Страница:
Дело было, естественно, совсем не так. Даже если оставить в стороне очевидное соображение о том, что МВФ в силу своей природы не занимается обеспечением результатов на выборах в странах – членах фонда[59], то все равно распространители мифа упускают из вида некоторые важные моменты. Во-первых, когда члены фонда, успешно завершив одну программу, обращаются с просьбой возобновить помощь в рамках новой программы, МВФ к таким просьбам относится положительно – это стандартная практика. Особенно если речь идет о том, чтобы успешно исполненный stand-by развить в более масштабную программу расширенного кредитования, каковой является EFF. А во-вторых, в тех случаях, когда предыдущая программа была осуществлена практически безупречно, стандартные правила МВФ точно так же не требуют и проведения предварительного мониторинга.
Таким образом, политическую мотивацию в действиях МВФ скорее можно было бы найти, если бы он тогда, в начале 1996 года, отказал России в заключении новой договоренности. Поскольку иных причин для отказа, кроме неуверенности в результатах грядущих выборов, у фонда не было и быть не могло. А с точки зрения МВФ победа или поражение Ельцина вообще не имели критического значения, поскольку правительство его преемника несло бы перед фондом все обязательства, взятые на себя предшественником. Случись же ему от них отказаться, МВФ просто прекратил бы выделение траншей. До выборов их было запланировано всего два, а все остальные приходились на последующий период, так что в системе поэтапных ежемесячных выплат даже была заложена своего рода гарантия[60].
Эта новая российская программа EFF была задумана масштабно. Ее цель заключалась в том, чтобы консолидировать макроэкономическую ситуацию в условиях низкой инфляции и стабильного обменного курса и одновременно заложить основу для экономического роста и завершить переход к свободному рынку. Структурным реформам в программе было посвящено целых 12 глав. Составители учли положительный опыт стран Центральной и Восточной Европы, а также других экономик с централизованным планированием. Свои рекомендации представили Всемирный банк и другие учреждения. На подготовительном этапе российское правительство провело семинары с участием ведущих специалистов по каждой группе вопросов. В упрек авторам программы можно было поставить, пожалуй, только то, что они ее просто перегрузили: среди сотрудников МВФ в шутку говорили об эффекте «рождественской елки», поскольку все эти «блестки» и «серпантины» мешали сосредоточиться на главном.
Поэтапное ежемесячное выделение кредита предусматривалось до конца года, и эта предосторожность охватывала период неуверенности непосредственно до и после предстоявших президентских выборов. Затем, в 1997 году, Россия «переходила в старший класс», и вступал в силу уже вполне обычный поквартальный режим мониторинга. Новым для вообще всех программ МВФ стал особый критерий реализации, привязанный к соблюдению установленного минимального месячного уровня налоговых сборов. Не обеспечив этот минимум, Россия не получала права на следующий транш EFF. Этот критерий был введен потому, что собираемость налогов все еще была крайне неудовлетворительной, да и с контролем за расходами тоже были серьезные трудности[61].
Следует также учитывать, что в тот период работа с Россией представляла собой самый крупный проект в МВФ[62]. На этом направлении было задействовано больше всего сотрудников, а в период 1997 – 2000 гг. Россия была самым крупным заемщиком фонда. Был момент, когда все российские займы в сумме равнялись 19 млрд долларов, то есть составляли 360% квоты страны в капитале МВФ. Представить себе все это в более общем контексте будет легче, если, например, знать, что один только квартальный транш России в рамках EFF равнялся сумме всех средств, которые в период 1996 – 1998 гг. фонд в среднем выделял ежегодно 43 африканским странам.
Политическая борьба и общество
Международная политика
Таким образом, политическую мотивацию в действиях МВФ скорее можно было бы найти, если бы он тогда, в начале 1996 года, отказал России в заключении новой договоренности. Поскольку иных причин для отказа, кроме неуверенности в результатах грядущих выборов, у фонда не было и быть не могло. А с точки зрения МВФ победа или поражение Ельцина вообще не имели критического значения, поскольку правительство его преемника несло бы перед фондом все обязательства, взятые на себя предшественником. Случись же ему от них отказаться, МВФ просто прекратил бы выделение траншей. До выборов их было запланировано всего два, а все остальные приходились на последующий период, так что в системе поэтапных ежемесячных выплат даже была заложена своего рода гарантия[60].
Эта новая российская программа EFF была задумана масштабно. Ее цель заключалась в том, чтобы консолидировать макроэкономическую ситуацию в условиях низкой инфляции и стабильного обменного курса и одновременно заложить основу для экономического роста и завершить переход к свободному рынку. Структурным реформам в программе было посвящено целых 12 глав. Составители учли положительный опыт стран Центральной и Восточной Европы, а также других экономик с централизованным планированием. Свои рекомендации представили Всемирный банк и другие учреждения. На подготовительном этапе российское правительство провело семинары с участием ведущих специалистов по каждой группе вопросов. В упрек авторам программы можно было поставить, пожалуй, только то, что они ее просто перегрузили: среди сотрудников МВФ в шутку говорили об эффекте «рождественской елки», поскольку все эти «блестки» и «серпантины» мешали сосредоточиться на главном.
Поэтапное ежемесячное выделение кредита предусматривалось до конца года, и эта предосторожность охватывала период неуверенности непосредственно до и после предстоявших президентских выборов. Затем, в 1997 году, Россия «переходила в старший класс», и вступал в силу уже вполне обычный поквартальный режим мониторинга. Новым для вообще всех программ МВФ стал особый критерий реализации, привязанный к соблюдению установленного минимального месячного уровня налоговых сборов. Не обеспечив этот минимум, Россия не получала права на следующий транш EFF. Этот критерий был введен потому, что собираемость налогов все еще была крайне неудовлетворительной, да и с контролем за расходами тоже были серьезные трудности[61].
Следует также учитывать, что в тот период работа с Россией представляла собой самый крупный проект в МВФ[62]. На этом направлении было задействовано больше всего сотрудников, а в период 1997 – 2000 гг. Россия была самым крупным заемщиком фонда. Был момент, когда все российские займы в сумме равнялись 19 млрд долларов, то есть составляли 360% квоты страны в капитале МВФ. Представить себе все это в более общем контексте будет легче, если, например, знать, что один только квартальный транш России в рамках EFF равнялся сумме всех средств, которые в период 1996 – 1998 гг. фонд в среднем выделял ежегодно 43 африканским странам.
Политическая борьба и общество
Если попытаться объяснить события последующего периода в процессе российских реформ, то первое, что должно прийти на ум, это влияние на него внутренней политической борьбы. Хотя многие наблюдатели в своих поисках простого объяснения всех многочисленных экономических провалов в России в 1990-е годы почему-то это соображение и упускают из виду
На политической арене в постсоветской России соперничали самые разные группы и властные центры. Их борьба была весьма запутанной и, конечно, проходила в основном скрыто от постороннего взгляда. В руках всего нескольких человек уже было сконцентрировано огромное богатство, которое они сколотили за счет по большей части откровенно незаконных схем, пользуясь несуразицами структуры ценовых соотношений и невообразимой неэффективностью бюрократического аппарата. При этом гражданское общество как таковое в стране отсутствовало, а унаследованная от советских времен правовая структура оказалась полна «дыр», СМИ редко блистали профессионализмом, но зато были предельно политизированы. И везде, на всех уровнях, процветала коррупция.
Помимо того, что полномочия федеральной власти были размыты, а функции министерств плохо разграничены, не были идеальны и те люди, которым выпало руководить реорганизацией страны. Они не были ни хорошими управленцами, ни выдающимися общественными деятелями. Особенно на первых порах, в правительстве и в кремлевских коридорах было больше всего мужчин в серых костюмах, которых узкие цеховые интересы волновали гораздо больше, чем абстрактные судьбы отчизны.
Сам Виктор Черномырдин, работавший премьер-министром с декабря 1992 года по март 1998-го, являл собой квинтэссенцию аппаратчика. Как и многие другие высокопоставленные чиновники – например, секретарь Совета безопасности Олег Лобов или первые заместители премьер-министра Олег Сосковец и Владимир Каданников. Назначение же на пост первого вице-премьера по экономике уже тогда процветавшего «олигарха» Владимира Потанина и сегодня воспринимается несколько ошеломляющим. Но даже и эти назначения – всего лишь верхушка тогдашнего российского политического айсберга. Появление же в правительстве компетентных людей с добросовестными намерениями, пусть и с непростой мотивацией, таких, как Гайдар и Чубайс, было, увы, исключительной редкостью.
После частично проведенных «радикальных» гайдаровских реформ многие россияне восприняли Черномырдина с облегчением, как символ стабильности. Если что и говорило в пользу членов его правительства, то, наверное, наличие у всех этих мужчин (женщин среди них не было) опыта руководства, накопленного на советской хозяйственной работе. Во всем остальном мире их бы с таким опытом, пожалуй, не утвердили бы на высшие правительственные должности, а вот в России многие считали, что это еще не худший вариант.
Парадоксально, что многие из этих людей хотя и не намеренно, но способствовали краху советской системы. Сам Черномырдин был в этом смысле ярчайшим примером, поскольку именно он вслед за начатой Горбачевым частичной децентрализацией вывел из своего тогдашнего министерства большую часть активов и создал на их основе монополию «Газпром». Такой же демонтаж осуществляли и другие, каждый на своем уровне государственной машины. Начатые в конце 1980-х гг. скромные на первых порах реформы советской системы хозяйствования предоставили большую самостоятельность не только крупным чиновникам в центре, но и мелким бюрократам на местах, и все они стали активно искать любые возможности обогатиться. Бюджетные средства беззастенчиво использовались для личной наживы. Вера в то, что власти по-прежнему контролируют ресурсы, постепенно исчезала, и следом начало рушиться все, на чем держалась советская система.
Политолог Стивен Солник в своей книге[63], объясняя тогдашние события в СССР, использовал очень точный образ. Он сравнил институты советского государства с банками, из которых вдруг побежали вкладчики; руководители всех уровней спешили забрать в своем ведомстве свой «вклад», прежде чем навсегда захлопнутся двери их бюрократического «банка». Когда в каком-нибудь настоящем банке начинается паника среди вкладчиков, предсказать его скорый крах – дело нехитрое, и то же самое в полной мере применимо и к государственному институту, к которому вдруг пропало доверие. Разница только в том, что «бегущие» чиновники уносили с собой не свои законные деньги, а присвоенное госслужащим госимущество. Так что советские государственные институты не просто умерли своей смертью. Их активно растащили по углам чиновники, хватавшие все доступные активы, многие из которых были к тому же вполне ликвидны. Катализаторами развала государства стали его же служащие. С того момента, как среди «вкладчиков» началась паника, они не просто начали растаскивать государственные ресурсы – они тащили самое государство.
Понятно, что работать с ними и с таким государством крайне трудно. Многие, кто следил за разворачивающимися в России событиями, ясно отдавали себе в этом отчет, и Камдессю в том числе. Но выбора не было, и даже в этом властном вакууме нужно было хоть как-то начинать двигаться вперед. Тогдашний ключевой заместитель министра финансов Олег Вьюгин сказал как-то мне: «МВФ сыграл очень важную роль и помог убедить российских чиновников, работавших в условиях крайней децентрализации, что для восстановления в России функций современного государства необходима централизация власти»[64].
Когда экономическая политика позволила хоть как-то стабилизировать положение и встала более масштабная задача по обеспечению эффективного и справедливого функционирования капитализма и проведению необходимых для этого структурных реформ, главной трудностью было именно то, что в России никто не обладал реальной властью. Вернее, существовало несколько борющихся за власть группировок, каждая из которых имела свои приоритеты. К тому же, происходила смычка между новым классом предпринимателей и госаппаратом. Не имея собственных сил, государство стремилось заручиться поддержкой этих экономически сильных и влиятельных людей или, как их теперь называют, олигархов. В результате сложилась благоприятная среда для процветания большого бизнеса (причем не важно – частного или фактически государственного), в которой победа достигалась за счет поддержки со стороны государственных структур.
Другими словами, государство попало в зависимость от ведущих игроков на экономическом поле и далее уже заручалось их поддержкой в обмен на эксклюзивную ренту, даже в тех случаях, когда эти игроки и так уже были достаточно сильны и вполне могли выжить без посторонней помощи. Таким образом, из-за своей слабости (то есть финансовой несостоятельности) государство, само вынужденное бороться за выживание, приучило своих экономических агентов к стратегически крайне нежелательному способу ведения дел.
В защиту Черномырдина можно сказать, что он, по крайней мере, был готов учиться. Другое дело, что это его обучение, в процессе которого он из высокопоставленного аппаратчика превратился в «крепкого хозяйственника» и потом – в убежденного реформатора, слишком затянулось. Тем не менее, на момент его отставки в марте 1998 года он, похоже, уже свято верил в силу монетаризма и был полон решимости добиваться макроэкономической стабилизации. Камдессю верил, что с таким человеком имело смысл потратить время на личное общение в надежде на то, что, поверив руководителю МВФ лично, он будет больше расположен соглашаться и с советами фонда. Не будучи горячим поклонником русской бани или выездов на охоту, он тем не менее откликался на энтузиазм Черномырдина по этой части, надеясь, что таким образом можно достичь лучшего взаимопонимания.
Читателю теперь уже должно быть ясно, что в 1990-х гг. МВФ играл в стране весьма специфическую роль. Советников в Москве тогда было много – сотрудники Всемирного банка и других международных учреждений, представители научно-исследовательских центров, такие как Андерс Аслунд, Ричард Лэйард и Джеффри Сакс, финансовые атташе стран «Большой семерки». У всех у них были свои доверительные отношения с российским руководством, но никто из них не имел такого постоянно обновляемого и всеобъемлюещего представления о макроэкономической ситуации, как МВФ.
Происходило это не в последнюю очередь и потому, что только фонд был в состоянии подкрепить свои политические рекомендации существенными финансовыми ресурсами[65]. При этом сотрудники МВФ всегда старались держаться в тени, и потому их фактически непрерывное присутствие в Москве было не так заметно. Однако они, тем не менее, постоянно работали с конфиденциальной информацией, участвовали в составлении проектов предложений по экономической политике и консультировали по вопросам альтернативных стратегий, основываясь на собственном опыте работы в других странах.
Логично спросить: если отношения были настолько насыщенны и доверительны, то как тогда понимать утверждения Камдессю и автора этой книги, что конечный результат очень мало зависел от роли МВФ?
Ответ между тем прост. Он вытекает из уже сказанного о слабости государственной власти в постсоветской России. Вьюгин по этому поводу тонко подметил: «Мог ли Фонд действовать эффективнее, чем правительство России, чья политика, поддерживаемая им, сталкивалась с ограничениями в плане согласования и исполнения решений?» Смысл здесь в том, что, хотя обе стороны работали над составлением экономических программ в очень доверительном режиме, сами программы, тем не менее, «работали» плохо. Отсюда и вывод о второстепенном значении роли МВФ в России.
Необычной в тогдашней России для стороннего наблюдателя была еще и некая сезонность политической жизни. Поясню на конкретном примере. В начале 1998 года миссия МВФ готовила проектировки платежного баланса на год и пыталась выяснить, получится ли увеличить валютный запас до рекомендованного уровня. В ответ в правительстве неизменно заявляли с уверенностью, что это невозможно, поскольку валютный запас всегда резко сокращается сначала в сентябре и потом в январе. Причем экономический анализ подтверждал, что они правы и что в этом процессе действительно наблюдается именно такая сезонность. Однако трудно было поверить, что в постсоветской России уже устоялся какой-то типичный порядок поддержания платежного баланса: его ведь вообще хоть как-то планировать начали только в 1995 году. Но какая-то связь явно существовала.
На практике все выглядело следующим образом. Поскольку согласованная политика проводилась плохо, то к сентябрю неудовлетворительность ее результатов становилась очевидной, и на рынке все начинали избавляться от рубля. А в январе казна в массовом порядке гасила просроченные задолженности и производила политически значимые выплаты, что приводило к росту ликвидности и усилению давления на национальную валюту. Так что с 1992-го по 1998 год в России стабильно наблюдался экономический цикл, обусловленный политическими факторами: во втором квартале года ведется серьезная работа по осуществлению политики в рамках новой программы (договоренности с МВФ обычно подписывались именно в это время) и результаты пока кажутся многообещающими; в третьем квартале появляется некоторая успокоенность, начинаются осложнения, и программа постепенно сбивается с курса; в четвертом квартале воцаряется чувство неизбежности провала, серьезные усилия прекращаются и уже проявляются последствия этого; в первом квартале в политическом истеблишменте происходит переполох и власти, сжав зубы, берутся за разработку очередной программы в надежде справиться-таки на этот раз с проблемами. Далее начинается следующий цикл. В 1999 году три правительства – Примакова, Степашина и Путина – приложили немало усилий, чтобы наконец избавиться от этой порочной цикличности.
После президентских выборов в 1996 году все признавали, что из-за сопутствовавших политических передряг было упущено ценное время. Но при этом считалось, что избежать такой потери было практически невозможно, зато уж теперь предоставлялась возможность начать двигаться вперед быстрыми темпами. И если бы не постоянные болезни Ельцина, то, может быть, так бы оно все и случилось. Хотя не следует сбрасывать со счетов, что коммунисты и их союзники в декабре 1995 года победили на выборах в Думу, что Чубайс очень спешил провести залоговые аукционы[66] и что сами президентские выборы вызвали много нареканий.
И еще нужно помнить, что приходилось к тому же иметь дело с банкирами Михаилом Ходорковским (который тогда руководил банком «Менатеп»), Александром Смоленским и Владимиром Потаниным, с претендующим на роль вершителя политических судеб Борисом Березовским, с медийным магнатом Владимиром Гусинским и прочими. Все они в начале 1990-х баснословно обогатились, к середине десятилетия уже в целом контролировали СМИ и имели все возрастающее влияние на администрацию президента. А он, в свою очередь, подчас производил впечатление нерешительного правителя, впавшего в зависимость от их богатств и неспособного больше без их помощи справиться с политическими противниками. Такое впечатление особенно усилилось после того, как его переизбрали в 1996 году на второй срок[67].
На политической арене в постсоветской России соперничали самые разные группы и властные центры. Их борьба была весьма запутанной и, конечно, проходила в основном скрыто от постороннего взгляда. В руках всего нескольких человек уже было сконцентрировано огромное богатство, которое они сколотили за счет по большей части откровенно незаконных схем, пользуясь несуразицами структуры ценовых соотношений и невообразимой неэффективностью бюрократического аппарата. При этом гражданское общество как таковое в стране отсутствовало, а унаследованная от советских времен правовая структура оказалась полна «дыр», СМИ редко блистали профессионализмом, но зато были предельно политизированы. И везде, на всех уровнях, процветала коррупция.
Помимо того, что полномочия федеральной власти были размыты, а функции министерств плохо разграничены, не были идеальны и те люди, которым выпало руководить реорганизацией страны. Они не были ни хорошими управленцами, ни выдающимися общественными деятелями. Особенно на первых порах, в правительстве и в кремлевских коридорах было больше всего мужчин в серых костюмах, которых узкие цеховые интересы волновали гораздо больше, чем абстрактные судьбы отчизны.
Сам Виктор Черномырдин, работавший премьер-министром с декабря 1992 года по март 1998-го, являл собой квинтэссенцию аппаратчика. Как и многие другие высокопоставленные чиновники – например, секретарь Совета безопасности Олег Лобов или первые заместители премьер-министра Олег Сосковец и Владимир Каданников. Назначение же на пост первого вице-премьера по экономике уже тогда процветавшего «олигарха» Владимира Потанина и сегодня воспринимается несколько ошеломляющим. Но даже и эти назначения – всего лишь верхушка тогдашнего российского политического айсберга. Появление же в правительстве компетентных людей с добросовестными намерениями, пусть и с непростой мотивацией, таких, как Гайдар и Чубайс, было, увы, исключительной редкостью.
После частично проведенных «радикальных» гайдаровских реформ многие россияне восприняли Черномырдина с облегчением, как символ стабильности. Если что и говорило в пользу членов его правительства, то, наверное, наличие у всех этих мужчин (женщин среди них не было) опыта руководства, накопленного на советской хозяйственной работе. Во всем остальном мире их бы с таким опытом, пожалуй, не утвердили бы на высшие правительственные должности, а вот в России многие считали, что это еще не худший вариант.
Парадоксально, что многие из этих людей хотя и не намеренно, но способствовали краху советской системы. Сам Черномырдин был в этом смысле ярчайшим примером, поскольку именно он вслед за начатой Горбачевым частичной децентрализацией вывел из своего тогдашнего министерства большую часть активов и создал на их основе монополию «Газпром». Такой же демонтаж осуществляли и другие, каждый на своем уровне государственной машины. Начатые в конце 1980-х гг. скромные на первых порах реформы советской системы хозяйствования предоставили большую самостоятельность не только крупным чиновникам в центре, но и мелким бюрократам на местах, и все они стали активно искать любые возможности обогатиться. Бюджетные средства беззастенчиво использовались для личной наживы. Вера в то, что власти по-прежнему контролируют ресурсы, постепенно исчезала, и следом начало рушиться все, на чем держалась советская система.
Политолог Стивен Солник в своей книге[63], объясняя тогдашние события в СССР, использовал очень точный образ. Он сравнил институты советского государства с банками, из которых вдруг побежали вкладчики; руководители всех уровней спешили забрать в своем ведомстве свой «вклад», прежде чем навсегда захлопнутся двери их бюрократического «банка». Когда в каком-нибудь настоящем банке начинается паника среди вкладчиков, предсказать его скорый крах – дело нехитрое, и то же самое в полной мере применимо и к государственному институту, к которому вдруг пропало доверие. Разница только в том, что «бегущие» чиновники уносили с собой не свои законные деньги, а присвоенное госслужащим госимущество. Так что советские государственные институты не просто умерли своей смертью. Их активно растащили по углам чиновники, хватавшие все доступные активы, многие из которых были к тому же вполне ликвидны. Катализаторами развала государства стали его же служащие. С того момента, как среди «вкладчиков» началась паника, они не просто начали растаскивать государственные ресурсы – они тащили самое государство.
Понятно, что работать с ними и с таким государством крайне трудно. Многие, кто следил за разворачивающимися в России событиями, ясно отдавали себе в этом отчет, и Камдессю в том числе. Но выбора не было, и даже в этом властном вакууме нужно было хоть как-то начинать двигаться вперед. Тогдашний ключевой заместитель министра финансов Олег Вьюгин сказал как-то мне: «МВФ сыграл очень важную роль и помог убедить российских чиновников, работавших в условиях крайней децентрализации, что для восстановления в России функций современного государства необходима централизация власти»[64].
Когда экономическая политика позволила хоть как-то стабилизировать положение и встала более масштабная задача по обеспечению эффективного и справедливого функционирования капитализма и проведению необходимых для этого структурных реформ, главной трудностью было именно то, что в России никто не обладал реальной властью. Вернее, существовало несколько борющихся за власть группировок, каждая из которых имела свои приоритеты. К тому же, происходила смычка между новым классом предпринимателей и госаппаратом. Не имея собственных сил, государство стремилось заручиться поддержкой этих экономически сильных и влиятельных людей или, как их теперь называют, олигархов. В результате сложилась благоприятная среда для процветания большого бизнеса (причем не важно – частного или фактически государственного), в которой победа достигалась за счет поддержки со стороны государственных структур.
Другими словами, государство попало в зависимость от ведущих игроков на экономическом поле и далее уже заручалось их поддержкой в обмен на эксклюзивную ренту, даже в тех случаях, когда эти игроки и так уже были достаточно сильны и вполне могли выжить без посторонней помощи. Таким образом, из-за своей слабости (то есть финансовой несостоятельности) государство, само вынужденное бороться за выживание, приучило своих экономических агентов к стратегически крайне нежелательному способу ведения дел.
В защиту Черномырдина можно сказать, что он, по крайней мере, был готов учиться. Другое дело, что это его обучение, в процессе которого он из высокопоставленного аппаратчика превратился в «крепкого хозяйственника» и потом – в убежденного реформатора, слишком затянулось. Тем не менее, на момент его отставки в марте 1998 года он, похоже, уже свято верил в силу монетаризма и был полон решимости добиваться макроэкономической стабилизации. Камдессю верил, что с таким человеком имело смысл потратить время на личное общение в надежде на то, что, поверив руководителю МВФ лично, он будет больше расположен соглашаться и с советами фонда. Не будучи горячим поклонником русской бани или выездов на охоту, он тем не менее откликался на энтузиазм Черномырдина по этой части, надеясь, что таким образом можно достичь лучшего взаимопонимания.
Читателю теперь уже должно быть ясно, что в 1990-х гг. МВФ играл в стране весьма специфическую роль. Советников в Москве тогда было много – сотрудники Всемирного банка и других международных учреждений, представители научно-исследовательских центров, такие как Андерс Аслунд, Ричард Лэйард и Джеффри Сакс, финансовые атташе стран «Большой семерки». У всех у них были свои доверительные отношения с российским руководством, но никто из них не имел такого постоянно обновляемого и всеобъемлюещего представления о макроэкономической ситуации, как МВФ.
Происходило это не в последнюю очередь и потому, что только фонд был в состоянии подкрепить свои политические рекомендации существенными финансовыми ресурсами[65]. При этом сотрудники МВФ всегда старались держаться в тени, и потому их фактически непрерывное присутствие в Москве было не так заметно. Однако они, тем не менее, постоянно работали с конфиденциальной информацией, участвовали в составлении проектов предложений по экономической политике и консультировали по вопросам альтернативных стратегий, основываясь на собственном опыте работы в других странах.
Логично спросить: если отношения были настолько насыщенны и доверительны, то как тогда понимать утверждения Камдессю и автора этой книги, что конечный результат очень мало зависел от роли МВФ?
Ответ между тем прост. Он вытекает из уже сказанного о слабости государственной власти в постсоветской России. Вьюгин по этому поводу тонко подметил: «Мог ли Фонд действовать эффективнее, чем правительство России, чья политика, поддерживаемая им, сталкивалась с ограничениями в плане согласования и исполнения решений?» Смысл здесь в том, что, хотя обе стороны работали над составлением экономических программ в очень доверительном режиме, сами программы, тем не менее, «работали» плохо. Отсюда и вывод о второстепенном значении роли МВФ в России.
Необычной в тогдашней России для стороннего наблюдателя была еще и некая сезонность политической жизни. Поясню на конкретном примере. В начале 1998 года миссия МВФ готовила проектировки платежного баланса на год и пыталась выяснить, получится ли увеличить валютный запас до рекомендованного уровня. В ответ в правительстве неизменно заявляли с уверенностью, что это невозможно, поскольку валютный запас всегда резко сокращается сначала в сентябре и потом в январе. Причем экономический анализ подтверждал, что они правы и что в этом процессе действительно наблюдается именно такая сезонность. Однако трудно было поверить, что в постсоветской России уже устоялся какой-то типичный порядок поддержания платежного баланса: его ведь вообще хоть как-то планировать начали только в 1995 году. Но какая-то связь явно существовала.
На практике все выглядело следующим образом. Поскольку согласованная политика проводилась плохо, то к сентябрю неудовлетворительность ее результатов становилась очевидной, и на рынке все начинали избавляться от рубля. А в январе казна в массовом порядке гасила просроченные задолженности и производила политически значимые выплаты, что приводило к росту ликвидности и усилению давления на национальную валюту. Так что с 1992-го по 1998 год в России стабильно наблюдался экономический цикл, обусловленный политическими факторами: во втором квартале года ведется серьезная работа по осуществлению политики в рамках новой программы (договоренности с МВФ обычно подписывались именно в это время) и результаты пока кажутся многообещающими; в третьем квартале появляется некоторая успокоенность, начинаются осложнения, и программа постепенно сбивается с курса; в четвертом квартале воцаряется чувство неизбежности провала, серьезные усилия прекращаются и уже проявляются последствия этого; в первом квартале в политическом истеблишменте происходит переполох и власти, сжав зубы, берутся за разработку очередной программы в надежде справиться-таки на этот раз с проблемами. Далее начинается следующий цикл. В 1999 году три правительства – Примакова, Степашина и Путина – приложили немало усилий, чтобы наконец избавиться от этой порочной цикличности.
После президентских выборов в 1996 году все признавали, что из-за сопутствовавших политических передряг было упущено ценное время. Но при этом считалось, что избежать такой потери было практически невозможно, зато уж теперь предоставлялась возможность начать двигаться вперед быстрыми темпами. И если бы не постоянные болезни Ельцина, то, может быть, так бы оно все и случилось. Хотя не следует сбрасывать со счетов, что коммунисты и их союзники в декабре 1995 года победили на выборах в Думу, что Чубайс очень спешил провести залоговые аукционы[66] и что сами президентские выборы вызвали много нареканий.
И еще нужно помнить, что приходилось к тому же иметь дело с банкирами Михаилом Ходорковским (который тогда руководил банком «Менатеп»), Александром Смоленским и Владимиром Потаниным, с претендующим на роль вершителя политических судеб Борисом Березовским, с медийным магнатом Владимиром Гусинским и прочими. Все они в начале 1990-х баснословно обогатились, к середине десятилетия уже в целом контролировали СМИ и имели все возрастающее влияние на администрацию президента. А он, в свою очередь, подчас производил впечатление нерешительного правителя, впавшего в зависимость от их богатств и неспособного больше без их помощи справиться с политическими противниками. Такое впечатление особенно усилилось после того, как его переизбрали в 1996 году на второй срок[67].
Международная политика
Последствия предшествовавших десятилетий, отмеченных воинственностью и недоверием, продолжали сказываться на отношениях между Россией и Западом. Западные политики стремились принять участие в российских делах, но с минимумом затрат. Это особенно ярко выражалось в выжидательной позиции, которую в 1989 – 1992 гг. с подачи советника президента по вопросам национальной безопасности Брента Скоукрофта занимали США и которая в значительной степени определяет с тех пор политику по отношению к России всего Запада в целом. При этом многие обозреватели и в России, и за ее пределами уверены, что повестка дня МВФ напрямую зависит от политических интересов основных акционеров фонда[68]. И так же принято считать, что активнее и откровеннее всех свою собственную политику навязывают фонду именно США.
Не исключено, что США сильнее, чем другие, претендовали на ключевую роль в отношениях с Россией – как за счет двусторонних контактов, так и через МВФ. Некоторые даже убеждены, что фонд вообще был не более чем агентом министерства финансов США. В какой степени это соответствует действительности? Мишель Камдессю в беседах, состоявшихся между нами во время написания этой книги, категорически отрицал, что вообще когда-либо поддавался политическому давлению по вопросам, касавшимся отношений фонда с Россией. О некоторых особо значимых эпизодах будет сказано подробнее в последующих главах, а пока стоит остановиться в более общем плане на том, как реально обстояло дело с политическим влиянием на МВФ.
Камдессю так определяет суть вопроса: «Руководство (МВФ) практически непрерывно ведет диалог с членами совета исполнительных директоров и представителями крупных акционеров. И естественно, их мнение требует к себе особого внимания. Нередко по важным вопросам подходы и даже приоритеты у них и у фонда совпадают, а иногда они даже предлагают какие-то новые идеи и мысли, которые руководству фонда есть смысл принять на рассмотрение. Вообще, по поводу того, в каком направлении предпочтительнее двигаться, и даже по поводу временных параметров разногласия случаются крайне редко».
В такой ситуации у высокопоставленных чиновников в некоторых странах – членах фонда возникает соблазн похвастаться, что они-де повлияли на МВФ и на его выбор того или иного подхода. У некоторых желание выслужиться таким образом перед собственным руководством или перед избирателями заходит так далеко, что они начинают распространяться даже в прессе об этих своих «заслугах». Хотя очевидно: «заставить» МВФ сделать то, что и так входит в его планы, не то что бы архисложно. Камдессю и Фишер мирились с такой тактикой, считая ее «неизбежным злом», присущим диалогу со странами-акционерами.
За некоторыми исключениями (о которых скажу позже), я согласен с Камдессю по поводу прямого политического давления. Я участвовал в переговорном процессе МВФ в период с 1993-го по 2001 год, и при моей компетенции любая попытка политического вмешательства стала бы мне известна. Могу смело сказать, что на моем уровне очевидного политического давления не наблюдалось. При этом факт остается фактом: МВФ – организация международная, она выражает политические приоритеты, которые ее члены определяют коллективными решениями. Так что утверждать, что политические соображения вовсе не принимаются в расчет, что нет как минимум косвенного влияния путем лоббирования или обсуждения приоритетов, было бы просто наивно. Но, поскольку обсуждения ведутся непрерывно и внутри самого фонда, на всех уровнях, определить, где кончается обычная форма взаимодействия и начинается политическое влияние, практически невозможно.
Так что, согласившись с Камдессю по поводу прямого политического вмешательства, в то же время можно предположить, что какая-то косвенная форма убеждения все-таки применялась, да вряд ли и могло быть иначе. Если бы руководство фонда перестало учитывать мнения своих акционеров, то МВФ, скорее всего, вынужден был бы уйти на вторые роли, а то и вообще утратил бы дееспособность. Камдессю и Фишер, например, знали, что США и их партнеры по «Большой семерке» хотели, чтобы сотрудничество с Россией шло именно на базе согласованных с фондом программ. Соответственно на переговорах они шли на уступки легче и быстрее, чем могли бы в случае, если бы крупные акционеры не проявляли к переговорам особого интереса. Поэтому давить на них открыто не было никакой необходимости. В этой связи, если вспомнить об упоминавшейся уже политической цикличности событий в России, становится понятно, почему Камдессю всякий раз в конце зимы объявлялся в Москве, чтобы объявить о предстоящем подписании очередной договоренности.
Не исключено, что США сильнее, чем другие, претендовали на ключевую роль в отношениях с Россией – как за счет двусторонних контактов, так и через МВФ. Некоторые даже убеждены, что фонд вообще был не более чем агентом министерства финансов США. В какой степени это соответствует действительности? Мишель Камдессю в беседах, состоявшихся между нами во время написания этой книги, категорически отрицал, что вообще когда-либо поддавался политическому давлению по вопросам, касавшимся отношений фонда с Россией. О некоторых особо значимых эпизодах будет сказано подробнее в последующих главах, а пока стоит остановиться в более общем плане на том, как реально обстояло дело с политическим влиянием на МВФ.
Камдессю так определяет суть вопроса: «Руководство (МВФ) практически непрерывно ведет диалог с членами совета исполнительных директоров и представителями крупных акционеров. И естественно, их мнение требует к себе особого внимания. Нередко по важным вопросам подходы и даже приоритеты у них и у фонда совпадают, а иногда они даже предлагают какие-то новые идеи и мысли, которые руководству фонда есть смысл принять на рассмотрение. Вообще, по поводу того, в каком направлении предпочтительнее двигаться, и даже по поводу временных параметров разногласия случаются крайне редко».
В такой ситуации у высокопоставленных чиновников в некоторых странах – членах фонда возникает соблазн похвастаться, что они-де повлияли на МВФ и на его выбор того или иного подхода. У некоторых желание выслужиться таким образом перед собственным руководством или перед избирателями заходит так далеко, что они начинают распространяться даже в прессе об этих своих «заслугах». Хотя очевидно: «заставить» МВФ сделать то, что и так входит в его планы, не то что бы архисложно. Камдессю и Фишер мирились с такой тактикой, считая ее «неизбежным злом», присущим диалогу со странами-акционерами.
За некоторыми исключениями (о которых скажу позже), я согласен с Камдессю по поводу прямого политического давления. Я участвовал в переговорном процессе МВФ в период с 1993-го по 2001 год, и при моей компетенции любая попытка политического вмешательства стала бы мне известна. Могу смело сказать, что на моем уровне очевидного политического давления не наблюдалось. При этом факт остается фактом: МВФ – организация международная, она выражает политические приоритеты, которые ее члены определяют коллективными решениями. Так что утверждать, что политические соображения вовсе не принимаются в расчет, что нет как минимум косвенного влияния путем лоббирования или обсуждения приоритетов, было бы просто наивно. Но, поскольку обсуждения ведутся непрерывно и внутри самого фонда, на всех уровнях, определить, где кончается обычная форма взаимодействия и начинается политическое влияние, практически невозможно.
Так что, согласившись с Камдессю по поводу прямого политического вмешательства, в то же время можно предположить, что какая-то косвенная форма убеждения все-таки применялась, да вряд ли и могло быть иначе. Если бы руководство фонда перестало учитывать мнения своих акционеров, то МВФ, скорее всего, вынужден был бы уйти на вторые роли, а то и вообще утратил бы дееспособность. Камдессю и Фишер, например, знали, что США и их партнеры по «Большой семерке» хотели, чтобы сотрудничество с Россией шло именно на базе согласованных с фондом программ. Соответственно на переговорах они шли на уступки легче и быстрее, чем могли бы в случае, если бы крупные акционеры не проявляли к переговорам особого интереса. Поэтому давить на них открыто не было никакой необходимости. В этой связи, если вспомнить об упоминавшейся уже политической цикличности событий в России, становится понятно, почему Камдессю всякий раз в конце зимы объявлялся в Москве, чтобы объявить о предстоящем подписании очередной договоренности.