Маслов Юрий. Белогвардейцы

   - Винтовку сдать?
   - Сдай, - кивнул Сырцов, оборачиваясь лицом к полковнику. - У вас Георгиевский крест... Где отличились?
   - Еще в германскую, - махнул Вышеславцев. - Под Кржешовом.
   - Под Кржешовом, значит. - Сырцов задумчиво забарабанил пальцами по столешнице. - Поручик Дольников... Не слыхали о таком?
   Серые, чуть навыкате глаза Вышеславцева выкатились еще больше.
   - Он у меня ротой командовал. А потом... Впрочем, это не делает мне чести... Мы вместе с ним в плен угодили.., А вы, простите, откуда его знать изволите?
   - Дольников - мой начальник штаба, - перестав барабанить, усмехнулся Сырцов. - Если он подтвердит ваши слова, мы, значит, продолжим разговор... Он
   пружинисто встал. - Вас без охраны можно оставить? .
   - Я без сапог, - язвительно напомнил Вышеславцев.
   - Ну и хорошо, - не остался в долгу Сырцов. - Иногда и босиком полезно побегать.
   x x x
   Первым опознал барина деревенский дурачок Ван Ваныч, щуплый, небольшого роста мужичонка с непомерно длинными крепкими руками и огромными, выпуклыми,
   как у рака, голубыми глазами, в которых вяло и сонно билась жизнь.
   Говорят, глаза - зеркало души. Если придерживаться этой пословицы, то душа у Ван Ваныча если и была, то поганая: порой его взгляд вспыхивал жадным, неукротимым огнем, и тогда он носился по селу, словно бешеная собака, предлагая бабам свои мужские услуги. Мужики смеялись, спорили - даст какая аль нет? - и ждали результата. Результат, может, и был - бабы в этом плане народ непредсказуемый, - но... Как узнаешь, зачем ходила на ночь глядя к местной повитухе какая-нибудь одинокая бабенка?
   Пострел везде поспел... Как только в селе стихли выстрелы, Ван Ваныч выбрался из баньки - изба его давно развалилась, и ее растащили на дрова - и через пять
   минут был возле поповского дома, который всегда захватывали под штаб воюющие стороны ~ красные или белые. Иногда и зеленые.
   Возле штаба уже прогуливался часовой. Ван Ваныч, дурашливо улыбаясь, показал жестами, что не против закурить, но его послали куда подальше, и он, не скрывая обиды, уселся на бревна, которые валялись на противоположной стороне улицы.
   На крыльцо вышел командир - смазные сапоги, офицерская, подбитая мехом шинель. Ван Ваныч кинул на него острый взгляд - может, этот сжалится и даст
   папироску - и ахнул - барин! И бросился бежать. И от избы к избе полетело: "Барин! Барин приехал!"
   - Митинг, что ли? - спросил Сырцов, завидев возле штаба плотную толпу крестьян.
   - Начштаба митингует, - кивнул Лысенков. - Красиво говорит, сволочь! Заслушаешься!
   - Это кто сволочь?
   - Это я так, для присказки.
   - Вот в следующий раз для присказки я тебе язык, значит, укорочу! Сырцов грозно взмахнул нагайкой, но напугал только коня, который от страха прыгнул и
   помчался сломя голову.
   Сырцов всегда злился когда чего-нибудь недопонимал - слова, поступка, даже глупого приказа, поэтому разговор с Вышеславцевым привел его в легкое замешательство: "Ну почему не мог, удрать босиком?" Но это были, так сказать, цветочки, ягодки его ждали впереди, в сцене, которая разыгралась у штаба полка и от которой
   он просто взбесился.
   На крыльце, по-хозяйски расставив ноги, сияя благогодной ослепительной улыбкой, стоял Дольников, а перед ним, обнажи и головы, радостно шумела крестьянская
   толпа.
   - Михаил Романович, ты уж прости нас, грешных, не уследили, - выводил густым, слезным басом бородатый, почтенного возраста мужик. - Усадьбу красные спалили,
   разожгли костер - кашеварили прямо в залах - и спалили. Да и белые жгли... Ну а что сарай растащили, скотный двор... Не обессудь, скотина, она и есть скотина, за ней уход нужен... Вот и решили: не пропадать же добру... Так что не гневайся, родимый...
   Этого Сырцов уже стерпеть не смог, подумал: "Пора выручать товарища!" И соскочил с коня, взлетел на крыльцо, а в голове только одна мысль: просветить неграмотных!
   - Товарищи крестьяне! - вскинул руку со сжатым кулаком. - Михаил Романович - красный командир, и вы его "голубчик", "барин"... Оскорбляете! Теперь вы
   его можете запросто...
   - Это как? - спросил кто-то из толпы.
   - Михаил Романович, - стушевался Сырцов. - Так вот, Михаил Романович воюет за ваше светлое будущее, за вашу свободу...
   - Не нужна нам ваша свобода! - снова крикнули из толпы. - Это не свобода - удавка!
   - Кто сказал? - взвился Сырцов.
   - Я, - вышел вперед бородатый, решив: барин здесь - заступится.
   - Кто тебя давил?
   - Красные, продотрядовцы! Пришли и все зерно выгребли!
   - Это временно, вернем...
   - Кто?
   - Советская власть!
   - А ты сеять умеешь? - рассмеялся кто-то в задних рядах.
   - Мы вам землю вернем, - вывернулся Сырцов.
   - Ты нам лучше барина верни, - прогудел тот же голос. - Хороший был у нас барин!
   "И за такую сволочь я воюю, кровь проливаю!"
   - В общем, так, - рявкнул Сырцов, наливаясь ядреной злостью. - Среди вас контра работает, гнида белая, это мне ясно как белый день! Так вот, я отсюда не уйду,
   пока гниду эту с корнем не вырву! - Крутанулся на каблуках, упер бешеный взгляд в Дольникова. - Понятно?
   - Понятно, - усмехнулся Дольников. Нехорошо усмехнулся. Зло.
   - А теперь скачи в крайнюю хату, там с тобой еще одна сволочь желает поговорить. Лысенков, сопроводи начштаба!
   ГЛАВА VIII
   Великого князя Николая Николаевича сгубила глупость. Он не знал элементарного: что можно одному, нельзя другому. Поэтому рассуждал примерно так: "Суворов смог! А я что, рыжый?" И, недолго думая, сочинил приказ: армию генерала Иванова отправить через Карпаты в Венгрию, а генерала Сиверса через Мазурские болота в Восточную Пруссию.
   Осень сменилась зимой. Завьюжило. Запуржило. Самое время передохнуть, запастись провиантом, огневыми припасами... А здесь приказ: наступать!
   Меж Сувалками и Августовом армия генерала Сиверса попала в "клещи"...
   Зимней февральской ночью немецкие гренадеры прорвали фронт, под завывание ветра обошли передовые полки - Семеновский и Преображенский - и с тыла бросились в атаку.
   Рукопашная схватка - это неожиданность. Поэтому,
   как правило, побеждает нападающий.
   Когда началась атака, полковник Вышеславцев спал.
   Когда раздались первые выстрелы, выскочил из блиндажа. Но было уже поздно. Немцы ворвались в окопы, и Вышеславцев, не успев выхватить револьвер из кобуры, получил сильный удар прикладом в шею...
   Утром стотысячная русская армия перестала существовать - две трети погибли, остальные сдались в плен.Полковник Вышеславцев и поручик Дольников, раненный в плечо, попали за решетку лагеря Штральзунд, расположенного на берегу Северного моря. Раньше они встречались редко - на военных советах да за обедом в Офицерском собрании. Ближе познакомиться мешала иерархическая табель о рангах. Теперь же они знали
   друг о друге все, ибо вместе хлебали обед из оранжевой брюквы и картофеля, вместе спали, читали газеты, до хрипоты обсуждая шансы русской революции. Однажды в
   их спор - дело происходило в столовой, где обычно перед сном собирались офицеры, - вклинился высокий поручик с тонким ртом и странными грустными глазами.
   - Вы верите в революцию? - спросил он, резко остановившись.
   - Я ее не отрицаю, - сухо, ответил Дольников, не желавший продолжать разговор на столь щекотливую тему. Но грустному поручику, видимо, было плевать на
   чужое настроение. Его мучила внутренняя боль, и ему хотелось ее выплеснуть.
   - Объясните мне тогда, как вы представляете всеобщее избирательное право среди наших мужиков?
   Вопрос был прямой, и на него надо было отвечать.
   - Съезд русских землевладельцев объединил не только помещиков, но и мужиков, - проговорил Дольников, изрядно подумав. - Ибо и те, и другие желали только
   одного: чтобы при выборах в Государственную думу не просочились бы поляки и евреи.
   - Евреи - опасный народ, - согласился поручик. - Вечные и непримиримые враги самодержавия.
   - Вы монархист?
   Поручик откинул гордо посаженную голову.
   - "Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы, с раскосыми и жадными очами!.." Процитировав, сказал угрюмо: - Блок прав. Мы должны были сохранить наше грубое
   язычество. Мы - варвары. Нам нужен деспот.
   - Наполеон?
   - Зачем нам Наполеон? Петр Великий... Разве не
   личность?!
   - А Ленин вас бы устроил? - задал провокационный вопрос Дольников.
   - Ленин? - Поручик глубоко задумался. - Если бы он мог сломать и разрушить все старое, очистить Россию от скверны, предрассудков, а для этого нужно немногое:
   впасть в варварское состояние - самый чистый из источников, я бы, пожалуй, пошел за ним.
   - Вы шутите? - почти с ужасом спросил Дольников.
   - Конечно, шучу. - Поручик расхохотался. - Спокойной ночи, господа.
   - Кто это? - спросил Вышеславцев, неприязненным
   взглядом проводив долговязую фигуру.
   - Тухачевский. Поручик Семеновского полка.
   Через два дня Тухачевский совершил побег. Он надеялся добраться до моря, морем - в Швецию, а уж из Швеции - в Россию. Не вышло. Через три недели его схватил военный патруль.
   Еще три раза бегал Тухачевский, и все три раза его ловили. И только пятый побег увенчался успехом - ушел...
   Вышеславцеву и Дольникову повезло - ушли с перой попытки.
   - Разрешите?
   Вышеславцев убрал со лба пальцы, качнулся вперед,
   и его жесткое, окаменевшее от мрачных раздумий лицо
   судорожно дернулось, расслабилось в детской, беззащитной улыбке.
   - Миша, ты?
   - Я, Владимир Николаевич! - Дольников шагнул
   навстречу, но...
   Вышеславцев уже взял себя в руки, вогнал чувства в привычные рамки офицерских отношении, проповедующих сдержанность, выдержку и спокойствие при любых обстоятельствах. Поэтому не бросился в объятия, как ожидал Дольников, отделался рукопожатием и, чтобы оправдать свое поведение, вытащил из-под стола и показал босые ноги.
   - Извини... Со мной небольшой конфуз вышел.
   - Понимаю, - сказал Дольников. - Кто же с вами так глупо пошутил?
   - Кто пошутил, того Федя уже шлепнул, но мне, как видишь, от этого не легче.
   - У меня запасные есть. Могу выручить.
   - Если это не противоречит вашему уставу, буду премного благодарен.
   Дольников зарделся, пошел красными пятнами.
   - Это не противоречит нашему уставу, - сказал он, нажимая на слово "нашему". - И прошу: оставьте иронию. Я еще не высказался.
   Вышеславцев нервно пригладил ладонью волосы.
   - Чувствую, интересный разговор получится. Есть хочешь?
   - Не откажусь.
   В комнату бесшумно вошел Федя, поздоровался, поставил перед Вышеславцевым надраенные до блеска сапоги.
   - Вот, значит, полный порядок, - забубнил виновато. - Почистил, посушил, смазал.
   Вышеславцев недоверчиво хмыкнул, приподнял их за лямки, повертел, понюхал и, подумав, натянул сперва правый сапог, а затем - левый. Встал, прошелся, поскрипывая половицами, надел китель и... Федя мгновенно вытянулся: до жути грозно и сурово выглядел командир в военной форме.
   - Значит, покойника раздел? - спросил Вышеславцев, нахмурив густые брови.
   - Паразита, - помолчав, поправил Федя. - И не раздел, а свое взял.
   - О покойниках плохо не говорят. - Вышеславцев, чтобы скрыть улыбку, отошел к окну.
   - На поминках, - сказал Федя. - А этому ироду ни креста, ни поминок воронье склюет. - Он глянул на иконку, перекрестился, внимательно посмотрел па Настю, которая накрывала на стол, и незаметно выскользнул за дверь.
   - Садитесь, - сказала Настя. - У меня все готово.
   Вышеславцев сел к столу, пригласил Дольникова.
   - За встречу, Михаил Романович!
   - За встречу, - повторил Дольников.
   Они выпили. И Вышеславцев, сразу как-то погрустнев, сказал:
   - Не так я, правда, представлял нашу встречу...
   И вдруг вспомнил все, вспомнил отчетливо, как будто это было не шесть лет назад, а только вчера, вспомнил, как рыли по ночам вместе с поручиком и лейтенантом французской армии Ломбаром подземный ход, как темной осенней ночью бежали и как пятьсот километров топали до голландской границы.
   У них были компас и карта, шли они безошибочно, оставляя позади двадцать - двадцать пять километров тяжелого ночного пути, а днем прятались в оврагах, варили в котелке картофель, свеклу, иногда капусту - все, что могли найти на уже убранных полях, и, насытившись, впадали в короткий нервный сон.
   На двадцать восьмой день они вышли к границе - река, мост, часовой...
   - Что будем делать? - спросил Вышеславцев, осматриваясь и выбирая место для возможной переправы.
   - Дождемся ночи, отойдем метров на двести влево и вплавь... - высказал предположение Дольников.
   - Я плавать не умею, - печально проговорил Ломбар.
   Вышеславцев и Дольников озадаченно переглянулись.
   - Негоже бросать французика, - сказал по-русски Вышеславцев. - Надо что-то придумать...
   - Дождаться ночи, - повторил Дольников.
   - А дальше?
   Дольников вытащил из-за голенища сапога завернутый в тряпочку плоский немецкий штык...
   - Не так я представлял нашу встречу, - тяжело вздохнув, повторил Вышеславцев. - Оба мы с тобой были в немецком плену, бежали, вернулись в свой полк... Затем снова бежали... На этот раз на Дон, под знамена генерала Корнилова, спасителя всея Руси... И опять мне не повезло, опять в плен попал... И к кому? К человеку,
   с которым вместе из немецкого плена удрал! Ну разве это не анекдот?
   - Если и анекдот, то не смешной. - Дольников положил себе на тарелку кусок свинины и нервно рассмеялся. - А ведь могло быть и наоборот, могло?
   Вышеславцев, который во время разговора продолжал искоса наблюдать за Настей, заметил, что она, бросив в корзину какой-то сверток и накинув на плечи платок,
   направилась к двери.
   - Ты куда? - спросил он обеспокоенно.
   - В баньку, Федю накормить, - смутилась Настя. - Он ведь с утра ничего не ел.
   Вышеславцев кивнул, посмотрел в окно, и взгляд его затуманился, ушел в собственные мысли.
   - Хорошие у нас на Руси бабы, - проговорил он наконец с трогательной и непонятной нежностью в голосе. - Возьми, к примеру, Настю...
   - Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, - улыбнулся Дольников.
   - Я серьезно. - Вышеславцев сдвинул брови. - Обыкновенная крестьянка, неграмотная, кроме своего села, ничего в жизни не видела, а интеллигентности, такта, милосердия не занимать.
   - Уж не влюбились ли вы, Владимир Николаевич? - продолжая улыбаться, спросил Дольников.
   - Сейчас не до любви, - смутился Вышеславцев. - На чем мы остановились?
   - Что было бы, если бы все произошло наоборот; не вы ко мне попали бы в плен, а я к вам?
   - Что было бы? - Вышеславцев уперся двумя руками в столешницу, резко подался вперед. - А вот что...Я бы приказал содрать с тебя штаны и хорошенько всыпать. За что? За то, что ты продал Россию. Не мундир, а Россию! Понятно?
   - Я ее не продавал.
   - Тогда объяснись.
   Вопрос не застал Дольникова врасплох. Он бился над ним уже битый час, с того самого мгновения, когда в штаб ввели Федора Машкова и он признал в нем ординарца Вышеславцева. Признал и подумал: "Значит, и полковник здесь!" И его прошиб холодный пот. Что сказать? Чем объяснить свое повое качество командир Красной Армии? Врать он не сможет. Как можно врать человеку, с которым валялся на нарах, шел под пули,
   делил в дороге последний сухарь? Сказать правду? Но ведь он дал слово... Ну и что? И Вышеславцев человек слова, и если он, Дольников, возьмет с него это слово, то можно быть уверенным, что их разговор дальше порога этой хаты не уплывет.
   - Владимир Николаевич, в силу обстоятельств я вынужден просить вас... Дольников замолчал, пальцы нервно поигрывали коробком спичек. - Я хочу, чтобы -этот разговор остался между нами...
   - Мог бы и не предупреждать, - кивнул Вышеславцев.
   - Благодарю вас, - склонил голову Дольников. - Под Екатеринодаром меня тяжело ранили... Бой был трудный, нам крепко досталось и пришлось спешно отступать. А нас, раненых, чтобы себя не связывать, бросили... Что нас бросят, я знал заранее, мне сообщил об этом офицер контрразведки Василевский. И при этом сказал: "Выкручивайся сам. Если выкрутишься, если красные поверят тебе и возьмут на службу, то вот тебе адресочек..." И дал адрес одного господина, вручил шифр, рассказал, как им пользоваться, перекрестил и смылся...
   - И тебе удалось...
   - Удалось. Красным дозарезу требовались военные специалисты. Между прочим, знаете, сколько на сей день у них служит наших офицеров?.. Тридцать тысяч. И около шестидесяти тысяч унтер-офицеров.
   - Добровольно? - не поверил Вышеславцев.
   - Многих мобилизовали насильно, еще в восемнащатом году, но служат на совесть. Как, например, генерал от кавалерии Клюев. Он - начальник штаба Первой конной.
   - А ваш полк в состав какой армии входит?
   - Первой Конной. Но в данный момент мы, так сказать, самостоятельная единица - выделены для борьбы с Махно.
   - А чем он Советам не угодил?
   - Послал Троцкого к чертовой матери - отказался выступить на польский фронт.
   Вышеславцев склонил голову и замолчал, искоса, с любопытством посматривая на своего бывшего командира роты. Взгляд потеплел, придал лицу выражение
   отеческой заботы и внимания.
   - Миша, ты уж прости меня, что плохо О тебе подумал...
   Дольников необычайно смутился, заерзал, точно под ним был не стул, а раскаленные угли.
   - Владимир Николаевич, я вам еще не все сказал...Я, как и Клюев, тоже служу на совесть.
   - Ты хочешь сказать... - Вышеславцев осекся, страшась произнести вслух застрявшее в горле слово, но глаза были красноречивее слов - налились подозрением и ненавистью.
   - Да, именно это я и хочу сказать, - кивнул Дольников. - И помогло мне сделать выбор наше командование - командование Добровольческой армии.
   - Это каким же образом?
   - Со стороны виднее, - уклончиво ответил Дольников. - Я долго наблюдал за действиями и поступками наших генералов - Корнилова, Колчака, Деникина и пришел к выводу, что они проигрывают закономерно. Для меня это было страшным ударом...
   - Но вы от пего быстро оправились и встали в один строй с красными! выкрикнул Вышеславцев, перехода на "вы" и давая этим "вы" понять, что между ними все
   кончено. - Я понимаю вас: ощущать себя победителем гораздо приятнее, чем побежденным.
   Дольников вызов принял.
   - Зря вы так... господин полковник, - сказал он с легкой обидой в голосе. - Я встал в один строй с красными только потому, что они тоже сражаются за Россию!
   И тоже за единую и неделимую!
   - Они не сражаются - дерутся! Они дерутся за власть! А строй, в который вы встали, называется "диктатура пролетариата". Знаете, что это такое?.. Это когда
   сто пятьдесят тысяч бездельников пытаются заставить работать на себя сто пятьдесят миллионов трудового народа - рабочих, крестьян. А мы, Вышеславцев приложил ладонь к сердцу, - дворяне, интеллигенция, им не нужны. Они нас уничтожат!
   - За что?
   - Да разве дурак потерпит рядом с собой умного? Он его в порошок сотрет! И не только во имя самоутверждения, но и для того, чтобы, не дай бог, и соседи, присмотревшись, не заметили, что есть люди умней, надежней, великодушней!
   Дольников поморщился.
   - Коммунисты далеко не дураки. Они сражаются за идею.
   - А идея может быть преступной?
   - Может. Впрочем, давайте по порядку...
   - Не возражаю, - неожиданно согласился Вышеславцев. - Вот вы говорите, что со стороны видней...В таком случае объясните мне, пожалуйста, почему мы, белые, проиграли?
   - Постараюсь, - сказал Дольников. - Но это будет моя версия, на истину я не претендую.
   - Уже неплохо, - кивнул Вышеславцев, насмешливо прищурившись.
   - Вот вы говорите: власть! За власть, мол, большевики дерутся... А скажите мне, кто и когда преподносил власть на блюдечке? Не было такого. За власть всегда дрались! Н не по правилам кулачных боев - до первой крови, а насмерть! И наши передрались... У немцев есть хорошая поговорка: прежде чем разъединиться, нужно
   объединиться. Мы не вникли в ее мудрость, мы сразу разъединились... Корнилов сцепился с Алексеевым, Деникин с Денисовым и Красновым, теперь - с Врангелем...
   Причины? Вы их знаете не хуже, чем я, поэтому...
   - Нет-нет, продолжайте, - остановил его Вышеславцев. - Мне очень интересна ваша мысль.
   - Пожалуйста, - пожал плечами Дольников. - Ни для кого не секрет, что Войско Донское находилось на полном содержании у немцев. Краснов этого не скрывал,
   ли одном из совещаний признался: "Да, это я, донской атаман, своими грязными руками беру немецкие снаряды и патроны, омываю их в волнах Тихого Дона и чистыми
   передаю Добровольческой армии! Весь позор этого дела лежит на мне!" Но Деникин почему-то не удовлетворился сказанным и пустил в адрес Краснова еще одну ядовитую
   стрелу: "Войско Донское - это проститутка, продающая себя тому, кто ей платит". И получил моментальный ответ. На этот раз от Денисова: "Если Войско Донское
   проститутка, то Добровольческая армия есть кот, пользующийся се заработком и живущий у нее на содержании". Как расценивать этот обмен любезностями? Сварливым характером наших генералов? Нет, дело не в характере. Шла обыкновенная борьба за власть! И Дон в конце концов эту борьбу проиграл, признал власть Деникина, и Краснова сменил Богаевский... Я одобряю действия Деникина. Он зажал в кулак три армии - Добровольческую, Донскую и Кубанскую, но... Сколько на это
   ушло сил и энергии, душевных и физических затрат - одному богу известно! А результат налицо: Деникин выдохся, и его войска катятся к Новороссийску. Врангель
   хоть и скорбит, но внутренне торжествует. Я думаю, пласть перейдет к нему. Вот только интересно: надолго ли?
   Слова-обвинения падали на Вышеславцева, словно тяжелые камни. Он почти физически ощущал боль от их ударов, пытался уклониться, возразить, опровергнуть
   напрасно, крыть было нечем.
   - Это единственная причина нашего поражения? - спросил он, когда камнепад на секунду прекратился.
   - Это главная причина, - сказал Дольников. - Остальные - побочные: грабежи, мародерство, пьянство, террор. Одним словом - чума! И этой чумой мы заразились от красных. Мы взяли от них самое худшее, мы упали в грязь, мы скатились до самой последней ступеньки, и нам уже не подняться, ибо существует черта, за которой человек перестает ощущать себя человеком, он превращается в скотину!.. А вот красные взяли от нас самое лучшее патриотизм, сознание своей правоты, умение воевать!
   - Вы хотите сказать, что Тухачевский, Буденный, Тимошенко оказались хорошими учителями?
   Дольников вскинул руки, замотал головой.
   - Буденный - разбойный атаман. Волю любит, лошадей... Поражений не признает, от сабельного звона пьянеет, победы отмечает торжественно: "Гуляй, братва!"
   Тухачевский... Этому тоже на революцию плевать. Он из когорты Бонапартов, Маратов, Даву... Он пришел к красным не делать историю, а чтобы войти в историю. И, пожалуй, войдет - в нем демонская любовь к огню и разрушению. Так что учителя из них, извините за выражение, хреновые. Все дело в учениках... Когда Мамонтов прошелся по тылам красных, то Ворошилов мгновенно сообразил, что дело не в количестве войска, а в его подвижности, маневренности, неожиданности удара и... Через два месяца Троцкий уже принимал парад Первой Конной армии. Чувствуете, какая реакция? Звериная! Они поняли, что армия должна быть армией, и они восстановили армию, нашу, русскую! Они навели порядок, дисциплину, подняли патриотический дух. Теперь для них Россия
   тоже единая и неделимая. Они всыпали немцам и всыплют по первое число полякам - Пилсудскому несдобровать!
   Вышеславцев прикрыл глаза ладонью.
   - Страшно. Не Каин с Авелем, а Каин с Каином сражаются на Руси. - И тоскливо повторил: - Страшно!
   Железнодорожную станцию охватила паника: влетел эскадрон красной конницы, и беженцы бросились врассыпную - кто куда, лишь бы вырваться из адского круга звенящих сабель.
   Наведя порядок, красные выстроились вдоль насыпи, вскоре мимо них, громыхая железными суставами, проиел поезд командующего фронтом Тухачевского. Бывший
   лейб-гвардии поручик, любитель Девятой симфонии Бетовена спокоен мастерит скрипку: белые разбиты и с точки зрения военной силы его уже не интересуют. Но есть приказ: добить! И он спешит в Новороссийск, чтобы аполнить еще одну страницу своей кровавой биографии.
   ГЛАВА IX
   Крымов почувствовал недоброе еще утром, когда сел за стол и ему подала завтрак хозяйская дочь Наталья, пышногрудая озорная бабенка с игривым взглядом.
   - Где ж всю ночь пропадали? - спросила она, усевшись напротив гостя на лавку.
   - Дела, - пожал плечами Крымов.
   - А я ждала, до утра ждала... - Наталья потянулась, обнажив белую, крепкую шею. - Далеко ль собрались?
   - К вечеру вернусь.
   - Ждать?
   - Жди.
   Наталья кивнула, подперла ладошкой розовую со сна щеку.
   - Если, случаем, заглянете в село Ракитское, навестите моего дядьку... Назар Фомич его зовут, фамилия Кривошеий... Мужик хлебосольный, напоит, обогреет.
   - А далеко село? - заинтересованно спросил Крымов.
   - По большаку верст девять. И влево... Заглянете?
   Вот здесь-то и кольнуло Крымова в грудь, почувствовал он что-то недоброе в словах Натальи, в ее пристальном взгляде, но не придал этому значения, провел ладонью по лицу, снял наваждение и забыл. И поплатился за свою забывчивость...
   Сопровождали Крымова урядпик Прохоров и рядовые Стешенко и Куренков участники Корниловского похода. С ними он обычно ходил в разведку и знал: не подведут.
   В первых двух селах обошлось без приключений - ни-красных, ни зеленых. Крымов хотел было возвращаться - задание выполнил, дорога на юг свободна, но здесь вспомнил слова Натальи: "Мужик хлебосольный, напоит, обогреет" - и, взглянув на часы, решил заехать в Ракитское. Подумал: "Не грех и перекусить, а что стемнеет, так это даже хорошо - безопасней". Село встретило настороженной тишиной.