Маслов Юрий. Белогвардейцы

   - А власть растерялась. Царь, видимо, так и не понял, с какой силой он столкнулся, и боролся с ней до методу рыцарских поединков прошлого века: "Не угодно ли вам...", "Я требую сатисфакции", "Позвольте договориться об условиях дуэли..." Губернаторы во многих местах сами приветствовали социалистов: "Долой самодержавие!" И делали вид - вместе с полицией, - что не замечают, как глумятся эти местечковые революционеры над всем, что свято и дорого русскому человеку. А те, видя, что их не трогают, пришли в экстаз ломали кресты, жгли иконы, выкалывали глаза царю на портретах...
   - Этому я сам свидетель, - кивнул Крымов. - В сентябре пятого года я гостил у тетки в Киеве и лично видел, как разъяренная толпа сбросила с балкона городской думы царскую корону, слышал, как она грохнулась о грязную мостовую и какая жуткая после этого наступила тишина... А затем чей-то крик: "Жиды! Жиды сбросили царскую корону!" И началось светопреставление...
   - И не только в Киеве - по всем городам и весям России, - язвительно проговорил Вышеславцев. - Сионисты это светопреставление спровоцировали, а расплачивается за эту провокацию... - Он снял перчатку, растер ладонью раскрасневшееся от мороза лицо.
   Ярко светившая луна неожиданно скрылась за небольшой, но мрачной тучей, и Вышеславцев бросил поводья: в темноте лошадь предпочитает сама выбирать дорогу.
   - Еще один вопрос, - сказал Крымов. - Вы, как и я, человек военный, и политике разбираетесь основательно и представление о ситуации в стране имеете довольно четкое...
   - В данной ситуации никто ничего не понимает, - отмахнулся Вышеславцев, внезапно раздражаясь.
   Луна снова выглянула из-за туч, серебристо осветив хорошо наезженную дорогу. Вышеславцев взял левой рукой повод, и конь сразу прибавил - пошел рысью. Крымов догнал Вышеславцева и, когда они выскочили на перекресток, где надо было разъезжаться в разные стороны, сухо спросил:
   - Значит... все-таки расстреляем?
   Вышеславцев круто повернул коня. Волнение давило, его нужно было спрятать.
   - Мародеров и насильников в своем полку терпеть не стану. - Взмахнул нагайкой и ушел крупным махом.
   ГЛАВА V
   - Сотня... становись!
   Никогда еще есаул Задорожный столь деловито и тщательно не подбирал в разъезд людей. Он медленно шел вдоль строя, пытливо и пристально вглядываясь в резко очерченные, задубевшие от ветра и стужи лица, вспоминая, кто и где отличился, проштрафился, кто в какой станице живет и как живет - хорошо или плохо, ладит ли с женой, есть ли дети? Причин для столь тщательного отбора, по крайней мере видимых, у него не было - обычная разведка, даже в бой нельзя ввязываться, если встретят красных, - но что-то подсказывало ему, что поступает он правильно. Это чувство родилось в нём ещё вчера, когда Крымов сказал, что в случае неудачи им придётся совершить небольшое морское путешествие ("Драпать из Новороссийска морем", - расшифровал Задорожный), и жило в нем подспудно вплоть, до сегодняшнего утра, заставив действовать против своих убеждений и собственного "я".
   Наконец взгляд Задорожного выделил четверых - сотника Твердохлебова, хорунжего Роженцева, рядовых Дунаева и Хворостова. Он знал их давно, с семнадцатого года - срок немалый по военным меркам. И связывала его с ними не только святая воинская дружба, но и общие ошибки...
   В восемнадцатом году, в ночь перед рождеством, белоказачий корпус, в составе которого сражались Задорожный и вышеуказанные молодцы, открыл перед Мироновым, командармом Второй Конной армии, обещавшим казакам личную неприкосновенность в случае их лояльности по отношению к Советской власти, Калачево-Богучарский фронт и разошелся по домам. И жестоко просчитался. Ровно через месяц появилась страшная директива Свердлова: "Всех ранее служивших у белых предать высшей мере наказания - расстрелу". Затем, добавил масла в огонь и генерал Краснов, заявив: "Вешенская станица и ее мятежники на этих днях будут сметены с лица земли".
   Оказавшись меж двух огней, Задорожный и его други бежали к Мамонтову и вместе с ним совершили легендарный рейд по тылам Красной Армии - Тамбов, Козлов, Лебедин, Елец, Грязи, Касторная, Воронеж... По дороге уничтожали продовольственные склады, базы, разрушали железнодорожные мосты, связь...
   Мамонтову досталась слава, казакам - хорошая добыча. Правда, не всем. Задорожный его други получили кукиш...
   Крепко отпраздновав победу, Мамонтов дал на Дон телеграмму; "Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей,
   на украшение церквей - дорогие иконы и церковную утварь..." Вслед за телеграммой отправился сам - на отдых в Новочеркасск. И - налете, па красных. Вернее, красные налетели на поезд, в котором безмятежно храпел удалой полковник. И кончил бы он свои дни в застенках ЧК, да, на его счастье, красные, увидев столь богатый улов, на мгновение опешили, затем взвыли от радости и бросились делить добычу. Это и спасло полковника. Он мигом вскочил на поданного коня, вырубил в редкой цепи красных окно и вместе с полусотней преданных казаков ушел в степь.
   В Новочеркасске Мамонтова встретили восторженными овациями, а казаков... В благодарность за свое спасение и за молчание (случай этот долго хранили в тайне: красные - от стыда, белые - от позора) Мамонтов устроил им хорошую выпивку с недельным отпуском, а затем распорядился отправить для дальнейшего прохождения службы в лучшие кавалерийские части. Задорожный и его верные други получили назначение во 2-й уланский полк...
   Вот таких молодцов отобрал в разъезд есаул Задорожный - приговоренных к смертной казни Свердловым, проклятых Красновым, повязанных тайной счастливого избавления Мамонтова от плена. Да и к тому же все они были с Дона - из станиц Вешенской и Усть-Медведицкой.
   - А ведь ой нас не случайно выбрал, - сказах сотник Твердохлебов, когда Задорожный ускакал к Вышславцеву, чтобы уточнить детали предстоящего дела. что скажете, станичники?
   Станичники молчали. Хворостов и Дунаев тупо смотрели в землю, хорунжий Роженцев крутил болтавшуюся, как говорится, на одной нитке пуговицу. Когда она оторвалась, он спрятал ее в карман и сказал:
   - Вот что, други, собирайтесь основательно. С барахлом.
   - Мне и собирать-то нечего, - уныло проговорил Хворостов.
   - Жратвы бери побольше да патронов.
   - Значит, ты думаешь...
   - За нас есаул думает, а мы... соображать должны.
   - Значит, ты думаешь... - опять затянул Хворостов.
   - Думаю! - отрезал Роженцев. - А ты жратву ищи.
   - У моей хозяйки в погребе копченый поросеночек висит, - подал голос Дунаев. - Может, прихватить?
   - Только без шума. А то полковник и тебя к стенке поставит. - Роженцев глянул на часы. - Все. Готовьтесь. Через тридцать минут выезжаем.
   До железнодорожной станции они добрались без приключений. Спешились. Завели лошадей в лесок, спрятались сами, и Задорожный, достав бинокль, принялся наблюдать за происходящим на "железке".
   А происходило там невероятное. Войск не было - ни красных, ни белых. Все пространство заполнили беженцы - конные, пешие, тележные. И вся эта до предела взвинченная, насмерть перепуганная, галдящая касса катилась к югу, в Новороссийск, и жила только одной надеждой - покинуть город до прихода красных.
   На запасных путях стоял эшелон - тоже с беженцами. Они облепили его, словно мухи сладкое, копошась, переползая с места на место, давя и расталкивая
   друг друга.
   - Ну что там? - не выдержал Роженцев.
   - Бардак! - коротко ответил Задорожный, опустил бинокль и, помолчав, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил: - Интересно, сколько отсюда до Новороссийска?
   - Верст сто, не более, - ответил Твердохлебов.
   - Два дневных перехода, - подытожил Задорожный, скрутил самокрутку, закурил. Лицо напряглось, круглые, беспокойно бегающие глаза отвердели решился человек. Он и сам это почувствовал, сдунул пепел с цигарки, весело, очевидно, для смелости, прищурился. - Вот что, станичники... Дела наши хреновые... Не завтра, так послезавтра докатимся мы до моря. А там - одно из двух: или сдаваться, иди драться насмерть. Сдаваться я не умею, помирать неохота. - Он сильно, до хрипоты, затянулся и ткнул большим пальцем в сторону "железки". - Есть еще третий путь: драпать в Европу... Это тоже не для меня... Крымов, к примеру, там не пропадет: и девок щупать умеет, и по-иностранному ловко шпарит - приживется. Я - не смогу, я здесь
   лучше, на родине, подохну, чем там, под забором. - Выбросил окурок, вдавил его сапогом в снег. - Я все сказал. Теперь ваше слово. Как порешите, так и будет.
   Станичники призадумались. Задачка была не из простых - как в сказке: налево поедешь - коня потеряешь, направо - голову сложишь, прямо...
   Первым нарушил молчание Твердохлебов.
   - Сам-то на что решился? - спросил и подумал: "Глупость спросил. На что он решился, я еще там, в селе понял".
   - На Дон пробираться. Домой, - твердо проговорил Задорожный. - Авось простят. А не простят... Земля, конечно, не пух, но все же своя... - И, потрепав коня по шее, добавил: - Решайтесь! Одному на такое дело трудно подняться.
   Теперь станичники загалдели в полный голос. Галдели долго, до хрипоты, гадая, простят их дома или поставят к стенке, и, как это часто бывает, пока галдели и решали, какой вариант лучший, за них все решил Его Величество Случай.
   ГЛАВА VI
   А под утро ему приснился сон. Возвращается будто бы он, Миша Дольников, из кадетского корпуса домой, а на станции его ждет бричка, и сидит в ней их старший
   конюх дядька Егор и улыбается широкой, доброй улыбкой: знает, как будет доволен Миша, увидев, что в бричку впряжен его любимец, орловский рысак Тибет. Миша
   и впрямь расцветает: Тибет при нем родился, он его,
   можно сказать, вспоил, вскормил, поэтому привязанность и любовь у них взаимная.
   Миша по-мужски, за руку, здоровается с Егором Пантелеевичем - у них любовь, тоже взаимная - легонько, плечом, отодвигает в сторону, берет в руки вожжи,
   и, горло его, как в детстве, раздирает дикий, мучительно радостный вопль: "По-ошел!"
   - Ты чего орешь? - Дольников открыл глаза и увидел над собой лицо командира полка Федора Сырцова. - Баба, что ль, приснилась?
   - Деревня.
   - Своя?
   - Я не завистливый - чужая не приснится.
   - Что не завистливый - знаю. - Сырцов сунул руки в карманы галифе, задумчиво прошелся по хате. - крестьян у тебя много было?
   - Двести душ.
   - И все, значит, в достатке жили?
   - Кроме пьяниц и бездельников - все.
   Не зная, что возразить, Сырцов насупился, губы сложились в резкую складку суровой злобы.
   - Ладно, ты хоть и барин, но кровь в тебе наша, красная, но ведь и другие были, кровопийцы, которые, значит, с крестьянина семь шкур драли. Были?
   - Были, - согласился Дольников.
   - Ну вот, - мгновенно повеселел Сырцов. - Поэтому мы вас и пропалываем. - И, уже улыбаясь, закончил: - Сорняк с корнем вырывать надо. Иначе огород пропадет.
   - Он у вас так и так пропадет. - Дольников встал, плеснул в стакан горячего чая и, сделав глоток, неторопливо закурил. - Чего глаза вытаращил?
   - Жду, значит, объяснений.
   - Пожалуйста. Ваш лозунг: земля - крестьянам, заводы и фабрики рабочим, так?
   - Так.
   - Ну а если директор дерьмо попадется, ворюга и кровопийца, как ты говоришь, что тогда?
   - Нового, значит, выберем.
   - У вас не выбирают, а назначают.
   - Кто?
   - Ленин с Троцким.
   - Ты Ленина не трогай! Я его речь на вокзале слышал... Деловой мужик, правильный!
   - А Троцкий?
   - В этом, значит, я немного сомневаюсь - кровь
   чужая.
   - Зря, Феденька. За такие слова тебя к стенке поставят!
   - Кто? - Коротко стриженная голова Сырцова в торчащими красными ушами быстро нагнулась, и он стал похож на волка, изготовившегося к последнему,
   смертельному для жертвы прыжку. - Ты, что ль?
   - Троцкий! - Дольников сбросил рубашку и выбежал на улицу, на мороз: каждое утро он докрасна растирался снегом.
   "А почему я должен скрывать свои мысли? Мишка, мать его за ногу, белогвардейский офицер, и тот лепит правду-матку в глаза, а я, комиссар, вынужден молчать!Почему? - Сырцов закусил губы, мрачно задумался. - Почему я не имею права на критику? Что он, пуп земли, этот Троцкий? Ну грамотный, ну говорить умеет, но и я
   ведь не лыком шит, придет время - выучусь..."
   - Разрешите, товарищ командир?
   Сырцов обернулся, увидел веселое, круглое, как яблоко, лицо командира разведки Петра Лысенкова и сам повеселел, воспрянул духом.
   - Чего лыбишься, весточку хорошую принес?
   - Достали мы их, командир, в двенадцати верстах отюда сидят, в Селе Ближние Лиски.
   - Молодец, Петро! - сказал Сырцов, доставая карту. - Как тебе это удалось?
   - Они сами себя выдали - выслали разъезд, очевидно, тоже на разведку. А мы его засекли и сховались. Когда они проехали, я двоих послал за ними, чтобы, значит, но упустить из виду, а сам быстренько смотался до села... Там они! Своими глазами видел!
   - А разъезд?
   - В лесочке перед станцией притаились. Выжидают чего-то.
   - Кликни начштаба. Он на задворках, физкультуру отрабатывает.
   Когда вошел Дольников, Сырцов сидел за столом, низко склонившись над картой.
   - Мишка, вот где гады засели! - Корявый указательный палец с прокуренным до йодистой желтизны ногтем твердо уперся в маленький черный кружочек, коими отмечались небольшие населенные пункты. - Теперь мы их точно достанем, не уйдут!
   - Так это ж моя деревня! - охнул Дольников. - Я здесь детство провел.
   Сырцов захлопал в недоумении глазами. - Так тебе действительно сон снился?
   - А ты не поверил?
   - Думал, дурью маешься.- Сырцов удовлетворенно потер ладонью о ладонь. - Значит, ты здесь каждую тропку знаешь?
   - И кустик, и камушек.
   - Отлично! Показывай, как мы их брать будем!
   - С флангов. - Дольников натянул рубаху. - Ты ударишь слева, а я справа.
   - А часовые?
   - Сними, Только без шума. И первыми пусти тачанки... Если кто и успеет из хат выскочить, то сразу под пулеметный огонь попадет.
   - А разъезд? - спросил Лысенков.
   - Какой разъезд? - не понял Дольников.
   - Ихний разъезд возле станции в лесочке сидит.
   - А нехай сидит, - расхохотался Сырцов. - Мы, значит, сделаем вид, что не знаем, что они там сидят. Пройдем мимо, и все. Подымай полк!
   - Есть, подымать полк! - И Лысенко кубарем выкатился за дверь.
   x x x
   - Есаул, кавалерья прет!
   Задорожный вскинул бинокль и обомлел: от станции на рысях шел эскадрон.
   - Откуда они взялись? - растерянно пробормотал он, всматриваясь и удивляясь стройности и четкости походного марша красной конницы.
   - А ты знаешь, куда они навострились? - спросил вдруг хорунжий Роженцев.
   - Наших лупить, - догадался Дунаев.
   - С тачанками, - сказал Хворостов. - Раз, два, три... Пять штук! - И стал комментировать, как будет развиваться бой. - Сперва они часовых снимут... А могут и не снимать... Жахнут по ним из пулеметов - и покойнички! А наши дрыхнут... Или похмеляются... Пока сообразят что к чему... И коней вывести не успеют, покосят... как траву!
   - Да замолчи ты! - не выдержал Роженцев, темнея от ярости лицом.
   - Надо бы наших предупредить, - сказал Твердохлебов.
   - А как? Нас уже, отрезали! - озадаченно проговорил Хворостов.
   - Эх... вашу мать! - Роженцев выругался, треснул ни в чем не повинного коня по шее и метнул в есаула злой, вопросительный взгляд - ты, мол, кашу заварил,
   ты и расхлебывай.
   Задорожный уловил этот взгляд, но смирил гнев, ничего не ответил, ибо ситуация сложилась так, что именно он стал... Сказать, что предателем, это, пожалуй, громко, но виноватым он себя действительно чувствовал. Но что делать? Как выкрутиться из создавшегося положения?
   Он вскочил в седло. Станичники последовали его примеру, глянули на него, и по их туго стянутым, затвердевшим скулам Задорожный понял, что они готовы на все,
   лишь бы искупить свою вину перед собратьями по оружию.
   - Лесом пойдем, - хмуро обронил Задорожный. - Ежели не опередим... В общем, на околице они затаятся - попытаются часовых снять... Вот здесь мы и ударим. - Он посмотрел на Дунаева, взгляд на секунду потеплел, заискрился. Федор, выбрось поросеночка, чую он нам сегодня в обузу будет...
   ГЛАВА YI
   Горяча, необузданна молодая бабья плоть, истосковавшаяся по любви. За ночь Настя выпила, иссушила Вышеславцева, и он, так и не сомкнув до рассвета глаз,
   встал утром, пошатываясь, но, взяв себя в руки, принялся за дела: построил полк, приказал расстрелять прапорщика Леднева и подъесаула Колодного, предварительно
   объяснив за что, проводил в разведку Задорожного и Крымова, проверил караулы и, чувствуя, что выдохся, что необходимо отдохнуть, выпил ядреного хлебного кваса и завалился спать. И провалился, полетел, заново обнимая и вспоминая Настю - ее сухие, требовательные губы, жаркое, крепкое тело.
   Зашел Федя. Взглядом выпросил у Насти самогонки, прихватил полковничьи сапоги - почистить, смазать салом и вместе с Нестеренко отправился в баньку - похмелиться и чуток вздремнуть.
   А Настя принялась готовить обед...
   Сухой звук выстрела показался полковнику взрывом.Он мгновенно вскочил, но тут же, успев крикнуть перепуганной насмерть Насте: "Ложись!" - грохнулся плашмя на пол: по улице пролетела тачанка, и по стеклам окон ударила тугая пулеметная очередь.
   "Господи помилуй, господи помилуй!" - шептала Настя, вжимаясь щекой в холодные доски. Пули с мягким стуком дробили стены. Когда их смертельное жужжание прекратилось, она подняла голову и перепугалась еще больше: полковник сидел на полу и тупым бессмысленным взглядом смотрел под кровать.
   - Вы ранены? - шепотом спросила Настя.
   - Сапоги! - взревел полковник. - Где сапоги?
   Настя не заметила, что Федя забрал сапоги, поэтому даже на секунду оторопела,
   - Здесь лежали, - проговорила, заикаясь. - Сама видела. Может... - Она вскочила, тряхнула спящего на печи деда. - Ты сапоги не брал?
   - Отстань! - Дед обозвал ее дурой, перевернулся на другой бок и снова погрузился в сон.
   - Зачем ему сапоги, - сказал полковник. - Он своё отвоевал. - Встал, подошел к окну, осторожно выглянул - Похоже, и я свое отвоевал...
   Бой длился не больше получаса. И первым его начал Задорожный, который решил вызвать огонь на себя и таким образом предупредить Вышеславцева об опасности.
   Но его благие намерения успеха не принесли. Красные пулеметной очередью срезали под ним лошадь и, оставили валяться вместе с перебитыми товарищами в жестком, покрытом ледяной корочкой снегу, лавой пошли атаку...
   Федя Машков очухался после первого выстрела, схватил винтовку, зверем метнулся к выходу и споткнулся, стал столбом - по улице с гиканьем и свистом летела конница.
   - Уходить надо, огородами! - крикнул сзади Нестеренко.
   Федя обернулся, и лицо его исказила волчья злость: вахмистр натягивал полковничьи сапоги.
   - Ты что, сука, делаешь?
   - Они ему больше не пригодятся. - Нестеренко выхватил револьвер. - уйди с дороги!
   Федя отшатнулся. Нестеренко мышью прошмыгнул в дверь и, не оглядываясь, зигзагами побежал к лесу.
   Федя долго и равнодушно смотрел ему вслед, затем так же равнодушно передернул затвор, прицелился и...Выстрел получился на редкость удачным. Нестереншо,
   вытянув руки, нырнул головой в снег.
   - За что ты его?
   Федя вскинул глаза. Перед ним на вороном жеребце горцевал чубатый молодой парень в дубленом полушубке и фуражке с красным кантом. В левой руке - повод, в правой - шашка. На лезвии клинка - рубиновые капельки застывшей на морозе крови.
   - За дело... ядри его в корень! - Федя бросил винтовку. - Здесь кончать будешь?
   - Я тебя начальству сдам, - расхохотался чубатый, - Уж больно ты личность интересная.
   - Сдавай, - кивнул Федя. - Только сперва я закурю, ладно?,
   - Дыми. - Чубатый повернул коня и велел Феде следовать за собой.
   Они прибыли в штаб полка, который расположился в поповском доме, и чубатый, велев Феде обождать, легко взбежал на высокое крыльцо с резными перилами и
   скрылся за дубовой дверью.
   - Товарищ командир, разрешите доложить?
   Сырцов поднял на вошедшего веселые, еще но остывшие от возбуждения прошедшего боя глаза, насмешливые, умные.
   - Докладывай, Лысенков.
   - Интересную личность привел.
   - Кто такой?
   - Беляк.
   - А чем интересен?
   - Своего же из винтаря срезал. Спрашиваю: за что?Говорит: за дело.
   - Давай его сюда.
   Лысенков выскочил на порог, гаркнул;
   - Заходи!
   Федя зашел.
   - Ты кто? - смерив его тяжелым взглядом, спросил Сырцов.
   - Ординарец командира полка Федор Машков, - привычно ответил Федя.
   - А где твой командир?
   - Без понятия.
   Сырцов сделал шаг вперед, глаза превратились в ледяные щелочки.
   - Отвечай! Иначе в расход пущу, мать твою...
   Федя пожал плечами.
   - Я согласие дал.
   - На что?
   - На расход. Так что можете приступать.
   Глаза-щелочки распахнулись, запрыгали веселыми чертиками.
   - Миша, что с ним делать?
   Сидевший у окна человек в щегольской, ладно пригнанной военной форме до блеска надраенные сапоги, галифе, застегнутый на все пуговицы китель глубоко
   затянулся и, выпустив колечко дыма, сказал:
   - Отпусти. Пусть катится на все четыре стороны.
   Сырцов сел за стол, устало смежил веки.
   - Катись!
   - Куда?
   - Тебе сказали: на все четыре стороны.
   Такого расклада Федя никак не ожидал. По его вине - сапоги-то взял он погиб, по всей вероятности, полковник. А со смертью полковника кончилась и его, Федина, жизнь - куда он без него? А если даже допустить, что полковник жив, то как он ему будет смотреть в глаза? Нет, в любом случае нема ему прощения, и Федя, тряхнув чубом, твердо сказал:
   - Мне катиться некуда. Так что приступайте, вашблагородь.
   - К чему?
   - К расходу.
   Здесь уже Сырцов взъярился не на шутку.
   - Лысенков! - заорал он, бешено сверкая белками синеватых глаз. - Отдай этому идиоту винтовку, пусть, значит, сам рпсходустся!
   Лысенков протянул Феде винтовку, легонько подтолкнул к двери.
   - Топай!
   Когда Федя вышел, Сырцов крепко растер пальцами лоб, пробормотал: "Ничего не понимаю!" - и соображающим взглядом уставился на Лысенкова.
   - Где ты его взял?
   - В баньке, возле крайней хаты,
   Сырцов накинул шинель и скомандовал.
   - За мной!
   Они быстро дошли до крайней хаты, и Сырцов, не постучавшись, грубо рванул дверь на себя. Вошел.За столом, обхватив голову руками, сидел средних лет
   мужчина с пугающе властными строгими чертами лица и надменным, проникающим насквозь взглядом. Он был в нательной рубашке и галифе. Напротив него пригорюнилась молодая, с хорошей грудью бабенка. "Хозяйка, наверное", подумал Сырцов, поздоровался, на что ему ответили вежливым наклоном головы, и, заметив на спинке стула китель с золотыми полковничьими погонами, коротко спросил:
   - Ваш?
   - Мой, - кивнул Вышеславцев.
   Сырцов посмотрел на Лысенкова, который статуей застыл у порога и у которого на физиономии тоже было написано полнейшее непонимание происходящего, перевел
   взгляд на полковника, хотел крикнуть: "Ну чего расселся, белогвардейская рожа!" - но, вспомнив слова Дольникова: "Сырцов, запомните: грубость унижает человека",
   как можно мягче проговорил:
   - Господин полковник... Объясните, пожалуйста, почему вы не удрали?
   Вышеславцев поднял тяжелую голову, левая бровь
   изумленно подпрыгнула - не ожидал от комиссара такой
   вежливости. И все-таки ответил резко, пренебрежительно:
   - Вам этого не понять.
   - А вдруг пойму. Давайте попробуем...
   - Давайте попробуем... У меня сапоги сперли.
   Сырцов завертел головой, как будто был в гимнастерке с тугим воротничком и этот воротничок невыносимо резал ему шею.
   - Ну и что? Вы же знали, что мы, значит, все равно вас поставим к стенке?
   - Значит, знал, - с издевочкой повторил полковник.
   Но Сырцов пребывал в таком недоумении, что даже не обратил на это внимания.
   - И не удрали...
   - И не удрал.
   - Почему?
   - Опять двадцать пять... - обозлился Вышеславцев. - Неужели вы не понимаете, что мне, полковнику царской армии, не к лицу бегать по улице босиком!
   - Значит, лучше смерть?
   - Смерть всегда достойнее позора.
   Сырцов посмотрел в потолок и неожиданно улыбнулся.
   - А я бы, пожалуй, и голым от вас дернул.
   Полковник не выдержал, улыбнулся в ответ, и лицо его преобразилось, стало мягче, приветливее.
   -У нас с вами... Как мне вас величать?
   - Командир полка товарищ Сырцов.
   -Командир полка полковник Вышеславцев,- счел нужным представиться Вышеславцев. - Так вот, господин Сырцов, у нас с вами разные понятия о чести и достоинстве... Впрочем, это уже лишнее... Я с вашего разрешения выпью, не возражаете?
   - А чего одному хлестать? Давайте за знакомство оба хлопнем!
   - Давайте хлопнем. - Вышеславцев разлил по стаканам водку, молча выпил. Настя вскочила, быстренько подала закусить - сало, черный хлеб, грибочки.
   - Спасибо, - кивнул Сырцов, выпил и, закурив, спросил: - А кто ж у вас сапоги спер?
   - Понятия не имею. Но, по-моему, ординарец.
   Сырцов стукнул ладонью по столу.
   - Лысенков! Этого... который в расход хотел, мигом
   сюда!
   Через двадцать минут Федя грохнулся перед Вышеславцевым на колени.
   - Виноват, господин полковник! Простите...
   - Неужели ты? - помрачнел Вышеславцев.
   - Я почистить их взял, а Нестеренко надел и убег!
   - Теперь я понимаю, за какое дело ты его шлепнул, - прогудел от двери Лысенков.
   - Убил? - спросил Вышеславцев.
   - Одним выстрелом череп снес.
   - Встань! - приказал Вышеславцев.
   Федя медленно поднялся. Вышеславцев налил ему стакан водки.
   - Выпей. И не казнись, - сказал примирительно. - Такая, значит, нам с тобой судьба выпала.
   Федя выпил, вытер рукавом губы и вытянулся рядом с Лысенковым.