Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Лариса Матрос
Email: LarisaMatros@aol.com
WWW: http://www.geocities.com/matrosl/
Журнал " Вестник" 12 No, 1994 (Балтимор);
Газета "Всемирные одесские новости" No 1 1995 (Одесса);
Газета "Новая жизнь" 1996 (Сан-Франциско)
Date: 21 Sep 2001
---------------------------------------------------------------
Мой Шолом-Алейхема, 40
Как дивно свети после бури солнце
O Sole Mio
Я и дитя
Не забыть будущее
В память о друге
Храм или плаха
Гармония между "Надо" и " Хочу"
Красота спасет мир, если мир спасет красоту
В один из весенних вечеров я была одна дома в Академгородке и,
занимаясь домашними делами, как типичный представитель эпохи НТР, который не
может жить без шумового фона, включила радиоточку, не слушая ее. Но тут, как
внезапный гром, радио изрекло слова, которые, вызвав дрожь в теле, не
хотели, однако, включаться в сознание. Слова были следующие:
"Шолом-Алейхема, 40... "
"Что за мистика! "- мелькнуло в голове. Естественно, что меня, как и
каждого одессита, где бы он ни проживал, перед апрелем, когда распускаются
акации, когда Одесса смеется в День смеха 1-го и отмечает день освобождения
10-го "каждой весною тянет в этот солнечный и радостный город у Черного
моря". Однако это ничего сверхъестественного не порождало, кроме счастья
доставания билета и своевременного вылета в Одессу каждый год в разгар
отпускного сезона. А тут радио(! ) произносит адрес моего родного двора, где
прошло все мое детство и юность, куда я каждый год приезжаю в отпуск и куда
постоянно пишу письма.
Я схватила в руки дребезжащий ящищек, который, не считаясь с тем, что
мне трудно сосредоточиться из-за охватившего волнения, быстро изрекал
примерно следующее: "События этой актуальной пьесы переносят нас в солнечную
Одессу семидесятых годов... " Да, сомнений нет-это о моем дворе. Диктор
что-то продолжал говорить, но я уже не могла его слушать. Я помчалась к
телефону... Но кому сказать, кому позвонить здесь в Сибири, кого это
касается? Я бросила трубку и опять побежала к приемнику, который, диктуя
фамилии-"Бородатый, Площанская и другие... ", среди которых прошла моя
одесская жизнь, бил по струнам натянутых нервов, готовых в любой момент
лопнуть.
Следующие несколько месяцев были озарены мечтой поскорее оказаться в
Москве, пойти в театр Станиславского, посмотреть спектакль, узнать адрес
автора пьесы и встретиться с ним.
И вот в июне одного из первых, во всем внушающих оптимизм годов
перестройки я, нарядная, на высоких каблуках, шла по озаренной лучами солнца
улице Горького к театру Станиславского с чувством гордости и ожидания чуда.
Мой опыт вечной беготни в поисках билетов после рабочего дня во время
многочисленных московских командировок подсказал, что лучше всего пойти к
часам четырем, когда появляются администраторы, готовые к бою с одолевающими
их у входа и у касс театралами.
Не встречая никаких преград, я постучала в дверь администратора и, не
услышав ответа, переступила порог. За столом в жаркой комнате сидел
немолодой полный мужчина в расстегнутой до пояса и мокрой от пота рубашке.
Не предложив мне сесть и не поднимая головы от бумаг, он сказал: " Я вас
слушаю... "
-- Понимате, -- выдавливала я из себя взволнованно, теряя от его
неприветливости желание произносить заранее заготовленные слова, --
Шолом-Алейхема, 40", -- это мой родной двор, поэтому я бы....
-- Послушайте, -- перебил администратор, вытирая лицо мокрым платком,
-- вы знаете, сколько тут развелось с Шолом- Алейхема, 40!
Я оцепенела. Администратор же опять опустил голову к бумагам.
-- Но позвольте, -- произнесла я в отчаяньи, -- кто дал вам право меня
оскорблять?!
В это время зазвонил телефон, и "начальник", демонстрируя, что
находится в пустой комнате, где меня уже нет, повернулся вполоборота к окну,
и начал говорить в трубку...
Спустя какое-то время малоинтересный спектакль "Шолом- Алейхема, 40",
посвященный дозволенной уже к обсуждению теме эмиграции, был показан по
телевизору, вызвав разочарование, ибо заявленный в самом названии Двор, как
главный герой пьесы, в ней совсем не отражен. Но мне стало жаль, что грубый
администратор отбил у меня охоту тогда встретиться с автором пьесы,
поговорить с ним, выразить благодарность уже за одно то, что ему удалось,
очевидно, почувствовать, пусть и не отраженную в пьесе, уникальность этого
типичного двора в центре Молдаванки.
И вот сегодня, вновь, накануне апреля, когда, как и каждой весной,
тянет в солнечный радостный город, память возвращает меня в мой двор по
адресу: Одесса, Шолом-Алейхема, 40.
Наш в пышных акациях двор, расположенный на углу улиц Шолом- Алейхема
(в прошлом Мясоедовской) и Буденного (бывшей Болгарской), образован
примыкающими другу к другу двухэтажными флигелями, (с борта самолоета ,
наверное, виделся бы неаккуратно нарисованным параллеллепипедом), в
крошечных, без каких-либо удобств, квартирах которого тогда жили люди самых
разных сословий (врачи, торговцы на Привозе, парикмахеры, сапожники,
портные, военные, политработники и др. ), разных национальностей, служил
всем нам, словно компенсацией за тесные, мрачные жилища. Основная жизнь всех
вместе и каждого в отдельности проходила во дворе, где все все знали друг о
друге. Некоторые соседи иногда ссорились, обменивались оскорблениями,
доходящими до драк, но все друг друга любили и готовы были откликнуться по
первому зову о помощи. Здесь все, независимо от национальности,
соревновались в приготовлении украинского борща с чесноком, еврейской
фаршированной рыбы, русских щей. В дни национальных праздников нас, детей,
родители, (часто не религиозные) отправляли по всем соседям разносить им
ритуальные угощения. И потому в дни еврейских праздников русские и
украинские семьи ели, сравнивая кулинарные достоинства соседок, изделия из
мацы, фаршированную рыбу, струдель, и т. д., а в дни православных праздников
столы в еврейских квартирах ломились от крашенных яиц, пасхальных куличей и
пр.
*
Мои первые воспоминания о дворе с леденящим чувством страха,
сковывающем всех советских людей во времена сталинщины, относятся к концу
сороковых. Это было весной сорок восьмого или сорок девятого года, когда мы,
девчонки, довольные тем, что начались весенние каникулы и нам уже разрешили
снять чулки со всегда сползающими и перетягивающими ноги резинками и надеть
носочки, изможденные от прыганья в игре в "классики" и скакалки, сидели на
ступеньках лестницы одного из флигелей, болтали и рассказывали анегдоты
(любимое занятие одесситов всех возрастов). Анекдоты были детские, наивные.
Рассказывали обычно девчонки постарше, а мы, малявки, делая вид, что
понимаем суть парадокса, хохотали громче всех. Особенно мы любили анегдоты
про Пушкина и Крылова, в которых обыгрывались разные коллизии их состязания
в пародийным стихосложении в ситуациях, связанных со стремлением к овладению
вниманием дам на баллах.
Уже было темно, когда я, вся лохматая от прыжков и возбужденная от
смеха, пришла домой. За столом сидели взрослые и о чем-то говорили, не
обращая на меня внимания. Пока я в умывальнике, висевшем тут же, недалеко от
стола, где все сидели, мыла руки, до меня долетели слова: "Он "сидит" за
анекдот".
Я совершенно не знала, о чем и ком они говорят, но страх того, что за
анекдот сажают в тюрьму, мной овладел полностью. Первое желание было быстро
признаться отцу, что мы весь вечер рассказывали анегдоты. Но мне стало
страшно его испугать. Замкнувшись наедине со своим горем, я всю ночь
прислушиваась к звукам, не идет за мной милиция. Едва дождавшись утра, я
решила рассказать все маме, но и этот барьер я не могла преодолеть. Прошло
полдня, а я, к маминому удивлению, не выходила во двор, боясь, что меня
арестуют. Я помню, как я тогда ненавидела всех своих подружек по двору,
соучавствующих со мной в том, за что арестовывают, и в то же время мне было
жаль их за то, что и они окажутся в тюрьме. Так, в отчаяньи, с которым мне
было сташно с кем-то поделиться, прошло несколько дней. Подружки играли во
дворе, как ни в чем ни бывало, не подозревая о моих страданиях, и все больше
втягивали меня в обычные дворовые дела, которые вернули постепенно
спокойствие, но не смогли избавить от возникшей надолго ненависти к
анекдотам.
Шолом- Алейхема, 40! Среди многочисленных событий нашего двора память
хранит факты, связанные со скарлатиной. Моя сестра заболела тяжелой формой
этой болезни, при которой в обязательном порядке заболевших
госпитализировали, дабы предотвратить распространение инфекции. Наша мама,
как огня, боялась больниц, состояние которых в годы послевоенных лишений
мало гарантировало сохранение здоровья и жизни. И потому, она наотрез
отказалась отдать сестру в больницу. По предписанию врача отца уволили с
работы, а с родителей взяли расписку в том, что они извещены, что если хоть
один ребенок во дворе заболеет скарлатиной, им грозит большой штраф и
наказание. Родители боялись не угроз со стороны районных властей, а
непонимания соседей. Но весь двор поддержал семью морально и материально.
Жильцы сами организовали систему профилактики, и во дворе никто не заболел.
Шолом- Алейхема, 40! Двор из 52 квартир, который мне нужно было весь
пройти по дороге из школы домой (так как наша квартира располагалась в
противоположном от ворот конце двора) и перед всеми отчитаться о полученных
оценках, о написанных контрольных, о поощрениях и наказаниях. И никаких
побед и неудач нельзы было скрыть от тети Поли Косой, от тети Сони
Площанской, дяди Йоси Бородатого, от тети Ани Молчановой, от Анны Николавны
Драгоморецкой, от тети Маруси Молчановой, от тети Бети Круголец, от дяди
Изи, и ни от кого другого с первого и второго этажа, так как все дети нашего
двора учились в одной школе- No103, и все обо всех узнавали тут же.
Несколько лет назад, гуляя по одному из новых микрорайонов Одессы-
Таирова, я увидела щемящую душу картину. На углу пересечения двух
магистралей, у большого многоэтажного дома, несколько девочек, одетых в
самодельные костюмы, изображали какое-то театрально- концертное действо и
радовались каждому случайному прохожему, удостоившему их вниманием. Мне было
жаль этих девочек. Они наверняка жили в светлых, улучшенной планировки,
квартирах этого большого дома. Их жилища были несравненно лучше наших, но у
них не было нашего двора! Глядя на них, я вспоминала наши дворовые
спектакли, для которых бедные, в большинстве ничего не имеющие, тяжело
работающие наши родители, находили терпение и время, чтобы собраться вечером
посреди двора на скамейках, имитирующих театральные кресла, для слушания на
полном серьезе наших спектаклей и концертов, где нам громко хлопали и
вызывали на бис. Какая сила нравственного воспитания содержалась в этом
внимании, в большинстве своем простых людей, никогда не читавших Толстого,
Чехова и других, которых мы им играли!
Шолом- Алейхема, 40- наш самый строгий учитель и соучастник во всем.
Каждый год в нашем дворе кто-то заканчивал школу, и это событие было
всеобщим. Известна одесская давняя традиция в ночь перед выпускным экзаменом
по сочинению идти к памятнику Пушкина на Приморском бульваре, чтобы узнать
там темы. Никто не помнит, с каких пор это повелось, но каждый год новые
поколения выпускников школ к Пушкину и всегда "у него" оказывалась записочка
с темами сочинений, которые по инструкции положено было объявлять в классе в
момент начала экзамена при вскрытии на глазах у всех запечатанного конверта,
когда все сидели за партами с полученными специальными листами, на которых
нужно было писать сочинение.
Так было по всей стране, но только не в Одессе. То есть, в Одессе тоже
соблюдалась вся эта официальная процедура, но с одной лишь только разницей,
что все десятикласники, идя на экзамен, уже знали темы сочинений.
В ту весну, когда я заканчивла школу, по Одессе стали ходить слухи о
том, что Олег Кошевой и многие молодогвардейцы живы, живут где-то за
границей, и прочие небылицы. И вот, несмотря на это, "сведения" Пушкина
сообщали, что завтра одной из тем сочинения будет "Образ Олега Кошевого",
который мы хорошо прорабатывали в течение учебного года. В тот год во дворе
нас было несколько, кто заканчивал школу. Когда мы вернулись ночью "от
Пушкина", соседи, как обычно в таких случаях, не спали и ждали нас. Мы были
в сомнении и впервые были готовы "не поверить" Пушкину, Но соседи сказали,
что "Пушкин никогда не обманывает, ему нужно верить! ". Все же мы просидели
всю ночь, просматривая учебники, чтоб быть готовыми ко всему. Соседи и здесь
оказались правы -- Пушкин не обманул нас.
В начале шестидесятых я, выйдя замуж, уехала с мужем в числе
отличников-романтиков- "осваивать Сибирь" и была благодарна судьбе за то,
что она свела меня с Академгородком -- уникальным в ту пору островком
сосредоточения интеллектуалов, интернациональных и демократических принципов
жизни. Но это нисколько не затмевало любовь к родному городу и двору, куда
мы ездили в отпуск. Наш двор встречал меня ( спустя несколько лет после
отъезда) из роддома, где я родила свою дочь, специально приехав для этого в
Одессу- чтоб у дочери в свидетельстве о рождении был указан адрес нашего
одесского двора.
Шолом- Флейхема, 40! Наш двор любил красоту и особым почтеним относился
к красивым людям. Мой отец был одним из них. Пройдя всю войну с ее первых
дней, он вернулся с ранением стопы, из-за которого ему ампутировали пальцы
левой ноги. Дом, в котром родители жили до войны, был разрушен и семью
поселили в крошечную, как и все там, неблагоустроенную квартиру на
Шолом-Алейхема, 40. Отец с мамой уехали с Шолом- Алейхема, 40, прожив там
около двадцати лет, в новый микрорайон в благоустроенную квартиру, о которой
мечтали всю жизнь, когда (о, горе! ) 55-летнего отца моего уже перенесли на
носилках безнадежно больного. Он был в полном сознании, но уже не мог
ходить.
Отец умер через несколько месяцев. Я с мужем и дочерью прилетели, успев
застать его еще живым. Было за полночь, вся наша семья была у его постели,
но мы были одни в новом районе, никого не зная вокруг. Телефона,
естественно, не было. Через третьих лиц передали о нашей беде кому-то из
родственников, кто имел телефон. Но уже с наступлением рассвета повалили
соседи с Шолом-Алейхема, 40. Гроб с телом стоял посреди двора, и целый день
подходили соседи, осыпая его живыми цветами. Мой отец, не имея никакого
музыкального образования, играл на многих музыкальных инструментах; музыка
была неотъемлемой частью его жизни. И в те скорбные дни Шолом- Алейхема, 40
отдал последнюю дань вкусам отца. Был приглашен духовой оркестр, который
вместе со всеми обитателями двора проводил отца в последний путь.
Шолом-Алейхема, 40! Это не только кусочек административного
пространства солнечного и прекраснейшего из городов мира -- Одессы. Это
прежде всего нравственная среда, которая формировала людей, помогала им
выжить во время испытаний. И если административное пространство под
названием "Шолом-Алейхема, 40" осталось в старых масштабах, то это
нравственное простанство с середины семидесятых годов существенно
расширилось, перевалив за Черное море и океан.
По-разному складываются судьбы людей с Шолом-Алейхема. 40. Но в какой
бы точке земли их траектории не пересеклись, они встречаются как родные
люди, готовые все сделать друг для друга, связанные навечно тем, что трудно
описать, что трудно рассказать и что скрывается за только им понятными
словами "Шолом- Алейхема, 40 ".
И сейчас, накануне лета, когда, как и каждый год, так тянет меня в
Одессу, мой солнечный город, я шлю тебе и всем твоим представителям во всех
уголках земли, Шолом-Алейхема, 40, свой нижайших поклон в знак благодарности
за все!
Сант- Луис 1994 г. Copyright@ Larisa Matros
"Панорама" No 772, 1996 (Лос Анжелес)
Может быть я еще когда-нибудь напишу о своем впечатлении от первой
встречи с Парижем, которая состоялась весной прошлого года. Расхожая фраза-
"Увидеть Париж и умереть" (давшая название популярному фильму)- кто из нас
не произносил ее хоть однажды в жизни...
Но мои заметки не об этом. Я хочу поделиться своими воспоминаниями об
одном вечере в Париже, который наполнился особым смыслом и впечатлением под
воздействием замечательного эссе Алекса Борисова, оубликованном в новогоднем
выпуске "Панорамы". Речь в нем идет о моем земляке -- одессите, известном
под именем Карузо. Алекс описывает свои встречи с этим человеком в разные
пуриоды жизни, начиная с тех лет, когда этот юный красавец с прекрасным
голосом (за что и был удостоен титула "Карузо"), осиротевший в войну, бродил
с мальчишской "шпаной" по улицам Одессы, зарабатывая на жизнь своим пением,
и в те годы, когда он стал професиональным артистом, и на эмигрантских
дорожках, когда их судьба свела в Италии.
Тот вечер в Париже, о котром я веду рассказ, выпал на начало мая, когда
мир отмечал пятидесятилетие Победы над фашизмом. Огромные толпы людей,
трогательная церемония у Триумфальной арки, посвященная этой дате, -- все
это вызвало гамму острых ностальгическийх воспоминний, связанных с
послевоенным детством.
Мы с мужем возвращались в нашу гостинницу, расположенную на одной из
улочек, ответвляющихся от Елисейских полей, уже затемно. Хотелось поскорее
попасть в номер, включить телевизор, где, наверняка, в "новостях" можно
будет увидеть сюжеты из России, связанные с этим праздником. Но тут на углу
здания, расположенного напротив гостинницы, бросилась в глаза ярко-красная
неоновая надпись: "RASPOUTINE". В другой раз я, быть может, отнеслась к
этому более спокойно, а сейчас -- в Париже, в мгновенья, когда душа
наполнена тоской по чему-то утраченному навсегда -- увидеть "наше" слово
показалось почти мистикой.
Мы переступили порог, и нам открылся роскошный интерьер ресторана,
разукрашенный русской традиционной символикой. Аристократического вида
немолодой мужчина в черном костюме и белоснежной рубашке нас поприветствовал
на прекрасном русском языке и предложил пройти в обеденный зал, где сидели,
готовые выступить, разодетые в традиционные русские одежды музыканты. Всего
несколько столиков были заняты. Поскольку во всех ресторанчиках и кафе было
полно народу, (а хотелось больше гулять по Парижу), мы до этого наскоро
поужинали в необыкновенно красивом и уютном, расположенном прямо на
Елисейских полях, "Магдональсе", потому здесь в "Распутине" настроились на
легкий дессерт с кофе- только для того, чтоб обрести повод посидеть в зале.
Правда, когда нам принесли меню и мы увидели ошеломляюще высокие цены, то,
признаюсь, нисколько не пожалели, что судьба нас завела в это место
совершенно сытыми.
Музыканты заиграли, и задорные лихие русские народные мелодии
показались мне резко контрастирующими с грустным, тоскливым выражением их
лиц, особенно глаз. Вскоре появились певцы, танцоры. Почти все они были
красивы, но один из певцов сразу обратил на себя внимание. Густая проседь
волос, томная усталость взгляда придавали его облику, который, казалось,
вобрал самые прекрасные черты представителей всех южных народов, какую-то
утонченную эмоциональность. Он пел знакомые песни, романсы, но меня не
покидало ощущение, что все, что он делает в этом зале, словно отдалено от
него. Он пел, ходил по залу между столиками, но во всем обнажаласось
внутреннее его отчуждение от происходящего вокруг.
-- Мне знаком этот человек, но я не помню, откуда, -- вдруг сказал мой
муж, напряженно вглядываясь в лицо певца.
Мне тоже показалось, что я его когда-о видела, и его облик вдруг
воссоединился в моем воображении с белым пароходом, с морем, но я ничего
конкретного не могла вспомнить.
-- Вы, случайно не одессит?, -- спросил муж певца осторожно, когда он,
оказавшись с группой музыкантов у нашего столика, выжидал музыкальную паузу.
Тот улыбнулся глазами, выразив таким образом утвердительный ответ.
Мы досидели до конца длинного и разнообразного концерта и, выйдя на
улицу, тут же столкнулись с певцом, который прогуливался вдоль здания
ресторана, возможно поджидая нас. Муж спросил:
-- Откуда же я вас все-таки знаю?
-- А меня в Одессе многие знали, ведь я тот самый Карузо, -- ответил
он, нисколько не сомневаясь, что его пояснение дает исчерпывающу для нас
информацию.
Но моя память ничего не извлекла из своих кладовых, -- возможно,
потому, что я никогда не была связана с уличными мальчишескими компаниями. К
тому же в Одессе каждый район имел своих "уличных героев" типа
"Жоры-профессора", "Мишка режет кабана", популярных на Молдаванке, где
прошли мое детство и юность. Однако и мой муж, коренной одессит, не мог
идентифицировать "Карузо" с чем-то конкретным.
Мы долго гуляли со старым-новым знакомым, разговаривая ни о чем. Он не
спросил нас о нас, мы его -- о нем. В какой-то момент мне показалось, что я
потеряла ощущение пространства: булыжная мостовая парижской улицы словно
слилась с такой же одесской, и мы гуляем по ночной Одессе, как бродили
всегда в День Победы после фейерверков.
Может быть, потому мы не говорили ни о чем конкретном, что для нас
важно было не содержание разговора, а общение как таковое,
свидетельствующее, что никакие различия в образе жизни и занятий, никакие
расстояния и перипетии судеб не могут помешать нам ощущать: мы дети одной
мамы- Одессы, которая одарила нас энергией моря, открытостью степи, теплотой
солнца, филигранностью неповторимого юмора, помогающего нам преодолевать
трудности и ощущать радость и красоту жизни во всем.
Удивиельны переплетения нитей жизни человеческой! В Париж мы приехали
после нескольких дней, проведенных в Италии. Италия впервые вошла в мою
детскую душу прекрасной песней, которую очень любили в послевоенной Одессе.
Она звучала тогда почти из каждого патефона и граммофона, стоявших на
подоконниках квартир моего дома, и для меня навсегда осталась символом
радости и красоты приморского берега. В русском переводе она начиналась со
слов: "Как дивно светит после бури солнце... ". Не помню, когда и от кого я
услышала эту песню впервые. Может быть от записанного на пленке Карузо,
того, настоящего "великого Карузо"? Или от, -- как описывает его тогдашнего
Алекс Борисов- худенького пацана с черными как смоль кудрявыми волосами и
огромными как маслины глазами, похожего не то на цыгына, не то на итальянца
с Одесской улицы, где никто не знал его подлинного имени, ибо никто его
иначе, как Карузо, не называл; от пацана, чьи черты так явствено
проглядывали с лица немолодого красавца, с которым нас свела майская ночь в
Париже.
Сант-Луис. 1996 Copyright @ Larisa Matros
журнал "Большой Вашингтон" No 4 ( 34) 2001. (г. Вашингтон)
В старые времена говорили: "разрешиться родами". В толковом словаре С.
Ожегова и др. это словосочетание приводится как одна из расшифровок значения
глагола "разрешиться", то есть "получить решение, стать ясным, решенным. Как
, однако, верно, глубоко и философски это звучит: родить ребенка-значит
стать ясным решенным... -- именно то, что я ощущаю с появлением на свет
этого моего дитя.
Общеизвестно, что до первого крика, извещающего явление ребенка в этот
мир, он должен был быть зачат и выношен в моей утробе.
Зачатию предшествовало несколько выкидышей, которые понуждали
отказаться вообще от желания иметь это дитя.. Но нет!!! Что-то, какие-то
внешние силы вели меня и заставляли повторять и повторять попытку. И вот
дитя уже зашевелилсь, задышало и я почувствовала себя полностью во власти
тех живительных соков, которые продуцировались внутри меня для обеспечения
ему питания и прохождения этого таинственного, еще слабо понятого наукой
процесса его развития и подготовки к выходу в свет.
Долгий процесс вынашивания был тяжел морально и физически и из-за
сопровождавших его токсикозов, которые влекли депрессивные состояния,
тревожность, головокружения, тошноту, перепады кровянного давления.
Роды были мучительны, особенно, когда начинались схватки: я уже
обессилена и хочу поскорее вытолкнуть дитя, а оно не дается, сопротивляется,
требует дополнительных нравственных и физических усилий для того, чтоб ему
явиться миру крепким, готовым выстоять в условиях постоянных противоречий
внешней среды. К тому ж роды осложнял персонал роддома, то и дело
стремящийся связать мне руки и ноги, дабы полностью завладеть процессом
выпуска на свет божий моего дитя.. Движиме личными интересами, эти, так
называемые, окушеры похоже не пеклись ни обо мне, ни о ребенке, в силу чего,
я ощущаю себя обделенной, а у ребенка видны родовые повреждения.
С первых мгновений своего рождения ребенок зажил самостоятельной
жизнью. И этот этап является самым волнительным и тревожным: как сложатся
взаимоотношения между мной и им теперь, когда я более от него зависима, чем
он от меня. По сути, от меня уже ничего не зависит в его судьбе. А будет ли
что-то зависимо в моей судьбе от него?! В материальном отношении я мало чего
от него жду, даже в ситуации если мне будет совсем худо. Я желаю ему
материального процветания, хотя сама на него не расчитываю. Такова жизнь...
Но, что совершеннно определенно в наших взаимоотношениях, так это то,
© Copyright Лариса Матрос
Email: LarisaMatros@aol.com
WWW: http://www.geocities.com/matrosl/
Журнал " Вестник" 12 No, 1994 (Балтимор);
Газета "Всемирные одесские новости" No 1 1995 (Одесса);
Газета "Новая жизнь" 1996 (Сан-Франциско)
Date: 21 Sep 2001
---------------------------------------------------------------
Мой Шолом-Алейхема, 40
Как дивно свети после бури солнце
O Sole Mio
Я и дитя
Не забыть будущее
В память о друге
Храм или плаха
Гармония между "Надо" и " Хочу"
Красота спасет мир, если мир спасет красоту
В один из весенних вечеров я была одна дома в Академгородке и,
занимаясь домашними делами, как типичный представитель эпохи НТР, который не
может жить без шумового фона, включила радиоточку, не слушая ее. Но тут, как
внезапный гром, радио изрекло слова, которые, вызвав дрожь в теле, не
хотели, однако, включаться в сознание. Слова были следующие:
"Шолом-Алейхема, 40... "
"Что за мистика! "- мелькнуло в голове. Естественно, что меня, как и
каждого одессита, где бы он ни проживал, перед апрелем, когда распускаются
акации, когда Одесса смеется в День смеха 1-го и отмечает день освобождения
10-го "каждой весною тянет в этот солнечный и радостный город у Черного
моря". Однако это ничего сверхъестественного не порождало, кроме счастья
доставания билета и своевременного вылета в Одессу каждый год в разгар
отпускного сезона. А тут радио(! ) произносит адрес моего родного двора, где
прошло все мое детство и юность, куда я каждый год приезжаю в отпуск и куда
постоянно пишу письма.
Я схватила в руки дребезжащий ящищек, который, не считаясь с тем, что
мне трудно сосредоточиться из-за охватившего волнения, быстро изрекал
примерно следующее: "События этой актуальной пьесы переносят нас в солнечную
Одессу семидесятых годов... " Да, сомнений нет-это о моем дворе. Диктор
что-то продолжал говорить, но я уже не могла его слушать. Я помчалась к
телефону... Но кому сказать, кому позвонить здесь в Сибири, кого это
касается? Я бросила трубку и опять побежала к приемнику, который, диктуя
фамилии-"Бородатый, Площанская и другие... ", среди которых прошла моя
одесская жизнь, бил по струнам натянутых нервов, готовых в любой момент
лопнуть.
Следующие несколько месяцев были озарены мечтой поскорее оказаться в
Москве, пойти в театр Станиславского, посмотреть спектакль, узнать адрес
автора пьесы и встретиться с ним.
И вот в июне одного из первых, во всем внушающих оптимизм годов
перестройки я, нарядная, на высоких каблуках, шла по озаренной лучами солнца
улице Горького к театру Станиславского с чувством гордости и ожидания чуда.
Мой опыт вечной беготни в поисках билетов после рабочего дня во время
многочисленных московских командировок подсказал, что лучше всего пойти к
часам четырем, когда появляются администраторы, готовые к бою с одолевающими
их у входа и у касс театралами.
Не встречая никаких преград, я постучала в дверь администратора и, не
услышав ответа, переступила порог. За столом в жаркой комнате сидел
немолодой полный мужчина в расстегнутой до пояса и мокрой от пота рубашке.
Не предложив мне сесть и не поднимая головы от бумаг, он сказал: " Я вас
слушаю... "
-- Понимате, -- выдавливала я из себя взволнованно, теряя от его
неприветливости желание произносить заранее заготовленные слова, --
Шолом-Алейхема, 40", -- это мой родной двор, поэтому я бы....
-- Послушайте, -- перебил администратор, вытирая лицо мокрым платком,
-- вы знаете, сколько тут развелось с Шолом- Алейхема, 40!
Я оцепенела. Администратор же опять опустил голову к бумагам.
-- Но позвольте, -- произнесла я в отчаяньи, -- кто дал вам право меня
оскорблять?!
В это время зазвонил телефон, и "начальник", демонстрируя, что
находится в пустой комнате, где меня уже нет, повернулся вполоборота к окну,
и начал говорить в трубку...
Спустя какое-то время малоинтересный спектакль "Шолом- Алейхема, 40",
посвященный дозволенной уже к обсуждению теме эмиграции, был показан по
телевизору, вызвав разочарование, ибо заявленный в самом названии Двор, как
главный герой пьесы, в ней совсем не отражен. Но мне стало жаль, что грубый
администратор отбил у меня охоту тогда встретиться с автором пьесы,
поговорить с ним, выразить благодарность уже за одно то, что ему удалось,
очевидно, почувствовать, пусть и не отраженную в пьесе, уникальность этого
типичного двора в центре Молдаванки.
И вот сегодня, вновь, накануне апреля, когда, как и каждой весной,
тянет в солнечный радостный город, память возвращает меня в мой двор по
адресу: Одесса, Шолом-Алейхема, 40.
Наш в пышных акациях двор, расположенный на углу улиц Шолом- Алейхема
(в прошлом Мясоедовской) и Буденного (бывшей Болгарской), образован
примыкающими другу к другу двухэтажными флигелями, (с борта самолоета ,
наверное, виделся бы неаккуратно нарисованным параллеллепипедом), в
крошечных, без каких-либо удобств, квартирах которого тогда жили люди самых
разных сословий (врачи, торговцы на Привозе, парикмахеры, сапожники,
портные, военные, политработники и др. ), разных национальностей, служил
всем нам, словно компенсацией за тесные, мрачные жилища. Основная жизнь всех
вместе и каждого в отдельности проходила во дворе, где все все знали друг о
друге. Некоторые соседи иногда ссорились, обменивались оскорблениями,
доходящими до драк, но все друг друга любили и готовы были откликнуться по
первому зову о помощи. Здесь все, независимо от национальности,
соревновались в приготовлении украинского борща с чесноком, еврейской
фаршированной рыбы, русских щей. В дни национальных праздников нас, детей,
родители, (часто не религиозные) отправляли по всем соседям разносить им
ритуальные угощения. И потому в дни еврейских праздников русские и
украинские семьи ели, сравнивая кулинарные достоинства соседок, изделия из
мацы, фаршированную рыбу, струдель, и т. д., а в дни православных праздников
столы в еврейских квартирах ломились от крашенных яиц, пасхальных куличей и
пр.
*
Мои первые воспоминания о дворе с леденящим чувством страха,
сковывающем всех советских людей во времена сталинщины, относятся к концу
сороковых. Это было весной сорок восьмого или сорок девятого года, когда мы,
девчонки, довольные тем, что начались весенние каникулы и нам уже разрешили
снять чулки со всегда сползающими и перетягивающими ноги резинками и надеть
носочки, изможденные от прыганья в игре в "классики" и скакалки, сидели на
ступеньках лестницы одного из флигелей, болтали и рассказывали анегдоты
(любимое занятие одесситов всех возрастов). Анекдоты были детские, наивные.
Рассказывали обычно девчонки постарше, а мы, малявки, делая вид, что
понимаем суть парадокса, хохотали громче всех. Особенно мы любили анегдоты
про Пушкина и Крылова, в которых обыгрывались разные коллизии их состязания
в пародийным стихосложении в ситуациях, связанных со стремлением к овладению
вниманием дам на баллах.
Уже было темно, когда я, вся лохматая от прыжков и возбужденная от
смеха, пришла домой. За столом сидели взрослые и о чем-то говорили, не
обращая на меня внимания. Пока я в умывальнике, висевшем тут же, недалеко от
стола, где все сидели, мыла руки, до меня долетели слова: "Он "сидит" за
анекдот".
Я совершенно не знала, о чем и ком они говорят, но страх того, что за
анекдот сажают в тюрьму, мной овладел полностью. Первое желание было быстро
признаться отцу, что мы весь вечер рассказывали анегдоты. Но мне стало
страшно его испугать. Замкнувшись наедине со своим горем, я всю ночь
прислушиваась к звукам, не идет за мной милиция. Едва дождавшись утра, я
решила рассказать все маме, но и этот барьер я не могла преодолеть. Прошло
полдня, а я, к маминому удивлению, не выходила во двор, боясь, что меня
арестуют. Я помню, как я тогда ненавидела всех своих подружек по двору,
соучавствующих со мной в том, за что арестовывают, и в то же время мне было
жаль их за то, что и они окажутся в тюрьме. Так, в отчаяньи, с которым мне
было сташно с кем-то поделиться, прошло несколько дней. Подружки играли во
дворе, как ни в чем ни бывало, не подозревая о моих страданиях, и все больше
втягивали меня в обычные дворовые дела, которые вернули постепенно
спокойствие, но не смогли избавить от возникшей надолго ненависти к
анекдотам.
Шолом- Алейхема, 40! Среди многочисленных событий нашего двора память
хранит факты, связанные со скарлатиной. Моя сестра заболела тяжелой формой
этой болезни, при которой в обязательном порядке заболевших
госпитализировали, дабы предотвратить распространение инфекции. Наша мама,
как огня, боялась больниц, состояние которых в годы послевоенных лишений
мало гарантировало сохранение здоровья и жизни. И потому, она наотрез
отказалась отдать сестру в больницу. По предписанию врача отца уволили с
работы, а с родителей взяли расписку в том, что они извещены, что если хоть
один ребенок во дворе заболеет скарлатиной, им грозит большой штраф и
наказание. Родители боялись не угроз со стороны районных властей, а
непонимания соседей. Но весь двор поддержал семью морально и материально.
Жильцы сами организовали систему профилактики, и во дворе никто не заболел.
Шолом- Алейхема, 40! Двор из 52 квартир, который мне нужно было весь
пройти по дороге из школы домой (так как наша квартира располагалась в
противоположном от ворот конце двора) и перед всеми отчитаться о полученных
оценках, о написанных контрольных, о поощрениях и наказаниях. И никаких
побед и неудач нельзы было скрыть от тети Поли Косой, от тети Сони
Площанской, дяди Йоси Бородатого, от тети Ани Молчановой, от Анны Николавны
Драгоморецкой, от тети Маруси Молчановой, от тети Бети Круголец, от дяди
Изи, и ни от кого другого с первого и второго этажа, так как все дети нашего
двора учились в одной школе- No103, и все обо всех узнавали тут же.
Несколько лет назад, гуляя по одному из новых микрорайонов Одессы-
Таирова, я увидела щемящую душу картину. На углу пересечения двух
магистралей, у большого многоэтажного дома, несколько девочек, одетых в
самодельные костюмы, изображали какое-то театрально- концертное действо и
радовались каждому случайному прохожему, удостоившему их вниманием. Мне было
жаль этих девочек. Они наверняка жили в светлых, улучшенной планировки,
квартирах этого большого дома. Их жилища были несравненно лучше наших, но у
них не было нашего двора! Глядя на них, я вспоминала наши дворовые
спектакли, для которых бедные, в большинстве ничего не имеющие, тяжело
работающие наши родители, находили терпение и время, чтобы собраться вечером
посреди двора на скамейках, имитирующих театральные кресла, для слушания на
полном серьезе наших спектаклей и концертов, где нам громко хлопали и
вызывали на бис. Какая сила нравственного воспитания содержалась в этом
внимании, в большинстве своем простых людей, никогда не читавших Толстого,
Чехова и других, которых мы им играли!
Шолом- Алейхема, 40- наш самый строгий учитель и соучастник во всем.
Каждый год в нашем дворе кто-то заканчивал школу, и это событие было
всеобщим. Известна одесская давняя традиция в ночь перед выпускным экзаменом
по сочинению идти к памятнику Пушкина на Приморском бульваре, чтобы узнать
там темы. Никто не помнит, с каких пор это повелось, но каждый год новые
поколения выпускников школ к Пушкину и всегда "у него" оказывалась записочка
с темами сочинений, которые по инструкции положено было объявлять в классе в
момент начала экзамена при вскрытии на глазах у всех запечатанного конверта,
когда все сидели за партами с полученными специальными листами, на которых
нужно было писать сочинение.
Так было по всей стране, но только не в Одессе. То есть, в Одессе тоже
соблюдалась вся эта официальная процедура, но с одной лишь только разницей,
что все десятикласники, идя на экзамен, уже знали темы сочинений.
В ту весну, когда я заканчивла школу, по Одессе стали ходить слухи о
том, что Олег Кошевой и многие молодогвардейцы живы, живут где-то за
границей, и прочие небылицы. И вот, несмотря на это, "сведения" Пушкина
сообщали, что завтра одной из тем сочинения будет "Образ Олега Кошевого",
который мы хорошо прорабатывали в течение учебного года. В тот год во дворе
нас было несколько, кто заканчивал школу. Когда мы вернулись ночью "от
Пушкина", соседи, как обычно в таких случаях, не спали и ждали нас. Мы были
в сомнении и впервые были готовы "не поверить" Пушкину, Но соседи сказали,
что "Пушкин никогда не обманывает, ему нужно верить! ". Все же мы просидели
всю ночь, просматривая учебники, чтоб быть готовыми ко всему. Соседи и здесь
оказались правы -- Пушкин не обманул нас.
В начале шестидесятых я, выйдя замуж, уехала с мужем в числе
отличников-романтиков- "осваивать Сибирь" и была благодарна судьбе за то,
что она свела меня с Академгородком -- уникальным в ту пору островком
сосредоточения интеллектуалов, интернациональных и демократических принципов
жизни. Но это нисколько не затмевало любовь к родному городу и двору, куда
мы ездили в отпуск. Наш двор встречал меня ( спустя несколько лет после
отъезда) из роддома, где я родила свою дочь, специально приехав для этого в
Одессу- чтоб у дочери в свидетельстве о рождении был указан адрес нашего
одесского двора.
Шолом- Флейхема, 40! Наш двор любил красоту и особым почтеним относился
к красивым людям. Мой отец был одним из них. Пройдя всю войну с ее первых
дней, он вернулся с ранением стопы, из-за которого ему ампутировали пальцы
левой ноги. Дом, в котром родители жили до войны, был разрушен и семью
поселили в крошечную, как и все там, неблагоустроенную квартиру на
Шолом-Алейхема, 40. Отец с мамой уехали с Шолом- Алейхема, 40, прожив там
около двадцати лет, в новый микрорайон в благоустроенную квартиру, о которой
мечтали всю жизнь, когда (о, горе! ) 55-летнего отца моего уже перенесли на
носилках безнадежно больного. Он был в полном сознании, но уже не мог
ходить.
Отец умер через несколько месяцев. Я с мужем и дочерью прилетели, успев
застать его еще живым. Было за полночь, вся наша семья была у его постели,
но мы были одни в новом районе, никого не зная вокруг. Телефона,
естественно, не было. Через третьих лиц передали о нашей беде кому-то из
родственников, кто имел телефон. Но уже с наступлением рассвета повалили
соседи с Шолом-Алейхема, 40. Гроб с телом стоял посреди двора, и целый день
подходили соседи, осыпая его живыми цветами. Мой отец, не имея никакого
музыкального образования, играл на многих музыкальных инструментах; музыка
была неотъемлемой частью его жизни. И в те скорбные дни Шолом- Алейхема, 40
отдал последнюю дань вкусам отца. Был приглашен духовой оркестр, который
вместе со всеми обитателями двора проводил отца в последний путь.
Шолом-Алейхема, 40! Это не только кусочек административного
пространства солнечного и прекраснейшего из городов мира -- Одессы. Это
прежде всего нравственная среда, которая формировала людей, помогала им
выжить во время испытаний. И если административное пространство под
названием "Шолом-Алейхема, 40" осталось в старых масштабах, то это
нравственное простанство с середины семидесятых годов существенно
расширилось, перевалив за Черное море и океан.
По-разному складываются судьбы людей с Шолом-Алейхема. 40. Но в какой
бы точке земли их траектории не пересеклись, они встречаются как родные
люди, готовые все сделать друг для друга, связанные навечно тем, что трудно
описать, что трудно рассказать и что скрывается за только им понятными
словами "Шолом- Алейхема, 40 ".
И сейчас, накануне лета, когда, как и каждый год, так тянет меня в
Одессу, мой солнечный город, я шлю тебе и всем твоим представителям во всех
уголках земли, Шолом-Алейхема, 40, свой нижайших поклон в знак благодарности
за все!
Сант- Луис 1994 г. Copyright@ Larisa Matros
"Панорама" No 772, 1996 (Лос Анжелес)
Может быть я еще когда-нибудь напишу о своем впечатлении от первой
встречи с Парижем, которая состоялась весной прошлого года. Расхожая фраза-
"Увидеть Париж и умереть" (давшая название популярному фильму)- кто из нас
не произносил ее хоть однажды в жизни...
Но мои заметки не об этом. Я хочу поделиться своими воспоминаниями об
одном вечере в Париже, который наполнился особым смыслом и впечатлением под
воздействием замечательного эссе Алекса Борисова, оубликованном в новогоднем
выпуске "Панорамы". Речь в нем идет о моем земляке -- одессите, известном
под именем Карузо. Алекс описывает свои встречи с этим человеком в разные
пуриоды жизни, начиная с тех лет, когда этот юный красавец с прекрасным
голосом (за что и был удостоен титула "Карузо"), осиротевший в войну, бродил
с мальчишской "шпаной" по улицам Одессы, зарабатывая на жизнь своим пением,
и в те годы, когда он стал професиональным артистом, и на эмигрантских
дорожках, когда их судьба свела в Италии.
Тот вечер в Париже, о котром я веду рассказ, выпал на начало мая, когда
мир отмечал пятидесятилетие Победы над фашизмом. Огромные толпы людей,
трогательная церемония у Триумфальной арки, посвященная этой дате, -- все
это вызвало гамму острых ностальгическийх воспоминний, связанных с
послевоенным детством.
Мы с мужем возвращались в нашу гостинницу, расположенную на одной из
улочек, ответвляющихся от Елисейских полей, уже затемно. Хотелось поскорее
попасть в номер, включить телевизор, где, наверняка, в "новостях" можно
будет увидеть сюжеты из России, связанные с этим праздником. Но тут на углу
здания, расположенного напротив гостинницы, бросилась в глаза ярко-красная
неоновая надпись: "RASPOUTINE". В другой раз я, быть может, отнеслась к
этому более спокойно, а сейчас -- в Париже, в мгновенья, когда душа
наполнена тоской по чему-то утраченному навсегда -- увидеть "наше" слово
показалось почти мистикой.
Мы переступили порог, и нам открылся роскошный интерьер ресторана,
разукрашенный русской традиционной символикой. Аристократического вида
немолодой мужчина в черном костюме и белоснежной рубашке нас поприветствовал
на прекрасном русском языке и предложил пройти в обеденный зал, где сидели,
готовые выступить, разодетые в традиционные русские одежды музыканты. Всего
несколько столиков были заняты. Поскольку во всех ресторанчиках и кафе было
полно народу, (а хотелось больше гулять по Парижу), мы до этого наскоро
поужинали в необыкновенно красивом и уютном, расположенном прямо на
Елисейских полях, "Магдональсе", потому здесь в "Распутине" настроились на
легкий дессерт с кофе- только для того, чтоб обрести повод посидеть в зале.
Правда, когда нам принесли меню и мы увидели ошеломляюще высокие цены, то,
признаюсь, нисколько не пожалели, что судьба нас завела в это место
совершенно сытыми.
Музыканты заиграли, и задорные лихие русские народные мелодии
показались мне резко контрастирующими с грустным, тоскливым выражением их
лиц, особенно глаз. Вскоре появились певцы, танцоры. Почти все они были
красивы, но один из певцов сразу обратил на себя внимание. Густая проседь
волос, томная усталость взгляда придавали его облику, который, казалось,
вобрал самые прекрасные черты представителей всех южных народов, какую-то
утонченную эмоциональность. Он пел знакомые песни, романсы, но меня не
покидало ощущение, что все, что он делает в этом зале, словно отдалено от
него. Он пел, ходил по залу между столиками, но во всем обнажаласось
внутреннее его отчуждение от происходящего вокруг.
-- Мне знаком этот человек, но я не помню, откуда, -- вдруг сказал мой
муж, напряженно вглядываясь в лицо певца.
Мне тоже показалось, что я его когда-о видела, и его облик вдруг
воссоединился в моем воображении с белым пароходом, с морем, но я ничего
конкретного не могла вспомнить.
-- Вы, случайно не одессит?, -- спросил муж певца осторожно, когда он,
оказавшись с группой музыкантов у нашего столика, выжидал музыкальную паузу.
Тот улыбнулся глазами, выразив таким образом утвердительный ответ.
Мы досидели до конца длинного и разнообразного концерта и, выйдя на
улицу, тут же столкнулись с певцом, который прогуливался вдоль здания
ресторана, возможно поджидая нас. Муж спросил:
-- Откуда же я вас все-таки знаю?
-- А меня в Одессе многие знали, ведь я тот самый Карузо, -- ответил
он, нисколько не сомневаясь, что его пояснение дает исчерпывающу для нас
информацию.
Но моя память ничего не извлекла из своих кладовых, -- возможно,
потому, что я никогда не была связана с уличными мальчишескими компаниями. К
тому же в Одессе каждый район имел своих "уличных героев" типа
"Жоры-профессора", "Мишка режет кабана", популярных на Молдаванке, где
прошли мое детство и юность. Однако и мой муж, коренной одессит, не мог
идентифицировать "Карузо" с чем-то конкретным.
Мы долго гуляли со старым-новым знакомым, разговаривая ни о чем. Он не
спросил нас о нас, мы его -- о нем. В какой-то момент мне показалось, что я
потеряла ощущение пространства: булыжная мостовая парижской улицы словно
слилась с такой же одесской, и мы гуляем по ночной Одессе, как бродили
всегда в День Победы после фейерверков.
Может быть, потому мы не говорили ни о чем конкретном, что для нас
важно было не содержание разговора, а общение как таковое,
свидетельствующее, что никакие различия в образе жизни и занятий, никакие
расстояния и перипетии судеб не могут помешать нам ощущать: мы дети одной
мамы- Одессы, которая одарила нас энергией моря, открытостью степи, теплотой
солнца, филигранностью неповторимого юмора, помогающего нам преодолевать
трудности и ощущать радость и красоту жизни во всем.
Удивиельны переплетения нитей жизни человеческой! В Париж мы приехали
после нескольких дней, проведенных в Италии. Италия впервые вошла в мою
детскую душу прекрасной песней, которую очень любили в послевоенной Одессе.
Она звучала тогда почти из каждого патефона и граммофона, стоявших на
подоконниках квартир моего дома, и для меня навсегда осталась символом
радости и красоты приморского берега. В русском переводе она начиналась со
слов: "Как дивно светит после бури солнце... ". Не помню, когда и от кого я
услышала эту песню впервые. Может быть от записанного на пленке Карузо,
того, настоящего "великого Карузо"? Или от, -- как описывает его тогдашнего
Алекс Борисов- худенького пацана с черными как смоль кудрявыми волосами и
огромными как маслины глазами, похожего не то на цыгына, не то на итальянца
с Одесской улицы, где никто не знал его подлинного имени, ибо никто его
иначе, как Карузо, не называл; от пацана, чьи черты так явствено
проглядывали с лица немолодого красавца, с которым нас свела майская ночь в
Париже.
Сант-Луис. 1996 Copyright @ Larisa Matros
журнал "Большой Вашингтон" No 4 ( 34) 2001. (г. Вашингтон)
В старые времена говорили: "разрешиться родами". В толковом словаре С.
Ожегова и др. это словосочетание приводится как одна из расшифровок значения
глагола "разрешиться", то есть "получить решение, стать ясным, решенным. Как
, однако, верно, глубоко и философски это звучит: родить ребенка-значит
стать ясным решенным... -- именно то, что я ощущаю с появлением на свет
этого моего дитя.
Общеизвестно, что до первого крика, извещающего явление ребенка в этот
мир, он должен был быть зачат и выношен в моей утробе.
Зачатию предшествовало несколько выкидышей, которые понуждали
отказаться вообще от желания иметь это дитя.. Но нет!!! Что-то, какие-то
внешние силы вели меня и заставляли повторять и повторять попытку. И вот
дитя уже зашевелилсь, задышало и я почувствовала себя полностью во власти
тех живительных соков, которые продуцировались внутри меня для обеспечения
ему питания и прохождения этого таинственного, еще слабо понятого наукой
процесса его развития и подготовки к выходу в свет.
Долгий процесс вынашивания был тяжел морально и физически и из-за
сопровождавших его токсикозов, которые влекли депрессивные состояния,
тревожность, головокружения, тошноту, перепады кровянного давления.
Роды были мучительны, особенно, когда начинались схватки: я уже
обессилена и хочу поскорее вытолкнуть дитя, а оно не дается, сопротивляется,
требует дополнительных нравственных и физических усилий для того, чтоб ему
явиться миру крепким, готовым выстоять в условиях постоянных противоречий
внешней среды. К тому ж роды осложнял персонал роддома, то и дело
стремящийся связать мне руки и ноги, дабы полностью завладеть процессом
выпуска на свет божий моего дитя.. Движиме личными интересами, эти, так
называемые, окушеры похоже не пеклись ни обо мне, ни о ребенке, в силу чего,
я ощущаю себя обделенной, а у ребенка видны родовые повреждения.
С первых мгновений своего рождения ребенок зажил самостоятельной
жизнью. И этот этап является самым волнительным и тревожным: как сложатся
взаимоотношения между мной и им теперь, когда я более от него зависима, чем
он от меня. По сути, от меня уже ничего не зависит в его судьбе. А будет ли
что-то зависимо в моей судьбе от него?! В материальном отношении я мало чего
от него жду, даже в ситуации если мне будет совсем худо. Я желаю ему
материального процветания, хотя сама на него не расчитываю. Такова жизнь...
Но, что совершеннно определенно в наших взаимоотношениях, так это то,