Маутнер Фриц. Ипатия

   Синезий пытался протестовать. Но Троил и Александр безжалостно напали на него, доказывая, что он во всех отношениях похож на старую Ксантиппу, а особенно теперь, когда начинает ворчать и браниться.
   Ипатия и Вольф сидели молча.
   Внезапно прекрасный философ воскликнул:
   – Оставьте глупые сравнения, я считаю вполне возможным, чтобы Сократ выбрал себе подругу мудрее Платона, – и она взглянула на Александра, – мудрее Аристида, – и она посмотрела на Троила, – и Алкивида! – Смеясь она посмотрела на марабу таким чарующим взглядом, что философская птица вышла из своего оцепенения и вскочила в центр беседующей группы.
   Таким образом снова воцарилась веселость, и Синезий продолжил свои хозяйственные замечания.
   К вечеру подъехали к шлюзам, и после получасового сражения с бесчисленными черными и коричневыми, полуголыми и совсем нагими лодочниками, лодка скользнула в коричневые воды вечной реки. Свежий северный ветер наполнил все паруса, и прекрасный кораблик гордо поплыл вверх по течению в глубину страны чудес.
   Два дня и две ночи продолжалось путешествие. Ипатия расцвела, как молоденькая девушка. Днем она беззаботно веселилась с друзьями, вечером она еще долго болтала со служанками, а по утрам казалось, что в каюте проснулся ребенок. Маленькие события путешествия находили девушку все более любопытной и все более счастливой. Она приветствовала первого крокодила и первого гиппопотама, как будто они были хорошенькими птичками. В первый же день пути, перед закатом, они увидели на болотистом берегу массу фламинго, сверкавших пурпурным опереньем, а за ними тонконогих марабу, качавших голыми головами, и как бы не одобрявших яркой окраски своих розовых товарищей. Троил сравнил это зрелище с аудиториями Академии, а старый марабу при виде вольных собратьев с большим самообладанием юркнул вглубь каюты, кидая оттуда косые взгляды на своих необразованных родственников. Звонко и весело хохотали тогда путники, и Вольф в последний раз слышал смех Ипатии, звеневший, как серебряный колокольчик, и видел в ее удивительных черных глазах детскую радость.
   Однако сам собой разговор постоянно возвращался к серьезным темам, хотя ими интересовались только Вольф и Ипатия. Невольно беседа касалась религиозных вопросов, а только двое последних с интересом относились к этим вещам.
   Убеждения Синезия сводились к тому, что неизвестно почему, но религия должна существовать, исключительно для народа. Александру казалось, что он не знает, зачем должна существовать религия. А Троил полагал, что религия всегда была и всегда будет. Таким образом, все трое не могли понять стремления греков и назареев добиться ясности в этих вопросах и убедить других.
   И Вольф и Ипатия чувствовали себя столь близкими друг другу в своем стремлении к потустороннему, что даже на узком пространстве маленького корабля умели отделяться от остальных. Особенно в ранние утренние часы, когда остальные под руководством Синезия предавались нескончаемому завтраку или развлекались рыбной ловлей в маленькой лодке, привязанной к судну длиннейшим канатом, Ипатия и Вольф вели беседу о богах, о тайне свободной воли и загадках потусторонней жизни.
   В начале поездки оба полагали, что во всех этих вещах им придется быть противниками, и они начали свои религиозные беседы со святым пылом проповедников. Но после первых минут разговора учительница философии убедилась, что Вольф и образованнее и шире во взглядах, чем она считала. Она даже была недовольна тем, что гордые губы этого белокурого германца смеют с ней спорить. Вольф же, слышавший ее до сих пор только с кафедры, удивлялся, что прекрасный философ с таким изяществом может вести серьезные разговоры. Не было и следа старых систем, ученого высокомерия или формализма. Это было превосходно!
   Эллинка и назарей одинаково верили в вечность и ценность законов природы и знали, что они сами, как и все люди, должны держать свои мысли и дела в железных рамках. Оба читали новые послания епископа Августина, удивлялись глубине, с которой этот выдающийся человек созерцал людские души, и иронизировали над наивным стремлением легко и быстро познать доброго Бога. Однако у Вольфа и Ипатии не было единого мнения в вопросе о потусторонней жизни. Как бы там ни было, Вольф не мог освободиться от представлений своих детских лет. Он признался своей ученой подруге, что небо его братьев по вере выглядит совсем не так, как его собственное. Он представлял себе небеса, населенными могучими веселыми героями, хорошо вооруженными сыновьями королей, в кругу которых он, вооруженный так же как и они, ожидает последней битвы и тысячелетнего царствия божия. И от того, что его собственные представления на этот счет резко отличались от воззрений его единоверцев, и те и другие казались ему прекрасным сном, и он не был склонен оспаривать веру Ипатии. Да она и сама сознавалась, что потусторонний мир не слишком ясно вырисовывается перед ее взором. Одно она знала наверняка, что стремление вверх – эта неутолимая жажда идеала – никогда не может быть потушена. В высь! В этом слове заключалась ее вера.
   Ведь тогда исчезали все невзгоды! Мужчины и женщины забывали все, что могло омрачать их дружбу. Исчезала угроза старости, и вечно юные души, подобно бабочкам, вздымались над вечностью. Можно было сказать и так: все муки страсти и духа времени исчезли навеки, и души плавали в розоватом тумане, всезнающие, а потому не стремящиеся к отдельным знаниям, вселюбящие, а потому свободные от любви; только тогда, когда находили друг друга двое, которые были связаны на земле взаимной любовью или взаимной ненавистью, тогда их братские сердца парили, как пара голубков, блаженные, вечные, единые. Мечты! Мечты!
   Ипатия и Вольф посмеивались поочередно над своими снами, а потом тот, фантазия которого была разрушена, опускал смущенно глаза, а собеседник наслаждался его смущением, пока не приходила его очередь сомкнуть веки под взором другого.
   Мечты! Ипатия впервые сказала, как безумны люди, сражающиеся во имя фантазий своей веры, как дети, ссорящиеся из-за своих снов!
   Но вот вопрос о богах был серьезнее. За своих богов она готова была бороться до бесконечности.
   В вечерние часы, когда звездное войско, сияя, выступало на небе так ярко и близко, что Вольф постоянно сравнивал этот прекрасный свет со своим родным туманным северным небом, в вечерние часы, когда остальные друзья сидели за ужином или развлекали друг друга охотничьими небылицами, в эти вечерние часы Вольф и Ипатия погружались в беседы о бессмертии и свободе. И странно, что после этих глубокомысленных разговоров Ипатия, как ребенок, часами забавлялась со своими служанками и марабу, а Вольф полночи проводил на палубе, смотря на далекие созвездия, так как он не мог заснуть.
   А в светлые, свежие радостные утренние часы Вольф и Ипатия сражались за своих богов. Обычно Вольф наступал, – он насмехался над человеческими, а подчас и гораздо худшими наклонностями олимпийских богов, и принуждал Ипатию сдавать позицию за позицией. Конечно, прелестные легенды о Зевсе и Афродите и о всей остальной компании не были для Ипатии непреложным предметом веры. Она не называла всю эту божественную сволочь так, как она этого заслуживала, но должна была признать, что с таким Олимпом теперь уже ничего нельзя было поделать. Она чувствовала себя немного уязвленной, когда Вольф насмехался над последними языческими жрецами, бессмысленно и тупо совершавшими старый культ там, где это не запрещалось императорскими чиновниками. Ипатия говорила, что можно было только благодарить христианских императоров за то, что они уничтожили внешние жертвоприношения и оставили эллинству только его духовную силу. Старых греческих богов надо рассматривать только как олицетворение неизвестных сил природы, а предчувствие, что повсюду за этими прекрасными богами находится нечто основное, нечто неизмеримо великое, – это предчувствие не было чуждо древним поэтам. В Афинах был воздвигнут жертвенник неведомому и безымянному великому Богу, Богу Теона и Ипатии, истинному Богу.
   – А был ли этот Бог – Богом греков?
   Ипатия немного рассердилась, кровь окрасила ее щеки, и она перешла в наступление. Что знает Вольф о своем Боге? Разве Бог, которому он молится, не такой же неведомый и безымянный? Разве сын плотника не является для него только лишь самым благородным и самым чистым созданием этого неведомого существа? Разве назареи приравнивают сына к отцу? Вольф отступил, и оба замолчали, и оба насупились, и оба радовались про себя, что, быть может, они взирают на одно и то же неведомое существо. Но они продолжали хмуриться, пока светило солнце. В лучах звездного света лицо каждого снова принимало дружелюбное выражение.
   На третье утро путешествия на юго-западном горизонте показались две пирамиды. Больше не было речей о будущем. Прошедшая эпоха фараонов вновь завладела умами молодых людей. Матросы радовались возможности провести несколько спокойных дней в священном месте, а праздновавшие свои каникулы студенты радостно приветствовали цель своего путешествия. Ветер подул с востока, и через три часа барка пристала к месту своего назначения. В последнюю минуту чуть было но случилось несчастье: при выгрузке маленький погонщик упал в воду и, наверное, захлебнулся бы, если бы Ипатия не подняла на ноги весь экипаж для его спасения. Наконец беднягу вытащили, и спустя немного времени он уже стоял на голове в знак благодарности к своей спасительнице, так что маленький караван мог весело начать свое путешествие по пустыне.
   Тут-то Синезий показал себя с наилучшей стороны. Осталось загадкой, каким образом сумел он обогнать своими лодками быстроходную барку. Он только посмеивался и отказывался давать какие-нибудь разъяснения. Достаточно того, что на берегу были во множестве приготовленные ослы, погонщики, носильщики и проводники, как будто предстояло встречать супругу влиятельного князя. Должно быть, хитрый Синезий сумел воспользоваться сигнализацией, обычно употреблявшейся только для передачи сведений об уровне Нила, так как скоро показались местные власти, приветствовавшие Ипатию, как княгиню. Позднее Синезию сильно досталось за эту хитрость, но чтобы не испортить шутки, Ипатия принимала все с ласковой важностью. Процедура встречи длилась недолго. Скоро тронулись в путь, мужчины на верблюдах, женщины на ослах, причем рядом с Ипатией бежал ее собственный погонщик. Он быстро справился с маленьким местным темнокожим, хотевшим занять его место возле Ипатии.
   Однако заботы предусмотрительного Синезия на этом далеко еще не закончились. Программа была продумана до мельчайших подробностей и выполнялась, пожалуй, чересчур точно. В полдень, на том месте, где погонщики стали печь на костре свои маисовые лепешки, некая скатерть-самобранка приготовила пышную закуску, а вечером они «случайно» нашли огромную палатку с удобным помещением для женщин и гамаками для мужчин.
   Приглашенные ученые и жрецы оказались весьма полезными. Синезий, прекрасно владевший местным наречием, был переводчиком, да и Ипатия могла участвовать в разговоре. Эти люди умели разбирать иероглифы и превосходно рассказывали легенды и истории.
   К концу второго дня все общество достигло великой пирамиды Хеопса. По желанию Ипатии проводники остались внизу. Там, наверху, она не желала увеличивать своих знаний. В сопровождении четырех друзей с трудом поднялась она наверх. Одному Вольфу было разрешено ее поддерживать и изредка подсаживать на особенно высокий каменный уступ.
   На вершине пирамиды среди своих друзей она долго стояла молча. Над пустыней спускалось краснеющее солнце, как будто оно намеревалось погрузиться в море. Синезий открыл рот, чтобы сообщить несколько данных о вышине и широте пирамиды. Однако он замолчал, когда Троил шепнул ему:
   – Дурачься, пожалуй, но только не мешай нам!
   Долго стояли они так. Потом Александр и Троил спустились с маленькой платформы и очень внимательно стали смотреть на Нильскую долину. Троил проворчал что-то, чего Александр не понял. Но он не стал расспрашивать. Синезий спустился на несколько ступеней вниз и начал делать своим людям какие-то сигналы.
   Вольф и Ипатия стояли совсем рядом у северного края площадки. Неожиданно Ипатия задрожала и прислонилась к его плечу. Потом она опустилась на колени и долго плакала. Наконец, встала и, не глядя на христианина, протянула руки Александру и Троилу.
   – Не правда ли, здесь наверху… здесь наверху это не глупо… Мой бедный отец!..
   Она снова заплакала, а затем принялась смеяться. Было ли видно снизу, что она осушила глаза, или там неправильно поняли ее движение, когда она страстно протянула руки к северу, это трудно сказать. Достаточно того, что внезапно марабу, которому очень не нравился этот подъем на пирамиду, стал взбираться, как какой-то высокий неуклюжий человек на первые ступени пирамиды. Рядом с ним прыгал и карабкался маленький погонщик. Сверху едва можно было разглядеть их маленькие фигурки. Только Вольф заметил, что скоро марабу остановился, полный удивления, и, почесав правой ногой за ухом, внезапно вспомнил, что ведь он умеет летать. Но он не полетел прямо к вершине, а медленно кружился около карабкавшегося мальчугана. Все расхохотались, когда уже недалеко от вершины марабу стал помогать своему маленькому товарищу сердитыми ударами клюва в спину.
   Обоих приняли очень радушно: птица получила несколько комплиментов, а маленькому погонщику Троил начал объяснять строение пирамиды, подражая голосу и манерам Синезия.
   А последний успел тем временем приготовить очередной сюрприз. На западной стороне пирамиды, защищенной от вечернего ветра и открывавшей вид на спускавшееся над пустыней солнце, распорядитель путешествия приказал разложить ковры и подушки и приготовить небольшой запас напитков. Конечно, не следовало осквернять могилу великого фараона обычным ужином, но небольшая выпивка в честь предков умершего царя не могла бы оскорбить ни Бога, ни людей.
   Медленно, со слегка ухудшенным настроением, стала спускаться Ипатия вниз, опираясь на руку Вольфа; спуск оказался еще труднее, чем подъем, и таким образом волей-неволей на полпути пришлось воспользоваться выдумкой Синезия. Друзья лежали, откинувшись на подушки. Двое – справа от Ипатии, двое – слева; вино подняло настроение, а закат солнца был великолепен.
   – Теперь я опять в состоянии разговаривать, – сказала Ипатия, сделав несколько глотков. – О… это было слишком. Страшно созерцать вечность прямо перед собой. Приходится подумать об Августине, который отрицает реальность времени.
   – Но это же бессмыслица, – заметил Синезий удивленно.
   Александр, которому вино быстро ударило в голову, сказал живо:
   – Ипатия, позвольте рассказать сказку, сочиненную одним из моих предков, которую часто рассказывала мне мать, когда я был ребенком. В ней говорится, как я думаю, о времени и вечности, а, может быть, только о глупой любви.
   Не дожидаясь ответа, он сделал глоток вина и начал рассказ:
   – Жил-был мальчик, который никогда не ходил в школу, так как он не желал учиться, предпочитая ловить бабочек и пускать стрелы в лесных животных: в больших для практики, в маленьких для охоты. И вот, однажды, на лугу увидел он птичку, такую прекрасную, какой никогда еще до сих пор не видел. Головка ее была, как черный бархат, тельце сверкало, как белый шелк, а шейка блестела подобно изумруду. «Я поймаю ее!», – сказал он себе. «Я поймаю ее!», – и он нагнулся за прекрасной птицей. Она не была боязлива и подпустила мальчика совсем близко к себе. Потом она вспорхнула и стала перелетать с места на место, не исчезая с глаз мальчугана, так что его решение становилось все тверже. Так бежал он целый день за белой птичкой с изумрудной шейкой и черной головкой. И вот оба достигли опушки леса, тянувшегося на сотни верст, так что нужно было сто лет, чтобы пройти его до конца. Мальчик бежал за птичкой от дерева к дереву, от куста к кусту, пока оба не оказались на другом конце леса. Там птичка взлетела на высокое дерево, уселась на сучок и стала кивать бархат ной головкой, и вертеть изумрудной шейкой, и сверкать серебряным тельцем. Мальчик хотел настоять на своем: он полез на дерево, сначала по нижним толстым сучьям, потом все дальше, пока ветки не стали совсем тоненькими. Но воля мальчика была непреодолима, сук сломался, он упал с вершины дерева и разбился насмерть. И его своевольный череп раскололся пополам. И вот через сто лет от мальчика не осталось ничего, кроме нескольких белоснежных костей, а немного в стороне лежал расколотый череп, когда-то хранивший его упрямый мозг, а теперь белый и блестящий, как кубок. Накануне шел дождь и в этом кубке оставалось немного воды. Быстро подлетела хорошенькая птичка, повертела изумрудной шейкой, кивнула бархатной головкой, осторожно и осмотрительно подскочила поближе, прыгнула вперед, прыгнула назад и, наконец, вскочила на край черепа, чтобы попить воды. Тогда сомкнулись расколотые половинки и поймали хорошенькую птичку, которая не могла уже больше улететь. Так, наконец, добился маленький мальчик того, чего хотел.
   – Поздновато, – прошептал Троил.
   Потом все вновь замолчали, словно ожидая реакции Ипатии. Но она смотрела вдаль, туда, где исчезало солнце и поднимались огненно-красные облака. Было тихо, так тихо, как еще никогда раньше. Не было слышно ни людей, ни животных, ни каравана, расположившегося у подножья пирамиды. Синезий откашлялся и сказал:
   – Мужественный мальчик Александра познал на себе иронию времени, так как он хотел телесно того, что поднимается над пространством и временем. Если бы эту сказку придумывал не иудейский раввин, а греческий философ, она звучала бы несколько иначе. Мудрый ученик Платона легко удовлетворился бы духовным обладанием удивительной птичкой, и вместо того, чтобы протягивать к ней свои телесные руки, он сразу бы поймал ее головой, и с этого момента она принадлежала бы ему, как принадлежат друг другу духи.
   Вольф расхохотался, и даже по губам Ипатии скользнула улыбка. Троил воскликнул:
   – Однако, любезный хозяин! Ты, по крайней мере, оставляешь кое-что другим! А на охоте ты делаешь то же самое? Созерцаешь фазана и мысленно укладываешь его в свою духовную сумку, а фазан появляется потом на чужом столе!
   – Все же здесь есть нечто, – сказал Александр, немного подумав, – чему можно поучиться. Быть может, он прав. Если череп слишком мал для птицы, он может предоставить ей только духовное помещение. И если Синезий стремится к слишком большой птице, то ему, конечно, ничего не остается, кроме Платона, и я полагаю, что наш благородный хозяин, действительно, мечтает о такой птице, которая ни как не подойдет к его прекрасно сформированному черепу. Он любит… марабу!
   – Конечно, марабу! – закричали Вольф и Троил. Моментально птица дала о себе знать. До сих пор она с маленьким погонщиком оставалась наверху. Теперь аист медленно и тяжело полетел вниз, но сейчас же вернулся, как только заметил, что погонщик тоже начал свой спуск. Скача и подпрыгивая, спустился мальчик, потом, достигнув сравнительно гладкого места, полетел вниз, как стрела. А за ним, стуча клювом и хлопая крыльями, несся марабу, и так пронеслись оба, как школьник, спасающийся от разгневанного учителя.
   Ипатии не хотелось слушать дальше пререкания своих друзей, и она сказала Троилу:
   – Смеяться легко. Не знаете ли вы тоже какой-нибудь хорошенькой сказочки о времени и вечности?
   – Я не знаю сказок.
   – Ну, так придумайте!
   – Сказок не придумывают, но я могу рассказать то, что я видел, и то, что я вижу – истинную историю этой пирамиды: когда Бог, который в те времена не имел еще никакого имени, создал мир, он дал каждому существу, человеку, животному и растению его долю радости, каждому одинаковую долю счастья и наслаждений. И он звал все создания к своему трону и стал думать: кто из них самый умный и кто самый глупый. Оказалось, что самым умным является человек, самым же глупым – пшеничное зернышко, так как оно вырастает, чтобы сделаться хлебом для людей. Когда это выяснилось, Господь, который не имел имени, спросил: сможет ли умное существо со своим запасом счастья прожить дольше глупого? И человек поспорил с зернышком пшеницы, что он сможет прожить дольше. Через биллионы лет соперники услышат приговор Бога. Человек был умен, он распределил свои радости на долгую жизнь, на несколько сот лет. И он смеялся над зерном, которое в течение одного лета рождалось и умирало. Но человек не знал, что наслаждения питаются жизнью, а жизнь питается временем. Вовсе не тело фараона, как вы думаете, покоится глубоко под нашими ногами. Там лежит пшеничное зерно и человеческий труп. Труп принадлежит молодой женщине, которая некогда спокойно скончалась семнадцати лет от роду, ибо она жадно пила назначенную ей долю наслаждений и скоро истратила свое время и свою жизнь. А пшеничное зерно не коснулось и капли воды, хотя оно мучалось жаждой, и оно уснуло рядом с девушкой таким же сном смерти. Но будет время… Пирамида будет стоять, она пережила уже три великие имени божия, и она будет стоять, пока вечный Бог не получит от человечества своего последнего имени. Тогда наступит последний день, и перед судом Бога выступят девушка и зерно пшеницы. И всем своим могуществом не сможет Бог пробудить к жизни семнадцатилетнюю девушку, а зернышко собственной своей силой сможет начать жить после тысячелетнего сна. И я, мои милые друзья, создан, к сожалению, человеком, а не зерном пшеницы, которое могло бы спать под ногами Ипатии.
   – Нет!
   Это сказала Ипатия и больше не произнесла ни слова. Но она посмотрела на Вольфа, и он начал свой рассказ.
   – Под нами пирамида, а вы толкуете о жизни и смерти, как о чем-то важном. Слушайте! Жила-была фея, по имени Фата. И так как она пожелала иметь большую мудрость и холодное сердце, ей присудили обладать бесконечным знанием и железной душой. Она стала вечной феей смерти. Но заклятие должно было исчезнуть, чтобы она снова могла стать обыкновенной женщиной, если смелый юноша освободит ее от него. Но никто не знал, как это сделать. Фея смерти приблизилась со своим бесконечным знанием и железным сердцем к благороднейшему из греков – Ахиллесу. И она сказала ему: «Я приношу тебе вечную славу, но ты должен отдать мне за это жизнь. Ты умрешь молодым!» Но Ахиллес начал просить о пощаде, так как он хотел еще жить. Но она поцеловала его в смуглый лоб, и он умер. И через тысячу лет фея смерти со своим бесконечным знанием и железным сердцем предстала перед благороднейшим германцем – Зигфридом. Она сказала ему: «Я приношу тебе вечную славу, но ты должен отдать мне за это жизнь. Ты должен умереть». И Зигфрид засмеялся, так как он стремился к битвам и смерти. Но она поцеловала его смуглый лоб, и он умер. И еще через тысячелетие фея смерти пришла к юноше, который был и германцем, и греком. И она сказала ему свои слова. Но он обнял ее стройное тело и, поцеловав, сказал: «В твоих объятиях жизнь и смерть одно и то же. С тобой нет смерти». И фея смерти освободилась от заклятья и стала женщиной. И когда настал их час, они оба умерли.
   Долго все молчали. Ипатия вздрогнула. Синезий напомнил о простуде и предложил продолжать спуск.
   У подножия пирамиды они снова нашли прекрасную палатку, в которой проболтали до поздней ночи. Еще два дня, бродили они и осматривали все сказочное и загадочное, что сохранилось со времен фараонов. По аллее из сфинксов дошли они до какого-то храма и слышали там молитву жреца Зевса. В другом египетском храме они слушали проповедь христианского монаха. А на берегу Нила стояли смуглые феллахи, христиане и язычники и приносили совместную жертву за плодородный год.
   Через четыре дня переполненное впечатлениями маленькое общество возвращалось к своей барке. В последний час путешествия по пустыне, когда белые верблюды уже вытягивали длинные шеи к священной воде, один из проводников приблизился к Ипатии, прося ее покровительства. Он просил разрешения доехать на их судне до Александрии, где хотел снова стать там христианином и заниматься предсказаниями. Синезий стал его расспрашивать, и они услышали удивительную историю.
   Этот египтянин был сыном прорицателя и сам стал прорицателем, укротителем змей и заклинателем духов. Он много бродил по свету. Во времена Юлиана он сделался в Александрии жрецом Сераписа. Потом в Константинополе он крестился, перешел с солдатами через Альпы, помогал друидам при их жертвоприношениях, а в Риме снова стал язычником. Милости ужасного епископа Миланского снова вернули его христианству. Потом в свите Алариха он был арианцем и затем из страха преследований бежал сюда.
   – Но эти египтяне – все нищие, они не в состоянии платить, как следует, своим предсказателям. Я хочу снова стать христианином.