Машков Владимир. Как я был вундеркиндом

   Но прежде чем я успел раскрыть рот, директор открыл дверь и исчез в кабинете. Эта неудача меня не расстроила, наоборот, придала храбрости.
   Я распахнул дверь кабинета и с порога решительно произнёс:
   – Здравствуйте, мне необходимо с вами поговорить.
   Сидя за столом, директор некоторое время внимательно изучал меня с ног до головы. Я сразу вспомнил, как он недавно говорил обо мне Янине Станиславовне: «Ноги коротковаты».
   – Вообще-то я занят. – Директор провёл ладонью над седым ёжиком, показывая этим, что дел у него выше головы.
   – Я на пять минут, – торопливо сказал я и закрыл за собой дверь. – У меня очень важное дело.
   – Хорошо, – сдался директор. – Только покороче.
   – Вы уволили Янину Станиславовну, это несправедливо, она хороший тренер, она ни в чём не виновата, один я во всём виноват, – выпалил я, приблизившись вплотную к столу директора.
   Спокойствие не покинуло директора, но в его замёрзших глазах появилось любопытство.
   – А, так ты тот самый, который едва…
   – …не утонул, – подтвердил я его догадку.
   – Верно, не утонул, – согласился директор. – Но мог. И если бы это случилось, виноваты были бы мы с Яниной Станиславовной. Я – как директор, она – как тренер. Янина Станиславовна, кстати, это прекрасно поняла. И попросила меня, чтобы я её освободил от работы. Я её не увольнял, она сама ушла.
   – Но она ни в чём не виновата, – упрямо повторял я. – Я сам хотел утонуть.
   – Почему? – не понял директор.
   – То есть я не хотел утонуть, – запутался я. – Я хотел сделать вид, что тону, и чуть не утонул на самом деле.
   – Но зачем тебе это понадобилось?
   В голове директора никак не укладывалось то, что я говорил.
   – Я не хотел ходить в бассейн, – растолковывал я. – И я подумал, если сделаю вид, что тону, меня на пушечный выстрел к бассейну не подпустят. Теперь вы понимаете, что Янина Станиславовна ни в чём не виновата. Один я виноват.
   Директор сперва сидел неподвижно. Вдруг его плечи задёргались, всё тело затряслось, а изо рта стали вылетать какие-то «кхе» да «кха». Наверное, директор сдерживался, чтобы не расхохотаться. Значит, ему было смешно, что я чуть не утонул, а Янину Станиславовну ни за что ни про что уволили?
   – Неужели ты думаешь, что тебе кто-нибудь поверит? – Директор овладел собой. – Значит, ты собирался утонуть, потому что не хотел ходить в бассейн? Нет, этому никто не поверит, а все в один голос скажут – виновата Янина Станиславовна.
   – Вы войдите в моё положение, – я едва не кричал. – Кроме того, что я ходил в школу, я занимался музыкой, математикой, английским и плаванием. Я света белого не видел. И потому я решил избавиться от бассейна, чтобы жить по-человечески, то есть как все мальчишки живут.
   – Интересно, чтобы жить, он захотел утопиться, – хмыкнул директор.
   Определённо я его забавлял. Его холодные глаза отогрелись, ожили. Может, он не успел ещё сегодня искупаться в бассейне?
   – Но я же понарошке, – надрывался я. – А на самом деле я и не думал топиться.
   Нет, я совершенно ничего не мог объяснить директору. Он меня не хотел понимать.
   – Хорошо, допустим, я войду в твоё положение, стану на твою точку зрения.
   Директор вышел из-за стола и стал со мною рядом. Поглядел внимательно на кресло, в котором только что сидел. Поглядел точно так, как я недавно смотрел на него. Тогда я понял, что он и вправду стал на мою точку зрения.
   – Садись, – вдруг предложил мне директор. – Чего ты стоишь?
   Я опустился на стул, директор уселся напротив.
   – Допустим, я стану на твою точку зрения, – повторил директор. – Но ведь ни у кого из учителей ты не тонул. На музыке ты не захлёбывался, на английском ты не шёл ко дну, на математике ты не пускал пузыри? Верно?
   Что верно, то верно. Я согласился с директором.
   – Значит, – подхватил он, – задумав утонуть в бассейне, ты тем самым хотел подчеркнуть, что тебе очень не по душе тренер. И поэтому я поступил правильно, уволив Янину Станиславовну.
   – Нет, неправильно, – крикнул я. – Ну как, скажите, пожалуйста, я мог утонуть на английском?
   – При желании всё можно, – уклончиво ответил директор.
   – Но как? – не отставал я от него. – Я ходил на занятия ко Льву Семёновичу домой. Где я мог там утонуть? В ванной, что ли?
   – Балкон у твоего англичанина есть? – вдруг спросил директор.
   – Есть, – ответил я и затаил дыхание: что же скажет директор.
   – Ты же мог выйти на балкон и продемонстрировать, что хочешь свалиться вниз головой? – спросил директор.
   Я замялся, промычал: конечно, мог бы. Но зачем?
   – Ага, мог бы, – радостно ухватился за мои слова директор. – Мог бы, но не сделал. А почему?
   – Потому что это глупо, – буркнул я.
   – Не только, – торжествующе произнёс директор. – Ты не сделал этого, потому что уважаешь учителя английского языка. А к Янине Станиславовне ты не питаешь почтения и потому хотел утонуть в бассейне.
   Я молчал, подавленный его словами. Я ничего не мог сказать против. Тут только я понял, что натворил, когда в один совсем не прекрасный день задумал топиться.
   – И к тому же за время своей работы она не воспитала ни одного разрядника, – равнодушно проговорил директор, и в его глазах вновь появились льдинки. – Поэтому и пришла к выводу, что быть тренером – не её призвание.
   – Она на меня возлагала надежды, – я вновь обрёл дар речи.
   – Возлагала, – подтвердил директор. – А ты чуть не утонул.
   Разговор вернулся к тому, с чего начался. И тогда я решил, что ничего тут не добьюсь и мне пора уходить. Я поднялся, буркнул: «До свидания!» – и пошёл к двери. На пороге я обернулся и воскликнул: «А всё-таки она не виновата!»
   Очень похожие слова давным-давно произнёс великий учёный Галилео Галилей. Когда его заставили признать, что Солнце вертится вокруг Земли, а не наоборот, то Галилей тихо, чтобы никто не подслушал, воскликнул: «А всё-таки она вертится!»
   Но я произнёс свои слова, что Янина Станиславовна всё-таки не виновата, совсем не тихо, а громко, чтобы дошло до ушей директора. А он уткнулся в бумаги на столе и сделал вид, что ничего не слышит.

Ожившая чеканка

   Когда я вышел из кабинета директора, почувствовал, что у меня сосёт под ложечкой. Когда я расстраиваюсь, у меня появляется волчий аппетит.
   Я направился в буфет, взял пару бутербродов и стакан кефира. Принялся жевать и сразу успокоился. А как успокоился, стал размышлять.
   Словами директора не проймёшь. Надо доказать ему, что он совершил ошибку, когда позволил уйти Янине Станиславовне. Вернее, надо доказать директору, что Янина Станиславовна – замечательный тренер, что она может, если захочет, вырастить олимпийского чемпиона.
   – Севка, привет! – вдруг услышал я радостный крик.
   Я оторвался от размышлений и увидел, что напротив меня за столиком сидит Игорь, с которым мы вместе занимались плаванием. Мокрые волосы у него были зачёсаны набок. Ага, только что из воды.
   – Привет, Игорь! – ответил я. – А кто у вас теперь тренер?
   – Сергей Егорович. Помнишь, он малых тренировал?
   – Помню, – кивнул я. – Ну и как?
   – Янина была лучше, – сказал Игорь.
   – Это точно, – подтвердил я.
   – А ты что, не будешь больше ходить?
   Игорь улыбался, наверное, обрадовался, что встретил меня.
   – Не знаю, – пожал я плечами, а сам не мог оторвать глаз от Игоря.
   Где я видел эту улыбку – рот до ушей, хоть завязочки пришей?
   – Приходи, – сказал Игорь и принялся уплетать сосиски.
   – Постараюсь, – ответил я и спросил: – Игорь, где мы с тобой раньше виделись?
   – Что с тобой? – поразился Игорь. – Мы с тобой второй год в бассейн ходим.
   – Угу, – промычал я. – А до бассейна мы не виделись?
   – Вроде нет, – ответил Игорь и тоже стал ко мне приглядываться.
   Мимо нашего столика прошёл высокий мужчина в спортивных брюках и с журналом под мышкой.
   – Смелковский, – сказал он Игорю, – завтра в четыре тренировка. Не забудь.
   – Не забуду, Сергей Егорович, – сказал Игорь и повернулся ко мне: – Через две недели у нас соревнования, «Олимпийские надежды». Теперь мы тренируемся каждый день.
   Но я уже не воспринимал того, что мне говорил Игорь. Смелковский, вспомнил я, так это же фамилия Александра Александровича!
   – Игорь, кто твой папа?
   – Физик, – Игорь опустил голову. – Но он не живёт с нами.
   – А где он живёт?
   – Во Владивостоке.
   – А как его зовут? А-квадрат?
   – Нет, Александр Александрович.
   – Ну, правильно – А-квадрат.
   – Ты его знаешь? – встрепенулся Игорь.
   – Как-то встречались, – неопределённо ответил я.
   – Где, во Владивостоке?
   – Ага.
   Я соображал, что делать дальше. Вроде всё сходится – и фамилия, и отчество. И похож он здорово на ту чеканку. Или не похож?
   – А ну-ка улыбнись! – велел я Игорю.
   – Чего-чего? – опешил тот.
   – Ну растяни рот до ушей!
   До чего непонятливый человек – просто ужас.
   – Зачем? – до Игоря по-прежнему ничего не доходило.
   Нет, наверное, он не сын Александра Александровича. Тот всё схватывает на лету.
   Я понял, что пока всё растолкую Игорю, уйдёт много времени, и тогда я применил недозволенный приём. Я пощекотал его под мышками.
   Игорь взвизгнул, а рот его, как и требовалось, растянулся до ушей.
   И в то же мгновение я словно бы увидел чеканку в комнате Александра Александровича – лохматый босоногий мальчишка, улыбка – рот до ушей, из-за плеча вылетает птица. А потом передо мной предстал и сам Александр Александрович – белые зубы обнажены в улыбке, чёрная борода, как у пирата.
   – Похож, – с облегчением перевёл я дух. – Вылитый папочка.
   – Ты что, по шее захотел?
   Игорь уже не улыбался, а глядел на меня свирепо.
   – Не сердись, – я хотел похлопать Игоря по плечу, но он отпрянул от меня. – Пошли, но дороге всё объясню…
   Я повёл Игоря к дому Александра Александровича. Игорь был добродушным человеком, и через минуту он уже не злился на меня, а без умолку рассказывал:
   – Вот бы выиграть соревнования! Да шансов мало. Тех, кто победит, возьмут в школу-интернат, специальную, для юных пловцов. Будут готовить на Олимпийские игры… Слушай, а что ты хотел мне объяснить?
   Пока я шёл и слушал Игоря, я не переставал думать, как ему рассказать обо всём.
   Набравшись духу, я заговорил. Вот живёт в городе человек. У него золотые руки. Ничего не стоит ему решить любую задачку. Но нет в доме у человека радости. А всё потому, что забыл дорогу к этому человеку его сын. Сын, вообще, думает, что отец живёт где-то очень далеко, чуть ли не на Дальнем Востоке…
   Я замер на полуслове и покосился на Игоря. Догадывается ли он, что я говорю о нём? Игорь напряжённо морщил лоб, но по его глазам было видно, что не догадывается. Наверное, сообразить, что я хочу сказать, было нелегко.
   У дома Александра Александровича мы остановились, и сомнения напали на меня со всех сторон. А что, если я всё это придумал? Мало ли людей с одинаковыми фамилиями, а они вовсе не отец и сын, и даже не родственники и не знакомые. Просто однофамильцы. Но Игорь к тому же похож на чеканку, которая висит в комнате Александра Александровича. Вообще-то, честно говоря, сходство весьма отдалённое, очень приблизительное.
   Но попытка, говорят, не пытка. Я отбросил все колебания и повернулся к Игорю:
   – Подымись на четвёртый этаж, найди там квартиру 37 и позвони.
   – А кто там живёт? – спросил Игорь.
   – Позвони, я тебя очень прошу, – повторил я. – Только не говори, что я с тобой пришёл…
   Так ни о чём не догадавшись, Игорь вошёл в подъезд. Я представил, как он взлетает, перепрыгивая через ступеньку, на четвёртый этаж и нажимает кнопку звонка. А вдруг Александр Александрович вышел из дому?
   Нет, Александр Александрович дома. Вот он выскочил на балкон и кого-то высматривает. Не меня ли? Как же он догадался? Или Игорь рассказал?
   Я едва успел присесть и спрятаться за «Жигули», которые стояли у подъезда.
   Значит, всё-таки Игорь – сын Александра Александровича. Что и требовалось доказать, как говорил, заканчивая объяснение задачи, сам Александр Александрович.
   Вечером меня позвали к телефону.
   – А-квадрат говорит, – послышался знакомый голос. – Так вы меня, кажется, называете?
   – Я не знаю, – пролепетал я в трубку.
   – А я знаю, – сказал Александр Александрович и, помолчав, спросил: – Твоя работа?
   – Вы о чём? – я прикинулся непонимающим.
   – О том, – ответил Александр Александрович. – Спасибо тебе.
   – Пожалуйста, – сказал я, потому как понял, что притворяться больше нет смысла.
   – Приходи, научу чеканить. Приходите вдвоём с Игорёшкой.

Любимый ученик

   – Ты готов? – спросил я у Гриши.
   Мой друг стоял посреди комнаты. Он закрыл глаза и мысленно, про себя повторил ещё раз всё, что ему предстояло совершить. В поте лица мы тренировались целую неделю. Должно получится, как задумали.
   Гриша открыл глаза и кивнул мне:
   – Я готов.
   Волнуясь, я набрал номер телефона и услышал высокий петушиный голос Льва Семёновича.
   – Я вас слушаю.
   – Лев Семёнович, здравствуйте, дорогой, – крикнул я по-английски в трубку и махнул рукой Грише – мол, начинай.
   Взмахивая руками, Гриша закружил по комнате. Он надул щёки и загудел, как самый настоящий самолёт.
   – Простите, я не расслышал, – откликнулся Лев Семёнович. – С кем имею честь?
   Мне пришлось кричать, потому что Гриша совершенно меня заглушал. Само собой, что кричал я на чистом английском языке.
   – Это я, ваш ученик Роберт Полозов. Я в аэропорту. Вынужденная посадка. Как ваше здоровье?
   – Это вы, Роберт? – Лев Семёнович был очень удивлён и спросил по-русски.
   – Да-да, Роберт, – я не сдавался и шпарил по-английски. – Я лечу в Индию, на трассе – сильная облачность. Вынужденная посадка. Слышите, как гудят самолёты?
   Последние слова я говорю по-русски. Это сигнал для моего друга. Гриша начинает гудеть, словно самолёт, идущий на посадку.
   Чтобы гудеть по-настоящему, Гриша махал крыльями, то есть руками, и всё ниже и ниже наклонялся, пока, наконец, не распластался на ковре посреди комнаты и не затих.
   – Слышу, слышу, мой дорогой, – радостно закричал старик. – У вас отличное произношение.
   – Это ваша заслуга, Лев Семёнович, – воскликнул я. – Когда я говорю, все меня слушают. А когда я замолкаю, все спрашивают, кто меня так замечательно научил говорить по-английски. И я отвечаю – мой любимый учитель Лев Семёнович…
   – Вы очень добры ко мне, мой мальчик…
   Я слышу, как Лев Семёнович едва сдерживает слезы, – так взволновало учителя, что ему позвонил любимый ученик.
   Я подал знак Грише. Мой друг вскочил на ноги, зажал двумя пальцами нос и занудливым, простуженным голосом, как диктор в аэропорту, объявил:
   – Внимание, внимание! Объявляется посадка на рейс номер 1979…
   – …Лев Семёнович, – поспешно прокричал я в трубку. – Мой рейс… Объявили посадку…
   – Слышу, слышу, – ответил Лев Семёнович. – Как жаль, что нам не удалось побольше поговорить с вами, Роберт.
   – Мне тоже, но я рад был услышать ваш голос. Обнимаю, будьте здоровы…
   – Спасибо, мой дорогой. Гуд лак, май бой! (Удачи, мой мальчик!)
   – Сенкью. Гуд лак, Лев Семёнович (Спасибо. Удачи, Лев Семёнович).
   Гриша, объявив посадку, вновь превратился в самолёт и гудит так, что щёки у него побагровели. Когда я положил трубку на рычаг, Гриша сразу замолк.
   – Как думаешь, поверил? – шёпотом, словно Лев Семёнович мог нас услышать, спросил я.
   – Конечно, поверил, – у Гриши, как всегда, не было никаких сомнений. – Тут любой поверит. Я гудел, как настоящий самолёт. Да что там! Я гудел лучше настоящего самолёта.
   Мне тоже показалось, что Лев Семёнович поверил. Как он обрадовался, услышав мой голос. Нет, не мой голос, а голос Роберта, своего любимого ученика.
   – Интересное кино получается, – хмыкнул Гриша. – Сперва ты обманул старика, уверив его, что ни бум-бум не разбираешься в английском. А теперь второй раз обманул и шпарил по-английски, как взаправдашний англичанин. Честное слово, я ни словечка не понял.
   – А ты что думаешь, что тот Роберт не шпарит по-английски лучше любого англичанина? – спросил я. – Ещё как шпарит. А сейчас я не обманывал Льва Семёновича. Роберт мог вполне ему позвонить. И вот я позвонил вместо Роберта и перекинулся парой словечек со старым учителем.
   Меня всё время грызло сомнение. Разгадал Лев Семёнович мою хитрость или нет? Я решил так. Если сегодня вечером он позвонит, значит, разгадал.
   Вечером я ждал, волнуясь, звонка. Лев Семёнович не позвонил. Значит, поверил, что с ним и вправду говорил любимый ученик.
   Тогда я решил, что если и завтра он не позвонит, то можно быть абсолютно спокойным – мой план удался.
   Лев Семёнович позвонил на третий день, когда у меня уже не было сомнений, что наша с Гришей операция увенчалась успехом.
   Расспросив, как обычно, о здоровье моём и моих родственников и получив самые исчерпывающие ответы, Лев Семёнович попросил:
   – Не могли бы вы меня навестить, молодой человек? Мы с вами в тот раз простились так скоропалительно, я не успел вам всего сказать.
   Я замычал что-то в трубку. Я сейчас очень боялся встречаться со Львом Семёновичем. Но старый дипломат по-своему расценил мои колебания.
   – Всего на пять минут, молодой человек. Я человек слова.
   Я сказал, что приду с удовольствием и не на пять минут, а на сколько он хочет. Мы договорились встретиться завтра.
   Точно в назначенное время я нажимал на кнопку звонка. Лев Семёнович в чёрном костюме и белой рубашке встретил меня со всем радушием и провёл в комнату.
   Учитель сам не садился и мне не предлагал. Я понял, что наша встреча будет происходить стоя, как дипломатический приём.
   Лев Семёнович вынул из кармашка круглые часы-луковичку на цепочке. Щёлкнул кнопкой, крышка открылась.
   – Сейчас ровно два часа дня, – торжественно произнёс учитель и поднёс мне часы под самые глаза, чтобы я мог убедиться, что он говорит правду.
   Я переминался с ноги на ногу и от неловкости сунулся носом прямо в циферблат. А потом кивнул: верно, два часа.
   Луковичка исчезла в кармашке учителя.
   Лев Семёнович взял с полки томик Шекспира с золотыми буквами на обложке.
   – Вы знаете, молодой человек, как дорога мне эта книга. Она была неизменным спутником моей долгой жизни. И сейчас, когда дни мои клонятся к закату, я задумался, кому отдать, в чьи руки передать книгу. Не скрою от вас, что я долго колебался. Но вчера я твёрдо решил, что она ваша по праву. Возьмите книгу в память о наших занятиях.
   Я замотал головой, а руки протестующе выставил вперёд, словно отталкивая нежданный подарок. Но Лев Семёнович поймал мои руки и ловко вложил в них томик Шекспира. А потом прижал мои руки с книгой к моей груди и отпрянул от меня. Это произошло в одно мгновение, я не успел даже опомниться.
   – Никаких возражений! – твёрдо произнёс Лев Семёнович.
   Таким решительным я видел его впервые.
   – Но почему мне? – только и мог спросить я.
   – Потому что вы мой любимый ученик, и я вами горжусь, – спокойно объяснил Лев Семёнович.
   – А как же?.. – я замялся.
   Недаром Лев Семёнович был дипломатом, он сразу догадался, о ком я хочу спросить.
   – Вы имеете в виду Роберта?
   Лев Семёнович простодушно улыбнулся, как мальчишка, который долго хранил тайну и дождался, что настал час, когда её можно открыть.
   – Да, Роберта. – От смущения я готов был залезть под стол.
   – Я гордился и горжусь Робертом, – ответил учитель. – Но он давно уже не писал мне, не звонил. Я даже не знаю, где он сейчас. Разумеется, я на него не в обиде, я понимаю, что он чрезвычайно занятой человек…
   Ни секунды больше я не мог оставаться в доме Льва Семёновича. Пробормотав слова благодарности, с томиком Шекспира в руках я скатился по лестнице вниз.
   Конечно, Лев Семёнович сразу догадался, что звонил ему я. Это только Грише могло показаться, что мы здорово обвели вокруг пальца старого дипломата.
   Но если он подарил мне книжку и назвал своим любимым учеником, значит, Лев Семёнович совсем не обиделся, что я его обманул.
   Я осторожно дотронулся до золотых букв, сверкавших на обложке.

Тямтя-лямтя

   – Здравствуйте, Всеволод! Вы совсем забыли к нам дорогу. Что случилось?
   Я и вправду забыл Юлю, которая ещё не ходит в школу, а говорит, как взрослая.
   Мы тихо прошли по полутёмному коридору, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить хозяйку.
   В комнате всё было как прежде. Важное пианино занимало всё пространство. Почти два года, страдая и мучаясь, я барабанил по его клавишам. А теперь в первый раз поглядел на пианино с симпатией.
   – Почему вы не приходите, Всеволод?
   Юлины глаза, увеличенные очками, пристально смотрели на меня.
   – Твоя мама сказала, что мне медведь на ухо наступил.
   – Неправда, – возразила Юля. – У вас есть слух, слабый, но есть. Его надо развивать.
   Это я тоже забыл. Забыл, что Юле надо говорить только правду. У неё фантастический нюх на фальшь. Она настоящая дочь музыканта.
   – Понимаешь, – протянул я, – это долго рассказывать.
   – Я никуда не спешу, – Юля поудобнее уселась на диване.
   – Это сложная история, – отнекивался я. – Ты не поймёшь.
   – Как-нибудь разберусь, – обиделась Юля и добавила, чтобы я понял, с кем имею дело: – Я в этом году в первый класс пойду.
   Я задумался. А почему бы не рассказать Юле правду? Она такой человек, что может всё понять.
   И я рассказал Юле всё начистоту. И о том, что я света белого не видел, и о Грише, который надоумил меня, как избавиться от учителей, и о том, как я играл её маме лишь бы что, а она думала, что я играю правильно.
   – Наверное, твоя мама была чем-то расстроена тогда, – сказал я. – У неё что-то случилось?
   – Случилось, – подтвердила Юля.
   – А что? – допытывался я.
   – Долго рассказывать, – Юля отнекивалась точно так, как только что отказывался я.
   – Не хочешь – не надо, – я перевёл разговор на другое. – А вы когда переезжаете на новую квартиру?
   – Не знаю, – пролепетала Юля. – Маме сказали, что в том доме квартиру не дадут.
   И тут меня осенило:
   – Значит, твоя мама из-за этого и была тогда расстроенная?
   – Из-за этого, – кивнула Юля.
   – А я воспользовался её состоянием и обдурил, – я не на шутку рассердился сам на себя. – Хорош гусь!
   – Нет, Всеволод, вы не гусь, – шмыгнула носом Юля. – Вы случайно поступили плохо. Но вы не хотели так поступить.
   – Ты меня, пожалуйста, не защищай, Юля, – кипятился я. – Раз я сказал, что гусь – значит, гусь. А почему не дадут квартиру?
   – Маме сказали, что непредвиденные обстоятельства, – Юля с трудом выговорила тяжёлые слова. – Пообещали, что дадут через год.
   – Ты не расстраивайся, – попробовал я утешить девочку. – Ты думаешь, год – это долго? Время очень быстро летит. Я вон уже десять лет прожил на свете, а не заметил даже…
   – Я не из-за квартиры расстраиваюсь, – Юля вытерла слезы ладошкой. – Я из-за мамы с папой. Я не знаю, что мне с ними делать…
   – А что? – удивился я.
   – Она так дружно жили, так любили друг дружку, что приятно на них было смотреть. А сейчас…
   Юля запнулась. Я её понимал. Очень трудно рассказывать про маму с папой да ещё не совсем хорошее.
   – А сейчас ссорятся, кричат друг на друга, – переведя дух, вновь заговорила Юля. – И меня совсем не стесняются…
   Я сочувственно кивал Юле и ничего не говорил. А чего говорить. Иногда человека просто надо выслушать, и ему сразу станет легче.
   – Мама кричит на папу: «Ты ничего не можешь предпринять, сидишь и молчишь, тямтя-лямтя настоящий…»
   – А что такое тямтя-лямтя? – подал я голос, услышав незнакомое слово.
   – Я думаю, – вздохнула Юля, – тямтей-лямтей называют человека, у которого нет характера, силы воли… А тут ещё хозяйка велит нам убираться, осточертели, говорит, ваши пианины…
   – Ну, это уже безобразие, – возмутился я. – Надо что-то предпринять.
   – А что? – спросила Юля.
   Что, я и сам не знал. Но предпринять что-то надо. Нельзя быть тямтей-лямтей. Правильно сказала Юлина мама.
   – Знаешь что, – вдруг сказал я. – Напиши мне, пожалуйста, адрес того дома, куда вы должны были переехать. А ещё ваш теперешний адрес и фамилию, имя, отчество родителей.
   – Зачем? – встрепенулась Юля. – Вы нам поможете, Всеволод?
   – На всякий случай, – я не стал вдаваться в подробности.
   Просто я знал, что с Юлиными родителями поступили несправедливо, но как им помочь, совершенно не представлял. У меня была надежда на Гришу. Мне казалось, что мой друг должен разбираться в такого рода делах.
   Юля, хотя ещё не была школьницей, умела писать. Она быстро исполнила мою просьбу.
   Я сунул листок бумаги в карман и прямиком направился к Грише. Я рассказал ему обо всём, что узнал от Юли.
   – Бывает, – с философским спокойствием заметил Гриша.
   – Ну, а что можно сделать, чтобы им помочь?
   – Надо написать бумагу, – важно проговорил Гриша.
   – Что?
   – Заявление в райисполком и всё объяснить.
   Я вырвал двойной лист из тетрадки, взял ручку и вопросительно уставился на моего друга.
   – Лучше всего писать от имени бывших учеников. – Гриша приосанился. – Пиши! «Мы, нижеподписавшиеся лауреаты Международных конкурсов пианистов…»
   – Погоди, – остановил я Гришу. – А я не знаю, есть ли у Валентины Михайловны ученики-лауреаты Международных конкурсов?