Маслов Юрий. Белогвардейцы

   - Владимир Николаевич, - повторила Настя, поправляя волосы. - Садитесь к столу, Владимир Николаевич. После баньки и выпить не грех.
   - Рюмочку можно. - Полковник взглянул на часы, затем на Нестеренко, который, исполнив свои обязанности, снова развалился возле печки, и подумал, что вахмистр все-таки приличная свинья. Даже Федя, несмотря на свое мужицкое происхождение, крайне тактичен и почтителен ~ знает за столом свое место, а этот... Этот безграмотный вахмистр, которого от Феди отличает лишь городское происхождение - сын приказчика, - откровенно презирает последнего - мужик! с офицерами держится слишком вольно, почти на равных, и это неумение держать дистанцию частенько выходит ему боком. ("Куда ты лезешь... со свиным рылом в калашный ряд?")
   - Нестеренко!
   Вахмистр мгновенно вытянулся.
   - Передай Задорожному и Крымову, чтобы удвоили караулы. Смена часовых каждые два часа. И обоих пригласи ко мне... К одиннадцати. Понятно?
   - Так точно, господин полковник.
   Вместо привычного "исполняй" Вышеславцев брезгливо повел кистью руки, и Нестеренко кубарем выкатился за порог.
   - Строги вы, - улыбнулась Настя, ловко переворачивая на сковородке очередной блин.
   - Это не строгость - дисциплина, - сказал Вышеславцев, с удовольствием рассматривая хозяйку - крепкие, стройные ноги, бедра, изгиб шеи, руки... Руки составляли как бы отдельную часть тела. Они двигались легко и свободно, как у Феди, но в движении начисто отсутствовала его услужливость, которая иногда приводила Вышеславцева и бешенство, поэтому наблюдать за работой Настиных рук было радостно и... страшно - к ним тянуло.
   - Сегодня праздник, можно и без дисциплины.- Настя полезла в шкафчик, вытащила и поставила на стол бутылку николаевской водки. - Вот, берегла, сказала смущенно, быстро проглатывая слова. - К празднику берегла.
   Полковник недоверчиво повертел в руках бутылку - царский все-таки налиток! - хотел было отказаться, но, сообразив, что жест этот будет истолкован превратно
   от чистого сердца ведь предлагают, - открыл и налил себе полстакана.
   - За ваше здоровье!
   - Спасибо.
   Но он так и не выпил. Остановился на полдвижении
   поставил стакан на стол и снова взялся за бутылку.
   - Прошу вас... Выпейте со мной! - Голос дрогнул, глаза смотрели с непривычной нежностью. - Я даже не помню, когда последний раз пил с женщиной.
   - Хорошо, - чуть слышно произнесла Настя, одарив его светлой улыбкой.
   Они выпили. Вышеславцев потянулся за грибком, закусил. Настя торопливо отошла к печке, чтобы продолжить свои хозяйственные дела. И он, и она молчали. И обоих долго не покидало чувство, что совершили они тайный и великий грех.
   Неловкое молчание нарушил свалившийся с печки дед. Охая и постанывая, потирая ушибленное плечо, с трудом поднялся (все попытки Насти помочь ему пресек в корне, крикнув: "Не мешайся! Сам!") и, не обращая внимания на полковника, которому, правда, уже был представлен, уставился белесыми, давно плохо видевшими
   глазами на роскошный стол.
   - Праздник, что ль?
   - Масленица! - рассмеялся Вышеславцев.
   - Масленица? - Дед подтянул штаны. - Надо
   отметить.... Настя!
   - Чего тебе?
   - Одеваться!
   Настя бросила на полковника испуганный, виноватый взгляд.
   - Вы не против, Владимир Николаевич?
   - Старость надо уважать!., - не зная, что ответить
   сказал Вышеславцев.
   Минут через десять из-за занавески в старенькой, застиранной до белесого цвета рубашке "времен Очакова и покорения Крыма" довольно бодро выкатился дед. На груди - два "георгия", третьей и четвертой степени.
   - Где ж ты отличился, дед? - с почтением спросил Вышеславцев.
   - В Крымскую. И в Турецкую.
   - А у кого служил?
   - Донская конно-казачья 7-я батарея. В Крыме дрались под начальством генерала Багратиона Ивана Константиновича...
   - На Дунае? В 1853 году?!
   - Число не помню, вашблагородь. А вот что на Дунае точно. Я и в Турецкую на Дунае дрался, с генералом Драгомировым. Вот только имя его запамятовал...
   - Михаил Иванович.
   - Верно, Михаил Иванович, - оживился дед. - А вы что, знали его?
   - Знать не пришлось, но слышал много.
   - Здоров он?
   - Лет пятнадцать, как умер.
   - Царство ему небесное, - сказал дед, осенив себя крестным знамением. Хороший был человек. У города Зимницы, когда переправу наводили, помню, идет берегом и туркам кулаком машет, кричит: "Забыли, паразиты, как Суворов вас лупил? Так я вам сейчас напомню! - Вытащил шашку и: - Вперед, братцы!" Ну мы и поперли... Всыпали им, крепко всыпали!
   Вышеславцев чуть не прослезился. Перед ним стояла сама история - дед воевал вместе с Драгомировым, Драгомиров - выученик Суворова, Суворов - это Екатерина
   Великая, это победы Потемкина, Алексея Орлова - славная Чесменская битва, а от неё, Екатерины, до Петра рукой подать! И Вышеславцев, - забыв, что перед ним простой солдат, обуреваемый восхищением и благодарностью, неожиданно для себя встал, крепко обнял старика и трижды, по-русски, расцеловал.
   - Садись, дед, выпьем с тобой во славу русского
   оружия!
   Они выпили по стопке, нацелились по второй, но им помешали - пришел из баньки Федя, подъехали в сопровождении Нестеренко Задорожный и Крымов. И сразу же в избе стало тесно, шумно, пропала атмосфера доброжелательства и домашнего уюта, по которой так соскучился Вышеславцев, и он пожалел, что устроил это дурацкое застолье, подумал: "Напрасные хлопоты... Мне их уже не взбодрить, боевой дух не поднять. Они столько
   видели, столько натворили, что противны друг другу".
   - Военный совет или проводы зимы? - спросил Крымов, расхаживая вокруг стола и восторженно щелкая пальцами. - Ба-а! Николаевская! Я почему-то был уверен, что буду пить сегодня николаевскую. Нюхом чувствовал.
   - Нюх у тебя собачий, - кивнул Вышеславцев. - Присаживайтесь.
   - Спасибо. - Крымов, чтобы подчеркнуть свое отношение к Задорожному, сел рядом с Федей. - Нюх у меня действительно есть. Только не собачий, а на собак. Люблю собак! Псарня была - вся округа завидовала!
   - Вы откуда родом? - спросил Вышеславцев.
   - Родился в Пензе, детство провел в родовом имении, Саранском уезде.
   - Усадьба цела?
   - Сожгли.
   - Жалко?
   - Собак жалко.
   - Так они что, и собак? - вскинул брови Федя.
   - И собак, - вздохнул Крымов. - Вой стоял верст на десять.
   Федя нашел глазами иконку, перекрестился.
   - Человека... я понимаю - скотина! Но собаку за что?
   - За родословную, - бухнул Нестеренко.
   - Жаль, что у тебя ее нет, - ужалил Федя.
   Нестеренко умел работать на зрителя. Вскочил, заиграл желваками, изображая обиду, но выложиться не успел Вышеславцев властным движением руки усадил его на место, обвел взглядом стол, и ему стало смешно и грустно: более разношерстной, не понимающей и не принимающей друг друга публики ему видеть еще не приходилось.
   - Господа, - сказал он, - сегодня праздник - масленица, последний день зимы. Встретили мы ее, голубушку, в девятнадцатом, а провожаем - в двадцатом. Встретили с радостью, как великую заступницу, а провожаем... Впрочем, не будем ее винить за наши неудачи - история есть история, ее не переделаешь, давайте выпьем за то, что она, уходя, оставила нам надежду, надежду любить, смеяться и верить, что все окончится благополучно, что Россия еще увидит светлые дни... За Россию!
   Федя выпил, закусил огурчиком и затих - склонил
   голову, смиренно сложил на коленях тяжелые, натруженные руки. "Стесняется, - пожалел его Крымов. - Не привык с офицерами за одним столом сидеть". Он взял тарелку, наложил от души блинов, свинины, не забыл и огурчик и строгим голосом скомандовал:
   - Ешь!
   - А вы? - смутился Федя.
   - Я наелся. Хозяйка накормила.
   - Хорошо устроились? - спросил Вышеславцев, с умилением наблюдая сию картинку: впервые видел, как офицер ухаживает за ординарцем.
   - Неплохо, - сказал Крымов. - Хозяин самогон гонит, хозяйка блины печет, дочка - лет двадцать стерве, пышная, как тесто, - на картах гадает.
   - И что же она вам нагадала?
   - Дальнюю дорогу, казенный дом, скорую любовь.
   Озорная девка! - И, заметив, что Настя внимательно
   прислушивается к его словам, спросил: - Озорная?
   - Гулящая.
   - Я так и подумал: пальцы - в кольцах, в ушах
   серьги... Не подкатишься!
   - А почему хозяин не и армии? - спросил Вышеславцев.
   - Без руки он. Говорит, Буденный отхватил,
   - Это где же? - поинтересовался Задорожный.
   - А под Касторной, когда вы с Мамонтовым по тылам у красных гуляли. |
   - А что? Неплохо погуляли... Май-Маевский Орел
   взял, а мы - Козлов, Елец, Тамбов, Воронеж...
   - А дальше? Чего ж дальше не пошли? Ведь до Белокаменной один марш-бросок остался, марш-бросок - и в шашки! Молчите? - В глазах Крымова вспыхнули злые, волчьи огоньки. - Тогда я скажу... У Май-Маевского очередной запой, у Мамонтова... Да разве возможно воевать, когда за тобой обоз в шестьдесят верст
   тянется? Вот и рванули казачки но домам - награбленное делить да самогон жрать!
   - Вы казачков не трогайте, - сдавленным от бешенства голосом процедил Задорожный. - Вы на Дону не были и не знаете, что там творилось.
   - Везде творилось...
   - Творилось, да не такое! - Лицо Задорожного исказила гримаса боли. Там не усадьбы жгли - станицы! Да что там станицы, вся донская земля пылала! Запретили носить фуражки, штаны с лампасами, станицы переименовали в волости, хутора - в деревни, казаков насильно выгоняли из куреней, а в их дома вселяли пришлых, тоже насильно. Кто не согласен - к стенке! У белых служил - к стенке! Расстреливали но шестьдесят - семьдесят человек в день! Семьями уничтожали! И стариков, и детей, чтобы за родителей, надо понимать не мстили!.. Вот поэтому казаки и повернули к дому - сам себе не поможешь, никто не поможет!
   - Это верно: сам себе не поможешь - никто не
   поможет, - вяло согласился Крымов, - Только вот что я вам скажу, есаул... Самому себе можно помочь только сообща, объединившись, иначе... Иначе краснопузые как куропаток, перестреляют.
   - К тому дело и идет, - неожиданно подал голос Федя. - Мы уже все у них на мушке,
   По спине Крымова гусиными лапками побежали
   мурашки. Он вдруг вспомнил своего егеря деда Тимоху,
   который однажды, крепко выпив, полез на крышу
   поправить подгнивший конек. И свалился. Да так неудачно, что сломал несколько ребер. Все думали - отлежится, и Крымов так думал и, когда ему сказали, помирает, не поверил - слишком много охотничьих верст протопал со стариком, знал его силу и выносливость, бесстрашие и твердую руку - зимой на спор с вилами на медведя ходил и вдруг - помирает!
   Дед Тимофей лежал на кровати, сухой, неестественно длинный, в лице - ни кровинки, и, глядя в потолок, отдавал домашним последние указания - какой и из
   чего смастерить гроб, где похоронить, кого звать на поминки, как жить дальше, жене. детям, внукам. Говорил он спокойно и деловит, от этой спокойной деловитости, рассудительности, обыденности происходящего Крымову стало страшно. Он неловко сунул и руку хозяйке сотенную и незаметно удалился.
   Именно такой рассудительностью и спокойной делвитостью дохнуло на Крымова и от слов Феди. "Как будто крышку гроба забил", - подумал, поеживаясь.
   - Глупый ты, Феденька, человек, - сказал Нестеренко, расценив заявление Машкова как опасное, оскорбительное для общества. - Чтобы взять нас на мушку надо голову иметь.
   Федя старательно прожевал кусок свинины, посмотрел на Нестеренко. Взгляд был не злобен, но насмешлив, с хорошо выраженной издевкой.
   - Я тебе не Феденька, а Федор Иванович. Запомнил?.. И еще одно запомни: пуля... она, конечно, дура, но дурака всегда найдет!
   - Это ты к чему?
   - К тому.
   Нестеренко задохнулся, пошел красными пятнами.
   - Господин полковник, прикажите ему замолчать! - завизжал он фальцетом. - Я в конце концов старше его по званию и не позволю себя... оскорблять!
   "И на кой черт я усадил их за один стол? Хотел как лучше, а вышло..." Вышеславцев нахмурился, посмотрел в окно, за которым выл ветер, и, пока слушал его
   свирепые переливы, случилось таинственное. Настя, мышкой шмыгнув в сени, поманила за собой Федю. Он кивнул, выскочил следом, а через минуту, сунув в дверь свою
   рыжую голову, пробормотал:
   - Господин вахмистр, выйдь на час.
   На "господина" Нестеренко откликнулся моментально. Вытер ладонью губы, встал, развернув плечи, смело, с достоинством вышел. И больше его не видели. Ни его, ни Федю.
   - Куда вы их спровадили? - настороженно спросил Задорожный, когда хозяйка вернулась в комнату и вновь засуетилась у печи.
   - В баньку, -ответила Настя. -Дала им бутыль самогона и отправила в баньку. Там сухо, тепло...
   - Что тепло - понятно. ~ Задорожный вцепился в нее зоркими, круглыми, как у птицы, глазами. Усталое лицо напряглось, обозначив резкое, хищное выражение.
   Но когда им хмель в голову ударит... Нельзя им вместе пить передерутся.
   - Не волнуйтесь! - вспыхнула Настя. - Это они, перед вами выпендриваются, а когда вдвоем... Хорошо им вдвоем, они ж с одной грядки.
   "Вот тебе и баба, вот тебе и неграмотная крестьяночка", - подумал Вышеславцев, пораженный, с какой убийственной простотой и ловкостью Настя распутала им же завязанный гордиев узел...
   - И на одной грядке разные овощи растут, - возразил Задорожный.
   Вышеславцев заинтересованно вскинул голову.
   - Поясните вашу мысль, есаул.
   - Пожалуйста, господин полковник... Федя вам предан, а Нестеренко.,. Его бог обидел - вспыльчив, заносчив, злопамятен. Случай подвернется отомстит. Федя это чувствует, поэтому не допускает его до себя, остерегается... А что в баньку с ним пошел... Так это он вам любезность сделал.
   - Нестеренко не ангел, согласен, - сказал Вышеславцев. - Но солдат он храбрый, в бою на него можно положиться.
   - А на него и красные могли бы положиться?
   - А вы лишнего не хватили, есаул? - Крымов щелкнул указательным пальцем по бутылке.
   - Нет.
   - Тогда объяснитесь. За такие слова надо отвечать.
   - Отвечу. - Задорожный решительно тряхнул чубом - Я вместе с Буденным служил... И в японскую, и в германскую - Приморский драгунский полк. Наездник он замечательный и рубака лихой, но тщеславия необыкновенного спал и видел себя генералом. И когда такая возможность представилась, воспользовался - ему одни черт за кого воевать, лишь бы конь под ним был белый.
   - Завидуете?
   - Я крестьянину завидую, который землю пашет, а вот Нестеренко... Оп локти кусает: Буденный - командарм Первой Конной, а он как был вахмистр, так им и остался.
   - Интересная мысль. - Крымов неторопливо закурил, помял широкий раздвоенный подбородок. - А где моя белая лошадь?
   - Ускакала, - улыбнулся Вышеславцев.
   - А ваша, Настя?
   - Зачем мне лошадь? Мне бы мужика хорошего да детишек кучу. - Настя присела на березовый чурбачок, что стоял у печки, подперла кулаком щеку, пригорюнилась.
   - Не грустите, - успокоил ее Крымов. - Скоро эта свара кончится. И будет у вас муж, дети, полный дом счастья. - Сказал и сам не поверил в то, что сказал,
   смутился и, чтобы скрыть смущение, принялся разливать по стаканам водку. - За ваше здоровье, Настя!
   - Спасибо. На добром слове спасибо.
   Крымов выдохнул, глянул в последний момент на деда и расхохотался дважды георгиевский кавалер спал. Сидя спал. Спал, выпятив грудь, изобразив на лице полную боевую готовность.
   - Вот так они, паразиты, на посту и дрыхнут, - процедил сквозь зубы Задорожный,
   - А вы проверьте, - усмехнулся Крымов.
   - Придется, - кивнул Задорожный, не уловив иронии, опрокинул в себя водку, легко поднялся. - Разрешите идти, господин полковник?
   - Подождите, - Вышеславцев вытащил из полевой сумки карту, отодвинув посуду, разложил ее на столе, - Пора из "мешка" выбираться... Настя, до станции далеко?
   - Верст двенадцать-тринадцать.
   - Есаул, необходимо выяснить, кто там и что... Какие части, куда двигаются и так далее... А вы, ротмистр, прощупайте соседние деревеньки. Если железнодорожный узел захватили красные, нам придется отходить именно в этом направлении...
   - К Новороссийску?
   - Да.
   - А дальше? - сухо спросил Задорожный.
   - Небольшое морское путешествие, - шутливо заметил Крымов.
   - Меня это не устраивает.
   Вышеславцев оторвался от карты. Задорожный поймал его взгляд, и какую-то долю секунды они смотрели друг другу глаза в глаза, зрачок в зрачок: первый - властно
   и требовательно, желая знать правду, какой бы горькой она ни была, второй - с явным недоумением и замешательством, как будто хотел сказать: "Ну что я могу поделать, если нам с тобой такой расклад выпал".
   Вышеславцев снова склонился над картой, ноготь большого пальца уперся в Крымский полуостров.
   - По всей вероятности, сюда.
   Задорожный заметил все: и непривычную растерянность полковника, и его нерешительность, когда он склонился над картой, и безразличие Крымова, очевидно смирившегося с положением загнанного зверя, но виду не подал, щелкнул каблуками, спросил;
   - Разрешите идти?
   - Идите.
   Есаул вышел, и через минуту с улицы донесся дробный, приглушенный снегом перестук копыт сорвавшейся в галоп лошади.
   - А он умнее, чем я думал, - сказал Крымов. - Здраво рассуждает и... У него есть стержень - знает, что ему делать.
   - Ну и что же он, по-вашему, будет делать? - спросил Вышеславцев, почесывая невесть откуда взявшуюся кошку, которая примостилась у него на коленях.
   - Не знаю. Но решение он принял.
   - А вы?
   - А что я? ~ вздохнул Крымов. - Я свой выстрел сделал. И промахнулся. Теперь очередь за противником. - Он встал, задумчиво прошелся по комнате, заметив на стене гитару, сиял, осторожно тронул струны. Звук понравился.
   - Чья? - спросил.
   - Мужа, - ответила Настя, вздрогнув от резкого и требовательного стука в окно.
   - Кто? - вскинулся дед. Посторонний звук подействовал на него, как револьверный выстрел.
   - На печь лезь! - зыкнула па него Настя, набросила
   Полушубок и скользнула за дверь. Через минуту вернулась, бледная, с широко распахнутыми, испуганно блестевшими глазами.
   - До вас, Владимир Николаевич!
   - Кто?
   - Жид.
   - Жид? - переспросил Вышеславцев, думая, что
   ослышался.
   - В барском доме жиды остановились, беженцы; а ваши их... того!
   - Зови! - Вышеславцев, догадываясь, что произошло, раздраженно махнул рукой.
   В комнату расторопно вкатился высокий, неопределенного возраста человек - заячья, потерявшая форму шапка, ветхое драповое пальто до пят, шарфик из гаруса, из-под которого светилась длинная, худая, грязно-желтая шея. Глаза смотрели напряженно и заискивающе. Так смотрят дворовые собаки - дадут или не дадут кусок мяса.
   - Я вас слушаю, - сказал Вышеславцев.
   - Помогите, господин... - Кадык дернулся, шея плоско, точно у кобры, расширилась, образовав по бокам глотки две напряженные жилы с провалом посередине. - Простите, я не разбираюсь в званиях...
   - Полковник.
   Старик неожиданно рухнул на колени.
   - Помогите, господин полковник! Дочек насилуют, а
   младшей только четырнадцать...
   - Встаньте! - Вышеславцев натянул шинель, взглядом поторопил Крымова и выскочил на заднее крыльцо.
   - Машков! Нестеренко!
   Из баньки вывалился Федя.
   - Коня!
   Черное, усыпанное яркими звездами небо... Дивная березовая роща... Белый двухэтажный каменный дом, похожий на собирающегося взлететь лебедя... Идиллия!
   Патриархальная Русь!
   Вышеславцев пришпорил коня, подъехал ближе и только тут обнаружил, что лебедь смертельно ранен: правый флигель разрушен, парадные днери вырваны, зияющие провалы окон озарены пламенем. Вместо с пламенем рвалась на свободу зажигательная мелодия знаменитого еврейского танца.
   - Гоголь! Мистика! - пробормотал Крымов, соскакивая с коня и прислушиваясь. - Вы знаете, что они поют?
   - Сейчас узнаю. - Вышеславцев обернулся, взмахом руки велел Машкову и Нестеренко следовать за собой.
   Посреди огромной, очевидно парадной, залы полыхал костер. Вокруг него, взявшись за руки, кружился хоровод - мужчины, безусые юнцы, женщины. Баянист наяривал "Семь сорок", а хор, дружно отплясывая, чеканил: "Бей жидов, спасай Россию!" Руководил этим смешанным хором взводный второго эскадрона подъесаул Колодный. Он стоял в центре, дирижировал и то и дело орал: "Веселе-ей!" И для устрашения размахивал шашкой. Острый клинок, отливая серебром, разгульно свистел над головами танцующих.
   - Это не Гоголь - Вальпургиева ночь! - сказал Вышеславцев и, чтобы прекратить вакханалию, выстрелил в потолок.
   Подъесаул, узнав командира, бросил шашку в ножны, баянист выронил баян, хоровод рассыпался, рассосался по дверям-щелям.
   - Они там, - тронул Вышеславцева за рукав старик - Мои девочки там! Дрожащей рукой он указал на вход по внутренние покои. - Помогите, я боюсь, что...
   Вышеславцев шагнул в коридор, прошел несколько метров и остановился: тьма - руки вытянутой не видать.Прислушался. Где-то рядом делились впечатлениями:
   "Ну как?" - "Ничего. Ножки тонкие, как спички, а внутри поют синички!"
   - Федя, посвети. - Вышеславцев до боли в суставах сжал рукоятку револьвера.
   Вспыхнул огонь, кто-то вскрикнул - полковника, по-видимому, узнали, бросился бежать.
   - Быстро, однако, - сказал Машков, взглядом провожая прыгающие тени. Не догонишь. - Он поднял над головой горящую спичку, осмотрелся и, заметив слева сорванную с петли дверь, потянул ее на себя и вошел в небольшую комнату. На полу, в ворохе грязной соломы, слабо постанывая, лежала девочка - коротко стриженная, рыжеволосая, с тонкими, раскинутыми руками. Над ней прилежно трудился юный прапорщик.
   "Ей только четырнадцать, - вспомнил Вышеславцев слова старика. - По всей вероятности, это она, его дочь..."
   - Встать, скотина! - рыкнул он, чувствуя, как холодеет, разрываясь от слепой, безудержной ярости, грудь.
   Прапорщик удивленно замер - кто это, мол, решился побеспокоить? приподнялся на локте, и в глазах его отразился ужас первобытного человека.
   - Я сказал: встать! - Вышеславцев вскинул револьвер.
   - Он пьян, - проговорил Крымо и, не сводя ледяного взгляда с рухнувшего на бок прапорщика. - Когда протрезвеет, тогда и расстреляем. Будет хоть знать - за что.
   Вышеславцев сунул револьвер в кобуру.
   - Машков, в сарай его, под замок!
   "В нас странная и, пожалуй, демонская любовь к огню, - думал Вышеславцев, расхаживая вокруг костра. Думал и неотрывно смотрел на красные языки пламени, в котором с ядовитым шипением и треском, словно протестуя против такой бесславной гибели, догорали ручной работы стулья, книжные полки, шкаф и прочая домашняя утварь - все, что некогда служило украшением этой старинной русской усадьбы. - Дикари! Варвары!".Он вдруг повернулся и пристально посмотрел на притихшего подъесаула Колодного.
   - Выверните карманы!
   Подъесаул икнул - то ли спьяна, то ли со страха, - и на пол выпали янтарные бусы, серебряный портсигар, витка жемчуга, кольца...
   - Кого ограбили?
   - Я не грабил - менялся, вашблагородь.
   - С кем?
   - А вот с этим... - Подъесаул ткнул пальцем в стоявшего поодаль еврея с окладистой бородой в гневно пылающими серыми, навыкате глазами.
   - И что же вы ему предложили в обмен?
   - Консервы.
   - Вы считаете обмен равноценным?
   Подъесаул окинул взглядом разбросанные по полу вещи, мрачно пожал плечами:
   - Так ведь жид, вашблагородь!..
   - Более точнее свою мысль выразить не можете?
   - Куда ж точнее... Жид он и есть жид.
   Вышеславцев поднял согнутую в локте правую руку, и по бокам мгновенно выросли две тени - Машков и Нестеренко.
   - В холодную его. Вместе с прапорщиком.
   - Вашблагородь! - истошно взвыл подъесаул. - За что? - Но было поздно; Машков и Нестеренко уже снимали с него оружие.
   Сияла луна. Холодными, синими отблесками искрился снег на взгорье, на покатых крышах деревенских изб, и лишь в низинах да по крутым берегам озера лежали
   мрачные, тяжелые тени.
   Село гуляло. Где-то в отдалении искрометно заливалась гармонь, ей вторили молодые бабьи голоса, лихо плетя замысловатую вязь веселых, озорных частушек.
   - Кому война, а кому праздник, ядри их в корень! - выругался Машков, придерживая своего дончака. - Нестеренко, у нас в баньке чего осталось?
   - Есть еще.
   - Ну и ладно, и мы щас погуляем.
   Вышеславцев и Крымов ехали молча. Но когда тропинка, ведущая вдоль озера, расширилась, превратилась в хорошо накатанную дорогу и лошади пошли рядом, ротмистр неожиданно спросил:
   - Владимир Николаевич, Колодный ограбил жида...Он вам так и ответил; "Жид он и есть жид..." Но вы пожелали, чтобы он выразил свою мысль более яснее и точнее.. Что именно вы от него хотели услышать?
   Полковник вскинул голову и долго молчал, пристально рассматривая усыпанное звездами небо.
   - Вопрос сложный. Но я вам отвечу. Отвечу вопросом на вопрос... Что такое еврей?
   - Национальность.
   - А сионизм?
   - Политическое движение.
   - Правильно. Сионизм - политика. А политика и национальность... Вышеславцев пожал плечами. - Это разные вещи. И путать их нельзя.
   - Но ведь путают, - возразил Крымов. - А если путают, то, значит, кому-то это выгодно. Кому?
   - Сионистам. Смешение политического и национального в этом вопросе как раз и мешает разоблачению сионизма. И это тоже его тактика. К тому же сионистом может быть и русский.
   - Но во главе этого движения, если я вас правильно
   понял евреи, так?,
   - Именно. Они захватили у большевиков все ключевые посты и стали внушать русскому народу - через прессу и устно, на митингах - сословный разлад, взаимную ненависть и междоусобицу, они возбуждали к братоубийству, грабежам, восстанию против царя, властей, Церкви... Они разрушили веру, семью, брак, они издеваются над долгом службы, долгом присяги, воинской честью, любовью к Родине...
   - А куда же смотрела власть?