Страница:
Но меня несло неудержимо. Я уже заврался, и дороги назад мне не было.
В общем, я так сыграл песенку, что два весёлых гуся превратились в двух страшных, злых разбойников с большой дороги, а бедная бабуся стала их атаманшей.
Мне оставалось совсем немного до конца. Я уже расправлялся с разбойниками, как вдруг услышал голос учительницы:
– Ты ужасно фальшивишь!
Ага, по-музыкальному фальшивишь, это значит врёшь. Вот теперь правильно – я вру.
– Что с тобой, Сева?
Валентина Михайловна приложила руку к моему лбу:
– Ты здоров?
И тогда я почувствовал, как загорелись мои уши, потом зажглись мои щёки, и вскоре я весь пылал от макушки до кончиков ногтей.
Пощупав мой лоб, Валентина Михайловна установила, что я здоров, и велела мне сыграть «Жили у бабуси два весёлых гуся» с самого начала и, разумеется, правильно.
Я попытался про себя спеть песенку. Ничего не получалось. Я начисто забыл мелодию. Я испортил её, переврал, и остались от песенки, как от бедного козлика, рожки да ножки. Я почувствовал, что никогда не сыграю песенку как надо.
– Начинай, – торопила меня учительница.
И я начал. В общем, это был кошмар пополам с ужасом. Я неутомимо барабанил по клавишам, и выходила у меня сплошная абракадабра. Я мучился, я страдал, но барабанил.
Валентина Михайловна рассердилась:
– Прекрати издеваться над музыкой!
Когда я перестал издеваться, учительница строго сказала:
– Ты сегодня совершенно не подготовился к занятию. Ставлю тебе двойку.
Я проглотил двойку молча. Мне нечего было сказать в своё оправдание. Я получил то, что хотел, но мне ни капельки не было радостно.
– Ты меня огорчил, – сказала Валентина Михайловна. – Ты всегда был такой примерный. Что у тебя произошло?
– Я учу, учу, а у меня ничего не получается, – оправдывался я. – Вы же сами говорили, что у меня средние способности к музыке…
Валентина Михайловна замялась, но потом возразила:
– Ты очень вырос за то время, что мы занимаемся…
Я почувствовал, что учительница колеблется, а значит, надо переходить в наступление.
– Но лауреатом Международного конкурса я никогда не стану, так зачем мне заниматься музыкой?
– Нет, – горячо воскликнула Валентина Михайловна, – музыкой всегда есть смысл заниматься, потому что музыка – это…
Валентина Михайловна развела руки, будто хотела поймать ускользающее слово, и наконец поймала:
– Музыка – это чудо…
Но я не собирался сдаваться. Я решил зайти с другого конца.
– Конечно, музыка – это чудо. И я благодарен вам, что вы учили меня ценить красоту музыки. Но вы же знаете, сколько у меня других занятий. У меня нет ни минуты свободного времени. И если, – я осторожно глянул на Валентину Михайловну, – я буду освобождён от музыки, к которой у меня нет больших способностей, мне сразу станет легче жить… Неужели вам меня не жалко?
– Я всегда восхищалась твоей выдержкой, собранностью, – сказала Валентина Михайловна и задумчиво добавила: – Может, и вправду тебе надо оставить занятия музыкой? Ужасная нагрузка на неокрепший организм…
Я понял, что победил.
– Вы сообщите, пожалуйста, об этом бабушке.
Я поспешно вскочил на ноги, боясь, что Валентина Михайловна передумает.
– Мне было очень приятно у вас заниматься, – сказал я, отворяя двери.
– Мне тоже, ты славный мальчик, – услышал я, когда пробирался по тёмному коридору.
– Передайте привет Юле, – крикнул я на прощанье.
Сколько я занимался – всего ничего, а столько снега намело во дворе.
По-разбойничьи свистела позёмка, снег норовил забраться мне за шиворот, но я ничего не видел и не слышал.
– Вышло, вышло, – распевал я во всё горло. – Вышло, получилось… Ай да Гриша, молодец!
Ночью мне приснились гуси.
Они были ощипаны и пели противными голосами, ужасно фальшивя, песню про самих себя. А на них с печалью глядела бабуся. Я внимательно присмотрелся. Так это же не бабуся, а Валентина Михайловна!
В общем, я так сыграл песенку, что два весёлых гуся превратились в двух страшных, злых разбойников с большой дороги, а бедная бабуся стала их атаманшей.
Мне оставалось совсем немного до конца. Я уже расправлялся с разбойниками, как вдруг услышал голос учительницы:
– Ты ужасно фальшивишь!
Ага, по-музыкальному фальшивишь, это значит врёшь. Вот теперь правильно – я вру.
– Что с тобой, Сева?
Валентина Михайловна приложила руку к моему лбу:
– Ты здоров?
И тогда я почувствовал, как загорелись мои уши, потом зажглись мои щёки, и вскоре я весь пылал от макушки до кончиков ногтей.
Пощупав мой лоб, Валентина Михайловна установила, что я здоров, и велела мне сыграть «Жили у бабуси два весёлых гуся» с самого начала и, разумеется, правильно.
Я попытался про себя спеть песенку. Ничего не получалось. Я начисто забыл мелодию. Я испортил её, переврал, и остались от песенки, как от бедного козлика, рожки да ножки. Я почувствовал, что никогда не сыграю песенку как надо.
– Начинай, – торопила меня учительница.
И я начал. В общем, это был кошмар пополам с ужасом. Я неутомимо барабанил по клавишам, и выходила у меня сплошная абракадабра. Я мучился, я страдал, но барабанил.
Валентина Михайловна рассердилась:
– Прекрати издеваться над музыкой!
Когда я перестал издеваться, учительница строго сказала:
– Ты сегодня совершенно не подготовился к занятию. Ставлю тебе двойку.
Я проглотил двойку молча. Мне нечего было сказать в своё оправдание. Я получил то, что хотел, но мне ни капельки не было радостно.
– Ты меня огорчил, – сказала Валентина Михайловна. – Ты всегда был такой примерный. Что у тебя произошло?
– Я учу, учу, а у меня ничего не получается, – оправдывался я. – Вы же сами говорили, что у меня средние способности к музыке…
Валентина Михайловна замялась, но потом возразила:
– Ты очень вырос за то время, что мы занимаемся…
Я почувствовал, что учительница колеблется, а значит, надо переходить в наступление.
– Но лауреатом Международного конкурса я никогда не стану, так зачем мне заниматься музыкой?
– Нет, – горячо воскликнула Валентина Михайловна, – музыкой всегда есть смысл заниматься, потому что музыка – это…
Валентина Михайловна развела руки, будто хотела поймать ускользающее слово, и наконец поймала:
– Музыка – это чудо…
Но я не собирался сдаваться. Я решил зайти с другого конца.
– Конечно, музыка – это чудо. И я благодарен вам, что вы учили меня ценить красоту музыки. Но вы же знаете, сколько у меня других занятий. У меня нет ни минуты свободного времени. И если, – я осторожно глянул на Валентину Михайловну, – я буду освобождён от музыки, к которой у меня нет больших способностей, мне сразу станет легче жить… Неужели вам меня не жалко?
– Я всегда восхищалась твоей выдержкой, собранностью, – сказала Валентина Михайловна и задумчиво добавила: – Может, и вправду тебе надо оставить занятия музыкой? Ужасная нагрузка на неокрепший организм…
Я понял, что победил.
– Вы сообщите, пожалуйста, об этом бабушке.
Я поспешно вскочил на ноги, боясь, что Валентина Михайловна передумает.
– Мне было очень приятно у вас заниматься, – сказал я, отворяя двери.
– Мне тоже, ты славный мальчик, – услышал я, когда пробирался по тёмному коридору.
– Передайте привет Юле, – крикнул я на прощанье.
Сколько я занимался – всего ничего, а столько снега намело во дворе.
По-разбойничьи свистела позёмка, снег норовил забраться мне за шиворот, но я ничего не видел и не слышал.
– Вышло, вышло, – распевал я во всё горло. – Вышло, получилось… Ай да Гриша, молодец!
Ночью мне приснились гуси.
Они были ощипаны и пели противными голосами, ужасно фальшивя, песню про самих себя. А на них с печалью глядела бабуся. Я внимательно присмотрелся. Так это же не бабуся, а Валентина Михайловна!
Проницательный взгляд
Перед дверью квартиры, где жил Лев Семёнович, решимость покинула меня. Сперва я летел как на крыльях. Удачи в плавании и музыке, когда мне так ловко удалось обвести вокруг пальца моих учительниц, вдохновили меня на новые проделки.
Но едва я очутился перед дверью квартиры Льва Семёновича, как заколебался. Я знал, что дипломаты – проницательные люди, что они видят человека насквозь. От их взгляда ничего не ускользает. Ну и что с того, что Лев Семёнович на пенсии? Проницательность с годами только возрастает.
Я подумал, что даже Гришу Лев Семёнович раскусил бы с первого взгляда. Не удалось бы Грише провести старого дипломата.
Но стоило мне вспомнить Гришу, как в ушах моих зазвучал его ехидный голос:
«Ну чего трусишь, вундеркинд? Дело движется как по маслу! Ещё усилие – и ты вольный человек».
И я нажал на кнопку звонка. Как всегда, дверь отворил сам Лев Семёнович. Сперва он поинтересовался моим здоровьем и, удостоверившись, что оно вполне благополучное, осведомился о здоровье моих родителей, а также бабушки и дедушки, поинтересовался, как они переносят эту странную зиму, когда то минус, то плюс, то мороз, то оттепель.
Я самым подробным образом, как того и требовал Лев Семёнович, поведал о здоровье своём и всех моих родных. А потом спросил, как себя чувствует Лев Семёнович, на что мой учитель, как всегда, произнёс:
– Здоров дух, здорово и тело.
Лев Семёнович снял с меня пальто и шапку и провёл в узкую комнату, где мы обычно занимались.
Как всегда, сперва учитель попросил меня почитать. Я откашливаюсь, прочищаю горло. На меня нападает страх. Едва я начну читать, он меня раскусит.
Я приступаю к чтению. Я произношу все буквы подряд. А кто знаком с английским языком, тот знает, что нет ничего ужаснее для английского, как читать букву за буквой. Потому что по-английски написано, например, шесть букв, а произносится всего четыре, остальные же просто для красоты. Если же читать все буквы подряд, то получится какой-то другой язык, а не английский.
Мне удалось прочесть всего три предложения, как Лев Семёнович остановил меня:
– Стоп!
Старый дипломат принялся внимательно изучать моё лицо. «Включил свой проницательный взгляд», – догадался я, и у меня всё внутри оборвалось.
– Будьте добры, молодой человек, откройте, пожалуйста, рот, – попросил Лев Семёнович.
Орлиный нос старого дипломата едва не залез в мою распахнутую пасть.
– Закройте, пожалуйста.
Я закрыл и посмотрел на Льва Семёновича. Учитель выключил свой проницательный взгляд и крепко задумался.
– Попробуйте ещё разок сначала, – снова попросил Лев Семёнович.
Снова буква за буквой я заскрежетал по странице.
У Льва Семёновича на сей раз хватило терпения только на две строчки.
– Минуточку, молодой человек, – он положил свою руку на мою и вновь впился в меня проницательным взглядом.
Этого я уже вынести не мог и поник головой.
Учитель одобрительно похлопал меня по руке.
– Всё ясно, – воскликнул Лев Семёнович с неожиданной бодростью.
Ну вот, он меня и раскусил. А что тут раскусывать? У меня такое произношение, как будто я первый раз в жизни читаю по-английски. Не то что старый дипломат с проницательным взглядом, тут каждый человек догадается, что я отчаянно вру.
Ужасно стыдно! А во всём виноват Гриша. Если бы я его не послушался, ничего бы не произошло.
Вот говорят: ему было так стыдно, что он готов был сквозь землю провалиться. Я бы с удовольствием провалился сквозь пол, чтобы очутиться этажом ниже и не видеть обиженного Льва Семёновича.
– Яснее быть не может, – повторил учитель. – У нас был длительный перерыв в занятиях. Сперва хворал я, потом болели вы. Произошла, как говорят спортсмены, растренировка.
Я кивал, соглашаясь с каждым его словом.
– И этот длительный перерыв привёл к тому, – продолжал, воодушевляясь, Лев Семёнович, – что ученик совершенно забыл всё, чему его учили.
Я поднял голову и посмотрел на учителя. Что он хочет этим сказать?
– Значит, – радостно объявил Лев Семёнович, – знания ученика были поверхностными, им не хватало глубины. А кто сему виной? Естественно, учитель, то есть ваш покорный слуга…
Не вставая, Лев Семёнович развёл руками и склонил голову.
– Нет, не вы, – вырвалось у меня.
Лев Семёнович мягко улыбнулся:
– Молодой человек, вы славный мальчуган. Вы бесконечно добры ко мне, но долгие годы жизни научили меня, не страшась, смотреть правде в глаза.
– Я вам сейчас расскажу всю правду, – я решил, будь что будет, открою учителю, как стал обманщиком.
– Не утешайте меня, молодой человек, – не дал мне говорить учитель.
Лев Семёнович поднялся и достал с книжной полки томик, на котором золотом сверкали английские буквы.
– Это моя любимая книга – Шекспир, – воскликнул учитель. – Я не расставался с ней нигде, куда ни забрасывала меня судьба. Позвольте мне, молодой человек, на прощанье прочитать вам монолог Гамлета, принца датского, из трагедии Уильяма Шекспира. Я хочу, чтобы вы унесли с собой музыку и красоту великого творения…
Лев Семёнович раскрыл книгу, откинул немного назад голову и прочитал первую строчку:
– То be or no to be…
«Быть или не быть…» – перевёл я, но больше переводить не мог. Потому что был захвачен тем, как читал учитель. А он читал так, как никогда ещё не читал. Слова сверкали, смеялись, плакали, сталкивались друг с дружкой, взрывались, разили наповал, погибали, воскресали и снова звали на бой.
Когда чтение окончилось, я долго не мог опомниться. Учитель закрыл книгу и молча стоял, держа её в руке.
Наконец я поднялся и спросил:
– Я пойду?
– Да, да, разумеется, – очнулся и Лев Семёнович.
В прихожей учитель помог надеть мне пальто и поинтересовался:
– Могу я вас, молодой человек, попросить об одном одолжении?
– Я сделаю для вас всё, – выпалил я.
– Спасибо, – улыбнулся одними глазами Лев Семёнович. – Спросите, пожалуйста, у бабушки, в какой день и в котором часу она могла бы меня принять.
– Спрошу, – пообещал я. – А зачем?
– Я заранее вам благодарен. – Не отвечая на мой вопрос, учитель пожал мне руку своей сухонькой крепкой рукой. – Всего вам хорошего. О наших совместных занятиях и о вас, молодой человек, я сохраню самые добрые воспоминания.
– Я тоже, – быстро сказал я и поспешно закрыл за собой дверь.
Когда я очутился на улице, у меня на душе скребли кошки. Ну что я натворил! Обманул такого замечательного человека…
Да, о чём он хочет поговорить с бабушкой? Наверное, о том, что со мной заниматься нет смысла…
Так это же здорово! Выходит, я и от английского избавился.
Всё идёт как нельзя лучше. Трёх учителей я одолел. Остался последний – А-квадрат. Крепкий орешек, ничего не скажешь…
Ладно, справимся!
Но едва я очутился перед дверью квартиры Льва Семёновича, как заколебался. Я знал, что дипломаты – проницательные люди, что они видят человека насквозь. От их взгляда ничего не ускользает. Ну и что с того, что Лев Семёнович на пенсии? Проницательность с годами только возрастает.
Я подумал, что даже Гришу Лев Семёнович раскусил бы с первого взгляда. Не удалось бы Грише провести старого дипломата.
Но стоило мне вспомнить Гришу, как в ушах моих зазвучал его ехидный голос:
«Ну чего трусишь, вундеркинд? Дело движется как по маслу! Ещё усилие – и ты вольный человек».
И я нажал на кнопку звонка. Как всегда, дверь отворил сам Лев Семёнович. Сперва он поинтересовался моим здоровьем и, удостоверившись, что оно вполне благополучное, осведомился о здоровье моих родителей, а также бабушки и дедушки, поинтересовался, как они переносят эту странную зиму, когда то минус, то плюс, то мороз, то оттепель.
Я самым подробным образом, как того и требовал Лев Семёнович, поведал о здоровье своём и всех моих родных. А потом спросил, как себя чувствует Лев Семёнович, на что мой учитель, как всегда, произнёс:
– Здоров дух, здорово и тело.
Лев Семёнович снял с меня пальто и шапку и провёл в узкую комнату, где мы обычно занимались.
Как всегда, сперва учитель попросил меня почитать. Я откашливаюсь, прочищаю горло. На меня нападает страх. Едва я начну читать, он меня раскусит.
Я приступаю к чтению. Я произношу все буквы подряд. А кто знаком с английским языком, тот знает, что нет ничего ужаснее для английского, как читать букву за буквой. Потому что по-английски написано, например, шесть букв, а произносится всего четыре, остальные же просто для красоты. Если же читать все буквы подряд, то получится какой-то другой язык, а не английский.
Мне удалось прочесть всего три предложения, как Лев Семёнович остановил меня:
– Стоп!
Старый дипломат принялся внимательно изучать моё лицо. «Включил свой проницательный взгляд», – догадался я, и у меня всё внутри оборвалось.
– Будьте добры, молодой человек, откройте, пожалуйста, рот, – попросил Лев Семёнович.
Орлиный нос старого дипломата едва не залез в мою распахнутую пасть.
– Закройте, пожалуйста.
Я закрыл и посмотрел на Льва Семёновича. Учитель выключил свой проницательный взгляд и крепко задумался.
– Попробуйте ещё разок сначала, – снова попросил Лев Семёнович.
Снова буква за буквой я заскрежетал по странице.
У Льва Семёновича на сей раз хватило терпения только на две строчки.
– Минуточку, молодой человек, – он положил свою руку на мою и вновь впился в меня проницательным взглядом.
Этого я уже вынести не мог и поник головой.
Учитель одобрительно похлопал меня по руке.
– Всё ясно, – воскликнул Лев Семёнович с неожиданной бодростью.
Ну вот, он меня и раскусил. А что тут раскусывать? У меня такое произношение, как будто я первый раз в жизни читаю по-английски. Не то что старый дипломат с проницательным взглядом, тут каждый человек догадается, что я отчаянно вру.
Ужасно стыдно! А во всём виноват Гриша. Если бы я его не послушался, ничего бы не произошло.
Вот говорят: ему было так стыдно, что он готов был сквозь землю провалиться. Я бы с удовольствием провалился сквозь пол, чтобы очутиться этажом ниже и не видеть обиженного Льва Семёновича.
– Яснее быть не может, – повторил учитель. – У нас был длительный перерыв в занятиях. Сперва хворал я, потом болели вы. Произошла, как говорят спортсмены, растренировка.
Я кивал, соглашаясь с каждым его словом.
– И этот длительный перерыв привёл к тому, – продолжал, воодушевляясь, Лев Семёнович, – что ученик совершенно забыл всё, чему его учили.
Я поднял голову и посмотрел на учителя. Что он хочет этим сказать?
– Значит, – радостно объявил Лев Семёнович, – знания ученика были поверхностными, им не хватало глубины. А кто сему виной? Естественно, учитель, то есть ваш покорный слуга…
Не вставая, Лев Семёнович развёл руками и склонил голову.
– Нет, не вы, – вырвалось у меня.
Лев Семёнович мягко улыбнулся:
– Молодой человек, вы славный мальчуган. Вы бесконечно добры ко мне, но долгие годы жизни научили меня, не страшась, смотреть правде в глаза.
– Я вам сейчас расскажу всю правду, – я решил, будь что будет, открою учителю, как стал обманщиком.
– Не утешайте меня, молодой человек, – не дал мне говорить учитель.
Лев Семёнович поднялся и достал с книжной полки томик, на котором золотом сверкали английские буквы.
– Это моя любимая книга – Шекспир, – воскликнул учитель. – Я не расставался с ней нигде, куда ни забрасывала меня судьба. Позвольте мне, молодой человек, на прощанье прочитать вам монолог Гамлета, принца датского, из трагедии Уильяма Шекспира. Я хочу, чтобы вы унесли с собой музыку и красоту великого творения…
Лев Семёнович раскрыл книгу, откинул немного назад голову и прочитал первую строчку:
– То be or no to be…
«Быть или не быть…» – перевёл я, но больше переводить не мог. Потому что был захвачен тем, как читал учитель. А он читал так, как никогда ещё не читал. Слова сверкали, смеялись, плакали, сталкивались друг с дружкой, взрывались, разили наповал, погибали, воскресали и снова звали на бой.
Когда чтение окончилось, я долго не мог опомниться. Учитель закрыл книгу и молча стоял, держа её в руке.
Наконец я поднялся и спросил:
– Я пойду?
– Да, да, разумеется, – очнулся и Лев Семёнович.
В прихожей учитель помог надеть мне пальто и поинтересовался:
– Могу я вас, молодой человек, попросить об одном одолжении?
– Я сделаю для вас всё, – выпалил я.
– Спасибо, – улыбнулся одними глазами Лев Семёнович. – Спросите, пожалуйста, у бабушки, в какой день и в котором часу она могла бы меня принять.
– Спрошу, – пообещал я. – А зачем?
– Я заранее вам благодарен. – Не отвечая на мой вопрос, учитель пожал мне руку своей сухонькой крепкой рукой. – Всего вам хорошего. О наших совместных занятиях и о вас, молодой человек, я сохраню самые добрые воспоминания.
– Я тоже, – быстро сказал я и поспешно закрыл за собой дверь.
Когда я очутился на улице, у меня на душе скребли кошки. Ну что я натворил! Обманул такого замечательного человека…
Да, о чём он хочет поговорить с бабушкой? Наверное, о том, что со мной заниматься нет смысла…
Так это же здорово! Выходит, я и от английского избавился.
Всё идёт как нельзя лучше. Трёх учителей я одолел. Остался последний – А-квадрат. Крепкий орешек, ничего не скажешь…
Ладно, справимся!
Крепкий орешек
– Гриша, – восхищённо протянул я, – я никогда не думал, что врать так легко… То есть врать трудно, но люди легко верят, когда им врёшь…
Встретившись с Гришей, я живописал моему другу, как я избавился от трёх учителей.
Гриша ни капельки не удивился, только слегка надулся от гордости.
– Что я тебе говорил!
– Остался последний – А-квадрат, – сообщил я и хвастливо добавил: – С ним я легко разделаюсь. Я у него целыми днями картинки в книжках разглядываю и совсем не занимаюсь математикой.
– Вообще-то, матеша – ценная наука, – осторожно заметил Гриша.
– Да ты что! – удивился я, что мой друг пошёл на попятную. – Со всеми расставаться, так со всеми! Вспомни, как сам меня уговаривал…
– Ты прав, – без особой охоты согласился Гриша.
Мы распрощались, и я отправился к А-квадрату.
На этот раз опоздал я. Явился к концу занятия. И, не дав кандидату опомниться, с места в карьер сказал, чтобы он позвонил бабушке и заявил, что никаких математических способностей у меня нет и в помине, а потому нет смысла попусту тратить его (А-квадрата) время и её (бабушкины) деньги.
Выслушав мою тираду, А-квадрат рассмеялся мне прямо в лицо:
– И не подумаю.
– Но я же у вас ничего не делаю, – растерялся я. – Книжки только листаю.
– А тебе что… не нравится?
– Книжки я могу и дома листать.
– А у тебя дома есть такие книжки? – А-квадрат хитро сощурился.
У меня дома таких книжек не было, потому я их с удовольствием и просматривал.
– Во-первых, – не сдавался я, – я их уже все перелистал…
А-квадрат меня перебил:
– …и тем самым основательно расширил свой кругозор, чего и желала твоя бабушка.
– А во-вторых, – упорствовал я, – я скажу бабушке, что вы обманщик. Вы обманывали её всё время и ни за что ни про что получали деньги…
А-квадрат уже не улыбался. Поглаживая бородку, он с любопытством глядел на меня. Наверное, не ждал от меня такого выпада.
– Хорошо, я обманщик, – вдруг согласился А-квадрат. – А ты разве не обманывал свою бабушку? Говорил ей, что занимаешься математикой, а сам, оказывается, листал книжки…
Мне нечего было ему возразить.
– Так что мы с тобой одного поля ягодки, – снова заулыбался А-квадрат, – и не в наших интересах изменять статус-кво? То есть, всё должно остаться по-прежнему.
Я никак не ожидал, что кандидат будет так защищаться. Я думал, что стоит мне заикнуться, как он сразу со мной согласится.
– Тебе что, плохо у меня?
А-квадрат снял очки и стал их протирать. Без очков вид у учителя был растерянный и грустный. Словно рыцарь поднял забрало и оказалось, что под железом симпатичное человеческое лицо.
А-квадрат снова нацепил очки, поднялся и заходил по комнате.
– Я мечтал бы о такой жизни, как у тебя. Пару часов в день ты читаешь книжки, какие нигде не достанешь. Скажу тебе по секрету, что, кроме меня, ты единственный читатель моей библиотеки… Попутно, между прочим, ты набираешься знаний по математике и физике. Кое-что осело в твоей голове?
– Угу, – промычал я.
– И потом ты мне очень помогаешь. – А-квадрат остановился напротив меня. – За это я тебе весьма благодарен. И ещё… мне просто хорошо, когда ты приходишь…
А-квадрат взлохматил мне волосы. Я поднял голову и уставился на него во все глаза. Никогда я не слыхал от него таких речей.
А учитель, видно, спохватился и тут же перевёл разговор на другое. Показав на стену, сплошь завешанную чеканкой, он спросил:
– Как тебе мои новые творения?
– Здорово!
Я не мог сдержать восхищения. Чеканку он сделал замечательную. Ну точно такую в магазинах продают.
– Хочешь научу? – предложил А-квадрат.
– Хочу, – тут же согласился я. – А у меня получится?
– Получится, – рассеял мои сомнения А-квадрат. – Приходи завтра. Придёшь?
– Приду, – пообещал я. – А куда вы деваете старые творения?
А-квадрат расхохотался:
– Дарю друзьям. У меня много друзей.
– Я знаю, – сказал я. – Вы их продаёте…
– Продаю, – не возражал А-квадрат. – Если людям нравится, почему бы не продать? А ты меня осуждаешь?
– А вот эту почему не продаёте?
Я показал на чеканку, которая висела в стороне от других, прямо над изголовьем. На ней был изображён лохматый весёлый – рот до ушей, хоть завязочки пришей – мальчишка, босоногий, в засученных штанинах. Из-за плеча мальчишки вылетала птица.
– Потому что это не продаётся, – глухо ответил учитель и сел в кресло.
– А почему вы всё время один? – спросил я.
А-квадрат неопределённо хмыкнул.
– У вас семья есть? – не отставал я.
– Была, – коротко ответил он.
– А это сын? – я показал на чеканку.
– Сын, – кивнул он и стал разглядывать лохматого весёлого мальчишку, как будто видел его в первый раз.
– А почему он к вам не приходит?
– Не знаю, – пожал плечами А-квадрат. – Может, потому, почему ты хочешь от меня уйти…
Учитель подсел к столику, на котором стоял телефон.
– Какой номер у бабушки?
Я сказал.
А-квадрат набрал номер и, глядя на меня, словно говорил со мной, а не с бабушкой, сказал в трубку:
– Елизавета Петровна, добрый вечер! Вас беспокоит Смелковский. Как здоровье? Рад слышать. Елизавета Петровна, у меня к вам не очень приятный разговор, к сожалению. Да, он касается Севы. Не волнуйтесь, с ним ничего не случилось. Вы знаете, после года занятий с ним я пришёл к твёрдому убеждению, что у мальчика нет ярко выраженных математических способностей. Ну что поделаешь, не все становятся учёными. Вот почему я считаю, что абсолютно нет смысла тратить моё время и ваши деньги. Послезавтра – первое число, так вот с послезавтра мы расторгаем наш договор. До свидания, Елизавета Петровна. Да, надо смотреть правде в глаза.
Положив трубку на рычаг, А-квадрат спросил:
– Ты этого хотел?
– Да, – ответил я. – Вы сказали правду.
– Нет, я соврал, – горячо воскликнул учитель. – У тебя есть способности, и через пару лет ты сам в этом убедишься. Но раз ты хочешь уходить, значит, уходи…
Я быстро оделся, потоптался в прихожей.
– До свидания, Александр Александрович.
– Будь здоров! – учитель положил мне руку на плечо. – Завтра придёшь? Научу делать чеканку…
– Приду, – с лёгким сердцем пообещал я.
Я ещё не знал, что не приду к Александру Александровичу ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра, и даже через неделю не приду. Снова у меня не будет ни капельки свободного времени. Правда, совсем по другой причине.
Когда я сообщил Грише, что последний учитель сам от меня отказался и теперь я вольный человек, мой друг нахмурил брови:
– Ты поступил необдуманно.
– Это почему же? – опешил я.
– Все остальные науки, верно, ничего не стоят, – рассуждал Гриша, – но матеша – очень полезная наука. Потому что она приносит пользу не только тебе, но и твоим друзьям.
Ах, вот оно что! Теперь мне стало понятно, почему Гриша отговаривал меня бросать занятия у Александра Александровича. Гриша беспокоился о себе.
– Не волнуйся, – успокоил я друга. – Моих знаний хватит, чтобы справиться с любой задачкой для третьего класса…
– Ну тогда другое дело, – просиял Гриша.
– А во что мы будем играть?
Мне не терпелось поноситься сломя голову по улице. Я застоялся, как жеребёнок в конюшне.
– Счас придумаем, – небрежно бросил Гриша. – Айда во двор!
Мы спустились на лифте вниз и выскочили во двор.
У меня начиналась новая, детская, жизнь.
Встретившись с Гришей, я живописал моему другу, как я избавился от трёх учителей.
Гриша ни капельки не удивился, только слегка надулся от гордости.
– Что я тебе говорил!
– Остался последний – А-квадрат, – сообщил я и хвастливо добавил: – С ним я легко разделаюсь. Я у него целыми днями картинки в книжках разглядываю и совсем не занимаюсь математикой.
– Вообще-то, матеша – ценная наука, – осторожно заметил Гриша.
– Да ты что! – удивился я, что мой друг пошёл на попятную. – Со всеми расставаться, так со всеми! Вспомни, как сам меня уговаривал…
– Ты прав, – без особой охоты согласился Гриша.
Мы распрощались, и я отправился к А-квадрату.
На этот раз опоздал я. Явился к концу занятия. И, не дав кандидату опомниться, с места в карьер сказал, чтобы он позвонил бабушке и заявил, что никаких математических способностей у меня нет и в помине, а потому нет смысла попусту тратить его (А-квадрата) время и её (бабушкины) деньги.
Выслушав мою тираду, А-квадрат рассмеялся мне прямо в лицо:
– И не подумаю.
– Но я же у вас ничего не делаю, – растерялся я. – Книжки только листаю.
– А тебе что… не нравится?
– Книжки я могу и дома листать.
– А у тебя дома есть такие книжки? – А-квадрат хитро сощурился.
У меня дома таких книжек не было, потому я их с удовольствием и просматривал.
– Во-первых, – не сдавался я, – я их уже все перелистал…
А-квадрат меня перебил:
– …и тем самым основательно расширил свой кругозор, чего и желала твоя бабушка.
– А во-вторых, – упорствовал я, – я скажу бабушке, что вы обманщик. Вы обманывали её всё время и ни за что ни про что получали деньги…
А-квадрат уже не улыбался. Поглаживая бородку, он с любопытством глядел на меня. Наверное, не ждал от меня такого выпада.
– Хорошо, я обманщик, – вдруг согласился А-квадрат. – А ты разве не обманывал свою бабушку? Говорил ей, что занимаешься математикой, а сам, оказывается, листал книжки…
Мне нечего было ему возразить.
– Так что мы с тобой одного поля ягодки, – снова заулыбался А-квадрат, – и не в наших интересах изменять статус-кво? То есть, всё должно остаться по-прежнему.
Я никак не ожидал, что кандидат будет так защищаться. Я думал, что стоит мне заикнуться, как он сразу со мной согласится.
– Тебе что, плохо у меня?
А-квадрат снял очки и стал их протирать. Без очков вид у учителя был растерянный и грустный. Словно рыцарь поднял забрало и оказалось, что под железом симпатичное человеческое лицо.
А-квадрат снова нацепил очки, поднялся и заходил по комнате.
– Я мечтал бы о такой жизни, как у тебя. Пару часов в день ты читаешь книжки, какие нигде не достанешь. Скажу тебе по секрету, что, кроме меня, ты единственный читатель моей библиотеки… Попутно, между прочим, ты набираешься знаний по математике и физике. Кое-что осело в твоей голове?
– Угу, – промычал я.
– И потом ты мне очень помогаешь. – А-квадрат остановился напротив меня. – За это я тебе весьма благодарен. И ещё… мне просто хорошо, когда ты приходишь…
А-квадрат взлохматил мне волосы. Я поднял голову и уставился на него во все глаза. Никогда я не слыхал от него таких речей.
А учитель, видно, спохватился и тут же перевёл разговор на другое. Показав на стену, сплошь завешанную чеканкой, он спросил:
– Как тебе мои новые творения?
– Здорово!
Я не мог сдержать восхищения. Чеканку он сделал замечательную. Ну точно такую в магазинах продают.
– Хочешь научу? – предложил А-квадрат.
– Хочу, – тут же согласился я. – А у меня получится?
– Получится, – рассеял мои сомнения А-квадрат. – Приходи завтра. Придёшь?
– Приду, – пообещал я. – А куда вы деваете старые творения?
А-квадрат расхохотался:
– Дарю друзьям. У меня много друзей.
– Я знаю, – сказал я. – Вы их продаёте…
– Продаю, – не возражал А-квадрат. – Если людям нравится, почему бы не продать? А ты меня осуждаешь?
– А вот эту почему не продаёте?
Я показал на чеканку, которая висела в стороне от других, прямо над изголовьем. На ней был изображён лохматый весёлый – рот до ушей, хоть завязочки пришей – мальчишка, босоногий, в засученных штанинах. Из-за плеча мальчишки вылетала птица.
– Потому что это не продаётся, – глухо ответил учитель и сел в кресло.
– А почему вы всё время один? – спросил я.
А-квадрат неопределённо хмыкнул.
– У вас семья есть? – не отставал я.
– Была, – коротко ответил он.
– А это сын? – я показал на чеканку.
– Сын, – кивнул он и стал разглядывать лохматого весёлого мальчишку, как будто видел его в первый раз.
– А почему он к вам не приходит?
– Не знаю, – пожал плечами А-квадрат. – Может, потому, почему ты хочешь от меня уйти…
Учитель подсел к столику, на котором стоял телефон.
– Какой номер у бабушки?
Я сказал.
А-квадрат набрал номер и, глядя на меня, словно говорил со мной, а не с бабушкой, сказал в трубку:
– Елизавета Петровна, добрый вечер! Вас беспокоит Смелковский. Как здоровье? Рад слышать. Елизавета Петровна, у меня к вам не очень приятный разговор, к сожалению. Да, он касается Севы. Не волнуйтесь, с ним ничего не случилось. Вы знаете, после года занятий с ним я пришёл к твёрдому убеждению, что у мальчика нет ярко выраженных математических способностей. Ну что поделаешь, не все становятся учёными. Вот почему я считаю, что абсолютно нет смысла тратить моё время и ваши деньги. Послезавтра – первое число, так вот с послезавтра мы расторгаем наш договор. До свидания, Елизавета Петровна. Да, надо смотреть правде в глаза.
Положив трубку на рычаг, А-квадрат спросил:
– Ты этого хотел?
– Да, – ответил я. – Вы сказали правду.
– Нет, я соврал, – горячо воскликнул учитель. – У тебя есть способности, и через пару лет ты сам в этом убедишься. Но раз ты хочешь уходить, значит, уходи…
Я быстро оделся, потоптался в прихожей.
– До свидания, Александр Александрович.
– Будь здоров! – учитель положил мне руку на плечо. – Завтра придёшь? Научу делать чеканку…
– Приду, – с лёгким сердцем пообещал я.
Я ещё не знал, что не приду к Александру Александровичу ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра, и даже через неделю не приду. Снова у меня не будет ни капельки свободного времени. Правда, совсем по другой причине.
Когда я сообщил Грише, что последний учитель сам от меня отказался и теперь я вольный человек, мой друг нахмурил брови:
– Ты поступил необдуманно.
– Это почему же? – опешил я.
– Все остальные науки, верно, ничего не стоят, – рассуждал Гриша, – но матеша – очень полезная наука. Потому что она приносит пользу не только тебе, но и твоим друзьям.
Ах, вот оно что! Теперь мне стало понятно, почему Гриша отговаривал меня бросать занятия у Александра Александровича. Гриша беспокоился о себе.
– Не волнуйся, – успокоил я друга. – Моих знаний хватит, чтобы справиться с любой задачкой для третьего класса…
– Ну тогда другое дело, – просиял Гриша.
– А во что мы будем играть?
Мне не терпелось поноситься сломя голову по улице. Я застоялся, как жеребёнок в конюшне.
– Счас придумаем, – небрежно бросил Гриша. – Айда во двор!
Мы спустились на лифте вниз и выскочили во двор.
У меня начиналась новая, детская, жизнь.
Гром среди ясного неба
До родительского собрания было ещё добрых полтора часа, а мама уже стала наряжаться. Когда она облачилась в своё самое праздничное платье, в котором она обычно ходит в театр или в гости, в спальню заглянул папа. Увидев мамины приготовления, папа слегка побледнел:
– Ирина, позволь узнать, куда ты собираешься?
Не отрывая взгляда от зеркала, у которого она примеривала бусы и откуда она прекрасно видела папу, хотя он стоял у неё за спиной, мама ответила вопросом на вопрос:
– А ты куда?
Папа тоже облачился в вечерний костюм и сейчас ломал голову, какой из его многочисленных галстуков лучше всего подойдёт к нему. Мамин вопрос застал папу врасплох. Папа растерянно повертел в руках галстуки, будто они могли помочь ему найти ответ.
Папа был человек прямой, и он сказал правду:
– К Севе на собрание. А ты куда?
– И я туда же, – невозмутимо ответила мама.
Она уже надела бусы, поглядела в зеркало и осталась собой довольна.
Мамино спокойствие и вывело из себя папу.
– Но послушай, Ирина… – возвысил голос папа.
– Я слушаю, – ещё невозмутимее произнесла мама.
Папе надоело разговаривать с маминым отражением, он стал рядом с зеркалом и посмотрел маме прямо в глаза.
– Ирина, сегодня моя очередь, – твёрдо сказал папа.
– Ну и что? – Маму ничем нельзя было пронять.
– Если ты помнишь, – папа заговорил мягко, но настойчиво, – в прошлый раз, когда ты вернулась с собрания, ты жаловалась на ужасную духоту.
– Верно, – согласилась мама. – В школе невыносимо топят.
– Вот видишь, – радостно ухватился папа за мамино согласие. – Зачем тебе снова мучиться? Сегодня пойду я…
Папа повернулся к зеркалу и стал завязывать синий в красную полоску галстук.
– Но сегодня, – произнесла мама так, как будто не слышала, что говорил папа, – но сегодня я всё предусмотрела. Я надела лёгкое платье с короткими рукавами.
Папины руки задрожали, галстук не захотел завязываться. С досады папа сунул галстук в карман пиджака.
– Ну хорошо, – собрав всю силу воли, папа заговорил спокойно. – Неужели тебе не надоело каждый раз выслушивать одно и тоже: «Ах, какой ваш сын прекрасный-распрекрасный, он гордость и слава школы, спасибо, большое спасибо, что воспитали такого сына».
– Я вижу, что тебе надоело слушать, как хвалят твоего сына, – парировала мама. – Ну что ж, сегодня я избавлю тебя от этой малоприятной и скучной обязанности.
Папа простонал. Он понял, что допустил промах. А мама, воспользовавшись папиной оплошностью, нанесла ему решительный удар.
– Целый день крутишься на работе, устаёшь, как собака, – пожаловалась она. – А вечером за вами убираешь, стираешь, готовишь… Неужели я не имею права хоть на несколько минут радости? Неужели я не могу пойти к Севе на собрание, чтобы услышать, какого прекрасного сына я воспитала?
Мама поняла, что папа повержен. Но насладившись победой, проявила великодушие:
– А почему бы нам не пойти вдвоём на собрание?
– В самом деле, – обрадовался папа. – Отличная мысль.
Он достал из кармана синий в красную полоску галстук и в одно мгновение завязал его.
Всё кончилось миром, и мама с папой отправились на родительское собрание, совершенно не подозревая, что их там ждёт.
Я захлопнул книжку, которую вовсе не читал, а лишь делал вид, что читаю. Теперь мне не было перед кем притворяться!
…Я могу во всех подробностях представить, как всё произойдёт на собрании.
Торжественные и гордые, мама с папой усядутся на первую парту, чтобы быть поближе к Клавдии Васильевне и чтобы не пропустить мимо ушей ни единого слова учительницы, когда она станет хвалить меня. Маму с папой не смутит, что Клавдия Васильевна чуть сдержаннее обычного с ними поздоровается и с некоторым укором поглядит на них.
Упоённые славой, скорее всего, мама с папой ничего не заметят и не почувствуют, что гроза надвигается.
Первый гром среди ясного неба грянет в ту минуту, когда Клавдия Васильевна, вместо того чтобы восхвалять их удивительного сыночка, начнёт превозносить Люду Тисович, которая всегда шла второй, следом за мной.
Но уверенность во мне так велика, что мама с папой решат, что Клавдия Васильевна просто изменила своему принципу и самое интересное оставила напоследок.
Тут они не ошибутся. И правда, самое потрясающее произойдёт в конце.
Подробно рассказав об успехах тех, кто получил пятёрки и четвёрки, Клавдия Васильевна скороговоркой сообщит о двоечниках и лентяях. Почему скороговоркой? Да потому, что родители двоечников и лентяев, как обычно, не пришли на собрание и некому было слушать, какие не очень хорошие дети у них растут.
И вот настал мой черёд.
Я даже зажмурился, потому что всё представил себе так ярко, словно сам сидел вместо мамы с папой на родительском собрании.
Клавдия Васильевна откашляется, наберёт побольше воздуха и, наконец, произнесёт:
– А теперь о Соколове. Я не знаю, что с ним произошло. За последние две недели Сева получил столько двоек и троек, сколько не получал за всю свою жизнь. Я не знаю также, что случилось с Севиными родителями. Я передавала, чтобы они зашли в школу, неоднократно писала в дневнике, но всё впустую…
И тут мама с папой вспомнят, что уже с месяц они не заглядывали в дневник сына. А чего заглядывать? Чтобы в сотый раз полюбоваться на мои пятёрки?
Правда, пятёрок давно не было. Всё моё время поглощала борьба с учителями, и я перестал делать уроки.
Заглянув случайно в мою тетрадку, Клавдия Васильевна ахнула. Целую неделю я не выполнял домашних заданий. Тогда Клавдия Васильевна и произвела первую запись в моём дневнике. А мама с папой, как известно, не заглянули в дневник.
Но самое ужасное произошло на открытом уроке. Как вы помните, открытый урок – это был единственный урок, на котором Клавдия Васильевна меня вызывала. Я вышел к доске, глянул на задачку и не узнал её. Просто таких задачек я никогда не решал. Ребята, наверное, решали, а я сидел и читал книгу. Я начал соображать, как же к ней подступиться.
А мне надо было не думать, а быстро решать. Я стал мямлить, нести какую-то чепуху, словно я не Всеволод Соколов, гордость и слава школы, а, например, Ситников.
Девочки, не сводившие с меня восхищённых глаз, в это мгновение решительно и бесповоротно выбросили меня из своих сердец.
А Клавдия Васильевна посадила меня на место и поставила двойку.
Наверное, про всё про это учительница рассказала на собрании. А может, и не рассказывала.
Просто моё воображение отказалось дальше работать. Я уже не мог представить, что говорили в оправдание мои родители, какими глазами глядели на них другие родители и что ещё сказала Клавдия Васильевна. Мои фантазии были прерваны вторжением грубой реальности. Мама с папой вернулись с родительского собрания.
На папу было больно смотреть. Таким подавленным я никогда его не видел. Ну, может, лишь в те дни, когда проигрывала его любимая команда.
– Ирина, позволь узнать, куда ты собираешься?
Не отрывая взгляда от зеркала, у которого она примеривала бусы и откуда она прекрасно видела папу, хотя он стоял у неё за спиной, мама ответила вопросом на вопрос:
– А ты куда?
Папа тоже облачился в вечерний костюм и сейчас ломал голову, какой из его многочисленных галстуков лучше всего подойдёт к нему. Мамин вопрос застал папу врасплох. Папа растерянно повертел в руках галстуки, будто они могли помочь ему найти ответ.
Папа был человек прямой, и он сказал правду:
– К Севе на собрание. А ты куда?
– И я туда же, – невозмутимо ответила мама.
Она уже надела бусы, поглядела в зеркало и осталась собой довольна.
Мамино спокойствие и вывело из себя папу.
– Но послушай, Ирина… – возвысил голос папа.
– Я слушаю, – ещё невозмутимее произнесла мама.
Папе надоело разговаривать с маминым отражением, он стал рядом с зеркалом и посмотрел маме прямо в глаза.
– Ирина, сегодня моя очередь, – твёрдо сказал папа.
– Ну и что? – Маму ничем нельзя было пронять.
– Если ты помнишь, – папа заговорил мягко, но настойчиво, – в прошлый раз, когда ты вернулась с собрания, ты жаловалась на ужасную духоту.
– Верно, – согласилась мама. – В школе невыносимо топят.
– Вот видишь, – радостно ухватился папа за мамино согласие. – Зачем тебе снова мучиться? Сегодня пойду я…
Папа повернулся к зеркалу и стал завязывать синий в красную полоску галстук.
– Но сегодня, – произнесла мама так, как будто не слышала, что говорил папа, – но сегодня я всё предусмотрела. Я надела лёгкое платье с короткими рукавами.
Папины руки задрожали, галстук не захотел завязываться. С досады папа сунул галстук в карман пиджака.
– Ну хорошо, – собрав всю силу воли, папа заговорил спокойно. – Неужели тебе не надоело каждый раз выслушивать одно и тоже: «Ах, какой ваш сын прекрасный-распрекрасный, он гордость и слава школы, спасибо, большое спасибо, что воспитали такого сына».
– Я вижу, что тебе надоело слушать, как хвалят твоего сына, – парировала мама. – Ну что ж, сегодня я избавлю тебя от этой малоприятной и скучной обязанности.
Папа простонал. Он понял, что допустил промах. А мама, воспользовавшись папиной оплошностью, нанесла ему решительный удар.
– Целый день крутишься на работе, устаёшь, как собака, – пожаловалась она. – А вечером за вами убираешь, стираешь, готовишь… Неужели я не имею права хоть на несколько минут радости? Неужели я не могу пойти к Севе на собрание, чтобы услышать, какого прекрасного сына я воспитала?
Мама поняла, что папа повержен. Но насладившись победой, проявила великодушие:
– А почему бы нам не пойти вдвоём на собрание?
– В самом деле, – обрадовался папа. – Отличная мысль.
Он достал из кармана синий в красную полоску галстук и в одно мгновение завязал его.
Всё кончилось миром, и мама с папой отправились на родительское собрание, совершенно не подозревая, что их там ждёт.
Я захлопнул книжку, которую вовсе не читал, а лишь делал вид, что читаю. Теперь мне не было перед кем притворяться!
…Я могу во всех подробностях представить, как всё произойдёт на собрании.
Торжественные и гордые, мама с папой усядутся на первую парту, чтобы быть поближе к Клавдии Васильевне и чтобы не пропустить мимо ушей ни единого слова учительницы, когда она станет хвалить меня. Маму с папой не смутит, что Клавдия Васильевна чуть сдержаннее обычного с ними поздоровается и с некоторым укором поглядит на них.
Упоённые славой, скорее всего, мама с папой ничего не заметят и не почувствуют, что гроза надвигается.
Первый гром среди ясного неба грянет в ту минуту, когда Клавдия Васильевна, вместо того чтобы восхвалять их удивительного сыночка, начнёт превозносить Люду Тисович, которая всегда шла второй, следом за мной.
Но уверенность во мне так велика, что мама с папой решат, что Клавдия Васильевна просто изменила своему принципу и самое интересное оставила напоследок.
Тут они не ошибутся. И правда, самое потрясающее произойдёт в конце.
Подробно рассказав об успехах тех, кто получил пятёрки и четвёрки, Клавдия Васильевна скороговоркой сообщит о двоечниках и лентяях. Почему скороговоркой? Да потому, что родители двоечников и лентяев, как обычно, не пришли на собрание и некому было слушать, какие не очень хорошие дети у них растут.
И вот настал мой черёд.
Я даже зажмурился, потому что всё представил себе так ярко, словно сам сидел вместо мамы с папой на родительском собрании.
Клавдия Васильевна откашляется, наберёт побольше воздуха и, наконец, произнесёт:
– А теперь о Соколове. Я не знаю, что с ним произошло. За последние две недели Сева получил столько двоек и троек, сколько не получал за всю свою жизнь. Я не знаю также, что случилось с Севиными родителями. Я передавала, чтобы они зашли в школу, неоднократно писала в дневнике, но всё впустую…
И тут мама с папой вспомнят, что уже с месяц они не заглядывали в дневник сына. А чего заглядывать? Чтобы в сотый раз полюбоваться на мои пятёрки?
Правда, пятёрок давно не было. Всё моё время поглощала борьба с учителями, и я перестал делать уроки.
Заглянув случайно в мою тетрадку, Клавдия Васильевна ахнула. Целую неделю я не выполнял домашних заданий. Тогда Клавдия Васильевна и произвела первую запись в моём дневнике. А мама с папой, как известно, не заглянули в дневник.
Но самое ужасное произошло на открытом уроке. Как вы помните, открытый урок – это был единственный урок, на котором Клавдия Васильевна меня вызывала. Я вышел к доске, глянул на задачку и не узнал её. Просто таких задачек я никогда не решал. Ребята, наверное, решали, а я сидел и читал книгу. Я начал соображать, как же к ней подступиться.
А мне надо было не думать, а быстро решать. Я стал мямлить, нести какую-то чепуху, словно я не Всеволод Соколов, гордость и слава школы, а, например, Ситников.
Девочки, не сводившие с меня восхищённых глаз, в это мгновение решительно и бесповоротно выбросили меня из своих сердец.
А Клавдия Васильевна посадила меня на место и поставила двойку.
Наверное, про всё про это учительница рассказала на собрании. А может, и не рассказывала.
Просто моё воображение отказалось дальше работать. Я уже не мог представить, что говорили в оправдание мои родители, какими глазами глядели на них другие родители и что ещё сказала Клавдия Васильевна. Мои фантазии были прерваны вторжением грубой реальности. Мама с папой вернулись с родительского собрания.
На папу было больно смотреть. Таким подавленным я никогда его не видел. Ну, может, лишь в те дни, когда проигрывала его любимая команда.