Тут он умолк и посмотрел на меня, и, хотя он продолжал улыбаться, глаза у него стали острыми и подозрительными.
- Слушай, а на кой ты сдался Драчуну? Вас ведь водой не разольешь? Что-то он, верно, с тебя имеет.
- Ничего он не имеет, - сказал я со злостью, бросив на Стрелка сердитый взгляд.
- Ладно, ладно! - воскликнул он, махнув рукой. - Он много говорил о тебе, вот я и хотел узнать...
Он снова стал расхваливать свои пирожки прохожим я немного погодя продолжал:
- Артур в субботу трепался с Драчуном насчет тебя. Все выспрашивал, не путаешься ли ты с девками. - Тут Стрелок понизил голос и доверительно спросил: - А есть у тебя какая-нибудь девка?
- Нет, - сказал я.
- Ты какой-то порченый, - сказал он с презрением в голосе и выпрямился во весь рост. - А туда же - важничал! Буду, мол, писать книги, и то и се - а девки завести не сумел!
ГЛАВА 5
- Всю следующую неделю я каждый вечер приходил к тележке с пирожками, надеясь застать там Артура еще до пятницы. И вот как-то часов около одиннадцати вечера, когда я возвращался домой по Элизабет-стрит, меня неожиданно остановил какой-то рослый мужчина. Он стоял с кем-то в дверях магазина и, увидев меня, вышел на середину тротуара, окликнул и протянул мне руку. Я остановился и глянул в его суровое лицо. Я догадался, что передо мной сыщик, и напряженно ждал, что он скажет.
- Как тебя зовут? - спросил он. Я ответил.
По моему виду он, вероятно, понял, что я напуган, и, взглянув на меня приветливей, сказал:
- Не бойся, мы не за тобой. Я просто хотел дать тебе совет, только и всего. Ты стоял возле тележки с пирожками с восьми часов, верно?
- Верно.
- Что ты там делал?
- Разговаривал.
- С кем?
- С Драчуном.
- О чем вы говорили?
- Он рассказывал мне о своих встречах с разными боксерами на стадионе.
- В этом, конечно, нет ничего дурного; беда только, что это у тебя вошло в привычку. Послушай моего совета - держись от этих мест подальше. Не показывай там носу. Можешь болтаться в других кварталах, если тебе нравится, но этот угол обходи стороной. Мы за него ваялись всерьез. Не знаю, вольно или невольно, но ты затесался в компанию самых отъявленных мошенников Мельбурна. И если ты окажешься среди них в момент облавы, то и тебя заберут. Теперь ты понял, о чем речь?
- Понял, - сказал я.
- Мы знаем, что сам ты ни в чем не замешан, но у нас на примете кое-кто из парней, с которыми тебя видели. - Тут он сразу изменил тон и сказал резко и повелительно: - Сколько человек работает на "жучка", который собирает ставки на лошадей?
- Не знаю, - сказал я. - Я на скачках не играю.
- Ты хочешь сказать, что отвечать не намерен? - сказал он и добавил уже дружеским тоном: - Ладно! Только сматывайся отсюда и держись подальше от тележки с пирожками. - Он похлопал меня по плечу. - Ну, быстро, проваливай!
Я спустился по Элизабет-стрит и дошел до угла Коллинз-стрит. Постоял там и вскоре увидел обоих сыщиков; они шли по Коллинз-стрит, направляясь в полицейское управление, помещавшееся на Рассел-стрит. Я поспешил обратно к Драчуну и рассказал ему обо всем, что произошло. Выслушав меня, он осмотрелся по сторонам, задерживая взгляд на людях, стоявших неподалеку от тележки.
- Они только что прошли, - сказал он в раздумье. - Единственно, кого они могли заметить здесь сегодня, - это Стэггерса. - Он кивнул на человека, который стоял, прислонившись к стене гостиницы.
Затем Драчун подбросил полено в печурку и положил руку мне на плечо.
- За меня не тревожься. Против меня у них улик нет. Они разыскивают "жучков", работающих на скачках, те кого-то нагрели, а он возьми и наябедничай. Не разбираются в людях. Но ты держись в стороне. Я на днях к тебе забегу.
- Слушай, Драчун, - сказал я. - Артур хотел встретиться со мной здесь в пятницу вечером. Если он появится, скажи ему, что я его жду около театра "Мельба".
- Ладно, скажу. - Он протянул мне руку: - Ну, пока. Я пожал ее.
- Ты хорошо ко мне относился, - сказал я, - " Спасибо.
- Проваливай, - сказал он и шутливо ткнул меня в бок. - Ты - парень что надо.
Я отправился домой, но, пройдя немного по улице, обернулся. Драчун все еще смотрел мне вслед. Он помахал рукой, и я помахал в ответ.
Чувство страшного одиночества охватило меня. Совет сыщиков был равносилен приказу. Подчинившись ему, - а другого выхода у меня не было, - я порывал не только с людьми, с которыми подружился и с которыми мог разговаривать, но вообще изолировал себя от жизни города. Стоя вместе с другими у тележки, я чувствовал себя одним из многих. Я как бы приобщался к жизни более насыщенной и интересной, чем та, которую знал и видел сам, гораздо более интересной, потому что она складывалась из жизней множества разных людей.
Я мог лишь соприкоснуться с этой большой жизнью рисовавшейся мне весьма смутно, - на большее я не рассчитывал, - но здесь, у тележки с пирожками, я, по крайней мере, стоял у ее порога. Путь к заветной цели начинался за этим порогом.
"Но, - думал я, - должны ведь существовать и другие пути, их должно быть много. Вся трудность в том, как найти, как распознать их". Казалось, все надо начинать сызнова, и при этой мысли сердце мое сжималось.
Чтобы способности человека развивались по-настоящему, необходимо общение с другими людьми, - это я понимал. Отец как-то говорил мне, что пристяжные в упряжке не менее важны, чем коренники, и что большинство людей - это пристяжные.
Самое главное - это попасть в упряжку. Но как? Мой небольшой опыт говорил мне, что в современном обществе человек, пожелавший стать пристяжной, отбирается по тому же принципу, что лошадь для упряжки. Если так, мне не на что было рассчитывать.
И неожиданно мне в голову пришла мысль, что до сих пор я жил как наблюдатель, а не как участник жизни, и в этом повинен я сам. Нельзя ждать, пока тебя кто-то выберет, надо самому искать свободное место и занимать его.
Я со стороны наблюдал происходящую в мире борьбу, совсем как когда-то во время стачки полицейских, со стороны смотрел на драки, бушевавшие на Суонстон-стрит. Теперь, оглядываясь назад, я понимал, что эти драки можно было быстро прекратить, - нужно было только обратиться к дерущимся с какими-то неведомыми и недоступными мне словами, нужно было произнести их с должной силой и убедительностью, и все было бы кончено. В этом я был уверен.
Люди превращаются в скотов из-за того, что те, кто знает нужные слова, из страха или из корысти не решаются их произнести, а те, кто хотел бы сделать это, слов этих не знают. Я принадлежал к последним.
В пятницу вечером, когда я дожидался у входа в театр "Мельба", ко мне подошел Артур. Он шел по улице - такой же прямой, как прежде, и той же легкой походкой. Он еще издали начал улыбаться мне, но взгляд, устремленный на меня, был серьезен, пристален и, наверно, сказал Артуру обо мне все.
- Как живешь, Артур? - спросил я.
Он оставил этот вопрос без ответа. Не в его обычае было тратить время на пустые любезности; которыми полагается обмениваться друзьям.
- Я знаю тут поблизости кафе, где можно выпить крепкого чаю, - сказал он. - Пойдем туда.
Он зашагал, и я заковылял рядом с ним.
- А ты пополнел, - продолжал он. - Как твой отец?
- Хорошо, - сказал я. - ...но послушай... Расскажи мне. Ты ведь ловил лангустов, правда? Я хочу знать все, что ты делал. Почему ты ушел из гостиницы? Мне о стольком нужно с тобой поговорить. На днях ко мне подошел сыщик и предупредил, чтобы я не ходил больше к тележке пирожника.
- Да, Драчун говорил мне. Он мне все рассказал. Этот фараон поступил правильно. Чего ради тебе тереться возле этой публики? Ничему ты от них не научишься. Ведь ты все еще собираешься написать книгу?
- Да, - сказал я и прибавил: - Но они славные люди.
- Так-то оно так, да только затягивает такая компания. Потом ты бы уж и не вырвался. А если бы продолжал водиться с ними, так непременно влип бы в какую-нибудь историю; не успел бы оглянуться, как тебя бы замели.
Он вошел в кафе первым, отодвинул два стула от углового столика и, бросив мне: "Садись!" - заказал официантке чай и сэндвичи. Потом он сказал:
- Драчун говорил мне, будто какая-то баба платила тебе только половину жалованья. Почему, собственно? Я рассказал ему.
- Но, - добавил я, - это все позади.
- Как ты мог с этим мириться? - воскликнул он, раздосадованный. Клянусь богом, будь я здесь, ты бы так себя не вел. Сказал бы я ей пару слов. Никогда не позволяй садиться себе на голову.
Я попытался отвлечь его от моих дел и стал расспрашивать о том, что произошло с ним с тех пор, как мы не виделись. Артур рассказал, как он расстался со своим дилижансом, - понял, что время лошадей кончилось. Отправился в Тасманию и стал работать на пару с одним рыбаком. Они купили "кетч" - небольшое двухмачтовое суденышко и стали ловить лангустов у островов Пролива Басе. Первые несколько месяцев им приходилось туго, но потом они занялись браконьерством и здорово поправили свои дела.
- Раза два полиция нас чуть не накрыла, и мы потеряли большую часть добычи, - рассказывал Артур. - Как-то ночью пришлось удирать в кромешной тьме, и я чуть не посадил "кетч" на скалы: темно было, хоть глаз выколи. Руки своей не видишь. Я заметил рифы, когда мы уже почти на них налетели. Навалился на руль и сумел-таки проскочить между ними. А все-то расстояние не шире, чем эта комната. На волоске от гибели были. Ей-богу! На следующий день осмотрели это место и глазам не поверили. До сих пор не понимаю, как нам удалось уцелеть. Но затем фараоны взяли нас на заметку, и я решил это дело бросить.
Потом он арендовал один из островков, разбросанных в Проливе; на этом островке еще сохранились остатки стада, блуждавшего в зарослях. Он прожил там в одиночестве около года, построил загон, согнал туда скот и стал переправлять его в Тасманию.
Но как-то одна партия - "шалые все, будто мартовские зайцы", проломила изгородь скотного двора в Лонсестоне и, ополоумев от страха, понеслась по улицам города.
- Что тут было! Никогда бы не поверил, что телки могут такое натворить, - сказал Артур. - Произошел страшный скандал. Бросил я это дело и вернулся сюда.
- Чем же ты теперь занимаешься? - спросил я.
- Играю на скачках.
- О, господи! - Я не мог удержаться от восклицания.
- На жизнь заработать можно, если только не зарываться, - сказал Артур.
- Ты что, спрашиваешь у жокеев, на кого ставить?
- Нет, сам присматриваюсь - какая лошадь в хорошей форме, какая нет. Я себя ограничил - восемь фунтов в неделю, их я всегда имею.
Он снимал комнату на Кинг-стрит и питался в кафе.
- Человеку нужна жена, - сказал он, внезапно утратив всю свою бодрость.
Он был одинок. Ему было уже под сорок, но он до сих пор еще не встретил женщину, которую мог бы полюбить. В Уоллоби-крик он мне часто рассказывал о женщинах, с которыми у него были романы. Все это были кратковременные связи, без глубокого чувства. Женщины, с которыми он встречался, были мелочными и алчными, они удовлетворяли его физические потребности, но не трогали сердце. Обстоятельства были виной тому, что у него так складывались отношения с женщинами, - другой бы на его месте стал циником, но Артура это совершенно не испортило. У него было доброе сердце, и женщины, с которыми он сближался, всегда относились к нему с уважением.
Может быть, это объяснялось тем, что ой и сам уважал их, даже осуждая иные их недостатки. Или, может быть, тем, что сам он неотступно следовал нравственным правилам, установленным им для себя из презрения к лицемерам, которые, воспевая общепринятые добродетели, отнюдь не считали их для себя обязательными.
Как-то он мне сказал:
- Верь не словам, а фактам. Ты, и только ты можешь судить, что хорошо для тебя и что плохо.
Я стал рассказывать ему о том, как хотелось бы мне встречаться с девушками. Это была не только физическая, но и духовная потребность. Два желания боролись во мне - я хотел обладать женщиной и хотел найти в ней преданную подругу, которая помогла бы мне справиться с чувством одиночества, с сознанием своей неполноценности.
Но постепенно я понял, что эти желания тесно переплетаются между собой. Понял, что без любви - пусть даже недолгой - я никогда не мог бы удовлетворить свою физическую страсть.
- Вся беда в том, что ни одна девушка не сможет меня полюбить. - Этими словами я закончил свою исповедь.
- Еще как сможет!
- Откуда ты знаешь?
- Черт возьми, - воскликнул он. - Уж кому знать, если не мне. Я имел дело с женщинами и знаю их.
- Но ведь ты говорил мне, что никогда в жизни не влюблялся.
- Не те женщины мне попадались. Ведь я был моряком. По полгода не видел женщин. В Буэнос-Айресе, правда, встретил раз девушку, которую мог бы полюбить, да не хватило времени.
Что было, то было, и оправдываться я не собираюсь, но одно хочу тебе сказать: встречаясь с женщиной на другой день, я всегда мог прямо смотреть ей в глаза и улыбаться. Иначе я бы перестал себя уважать.
- Но ведь все это были продажные девки? - спросил я.
- Девки? Ну что ты! Я любовь за деньги никогда не покупал. Это же скотство, да и женщина не должна опускаться до того, чтобы торговать своим телом. Я имел дело только с теми женщинами, которые хотели меня так же, как я хотел их. Я танцевал и веселился с ними, я проводил с ними ночь и уходил от них. И они были очень довольны. Но это не для тебя, ты совсем другой. Ты должен сам решить, что для тебя лучше. Но запомни, самое главное, чтобы у тебя не было потом неприятного осадка. Нужно, чтобы тебе было хорошо, и девушке тоже.
- А я не знаю, что для меня хорошо, - сказал я мрачно.
- Не знаешь, потому что у тебя в голове все перепуталось. Но я тебе мозги вправлю, черт меня возьми, если я этого не сделаю. Подумай только, что ты сейчас сказал: девушка, мол, не может его полюбить и тому подобное. Что за чертовщина! Послушать тебя - можно подумать, что девушки влюбляются только в боксеров, вроде того парня, - забыл его имя, что пудрится и завивается каждый раз, когда выходит на ринг.
- Не знаю, - сказал я подавленно. - Надо искать выход. Буду писать целыми днями.
- А о чем, черт возьми, ты собираешься писать? Интересно, как это ты сможешь писать, если ты не любил? В книге должна быть и любовь и ненависть, и поцелуи девушек и еще чертова уйма самых разных вещей. По-моему, книга тогда хороша, когда я могу сказать: "Черт возьми, да ведь это же я, это обо мне написано". Хотя я и не так уж много читаю. Слишком много времени тратишь на то, чтобы заработать на хлеб. Твой отец, он вот понимает толк в книгах... Я с ним говорил об этом... Много раз говорил. Он сказал мне, что не любит читать книги, которые вроде бы полагается читать, надев праздничный костюм. Ей-богу, он прав.
Слушай, с девушками тебе надо знакомиться. Только ни одна на тебя и не глянет, если ты будешь смотреть на них с таким побитым видом. Сам ведь знаешь, что злая собака всегда кусает того, кто ее боится. Она это чувствует и сразу же бросается. А если ты ее не боишься, она даже даст себя погладить.
Вот так же и девушки. Если ты робеешь и считаешь себя недостойным коснуться ее руки, она на тебя и не посмотрит. Если же страсть закружит вас обоих, она - твоя. Ты должен влюбиться. Должен пылать огнем. Тогда девушки будут тебе улыбаться и придут к тебе. Тогда ты узнаешь, какая это чудесная штука - очиститься от грязи, которой люди так любят марать отношения мужчин и женщин. Ты почувствуешь себя так, словно искупался в роднике. Чтобы жить, надо быть чистым, и чтобы писать, - наверное, тоже. Но ты никогда не почувствуешь себя чистым, пока не узнаешь объятий женщины и, улыбаясь, не заглянешь ей в глаза. Не беспокойся, тебя будут любить, если ты того стоишь.
ГЛАВА 6
Я не последовал совету Артура, хотя и много о нем думал в последующие недели. Постепенно я все больше смирялся со, своим замкнутым образом жизни, стал уходить в себя, избегал столкновений, не искал перемен, держался как можно незаметней, прятался от людей, чтобы не вызывать в них неприятных или даже враждебных чувств. Я стал избегать всего, что могло причинить мне боль. Не лучше ли принимать жизнь такой, как она есть, думал я.
Именно в это время произошло событие, которое произвело на меня глубокое впечатление, - событие, под влиянием которого изменилась вся моя жизнь. Мои смутные и неуверенные поиски цели в жизни определились, и мне открылась Дорога, вступить на которую подсказал разум.
Я иногда заходил в лавку букиниста на Фицрое, чтобы купить какую-нибудь дешевую книгу, а то и просто почитать. В то время я уже мог себе позволить покупать по книге в неделю, но выбрать из множества произведений великих писателей какое-либо одно было нелегко.
Мне доставляло большое удовольствие просто стоять у витрины, сплошь заставленной старыми книгами, пропыленными и растрепанными, переплеты которых украшали хорошо знакомые имена, - книги эти приоткрывали завесу, позволяя заглянуть в еще неведомый мне мир.
Лавка принадлежала старику, никогда не расстававшемуся с очками. Вид у него был такой же потрепанный и пропыленный, как у завалявшегося, никому не нужного тома. Прежде чем вручить мне какую-нибудь книгу, оп полой пиджака стирал пыль с переплета, а затем снова усаживался за свою конторку в углу и зарывался носом в свое последнее приобретение в ожидании, пока я выберу, что мне нужно.
Я слышал, что у букиниста есть сын и что сын этот помогает ему в лавке, но никогда прежде его не встречал. Впервые я увидел его через несколько недель после возвращения Артура. Я вошел в лавку веселый, в хорошем расположении духа, радуясь тому, что через минуту я стану обладателем книги Конрада "Негр с "Нарцисса", которую старик отложил для меня.
Рядом с заваленным книгами столом стоял и смотрел на меня молодой парень на костылях. У него были бледные ввалившиеся щеки; узкие губы кривились в горькой усмешке. Руки, сжимавшие костыли, были костлявы и бескровны.
Грудь у него была впалая. Высохшие, бессильные ноги совсем его не держали, он тяжело, всем своим весом наваливался на костыли, и голова так ушла в плечи, что на него страшно было смотреть.
Мы взглянули друг другу в глаза. Мы стояли не двигаясь, только смотрели, и эта минута показалась мне вечностью. Своим взглядом он как бы говорил, что видит меня насквозь, знает, что нас терзают те же муки отчаяния, что нам присущи одни и те же пороки, что мы познали одни и те же поражения и неудачи. Его взгляд как бы утверждал, что оба мы одержимы одинаковыми тайными помыслами и дурными желаниями; таким взглядом обмениваются при первой встрече порочные люди. Глаза его были похожи на темные щели в печи. Отчаяние, отчаяние, отчаяние...
Он пододвинул мне книгу - это была книга по вопросам пола. Искривив губы в мрачной улыбке, говорившей, что он-то знает, в чем я могу найти утешение, он сказал:
- Вот то, что тебе нужно.
Странная растерянность овладела мной - будто кто-то сказал мне, что я скоро должен буду умереть. Я смотрел на книгу, лежавшую передо мной на столе. Но не видел ее. Я видел только этого человека. Не сказав ни слова, я повернулся и вышел из лавки.
Я возвратился в пансион, заперся у себя в комнатушке и принялся разглядывать свое отражение в зеркале. Мое лицо смотрело на меня оттуда без враждебности, спокойно и бесстрастно. Казалось, и оно не спускает с меня глаз, терпеливо дожидаясь, что я скажу.
Я разглядывал свое лицо с беспощадной придирчивостью, стараясь найти в его чертах и выражении сходство с лицом юноши из книжной лавки. Мне казалось, что я вижу трагические морщинки, говорящие о том, что я покорился судьбе. А глаза - да ведь они же самые настоящие заслонки, стерегущие от чужих взглядов мою истерзанную больную душу.
Но едва эта мысль промелькнула у меня в голове - мое отражение в зеркале резко изменилось. Теперь на меня смотрело совсем другое лицо, с сжатыми челюстями, с бесстрашными глазами - глазами моего отца, - и я сразу успокоился.
Я отвернулся, сел на постель, обхватил руками голову и стал думать, как мне жить дальше.
Чего я хотел от жизни? Я хотел быть любимым. Я хотел быть человеком среди людей, идти бок о бок с ними, чувствовать себя равным им, испытывать те же радости и горести, что они, - я хотел жить как они, любить как они, работать как они. Я хотел, чтобы во мне видели обыкновенного человека, пользующегося всеми правами здоровых людей, а не калеку, которому постоянно дают понять, что он неполноценен.
Я принадлежал к группе меньшинства, подобно евреям, неграм, аборигенам. Для таких людей существовали неписаные правила поведения, не касавшиеся остальных. Поступок одного из представителей меньшинства считался типичным для всей группы. Все члены группы пользовались одинаковой репутацией. Человек, обворованный евреем, уверял, что все евреи - воры. Если же его обкрадывал австралиец, то возмущался он лишь одним этим австралийцем. Один пьяный абориген служил доказательством того, что никому из аборигенов нельзя продавать спиртные напитки; пьяница-белый отвечал за свое поведение в одиночку. Калека, полюбивший девушку, подтверждал, что все калеки одержимы похотью; победам здорового человека только завидовали.
Я понимал, что, имея дело с девушками, должен буду подчиняться иным правилам, чем те, которым следуют физически крепкие люди. Ухаживая за девушками, здоровые молодые люди могли позволять себе поступки и не слишком благовидные - в большинстве случаев они вызывали снисходительную улыбку; любая попытка калеки сделать шаг в этом направлении встречалась враждебно и недоверчиво. Подобное отношение приводило к тому, что он вновь замыкался в себе. Замкнутость ограждала от сплетен, беда только, что она еще и ранила душу.
Я знал, что мне придется всегда быть настороже, чтобы сохранить за собой право считаться нормальным. Знал, что печальное выражение на моем лице будет непременно истолковано как симптом болезненного состояния и вызовет ко мне жалость. На лице здорового человека такое выражение осталось бы незамеченным и ни у кого не вызвало бы сострадания. Я знал, что на людях всегда должен буду появляться с веселой улыбкой, если не хочу, чтобы во мне видели несчастную жертву недуга.
Я соблюдал эти правила, но возмущался ими. Особенно с тех пор, как понял, что в жизни каждого человека есть свои трудности и осложнения, хотя общество предпочитает закрывать на них глаза, если они не затрагивают непосредственно его.
Взять хотя бы моих соседей по пансиону - миссис Бэртсворт испытывала все тяготы неудачного замужества, Мэми Фультон полагала, что молодые люди избегают ее из-за того, что она толста; мистер Гулливер чувствует себя счастливым, только находясь в центре всеобщего внимания.
А в конторе Смога и Бернса? Миссис Смолпэк была жертвой алчности и честолюбия; мисс Брайс не имела никакой цели в жизни; у миссис Фрезер была сварливая свекровь.
Но тяготы, испытываемые всеми этими людьми, не сломили их, поскольку они продолжали пользоваться уважением и расположением общества. Их личные неприятности никого не касались.
Очень многие из тех людей, которых я встречал на улице, испытывали свои трудности. Одни были не вполне нормальны, другие обладали скверным характером. Среди лих были жертвы семейного разлада, недостаточного образования, глупых родителей, жадности и похоти, они были жертвами общества, породившего условия, при которых стало возможным существование всех этих пороков. Трудностям не было числа - одни из них были приемлемы для общества, другие тщательно игнорировались, иные вызывали жалость или отвращение.
Людям с явными недостатками приходилось трудней, чем тем, чьи недостатки были скрыты. Поврежденный разум встречался не реже, чем поврежденное тело, но в первом случае свой недостаток можно было скрыть, тогда как во втором он был очевиден для всех. Человеку, отдававшему жизнь наживе, было несравненно труднее найти счастье, чем мне, но вряд ли многие сознавали это.
Мне иногда приходило в голову, что если бы люди с больным рассудком должны были бы иметь какую-то видимую опору, вроде костылей, то на улицах Мельбурна можно было бы оглохнуть от стука костылей.
Я размышлял о доброте и бескорыстии, проявленных многими знакомыми мне людьми. И то, что эти качества гораздо чаще встречались у бедных, чем у богатых, убедило меня, что именно в их среде меня скорее всего могут принять, как равного. Моя беда не смущала тех, у кого своих бед хватало по горло.
Раздумывая об этих людях, я начал понимать, до чего был неправ, обвиняя других в нежелании признать меня равноправным членом общества. Я сам был виноват в том, что люди отшатывались от меня.
Вполне естественно, что физическое уродство в первый момент отпугивает. Разве сам я не испытывал того же при встрече с другими калеками? Чтобы заставить Других преодолеть это чувство, надо было прежде всего победить его в себе самом. Артур был прав, говоря о моем пристыженном, виноватом виде.
Я знал многих калек, я разговаривал с ними о наших общих бедах и должен сказать, что ни один из них не страдал непосредственно из-за своего недуга. Все они неизменно жаловались на то, как к ним относятся отдельные люди пли общество, сетовали на условия, мешающие им получить работу и тем самым обрести независимость. Они были убеждены, что, как бы дружески ни обращались с ними люди, они все равно смотрят на калек как на нечто чуждое их миру.
Разделял ли я это убеждение? Юноша-калека из книжной лавки, безусловно, разделял, он покорился судьбе. И вот теперь я понял, что это не так. Если человек но может окружить себя друзьями, то в этом повинен он сам.
Сейчас, сидя на кровати, размышляя о грозящем мне мрачном и одиноком будущем, я понял, что только от меня зависит, как сложится это будущее. Не было ничего легче, чем, ссылаясь на не зависящие от меня обстоятельства, оправдывать свою неприспособленность к жизни. Я мог находить утешение в этой мысли, самолюбие мое не страдало бы и, кроме того, это было хорошим предлогом отказаться от всякой борьбы и продремать всю свою жизнь под бледными лучами зимнего солнца.
- Слушай, а на кой ты сдался Драчуну? Вас ведь водой не разольешь? Что-то он, верно, с тебя имеет.
- Ничего он не имеет, - сказал я со злостью, бросив на Стрелка сердитый взгляд.
- Ладно, ладно! - воскликнул он, махнув рукой. - Он много говорил о тебе, вот я и хотел узнать...
Он снова стал расхваливать свои пирожки прохожим я немного погодя продолжал:
- Артур в субботу трепался с Драчуном насчет тебя. Все выспрашивал, не путаешься ли ты с девками. - Тут Стрелок понизил голос и доверительно спросил: - А есть у тебя какая-нибудь девка?
- Нет, - сказал я.
- Ты какой-то порченый, - сказал он с презрением в голосе и выпрямился во весь рост. - А туда же - важничал! Буду, мол, писать книги, и то и се - а девки завести не сумел!
ГЛАВА 5
- Всю следующую неделю я каждый вечер приходил к тележке с пирожками, надеясь застать там Артура еще до пятницы. И вот как-то часов около одиннадцати вечера, когда я возвращался домой по Элизабет-стрит, меня неожиданно остановил какой-то рослый мужчина. Он стоял с кем-то в дверях магазина и, увидев меня, вышел на середину тротуара, окликнул и протянул мне руку. Я остановился и глянул в его суровое лицо. Я догадался, что передо мной сыщик, и напряженно ждал, что он скажет.
- Как тебя зовут? - спросил он. Я ответил.
По моему виду он, вероятно, понял, что я напуган, и, взглянув на меня приветливей, сказал:
- Не бойся, мы не за тобой. Я просто хотел дать тебе совет, только и всего. Ты стоял возле тележки с пирожками с восьми часов, верно?
- Верно.
- Что ты там делал?
- Разговаривал.
- С кем?
- С Драчуном.
- О чем вы говорили?
- Он рассказывал мне о своих встречах с разными боксерами на стадионе.
- В этом, конечно, нет ничего дурного; беда только, что это у тебя вошло в привычку. Послушай моего совета - держись от этих мест подальше. Не показывай там носу. Можешь болтаться в других кварталах, если тебе нравится, но этот угол обходи стороной. Мы за него ваялись всерьез. Не знаю, вольно или невольно, но ты затесался в компанию самых отъявленных мошенников Мельбурна. И если ты окажешься среди них в момент облавы, то и тебя заберут. Теперь ты понял, о чем речь?
- Понял, - сказал я.
- Мы знаем, что сам ты ни в чем не замешан, но у нас на примете кое-кто из парней, с которыми тебя видели. - Тут он сразу изменил тон и сказал резко и повелительно: - Сколько человек работает на "жучка", который собирает ставки на лошадей?
- Не знаю, - сказал я. - Я на скачках не играю.
- Ты хочешь сказать, что отвечать не намерен? - сказал он и добавил уже дружеским тоном: - Ладно! Только сматывайся отсюда и держись подальше от тележки с пирожками. - Он похлопал меня по плечу. - Ну, быстро, проваливай!
Я спустился по Элизабет-стрит и дошел до угла Коллинз-стрит. Постоял там и вскоре увидел обоих сыщиков; они шли по Коллинз-стрит, направляясь в полицейское управление, помещавшееся на Рассел-стрит. Я поспешил обратно к Драчуну и рассказал ему обо всем, что произошло. Выслушав меня, он осмотрелся по сторонам, задерживая взгляд на людях, стоявших неподалеку от тележки.
- Они только что прошли, - сказал он в раздумье. - Единственно, кого они могли заметить здесь сегодня, - это Стэггерса. - Он кивнул на человека, который стоял, прислонившись к стене гостиницы.
Затем Драчун подбросил полено в печурку и положил руку мне на плечо.
- За меня не тревожься. Против меня у них улик нет. Они разыскивают "жучков", работающих на скачках, те кого-то нагрели, а он возьми и наябедничай. Не разбираются в людях. Но ты держись в стороне. Я на днях к тебе забегу.
- Слушай, Драчун, - сказал я. - Артур хотел встретиться со мной здесь в пятницу вечером. Если он появится, скажи ему, что я его жду около театра "Мельба".
- Ладно, скажу. - Он протянул мне руку: - Ну, пока. Я пожал ее.
- Ты хорошо ко мне относился, - сказал я, - " Спасибо.
- Проваливай, - сказал он и шутливо ткнул меня в бок. - Ты - парень что надо.
Я отправился домой, но, пройдя немного по улице, обернулся. Драчун все еще смотрел мне вслед. Он помахал рукой, и я помахал в ответ.
Чувство страшного одиночества охватило меня. Совет сыщиков был равносилен приказу. Подчинившись ему, - а другого выхода у меня не было, - я порывал не только с людьми, с которыми подружился и с которыми мог разговаривать, но вообще изолировал себя от жизни города. Стоя вместе с другими у тележки, я чувствовал себя одним из многих. Я как бы приобщался к жизни более насыщенной и интересной, чем та, которую знал и видел сам, гораздо более интересной, потому что она складывалась из жизней множества разных людей.
Я мог лишь соприкоснуться с этой большой жизнью рисовавшейся мне весьма смутно, - на большее я не рассчитывал, - но здесь, у тележки с пирожками, я, по крайней мере, стоял у ее порога. Путь к заветной цели начинался за этим порогом.
"Но, - думал я, - должны ведь существовать и другие пути, их должно быть много. Вся трудность в том, как найти, как распознать их". Казалось, все надо начинать сызнова, и при этой мысли сердце мое сжималось.
Чтобы способности человека развивались по-настоящему, необходимо общение с другими людьми, - это я понимал. Отец как-то говорил мне, что пристяжные в упряжке не менее важны, чем коренники, и что большинство людей - это пристяжные.
Самое главное - это попасть в упряжку. Но как? Мой небольшой опыт говорил мне, что в современном обществе человек, пожелавший стать пристяжной, отбирается по тому же принципу, что лошадь для упряжки. Если так, мне не на что было рассчитывать.
И неожиданно мне в голову пришла мысль, что до сих пор я жил как наблюдатель, а не как участник жизни, и в этом повинен я сам. Нельзя ждать, пока тебя кто-то выберет, надо самому искать свободное место и занимать его.
Я со стороны наблюдал происходящую в мире борьбу, совсем как когда-то во время стачки полицейских, со стороны смотрел на драки, бушевавшие на Суонстон-стрит. Теперь, оглядываясь назад, я понимал, что эти драки можно было быстро прекратить, - нужно было только обратиться к дерущимся с какими-то неведомыми и недоступными мне словами, нужно было произнести их с должной силой и убедительностью, и все было бы кончено. В этом я был уверен.
Люди превращаются в скотов из-за того, что те, кто знает нужные слова, из страха или из корысти не решаются их произнести, а те, кто хотел бы сделать это, слов этих не знают. Я принадлежал к последним.
В пятницу вечером, когда я дожидался у входа в театр "Мельба", ко мне подошел Артур. Он шел по улице - такой же прямой, как прежде, и той же легкой походкой. Он еще издали начал улыбаться мне, но взгляд, устремленный на меня, был серьезен, пристален и, наверно, сказал Артуру обо мне все.
- Как живешь, Артур? - спросил я.
Он оставил этот вопрос без ответа. Не в его обычае было тратить время на пустые любезности; которыми полагается обмениваться друзьям.
- Я знаю тут поблизости кафе, где можно выпить крепкого чаю, - сказал он. - Пойдем туда.
Он зашагал, и я заковылял рядом с ним.
- А ты пополнел, - продолжал он. - Как твой отец?
- Хорошо, - сказал я. - ...но послушай... Расскажи мне. Ты ведь ловил лангустов, правда? Я хочу знать все, что ты делал. Почему ты ушел из гостиницы? Мне о стольком нужно с тобой поговорить. На днях ко мне подошел сыщик и предупредил, чтобы я не ходил больше к тележке пирожника.
- Да, Драчун говорил мне. Он мне все рассказал. Этот фараон поступил правильно. Чего ради тебе тереться возле этой публики? Ничему ты от них не научишься. Ведь ты все еще собираешься написать книгу?
- Да, - сказал я и прибавил: - Но они славные люди.
- Так-то оно так, да только затягивает такая компания. Потом ты бы уж и не вырвался. А если бы продолжал водиться с ними, так непременно влип бы в какую-нибудь историю; не успел бы оглянуться, как тебя бы замели.
Он вошел в кафе первым, отодвинул два стула от углового столика и, бросив мне: "Садись!" - заказал официантке чай и сэндвичи. Потом он сказал:
- Драчун говорил мне, будто какая-то баба платила тебе только половину жалованья. Почему, собственно? Я рассказал ему.
- Но, - добавил я, - это все позади.
- Как ты мог с этим мириться? - воскликнул он, раздосадованный. Клянусь богом, будь я здесь, ты бы так себя не вел. Сказал бы я ей пару слов. Никогда не позволяй садиться себе на голову.
Я попытался отвлечь его от моих дел и стал расспрашивать о том, что произошло с ним с тех пор, как мы не виделись. Артур рассказал, как он расстался со своим дилижансом, - понял, что время лошадей кончилось. Отправился в Тасманию и стал работать на пару с одним рыбаком. Они купили "кетч" - небольшое двухмачтовое суденышко и стали ловить лангустов у островов Пролива Басе. Первые несколько месяцев им приходилось туго, но потом они занялись браконьерством и здорово поправили свои дела.
- Раза два полиция нас чуть не накрыла, и мы потеряли большую часть добычи, - рассказывал Артур. - Как-то ночью пришлось удирать в кромешной тьме, и я чуть не посадил "кетч" на скалы: темно было, хоть глаз выколи. Руки своей не видишь. Я заметил рифы, когда мы уже почти на них налетели. Навалился на руль и сумел-таки проскочить между ними. А все-то расстояние не шире, чем эта комната. На волоске от гибели были. Ей-богу! На следующий день осмотрели это место и глазам не поверили. До сих пор не понимаю, как нам удалось уцелеть. Но затем фараоны взяли нас на заметку, и я решил это дело бросить.
Потом он арендовал один из островков, разбросанных в Проливе; на этом островке еще сохранились остатки стада, блуждавшего в зарослях. Он прожил там в одиночестве около года, построил загон, согнал туда скот и стал переправлять его в Тасманию.
Но как-то одна партия - "шалые все, будто мартовские зайцы", проломила изгородь скотного двора в Лонсестоне и, ополоумев от страха, понеслась по улицам города.
- Что тут было! Никогда бы не поверил, что телки могут такое натворить, - сказал Артур. - Произошел страшный скандал. Бросил я это дело и вернулся сюда.
- Чем же ты теперь занимаешься? - спросил я.
- Играю на скачках.
- О, господи! - Я не мог удержаться от восклицания.
- На жизнь заработать можно, если только не зарываться, - сказал Артур.
- Ты что, спрашиваешь у жокеев, на кого ставить?
- Нет, сам присматриваюсь - какая лошадь в хорошей форме, какая нет. Я себя ограничил - восемь фунтов в неделю, их я всегда имею.
Он снимал комнату на Кинг-стрит и питался в кафе.
- Человеку нужна жена, - сказал он, внезапно утратив всю свою бодрость.
Он был одинок. Ему было уже под сорок, но он до сих пор еще не встретил женщину, которую мог бы полюбить. В Уоллоби-крик он мне часто рассказывал о женщинах, с которыми у него были романы. Все это были кратковременные связи, без глубокого чувства. Женщины, с которыми он встречался, были мелочными и алчными, они удовлетворяли его физические потребности, но не трогали сердце. Обстоятельства были виной тому, что у него так складывались отношения с женщинами, - другой бы на его месте стал циником, но Артура это совершенно не испортило. У него было доброе сердце, и женщины, с которыми он сближался, всегда относились к нему с уважением.
Может быть, это объяснялось тем, что ой и сам уважал их, даже осуждая иные их недостатки. Или, может быть, тем, что сам он неотступно следовал нравственным правилам, установленным им для себя из презрения к лицемерам, которые, воспевая общепринятые добродетели, отнюдь не считали их для себя обязательными.
Как-то он мне сказал:
- Верь не словам, а фактам. Ты, и только ты можешь судить, что хорошо для тебя и что плохо.
Я стал рассказывать ему о том, как хотелось бы мне встречаться с девушками. Это была не только физическая, но и духовная потребность. Два желания боролись во мне - я хотел обладать женщиной и хотел найти в ней преданную подругу, которая помогла бы мне справиться с чувством одиночества, с сознанием своей неполноценности.
Но постепенно я понял, что эти желания тесно переплетаются между собой. Понял, что без любви - пусть даже недолгой - я никогда не мог бы удовлетворить свою физическую страсть.
- Вся беда в том, что ни одна девушка не сможет меня полюбить. - Этими словами я закончил свою исповедь.
- Еще как сможет!
- Откуда ты знаешь?
- Черт возьми, - воскликнул он. - Уж кому знать, если не мне. Я имел дело с женщинами и знаю их.
- Но ведь ты говорил мне, что никогда в жизни не влюблялся.
- Не те женщины мне попадались. Ведь я был моряком. По полгода не видел женщин. В Буэнос-Айресе, правда, встретил раз девушку, которую мог бы полюбить, да не хватило времени.
Что было, то было, и оправдываться я не собираюсь, но одно хочу тебе сказать: встречаясь с женщиной на другой день, я всегда мог прямо смотреть ей в глаза и улыбаться. Иначе я бы перестал себя уважать.
- Но ведь все это были продажные девки? - спросил я.
- Девки? Ну что ты! Я любовь за деньги никогда не покупал. Это же скотство, да и женщина не должна опускаться до того, чтобы торговать своим телом. Я имел дело только с теми женщинами, которые хотели меня так же, как я хотел их. Я танцевал и веселился с ними, я проводил с ними ночь и уходил от них. И они были очень довольны. Но это не для тебя, ты совсем другой. Ты должен сам решить, что для тебя лучше. Но запомни, самое главное, чтобы у тебя не было потом неприятного осадка. Нужно, чтобы тебе было хорошо, и девушке тоже.
- А я не знаю, что для меня хорошо, - сказал я мрачно.
- Не знаешь, потому что у тебя в голове все перепуталось. Но я тебе мозги вправлю, черт меня возьми, если я этого не сделаю. Подумай только, что ты сейчас сказал: девушка, мол, не может его полюбить и тому подобное. Что за чертовщина! Послушать тебя - можно подумать, что девушки влюбляются только в боксеров, вроде того парня, - забыл его имя, что пудрится и завивается каждый раз, когда выходит на ринг.
- Не знаю, - сказал я подавленно. - Надо искать выход. Буду писать целыми днями.
- А о чем, черт возьми, ты собираешься писать? Интересно, как это ты сможешь писать, если ты не любил? В книге должна быть и любовь и ненависть, и поцелуи девушек и еще чертова уйма самых разных вещей. По-моему, книга тогда хороша, когда я могу сказать: "Черт возьми, да ведь это же я, это обо мне написано". Хотя я и не так уж много читаю. Слишком много времени тратишь на то, чтобы заработать на хлеб. Твой отец, он вот понимает толк в книгах... Я с ним говорил об этом... Много раз говорил. Он сказал мне, что не любит читать книги, которые вроде бы полагается читать, надев праздничный костюм. Ей-богу, он прав.
Слушай, с девушками тебе надо знакомиться. Только ни одна на тебя и не глянет, если ты будешь смотреть на них с таким побитым видом. Сам ведь знаешь, что злая собака всегда кусает того, кто ее боится. Она это чувствует и сразу же бросается. А если ты ее не боишься, она даже даст себя погладить.
Вот так же и девушки. Если ты робеешь и считаешь себя недостойным коснуться ее руки, она на тебя и не посмотрит. Если же страсть закружит вас обоих, она - твоя. Ты должен влюбиться. Должен пылать огнем. Тогда девушки будут тебе улыбаться и придут к тебе. Тогда ты узнаешь, какая это чудесная штука - очиститься от грязи, которой люди так любят марать отношения мужчин и женщин. Ты почувствуешь себя так, словно искупался в роднике. Чтобы жить, надо быть чистым, и чтобы писать, - наверное, тоже. Но ты никогда не почувствуешь себя чистым, пока не узнаешь объятий женщины и, улыбаясь, не заглянешь ей в глаза. Не беспокойся, тебя будут любить, если ты того стоишь.
ГЛАВА 6
Я не последовал совету Артура, хотя и много о нем думал в последующие недели. Постепенно я все больше смирялся со, своим замкнутым образом жизни, стал уходить в себя, избегал столкновений, не искал перемен, держался как можно незаметней, прятался от людей, чтобы не вызывать в них неприятных или даже враждебных чувств. Я стал избегать всего, что могло причинить мне боль. Не лучше ли принимать жизнь такой, как она есть, думал я.
Именно в это время произошло событие, которое произвело на меня глубокое впечатление, - событие, под влиянием которого изменилась вся моя жизнь. Мои смутные и неуверенные поиски цели в жизни определились, и мне открылась Дорога, вступить на которую подсказал разум.
Я иногда заходил в лавку букиниста на Фицрое, чтобы купить какую-нибудь дешевую книгу, а то и просто почитать. В то время я уже мог себе позволить покупать по книге в неделю, но выбрать из множества произведений великих писателей какое-либо одно было нелегко.
Мне доставляло большое удовольствие просто стоять у витрины, сплошь заставленной старыми книгами, пропыленными и растрепанными, переплеты которых украшали хорошо знакомые имена, - книги эти приоткрывали завесу, позволяя заглянуть в еще неведомый мне мир.
Лавка принадлежала старику, никогда не расстававшемуся с очками. Вид у него был такой же потрепанный и пропыленный, как у завалявшегося, никому не нужного тома. Прежде чем вручить мне какую-нибудь книгу, оп полой пиджака стирал пыль с переплета, а затем снова усаживался за свою конторку в углу и зарывался носом в свое последнее приобретение в ожидании, пока я выберу, что мне нужно.
Я слышал, что у букиниста есть сын и что сын этот помогает ему в лавке, но никогда прежде его не встречал. Впервые я увидел его через несколько недель после возвращения Артура. Я вошел в лавку веселый, в хорошем расположении духа, радуясь тому, что через минуту я стану обладателем книги Конрада "Негр с "Нарцисса", которую старик отложил для меня.
Рядом с заваленным книгами столом стоял и смотрел на меня молодой парень на костылях. У него были бледные ввалившиеся щеки; узкие губы кривились в горькой усмешке. Руки, сжимавшие костыли, были костлявы и бескровны.
Грудь у него была впалая. Высохшие, бессильные ноги совсем его не держали, он тяжело, всем своим весом наваливался на костыли, и голова так ушла в плечи, что на него страшно было смотреть.
Мы взглянули друг другу в глаза. Мы стояли не двигаясь, только смотрели, и эта минута показалась мне вечностью. Своим взглядом он как бы говорил, что видит меня насквозь, знает, что нас терзают те же муки отчаяния, что нам присущи одни и те же пороки, что мы познали одни и те же поражения и неудачи. Его взгляд как бы утверждал, что оба мы одержимы одинаковыми тайными помыслами и дурными желаниями; таким взглядом обмениваются при первой встрече порочные люди. Глаза его были похожи на темные щели в печи. Отчаяние, отчаяние, отчаяние...
Он пододвинул мне книгу - это была книга по вопросам пола. Искривив губы в мрачной улыбке, говорившей, что он-то знает, в чем я могу найти утешение, он сказал:
- Вот то, что тебе нужно.
Странная растерянность овладела мной - будто кто-то сказал мне, что я скоро должен буду умереть. Я смотрел на книгу, лежавшую передо мной на столе. Но не видел ее. Я видел только этого человека. Не сказав ни слова, я повернулся и вышел из лавки.
Я возвратился в пансион, заперся у себя в комнатушке и принялся разглядывать свое отражение в зеркале. Мое лицо смотрело на меня оттуда без враждебности, спокойно и бесстрастно. Казалось, и оно не спускает с меня глаз, терпеливо дожидаясь, что я скажу.
Я разглядывал свое лицо с беспощадной придирчивостью, стараясь найти в его чертах и выражении сходство с лицом юноши из книжной лавки. Мне казалось, что я вижу трагические морщинки, говорящие о том, что я покорился судьбе. А глаза - да ведь они же самые настоящие заслонки, стерегущие от чужих взглядов мою истерзанную больную душу.
Но едва эта мысль промелькнула у меня в голове - мое отражение в зеркале резко изменилось. Теперь на меня смотрело совсем другое лицо, с сжатыми челюстями, с бесстрашными глазами - глазами моего отца, - и я сразу успокоился.
Я отвернулся, сел на постель, обхватил руками голову и стал думать, как мне жить дальше.
Чего я хотел от жизни? Я хотел быть любимым. Я хотел быть человеком среди людей, идти бок о бок с ними, чувствовать себя равным им, испытывать те же радости и горести, что они, - я хотел жить как они, любить как они, работать как они. Я хотел, чтобы во мне видели обыкновенного человека, пользующегося всеми правами здоровых людей, а не калеку, которому постоянно дают понять, что он неполноценен.
Я принадлежал к группе меньшинства, подобно евреям, неграм, аборигенам. Для таких людей существовали неписаные правила поведения, не касавшиеся остальных. Поступок одного из представителей меньшинства считался типичным для всей группы. Все члены группы пользовались одинаковой репутацией. Человек, обворованный евреем, уверял, что все евреи - воры. Если же его обкрадывал австралиец, то возмущался он лишь одним этим австралийцем. Один пьяный абориген служил доказательством того, что никому из аборигенов нельзя продавать спиртные напитки; пьяница-белый отвечал за свое поведение в одиночку. Калека, полюбивший девушку, подтверждал, что все калеки одержимы похотью; победам здорового человека только завидовали.
Я понимал, что, имея дело с девушками, должен буду подчиняться иным правилам, чем те, которым следуют физически крепкие люди. Ухаживая за девушками, здоровые молодые люди могли позволять себе поступки и не слишком благовидные - в большинстве случаев они вызывали снисходительную улыбку; любая попытка калеки сделать шаг в этом направлении встречалась враждебно и недоверчиво. Подобное отношение приводило к тому, что он вновь замыкался в себе. Замкнутость ограждала от сплетен, беда только, что она еще и ранила душу.
Я знал, что мне придется всегда быть настороже, чтобы сохранить за собой право считаться нормальным. Знал, что печальное выражение на моем лице будет непременно истолковано как симптом болезненного состояния и вызовет ко мне жалость. На лице здорового человека такое выражение осталось бы незамеченным и ни у кого не вызвало бы сострадания. Я знал, что на людях всегда должен буду появляться с веселой улыбкой, если не хочу, чтобы во мне видели несчастную жертву недуга.
Я соблюдал эти правила, но возмущался ими. Особенно с тех пор, как понял, что в жизни каждого человека есть свои трудности и осложнения, хотя общество предпочитает закрывать на них глаза, если они не затрагивают непосредственно его.
Взять хотя бы моих соседей по пансиону - миссис Бэртсворт испытывала все тяготы неудачного замужества, Мэми Фультон полагала, что молодые люди избегают ее из-за того, что она толста; мистер Гулливер чувствует себя счастливым, только находясь в центре всеобщего внимания.
А в конторе Смога и Бернса? Миссис Смолпэк была жертвой алчности и честолюбия; мисс Брайс не имела никакой цели в жизни; у миссис Фрезер была сварливая свекровь.
Но тяготы, испытываемые всеми этими людьми, не сломили их, поскольку они продолжали пользоваться уважением и расположением общества. Их личные неприятности никого не касались.
Очень многие из тех людей, которых я встречал на улице, испытывали свои трудности. Одни были не вполне нормальны, другие обладали скверным характером. Среди лих были жертвы семейного разлада, недостаточного образования, глупых родителей, жадности и похоти, они были жертвами общества, породившего условия, при которых стало возможным существование всех этих пороков. Трудностям не было числа - одни из них были приемлемы для общества, другие тщательно игнорировались, иные вызывали жалость или отвращение.
Людям с явными недостатками приходилось трудней, чем тем, чьи недостатки были скрыты. Поврежденный разум встречался не реже, чем поврежденное тело, но в первом случае свой недостаток можно было скрыть, тогда как во втором он был очевиден для всех. Человеку, отдававшему жизнь наживе, было несравненно труднее найти счастье, чем мне, но вряд ли многие сознавали это.
Мне иногда приходило в голову, что если бы люди с больным рассудком должны были бы иметь какую-то видимую опору, вроде костылей, то на улицах Мельбурна можно было бы оглохнуть от стука костылей.
Я размышлял о доброте и бескорыстии, проявленных многими знакомыми мне людьми. И то, что эти качества гораздо чаще встречались у бедных, чем у богатых, убедило меня, что именно в их среде меня скорее всего могут принять, как равного. Моя беда не смущала тех, у кого своих бед хватало по горло.
Раздумывая об этих людях, я начал понимать, до чего был неправ, обвиняя других в нежелании признать меня равноправным членом общества. Я сам был виноват в том, что люди отшатывались от меня.
Вполне естественно, что физическое уродство в первый момент отпугивает. Разве сам я не испытывал того же при встрече с другими калеками? Чтобы заставить Других преодолеть это чувство, надо было прежде всего победить его в себе самом. Артур был прав, говоря о моем пристыженном, виноватом виде.
Я знал многих калек, я разговаривал с ними о наших общих бедах и должен сказать, что ни один из них не страдал непосредственно из-за своего недуга. Все они неизменно жаловались на то, как к ним относятся отдельные люди пли общество, сетовали на условия, мешающие им получить работу и тем самым обрести независимость. Они были убеждены, что, как бы дружески ни обращались с ними люди, они все равно смотрят на калек как на нечто чуждое их миру.
Разделял ли я это убеждение? Юноша-калека из книжной лавки, безусловно, разделял, он покорился судьбе. И вот теперь я понял, что это не так. Если человек но может окружить себя друзьями, то в этом повинен он сам.
Сейчас, сидя на кровати, размышляя о грозящем мне мрачном и одиноком будущем, я понял, что только от меня зависит, как сложится это будущее. Не было ничего легче, чем, ссылаясь на не зависящие от меня обстоятельства, оправдывать свою неприспособленность к жизни. Я мог находить утешение в этой мысли, самолюбие мое не страдало бы и, кроме того, это было хорошим предлогом отказаться от всякой борьбы и продремать всю свою жизнь под бледными лучами зимнего солнца.