала. Дорогою я решилась не оставаться в неопределенном положении и немедленно объясниться с леди Батерст.
Я возвратилась домой поздно и в этот вечер ее не видала. На другой день за завтраком я рассказала ей, как приняла нас ее сестра, и прибавила, что теперь, без Каролины, мне, разумеется, незачем у нее оставаться, и я прошу ее помочь мне найти себе место.
— Во всяком случае не спешите, Валерия, — отвечала леди Батерст. — Надеюсь, вы не откажетесь погостить у меня, пока не пристроитесь по желанию. Я не прошу вас остаться у меня совсем, потому что знаю, вы откажетесь. Однако почему бы вам не остаться? Я знаю вас и люблю вас. Разлука с Каролиной для меня тяжела. Почему бы вам не остаться?
— Очень вам благодарна, — отвечала я, — но вы знаете, что я решилась жить собственными трудами.
— Знаю, но обстоятельства могут изменять решения. Мадам д'Альбре была вам такая же чужая, как и я, однако же вы приняли ее приглашение.
— И вы знаете, что из этого вышло, — отвечала я ей. — Я готова была поручиться жизнью за ее чистосердечие и привязанность, а как жестоко оттолкнула она меня! Несмотря на всю мою к вам признательность, я не могу принять вашего предложения, потому что не хочу очутиться второй раз в таком же положении.
— Не очень лестный для меня комплимент, — сказала леди Батерст довольно горячо.
— Извините. Мне очень жаль, если слова мои огорчают вас, которая была ко мне всегда ласкова; но я чувствую, что буду несчастна, если не буду независима, и я не хочу испытать вторично толчка, какой дала мне мадам д'Альбре. Сделайте одолжение, перестанем говорить об этом.
— Хорошо, перестанем; может быть, я на вашем месте чувствовала бы то же самое. Какого же места хотите вы искать? Гувернантки?
— Нет. Вчера я была слишком унижена.
— Девушке с вашим воспитанием не из чего много выбирать. Быть компаньонкой очень скучно; секретаршей — это требуется очень редко. Конечно, вы можете давать по домам уроки музыки, пения и французского языка; но преподавателей французского языка множество, а что касается до музыки и пения, то, не знаю почему, учителя почти всегда предпочитают учительнице. Впрочем, в городе, я думаю, можно будет что-нибудь сделать, а пока мы здесь, так обсудим это дело хорошенько. Случай может представиться, когда вовсе его не ожидаешь. Я буду расспрашивать и постараюсь помочь вам, сколько могу.
Я поблагодарила ее, и разговор наш кончился.
Я не положилась, впрочем, исключительно на леди
Батерст, но написала и к мадам Жиронак. Я известила ее о случившемся, сообщила мои намерения и просила у нее совета. Через несколько дней я получила от нее следующее довольно характеристическое письмо:
«Письмо ваше очень меня огорчило; муж мой просто взбесился и объявил, что не хочет ни минуты дольше жить на этом гнусном свете. Впрочем, щадя меня, он еще с ним не простился. Кроме шуток, страшно подумать, что чужие глупости ставят молодую девушку в ваше положение; что ж делать! Мы должны покоряться судьбе, и чем хуже наши дела, тем больше следует надеяться на перемену к лучшему, потому что хуже им сделаться трудно. Я советовалась на счет вас с мужем, но он на все отвечает: нет. Он говорит, что вы слишком хороши для гувернантки; что поступить в компаньонки, значит унизиться; что вы не должны разъезжать в кабриолете по урокам; словом, он не хочет слышать ни о чем, исключая одного: чтобы вы переехали к нам. Я со своей стороны присоединяю свою просьбу к его и уверяю вас, что вы меня этим осчастливите, и что честь и наслаждение видеть вас у себя будут для нас с мужем особенно дороги. Предложение наше ничтожно, но все-таки вам будет лучше у нас, нежели в чьем-нибудь доме, где вас беспрестанно будут огорчать, потому что в этой стране деньги играют главную роль. Приезжайте, пожалуйста к нам, если хотите; тогда мы поговорим подробнее. Мужу моему теперь почти обедать некогда, так много у него учеников. Я тоже занята почти целый день. Если Господь даст нам здоровье, мы надеемся приберечь копейку на дождливый день, как говорят в этой стране, где вечно идет дождь. Примите уверения в любви и преданности
Аннеты Жиронак».
Мы переехали в город раньше обыкновенного, потому что леди Батерст скучала после отъезда Каролины, от которой не получила с тех пор ни строчки. Причиною этому были, разумеется, ее родители, платившие так за любовь леди Батерст, когда уже не нуждались в ее помощи. Не знаю, как это случилось, только мало-помалу между мною и леди Батерст возникла какая-то холодность. Осталась ли она недовольна моим отказом жить У нее в доме, хотела ли от меня отвыкнуть, зная, что мы скоро расстанемся, — не знаю. Я ничем ее не оскорбила, я была спокойна и научилась лучше владеть собою, но не могу себя упрекнуть ни в чем относительно ее. Мы были уже около недели в Лондоне, когда к леди Батерст приехала ее старая знакомая, только что возвратившаяся из Италии. Ее звали леди Р**; она была вдова баронета, не могла держать собственного экипажа, но могла иметь наемный. Она была писательница: написала два или три романа, говорят, довольно посредственных, но как произведения женского пера принесших ей порядочные деньги. Это была женщина очень эксцентрическая и забавная. Если женщина говорит все, что ни взбредет ей на ум, то из кучи соломы всегда выпадет хоть зернышко; не удивительно, следовательно, что и ей случалось проронить хорошую мысль. Это помнили, забывая все остальное, и на леди Р** смотрели как на писательницу. Это была женщина высокого роста, лет пятидесяти, если не больше, с остатками красоты в чертах лица; по живым приемам ее и походке можно было заключить, что она еще бодра и здорова.
— Саrа mia, — сказала она, бросаясь к леди Батерст, — как же вы провели все это время? Вот я два года провела в стране поэзии и на всю жизнь запаслась изящными образами и идеями. Читали вы мое последнее произведение? Все от него в восторге и говорят, что оно доказывает влияние климата на воображение; это совершенно в новом роде — итальянская история животрепещущего содержания. И у вас тут, как я вижу, новости, — продолжала она, глядя на меня, — да еще и прекрасные; познакомьте нас: я в восторге от всего возвышенного и изящного. Ваша родственница? Нет! — Мадемуазель де Шатонеф! — Какое прекрасное имя для романа. Я готова воспользоваться и срисовать портрет с натуры. Хотите вы дать мне сеанс?
Леди Р** никому не давала слова вымолвить. Леди Батерст, знавшая ее очень хорошо, предоставила ей в этом отношении полную свободу; я же, не слишком довольная такой бесцеремонной лестью, воспользовалась минутой, когда леди Р** начала что-то шептать на ухо леди Батерст, и вышла вон. На следующее утро леди Батерст сказала мне:
— Валерия! Вы вчера очень понравились леди Р**. Когда вы ушли, она сказала, что ищет себе именно такую компаньонку и секретаршу. Я отвечала, что вы желаете получить место в этом роде и живете покамест у меня. Мы поговорили с ней подробнее, и она сказала, что напишет мне об этом. Я только что получила ее письмо; вы можете его прочесть. Она предлагает вам сто фунтов в год на всем содержании, кроме платья. Что касается до жалованья, кажется, это хорошо. А что до самой леди Р**, так я могу сказать вам мое о ней мнение в двух словах. Вы видели ее вчера; она всегда такова. Странная, но добрая женщина и, сколько я слышала, гораздо щедрее тех, которые богаче ее. Вот все, что я могу сказать вам о ней; решите сами. Вот ее письмо; ответ сообщите вы мне завтра утром. Спешить незачем.
Я сделала одно или два замечания и удалилась. Письмо было очень любезное, но странное, как сама леди Р**. Я ушла к себе в комнату и начала обдумывать сделанное мне предложение. У леди Батерст мне было не совсем ловко; но я не могла как-то примириться с мыслью поступит к леди Р**. Она так резко отличалась от тех, с которыми я привыкла жить!
Тут вошла ко мне горничная леди Батерст и сказала, что пора одеваться к обеду. Помогая мне одеваться, она сказала между прочим:
— Так вы нас оставляете? Жаль, очень жаль! Уехала мисс Каролина, теперь и вы уезжаете. А я думала, что вы останетесь у нас, и надеялась позаимствоваться у вас умением одеваться к лицу.
— Кто тебе сказал что я уезжаю?
— Мистрисс Батерст четверть часа тому назад.
— Да, она сказала тебе правду, я уезжаю.
Слова горничной заставили меня принять предложение леди Р**. Леди Батерст, подумала я, сладила уже дело за меня, если сообщила об этом служанке.
Читатель догадается, что после этого мне не тяжело было расстаться с леди Батерст, и на следующее утро я холодно объявила ей, что принимаю предложение леди Р**. Она взглянула на меня, как будто удивляясь, что я не высказываю сожаления расстаться с ней и не благодарю ее за ласки; но я не могла высказывать чувств, которых в эту минуту во мне не было. После я рассудила, что это было с моей стороны дурно, потому что я все-таки была ей многим обязана. Мне следовало бы благодарить ее, но меня остановила мысль, что она говорила c горничной о моем отъезде и, следовательно, была со мною не чистосердечна.
— Хорошо, — сказала она наконец. — Я сейчас напишу к леди Р**. Могу, надеюсь, известить ее, что вы готовы к ее услугам во всякое время?
— Да, хоть сейчас, — отвечала я.
— Вам как будто ужасно хочется со мною расстаться, — заметила леди Батерст.
— Это правда, — отвечала я. — Вы сказали вашей горничной, что я уезжаю, когда еще не знали, согласна ли я; поэтому я оставляю вас охотно. Вы уже наперед решили от меня избавиться.
— Я действительно сказала моей горничной, что, может быть, вы уедете, — сказала леди Батерст покрасневши. — Но. .. впрочем, не для чего распространяться, что я говорила и чего не говорила, или расспрашивать горничную; одно из всего этого ясно: мы друг в друге обманулись и, следовательно, лучше расстаться. Я, кажется, еще вам должна, мадмуазель де Шатонеф? Сочли вы, сколько времени вы у меня пробыли?
— Я сочла время, которое была гувернанткой Каролины.
— Мисс Каролины, мадмуазель де Шатонеф.
— Мисс Каролины, если вам так угодно. Пять месяцев и две недели, — отвечала я, вставая.
— Вы можете присесть, пока я сделаю счет, — сказала леди Батерст.
— Для девицы Шатонеф слишком много чести сидеть в вашем присутствии, — отвечала я спокойно, оставаясь на ногах.
Леди Батерст ничего не отвечала, сделала счет на клочке нотной бумаги, подала мне и просила взглянуть, так ли?
— Я нисколько в том не сомневаюсь, — отвечала я, взглянув на листок и кладя его на стол.
Леди Батерст положила следуемую мне сумму тоже на стол и сказала:
— Сделайте одолжение, сочтите. — Потом прибавила, вставая:
— Вам будут прислуживать по-прежнему, пока вы еще у меня в доме. Прощайте
С этими словами она раскланялась и вышла.
Я отвечала ей таким же формальным поклоном, и, огорченная ее обхождением, проронила несколько слез. Но я скоро ободрилась.
Эта сцена напомнила мне, чего должна я ожидать в будущем: «Мисс Каролина», — подумала я. Когда я была protegee мадам д'Альбре и гостья леди Батерст, тогда меня звали просто Валерией, а ее Каролиной. Леди Батерст могла бы отпустить меня, не давая мне так больно почувствовать перемену наших отношений. Впрочем, тем лучше: это уничтожает ее одолжение. Меня взяли из дому родительского и предали оскорблениям всего света! Что ж, буду защищаться, как могу.
Ушедши собирать мои вещи, я чувствовала, как бодрость усилилась во мне именно от того, что леди Батерст хотела меня унизить.
Леди Р** приехала после обеда вследствие письма леди Батерст. Я была у себя в комнате, когда мне доложили, что она желает меня видеть. Леди Батерст не было дома. Я застала леди Р** одну; она чуть не бросилась мне в объятия, схватила меня за обе руки, сказала, что счастлива приобретением такого сокровища, спросила, не могу ли я ехать с ней сейчас же, и проговорила без остановки минут десять, задавая мне сотни вопросов и не давая времени ответить ни на один из них. Наконец, уловивши минуту, я отвечала на главнейшее: сказала, что готова приехать к ней завтра поутру, если ей угодно будет прислать за мною. Она требовала, чтобы я приехала к завтраку, и я согласилась, потому что леди Батерст вставала поздно, а я желала оставить дом ее, не встречаясь с нею еще раз после нашего формального прощания. Окончивши это дело, леди Р** поспешила уехать; она порхнула из комнаты, когда я не успела еще позвонить, чтобы велеть подать экипаж.
Я кончила мои сборы к отъезду; обедать мне принесли в мою комнату, потому что я извинилась головною болью, что и было справедливо. На следующее утро, когда леди Батерст еще спала, я уехала к леди Р**, в Бэкер-стрит, Портмен-сквер. Я застала ее одетою по-домашнему.
— Прекрасно, — сказала она. — Наконец надежды мои исполнились. Я всю ночь провела в тревоге, между надеждой и опасением, как всегда бывает с человеком в важных случаях. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.
Для меня приготовили прекрасную комнату, окнами на улицу.
— Вид отсюда не обширный, — сказала леди Р**, — но все-таки, проснувшись рано поутру, вы можете найти в нем предмет для размышления. Вы можете следить за пробуждением Лондона. Вот появляется сонный констебль; усталый извозчик и еще более усталая лошадь плетутся на отдых после ночной работы; бежит, впросонках служанка; кухарка смывает с крыльца вчерашнюю грязь; раздаются дискант молочницы и бас тряпичника; бежит подмастерье хлебника, почтальон, и так далее, сперва единицы, потом десятки, потом десятки тысяч, и Лондон проснулся. В этом есть поэзия. Пойдемте завтракать. Я всегда завтракаю в домашнем костюме. Вы делайте то же, то есть если хотите. А где паж?
Странно! Я в первый раз в жизни начала гордиться моим именем. Это произошло, я думаю, оттого, что, потерявши многое, человек больше дорожит тем, что у него осталось. Во все время моего знакомства с леди Батерст, она не заметила во мне ни малейшего признака гордости. Protйgйe и воспитанница мадам д'Альбре, девушка с блестящей будущностью, я была само смирение; теперь же, подчиненная, состоящая на жалованьи, я сделалась горда, как сам Люцифер. Леди Батерст заметила это и — я должна отдать ей справедливость — вела себя со мною очень осторожно. Она чувствовала ко мне сожаление и обращалась со мною учтивее и даже с большим уважением, нежели прежде, когда я была ее гостьей.
На другой день я объявила Каролине, что приняла на себя должность ее гувернантки на полгода. Я сказала ей, что теперь должна буду надзирать за успешным ходом ее занятий и что намерена оправдать доверие ее тетки. Каролина, девушка с кротким, теплым сердцем, отвечала, что будет смотреть на меня по-прежнему, как на подругу, и из любви ко мне будет исполнять все мои желания. Она сдержала свое слово.
Читатель согласится, что переход мой из высшего состояния в низшее совершился как нельзя покойнее и легче. Слуги не знали, что я сделалась гувернанткой, потому что леди Батерст и Каролина называли меня по-прежнему Валерией и не изменили своего обращения со мною. Я посвящала много времени Каролине и сама училась, чтобы лучше обучать ее. Я повторила все с самого начала; Каролина делала быстрые успехи в музыке, и можно было ожидать, что через несколько лет у нее будет прекрасный голос. Зимой мы приехали в столицу, но я избегала общества, сколько могла, так что леди Батерст жаловалась на это.
— Валерия, напрасно вы не показываетесь в обществе. Все удаляются и меня, естественно, осыпают вопросами; спрашивают, гувернантка ли вы или что другое?
— Что ж? Отвечайте им, что гувернантка. Я не люблю скрытности.
— Да я не могу с этим согласиться; вы не то, что называют гувернанткой, Валерия. Вы молодая приятельница, которая живет у меня и учит мою племянницу.
— То есть то, чем должна быть всякая гувернантка, — отвечала я.
— Согласна, — возразила леди Батерст, — но если вы поступите к другим, вы увидите, что вообще на гувернантку смотрят и поступают с нею иначе. У нас, в Англии, в некоторых домах я не знаю никого достойнее сожаления гувернантки; на нее смотрят, как на лицо, которое не довольно хорошо для гостиной; хозяин и хозяйка дома обходятся с нею свысока и только терпят ее в своем обществе; слуги думают, что гувернантка не имеет права требовать с них уважения и услуг, за которые им платят: она, говорят они, получает такое же жалование, как и мы. Таким образом гувернантке почти везде отказывают в уважении. Она сама несчастна и часто бывает причиною разладицы в доме; слуг всего чаще отпускают из-за нее. В гостиной она мешает разговору. Она утрачивает веселость и цвет молодости; делается раздражительною от беспрестанных неприятностей, и жизнь ее проходит скучно, тяжело. Я говорю вам это откровенно. У меня вы не испытаете этих неприятностей, но переселиться в другой дом, подобный описанным мною, будет с вашей стороны риск.
— Я слышала это и прежде, — отвечала я, — но ваше внимание ко мне заставило меня забыть все. Печален будет для меня тот день, когда я принуждена буду с вами расстаться.
Доложили о приезде гостей, и разговор наш был прерван. Я уже говорила вам о моем даровании одевать к лицу; я всеми силами помогала в этом леди Батерст. Все замечали изящество ее наряда и спрашивали, кто на нее шьет. Она же говорила, что обязана всем мне.
Время летело, и зима приходила к концу. Леди Батерст рассказала почти всем своим знакомым о перемене моего положения, прибавляя, что я у нее в доме больше компаньонка, нежели что-нибудь другое. Это доставило мне их уважение, и меня часто приглашали на вечера, но я постоянно отказывалась, только иногда ездила в оперу и французский театр.
Мадам Паон прислала мне рекомендательное письмо к одному из своих знакомых, мосье Жиронаку, жившему на Лейчестер-сквере. Он был женат, но детей у него не было. Днем он давал уроки на флейте, на гитаре и французского языка, а по вечерам играл вторую скрипку в опере. Жена его, хорошенькая, живая женщина, учила молодых девиц делать цветы из воска и чинила по вечерам кружева. Это была премилая чета, проводившая век свой в потешной войне друг с другом. Я не видывала ничего забавнее их поединков, кончавшихся обыкновенно громким хохотом. Они меня приняли очень радушно и обходились со мною чрезвычайно почтительно, пока короткое знакомство не сделало этого излишним. Дружба наша укрепилась еще более, когда Каролина изъявила желание выучиться делать цветы и сделалась ученицею мадам Жиронак. В таком положении были мои дела, когда зима миновала, и мы возвратились в загородный дом.
Время летело. Леди Батерст обходилась со мною очень ласково, Каролина тоже, и я была счастлива. Я занялась обучением моей воспитанницы очень серьезно и имела удовольствие слышать, что труды мои не пропадают напрасно. Я думала остаться при Каролине, пока воспитание ее не будет вполне окончено, то есть еще года два или три, и, будучи обеспечена на это время, не думала о будущем, как вдруг одно обстоятельство уничтожило все мои расчеты.
Я вам сказала, что Каролина была племянница леди Батерст; она была дочь ее младшей сестры, вышедшей замуж за молодого человека, не имевшего ни гроша денег и совершенно зависевшего от своего дяди, холостяка. Дядя рассердился за эту женитьбу на племянника и сказал ему, чтобы он не ожидал от него ничего ни при жизни, ни после смерти. Сестра леди Батерст и муж ее жили в крайности, пока леди Батерст не выхлопотала ему места в триста фунтов жалованья при таможне. Они жили этим доходом и подарками леди Батерст; у них было два сына и дочь; леди Батерст взяла к себе дочь, Каролину, и обещала устроить ее еще при жизни или отказать ей значительную сумму после своей смерти. Леди Батерст была богата и могла ежегодно откладывать для Каролины деньги, что и делала с тех пор, как взяла ее к себе.
Теперь дядя отца Каролины умер и, несмотря на свои угрозы, отказал племяннику все свое огромное имение, так что он стал вдруг богаче самой леди Батерст. Следствием этого было письмо к леди Батерст, в котором ее извещали об этом событии и требовали немедленного возвращения Каролины в дом ее родителей. В этом письме — я читала его, потому что леди Батерст, очень этим огорченная, дала мне его прочесть, сказавши: «Это касается до вас столько же, сколько до меня и до Каролины», — в этом письме они ни пол-словом не благодарили ее за ее одолжения; это было холодное бесчувственное послание, и мне было противно читать его.
— И это вся их благодарность? — сказала я. — Чем больше живу я на свете, тем больше ненавижу его.
— Это в самом деле очень дурно, — отвечала леди Батерст. — Каролина прожила со мною так долго, что я смотрю на нее как на мою дочь, и вот ее отнимают у меня, не обращая никакого внимания на мои чувства. Это жестоко и неблагодарно.
С этими словами она встала и вышла. После я узнала, что в ответ на это письмо она говорила о воспитании Каролины у нее в доме, о привычке видеть в ней свою дочь и просила ее родителей, чтобы они позволили ей возвратиться, повидавшись с ними. Она говорила, что жестоко и неблагодарно с их стороны отнимать у нее Каролину теперь, когда обстоятельства их переменились. Но на это она получила самый оскорбительный ответ, в котором ее просили составить счет издержкам на воспитание племянницы, дабы ее немедленно можно было удовлетворить.
Леди Батерст рассердилась и, конечно, имела на это достаточную причину. Она послала за Каролиной, знавшей до сих пор только, что отец и мать ее получили большое наследство, отдала ей это письмо вместе с копией своего собственного и просила прочесть их. Во время чтения она внимательно следила за выражением лица Каролины, как будто желая узнать, не наследовала ли она неблагодарности родителей. Но бедная Каролина закрыла лицо руками, бросилась на колени перед теткой, припала к ее платью и зарыдала. Через минуту леди Батерст подняла свою племянницу, поцеловала ее и сказала:
— Я довольна; по крайней мере, моя Каролина не неблагодарна. Теперь, дитя мое, ты должна исполнить долг твой — повиноваться родителям. Мы должны расстаться, следовательно, чем скорее это будет сделано, тем лучше. Валерия, не угодно ли вам позаботиться, чтобы все было готово к отъезду завтра утром.
С этими словами леди Батерст освободилась от Каролины и вышла из комнаты. В этот день мы не сходились к обеду; леди Батерст прислала извиниться, сказавши, что слишком расстроена и не может выйти; мы с Каролиной тоже были не в духе и остались у себя в комнате. Вечером леди Батерст позвала меня к себе; я застала ее в постели нездоровою.
— Валерия, — сказала она, — я желаю, чтобы Каролина уехала завтра пораньше, так, чтобы вы, проводивши ее, возвратились до ночи домой. Я не могу видеть ее завтра и прощусь с вечера. Приведите ее. Чем скорее это кончится, тем лучше.
Я позвала Каролину. Прощание было горькое. Трудно решить, кто из нас плакал больше всех. Через полчаса леди Батерст сделала мне знак, чтобы я увела Каролину. Я увела ее и уложила поскорее в постель. Просидевши у нее до тех пор, пока она заснула, я сошла вниз, отдала приказание на утро и ушла к себе. Утомленная тревогой дня, я несколько времени не могла сомкнуть глаз и думала, какие следствия всего этого будут лично для меня. Я была гувернанткой Каролины и не могла ожидать, чтобы леди Батерст захотела оставить меня при себе, после ее отъезда; да я и не согласилась бы на подобное предложение, потому что в таком случае я совершенно зависела бы от ее щедрости, не искупая ее никакими услугами. Было ясно, что я должна проститься с леди Батерст и искать себе другого места. Я была уверена, что она не позволит мне уехать от нее немедленно и даст мне время приискать себе место. Но идти ли мне в гувернантки после всего, что говорила мне об этом леди Батерст, или избрать себе другое занятие, — этого я не могла еще решить. Я кончила мое размышление тем, что решилась предоставить все на волю Провидения и заснула.
Позавтракавши рано, я села с Каролиной в экипаж, и к полудню мы прибыли в дом ее отца. Слуги в парадной ливрее проводили нас в библиотеку, где ждали Каролину ее родители. Довольно было одного взгляда, чтобы увидеть, как чванятся они своим богатством. Они встретили Каролину без особенного чувства. В приеме их было что-то сухое. После первых приветствий она села на софу против отца и матери. Я стояла и, воспользовавшись минутой молчания, сказала:
— Леди Батерст поручила мне проводить вашу дочь к вам, и как скоро лошади отдохнут я возвращусь домой.
— Кто это, Каролина? — спросила ее мать.
— Я должна просить у мадмуазель де Шатонеф извинения что не представила ее, — отвечала Каролина, покрасневши. — Это приятельница моя и моей тетки.
— Я была гувернанткой вашей дочери, — сказала я.
— А, — произнесла леди. — Позвоните-ка кто-нибудь.
Под словом кто-нибудь она разумела, кажется, меня. Но так как меня не пригласили даже сесть, то я и не обратила на это внимания.
— Позвони, пожалуйста, — сказала она своему мужу. Он позвонил. Вошел слуга, и леди сказала ему:
— Проводи гувернантку в чайную да скажи кучеру, чтоб накормили лошадей. Через час чтобы были готовы.
Слуга остановился в дверях, ожидая, что я пойду за ним. Оскорбленная, я обратилась к Каролине и сказала ей:
— Лучше простимся теперь.
Я пошла за слугою, желая поскорее избавиться от неприятной сцены. Меня проводили в небольшую комнату; тут вспомнила я слова леди Батерст, описавшей мне положение гувернантки. Вошел слуга и покровительственным тоном спросил меня, не хочу ли я чего-нибудь съесть? Я отказалась.
— Я могу принести вам рюмку вина, — сказал он.
— Мне ничего не нужно, — отвечала я. — Ступай. Он вышел, хлопнув дверью, и я снова осталась одна.
Я начала размышлять о сцене, которой только что была свидетельницею.
Размышления мои были прерваны приходом слуги, доложившего, что экипаж подан. Я в ту же минуту уехала. Дорогою я решилась не оставаться в неопределенном положении и немедленно объясниться с леди Батерст.
Я возвратилась домой поздно и в этот вечер ее не видала. На другой день за завтраком я рассказала ей, как приняла нас ее сестра, и прибавила, что теперь, без Каролины, мне, разумеется, незачем у нее оставаться, и я прошу ее помочь мне найти себе место.
— Во всяком случае не спешите, Валерия, — отвечала леди Батерст. — Надеюсь, вы не откажетесь погостить у меня, пока не пристроитесь по желанию. Я не прошу вас остаться у меня совсем, потому что знаю, вы откажетесь. Однако почему бы вам не остаться? Я знаю вас и люблю вас. Разлука с Каролиной для меня тяжела. Почему бы вам не остаться?
— Очень вам благодарна, — отвечала я, — но вы знаете, что я решилась жить собственными трудами.
— Знаю, но обстоятельства могут изменять решения. Мадам д'Альбре была вам такая же чужая, как и я, однако же вы приняли ее приглашение.
— И вы знаете, что из этого вышло, — отвечала я ей. — Я готова была поручиться жизнью за ее чистосердечие и привязанность, а как жестоко оттолкнула она меня! Несмотря на всю мою к вам признательность, я не могу принять вашего предложения, потому что не хочу очутиться второй раз в таком же положении.
— Не очень лестный для меня комплимент, — сказала леди Батерст довольно горячо.
— Извините. Мне очень жаль, если слова мои огорчают вас, которая была ко мне всегда ласкова; но я чувствую, что буду несчастна, если не буду независима, и я не хочу испытать вторично толчка, какой дала мне мадам д'Альбре. Сделайте одолжение, перестанем говорить об этом.
— Хорошо, перестанем; может быть, я на вашем месте чувствовала бы то же самое. Какого же места хотите вы искать? Гувернантки?
— Нет. Вчера я была слишком унижена.
— Девушке с вашим воспитанием не из чего много выбирать. Быть компаньонкой очень скучно; секретаршей — это требуется очень редко. Конечно, вы можете давать по домам уроки музыки, пения и французского языка; но преподавателей французского языка множество, а что касается до музыки и пения, то, не знаю почему, учителя почти всегда предпочитают учительнице. Впрочем, в городе, я думаю, можно будет что-нибудь сделать, а пока мы здесь, так обсудим это дело хорошенько. Случай может представиться, когда вовсе его не ожидаешь. Я буду расспрашивать и постараюсь помочь вам, сколько могу.
Я поблагодарила ее, и разговор наш кончился.
Я не положилась, впрочем, исключительно на леди
Батерст, но написала и к мадам Жиронак. Я известила ее о случившемся, сообщила мои намерения и просила у нее совета. Через несколько дней я получила от нее следующее довольно характеристическое письмо:
«Письмо ваше очень меня огорчило; муж мой просто взбесился и объявил, что не хочет ни минуты дольше жить на этом гнусном свете. Впрочем, щадя меня, он еще с ним не простился. Кроме шуток, страшно подумать, что чужие глупости ставят молодую девушку в ваше положение; что ж делать! Мы должны покоряться судьбе, и чем хуже наши дела, тем больше следует надеяться на перемену к лучшему, потому что хуже им сделаться трудно. Я советовалась на счет вас с мужем, но он на все отвечает: нет. Он говорит, что вы слишком хороши для гувернантки; что поступить в компаньонки, значит унизиться; что вы не должны разъезжать в кабриолете по урокам; словом, он не хочет слышать ни о чем, исключая одного: чтобы вы переехали к нам. Я со своей стороны присоединяю свою просьбу к его и уверяю вас, что вы меня этим осчастливите, и что честь и наслаждение видеть вас у себя будут для нас с мужем особенно дороги. Предложение наше ничтожно, но все-таки вам будет лучше у нас, нежели в чьем-нибудь доме, где вас беспрестанно будут огорчать, потому что в этой стране деньги играют главную роль. Приезжайте, пожалуйста к нам, если хотите; тогда мы поговорим подробнее. Мужу моему теперь почти обедать некогда, так много у него учеников. Я тоже занята почти целый день. Если Господь даст нам здоровье, мы надеемся приберечь копейку на дождливый день, как говорят в этой стране, где вечно идет дождь. Примите уверения в любви и преданности
Аннеты Жиронак».
Мы переехали в город раньше обыкновенного, потому что леди Батерст скучала после отъезда Каролины, от которой не получила с тех пор ни строчки. Причиною этому были, разумеется, ее родители, платившие так за любовь леди Батерст, когда уже не нуждались в ее помощи. Не знаю, как это случилось, только мало-помалу между мною и леди Батерст возникла какая-то холодность. Осталась ли она недовольна моим отказом жить У нее в доме, хотела ли от меня отвыкнуть, зная, что мы скоро расстанемся, — не знаю. Я ничем ее не оскорбила, я была спокойна и научилась лучше владеть собою, но не могу себя упрекнуть ни в чем относительно ее. Мы были уже около недели в Лондоне, когда к леди Батерст приехала ее старая знакомая, только что возвратившаяся из Италии. Ее звали леди Р**; она была вдова баронета, не могла держать собственного экипажа, но могла иметь наемный. Она была писательница: написала два или три романа, говорят, довольно посредственных, но как произведения женского пера принесших ей порядочные деньги. Это была женщина очень эксцентрическая и забавная. Если женщина говорит все, что ни взбредет ей на ум, то из кучи соломы всегда выпадет хоть зернышко; не удивительно, следовательно, что и ей случалось проронить хорошую мысль. Это помнили, забывая все остальное, и на леди Р** смотрели как на писательницу. Это была женщина высокого роста, лет пятидесяти, если не больше, с остатками красоты в чертах лица; по живым приемам ее и походке можно было заключить, что она еще бодра и здорова.
— Саrа mia, — сказала она, бросаясь к леди Батерст, — как же вы провели все это время? Вот я два года провела в стране поэзии и на всю жизнь запаслась изящными образами и идеями. Читали вы мое последнее произведение? Все от него в восторге и говорят, что оно доказывает влияние климата на воображение; это совершенно в новом роде — итальянская история животрепещущего содержания. И у вас тут, как я вижу, новости, — продолжала она, глядя на меня, — да еще и прекрасные; познакомьте нас: я в восторге от всего возвышенного и изящного. Ваша родственница? Нет! — Мадемуазель де Шатонеф! — Какое прекрасное имя для романа. Я готова воспользоваться и срисовать портрет с натуры. Хотите вы дать мне сеанс?
Леди Р** никому не давала слова вымолвить. Леди Батерст, знавшая ее очень хорошо, предоставила ей в этом отношении полную свободу; я же, не слишком довольная такой бесцеремонной лестью, воспользовалась минутой, когда леди Р** начала что-то шептать на ухо леди Батерст, и вышла вон. На следующее утро леди Батерст сказала мне:
— Валерия! Вы вчера очень понравились леди Р**. Когда вы ушли, она сказала, что ищет себе именно такую компаньонку и секретаршу. Я отвечала, что вы желаете получить место в этом роде и живете покамест у меня. Мы поговорили с ней подробнее, и она сказала, что напишет мне об этом. Я только что получила ее письмо; вы можете его прочесть. Она предлагает вам сто фунтов в год на всем содержании, кроме платья. Что касается до жалованья, кажется, это хорошо. А что до самой леди Р**, так я могу сказать вам мое о ней мнение в двух словах. Вы видели ее вчера; она всегда такова. Странная, но добрая женщина и, сколько я слышала, гораздо щедрее тех, которые богаче ее. Вот все, что я могу сказать вам о ней; решите сами. Вот ее письмо; ответ сообщите вы мне завтра утром. Спешить незачем.
Я сделала одно или два замечания и удалилась. Письмо было очень любезное, но странное, как сама леди Р**. Я ушла к себе в комнату и начала обдумывать сделанное мне предложение. У леди Батерст мне было не совсем ловко; но я не могла как-то примириться с мыслью поступит к леди Р**. Она так резко отличалась от тех, с которыми я привыкла жить!
Тут вошла ко мне горничная леди Батерст и сказала, что пора одеваться к обеду. Помогая мне одеваться, она сказала между прочим:
— Так вы нас оставляете? Жаль, очень жаль! Уехала мисс Каролина, теперь и вы уезжаете. А я думала, что вы останетесь у нас, и надеялась позаимствоваться у вас умением одеваться к лицу.
— Кто тебе сказал что я уезжаю?
— Мистрисс Батерст четверть часа тому назад.
— Да, она сказала тебе правду, я уезжаю.
Слова горничной заставили меня принять предложение леди Р**. Леди Батерст, подумала я, сладила уже дело за меня, если сообщила об этом служанке.
Читатель догадается, что после этого мне не тяжело было расстаться с леди Батерст, и на следующее утро я холодно объявила ей, что принимаю предложение леди Р**. Она взглянула на меня, как будто удивляясь, что я не высказываю сожаления расстаться с ней и не благодарю ее за ласки; но я не могла высказывать чувств, которых в эту минуту во мне не было. После я рассудила, что это было с моей стороны дурно, потому что я все-таки была ей многим обязана. Мне следовало бы благодарить ее, но меня остановила мысль, что она говорила c горничной о моем отъезде и, следовательно, была со мною не чистосердечна.
— Хорошо, — сказала она наконец. — Я сейчас напишу к леди Р**. Могу, надеюсь, известить ее, что вы готовы к ее услугам во всякое время?
— Да, хоть сейчас, — отвечала я.
— Вам как будто ужасно хочется со мною расстаться, — заметила леди Батерст.
— Это правда, — отвечала я. — Вы сказали вашей горничной, что я уезжаю, когда еще не знали, согласна ли я; поэтому я оставляю вас охотно. Вы уже наперед решили от меня избавиться.
— Я действительно сказала моей горничной, что, может быть, вы уедете, — сказала леди Батерст покрасневши. — Но. .. впрочем, не для чего распространяться, что я говорила и чего не говорила, или расспрашивать горничную; одно из всего этого ясно: мы друг в друге обманулись и, следовательно, лучше расстаться. Я, кажется, еще вам должна, мадмуазель де Шатонеф? Сочли вы, сколько времени вы у меня пробыли?
— Я сочла время, которое была гувернанткой Каролины.
— Мисс Каролины, мадмуазель де Шатонеф.
— Мисс Каролины, если вам так угодно. Пять месяцев и две недели, — отвечала я, вставая.
— Вы можете присесть, пока я сделаю счет, — сказала леди Батерст.
— Для девицы Шатонеф слишком много чести сидеть в вашем присутствии, — отвечала я спокойно, оставаясь на ногах.
Леди Батерст ничего не отвечала, сделала счет на клочке нотной бумаги, подала мне и просила взглянуть, так ли?
— Я нисколько в том не сомневаюсь, — отвечала я, взглянув на листок и кладя его на стол.
Леди Батерст положила следуемую мне сумму тоже на стол и сказала:
— Сделайте одолжение, сочтите. — Потом прибавила, вставая:
— Вам будут прислуживать по-прежнему, пока вы еще у меня в доме. Прощайте
С этими словами она раскланялась и вышла.
Я отвечала ей таким же формальным поклоном, и, огорченная ее обхождением, проронила несколько слез. Но я скоро ободрилась.
Эта сцена напомнила мне, чего должна я ожидать в будущем: «Мисс Каролина», — подумала я. Когда я была protegee мадам д'Альбре и гостья леди Батерст, тогда меня звали просто Валерией, а ее Каролиной. Леди Батерст могла бы отпустить меня, не давая мне так больно почувствовать перемену наших отношений. Впрочем, тем лучше: это уничтожает ее одолжение. Меня взяли из дому родительского и предали оскорблениям всего света! Что ж, буду защищаться, как могу.
Ушедши собирать мои вещи, я чувствовала, как бодрость усилилась во мне именно от того, что леди Батерст хотела меня унизить.
Леди Р** приехала после обеда вследствие письма леди Батерст. Я была у себя в комнате, когда мне доложили, что она желает меня видеть. Леди Батерст не было дома. Я застала леди Р** одну; она чуть не бросилась мне в объятия, схватила меня за обе руки, сказала, что счастлива приобретением такого сокровища, спросила, не могу ли я ехать с ней сейчас же, и проговорила без остановки минут десять, задавая мне сотни вопросов и не давая времени ответить ни на один из них. Наконец, уловивши минуту, я отвечала на главнейшее: сказала, что готова приехать к ней завтра поутру, если ей угодно будет прислать за мною. Она требовала, чтобы я приехала к завтраку, и я согласилась, потому что леди Батерст вставала поздно, а я желала оставить дом ее, не встречаясь с нею еще раз после нашего формального прощания. Окончивши это дело, леди Р** поспешила уехать; она порхнула из комнаты, когда я не успела еще позвонить, чтобы велеть подать экипаж.
Я кончила мои сборы к отъезду; обедать мне принесли в мою комнату, потому что я извинилась головною болью, что и было справедливо. На следующее утро, когда леди Батерст еще спала, я уехала к леди Р**, в Бэкер-стрит, Портмен-сквер. Я застала ее одетою по-домашнему.
— Прекрасно, — сказала она. — Наконец надежды мои исполнились. Я всю ночь провела в тревоге, между надеждой и опасением, как всегда бывает с человеком в важных случаях. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.
Для меня приготовили прекрасную комнату, окнами на улицу.
— Вид отсюда не обширный, — сказала леди Р**, — но все-таки, проснувшись рано поутру, вы можете найти в нем предмет для размышления. Вы можете следить за пробуждением Лондона. Вот появляется сонный констебль; усталый извозчик и еще более усталая лошадь плетутся на отдых после ночной работы; бежит, впросонках служанка; кухарка смывает с крыльца вчерашнюю грязь; раздаются дискант молочницы и бас тряпичника; бежит подмастерье хлебника, почтальон, и так далее, сперва единицы, потом десятки, потом десятки тысяч, и Лондон проснулся. В этом есть поэзия. Пойдемте завтракать. Я всегда завтракаю в домашнем костюме. Вы делайте то же, то есть если хотите. А где паж?