Страница:
Но то же справедливо и в случае сталкивания прохожего с моста. Смерть человека, которого вы сбрасываете, несущественна для вашей цели. Все, что ему нужно сделать, это остановить трамвай. Если ему удастся сделать это и каким-то образом остаться в живых, вы будете очень рады.
Или, возможно, поразмыслив, эти два случая следует подчинить одному и тому же принципу. Оба случая предполагают сознательный выбор: вам надо отнять жизнь у ни в чем неповинного человека для того, чтобы предотвратить еще большее число смертей. Возможно, колебания, которые вы испытываете, размышляя, сталкивать ли человека с моста, – просто брезгливость, колебания, которые надо преодолеть. Столкнуть человека голыми руками на погибель кажется большей жестокостью, чем поворот руля трамвая. Но поступить правильно не всегда просто.
Эту мысль можно проверить, слегка изменив историю. Предположим, что вы, как праздный наблюдатель, можете заставить стоящего рядом с вами крупного мужчину прыгнуть на рельсы, не толкая его с моста. Или представьте, что он стоит на крышке люка, которую вы можете открыть, повернув рычаг. Вы никого не сталкиваете, а результат тот же. Что делает такое действие правильным? Или для вас, как для водителя трамвая, поворот на боковую ветку по-прежнему хуже в моральном отношении?
Нравственное различие этих случаев объяснить нелегко. В самом деле, почему поворот трамвая на боковую ветку кажется правильным, а сталкивание человека с моста – неправильным действием? Но обратите внимание на напряжение, которое мы испытываем при рассуждениях о способах проведения убедительного различия между двумя ситуациями, и если мы не можем сделать этого, то как же правильно поступить в каждом случае при переоценке наших суждений? Порой мы думаем о моральных рассуждениях как о способе убеждения других людей. Но такая рефлексия является еще и способом разобраться в наших собственных моральных убеждениях, выяснить, во что и почему мы верим.
Некоторые моральные дилеммы возникают вследствие конфликта нравственных принципов. Например, один принцип, который вступает в игру в истории с трамваем, предписывает нам спасти жизнь как можно большего числа людей, но другой принцип говорит, что убивать неповинного человека, даже ради благого дела, – неправильно. Столкнувшись с ситуацией, когда спасение нескольких человеческих жизней зависит от убийства неповинного человека, мы оказываемся морально в затруднительном положении. Нам надо попытаться установить, какой принцип важнее или же более соответствует обстоятельствам.
Другие моральные дилеммы возникают в связи с нашей неуверенностью в дальнейшем развитии событий. Гипотетические примеры вроде истории с неуправляемым трамваем устраняют неопределенность, окружающую решения, с которыми мы сталкиваемся в реальной жизни. Эти истории предполагают, что мы точно знаем, сколько человек погибнет, если мы не повернем трамвай (или не сбросим человека с моста). Данное обстоятельство делает подобные истории весьма несовершенным руководством к действию. Но оно же делает их полезным инструментом морального анализа. Гипотетические примеры, в которых за скобки вынесены непредвиденные обстоятельства («А что, если рабочие заметят несущийся на них трамвай и вовремя отпрыгнут в сторону?»), помогают нам выявлять принципы, имеющие отношение к делу, и изучить их силу.
Афганские пастухи
Моральные дилеммы
Глава 2. Утилитаризм. Принцип максимального счастья
Убить юнгу
Утилитаризм Иеремии Бентама
Или, возможно, поразмыслив, эти два случая следует подчинить одному и тому же принципу. Оба случая предполагают сознательный выбор: вам надо отнять жизнь у ни в чем неповинного человека для того, чтобы предотвратить еще большее число смертей. Возможно, колебания, которые вы испытываете, размышляя, сталкивать ли человека с моста, – просто брезгливость, колебания, которые надо преодолеть. Столкнуть человека голыми руками на погибель кажется большей жестокостью, чем поворот руля трамвая. Но поступить правильно не всегда просто.
Эту мысль можно проверить, слегка изменив историю. Предположим, что вы, как праздный наблюдатель, можете заставить стоящего рядом с вами крупного мужчину прыгнуть на рельсы, не толкая его с моста. Или представьте, что он стоит на крышке люка, которую вы можете открыть, повернув рычаг. Вы никого не сталкиваете, а результат тот же. Что делает такое действие правильным? Или для вас, как для водителя трамвая, поворот на боковую ветку по-прежнему хуже в моральном отношении?
Нравственное различие этих случаев объяснить нелегко. В самом деле, почему поворот трамвая на боковую ветку кажется правильным, а сталкивание человека с моста – неправильным действием? Но обратите внимание на напряжение, которое мы испытываем при рассуждениях о способах проведения убедительного различия между двумя ситуациями, и если мы не можем сделать этого, то как же правильно поступить в каждом случае при переоценке наших суждений? Порой мы думаем о моральных рассуждениях как о способе убеждения других людей. Но такая рефлексия является еще и способом разобраться в наших собственных моральных убеждениях, выяснить, во что и почему мы верим.
Некоторые моральные дилеммы возникают вследствие конфликта нравственных принципов. Например, один принцип, который вступает в игру в истории с трамваем, предписывает нам спасти жизнь как можно большего числа людей, но другой принцип говорит, что убивать неповинного человека, даже ради благого дела, – неправильно. Столкнувшись с ситуацией, когда спасение нескольких человеческих жизней зависит от убийства неповинного человека, мы оказываемся морально в затруднительном положении. Нам надо попытаться установить, какой принцип важнее или же более соответствует обстоятельствам.
Другие моральные дилеммы возникают в связи с нашей неуверенностью в дальнейшем развитии событий. Гипотетические примеры вроде истории с неуправляемым трамваем устраняют неопределенность, окружающую решения, с которыми мы сталкиваемся в реальной жизни. Эти истории предполагают, что мы точно знаем, сколько человек погибнет, если мы не повернем трамвай (или не сбросим человека с моста). Данное обстоятельство делает подобные истории весьма несовершенным руководством к действию. Но оно же делает их полезным инструментом морального анализа. Гипотетические примеры, в которых за скобки вынесены непредвиденные обстоятельства («А что, если рабочие заметят несущийся на них трамвай и вовремя отпрыгнут в сторону?»), помогают нам выявлять принципы, имеющие отношение к делу, и изучить их силу.
Афганские пастухи
Теперь рассмотрим реальную моральную дилемму, в некоторых отношениях похожую на придуманную историю о неуправляемом трамвае, но усложненную неопределенностью дальнейшего развития событий.
В июне 2005 г. разведгруппу, состоявшую из унтер-офицера Маркуса Латтрелла и трех других бойцов спецназа ВМС США, забросили с секретным заданием в приграничный с Пакистаном район Афганистана на поиски одного из лидеров движения Талибан, который был близким сообщником Усамы Бен Ладена37. По донесениям разведки, человек, за которым охотилась группа, командовал отрядом из 140–150 хорошо вооруженных боевиков и находился в деревушке, расположенной в труднодоступной горной местности.
Вскоре после того, как разведгруппа заняла на горном хребте позицию, с которой просматривалась деревня, на американцев случайно вышли двое крестьян-афганцев, пасших сотню коз. С ними был мальчик лет 14. Эти афганцы не были вооружены. Американцы взяли их на прицел, знаками велели сесть на землю и начали совещаться, что делать с задержанными. С одной стороны, пастухи выглядели как безоружные гражданские лица. С другой стороны, отпустить их было нельзя: они могли сообщить боевикам, что видели американских солдат поблизости от деревни.
В процессе обсуждения вариантов действий американцы поняли, что у них нет веревки, а потому они не смогут связать афганцев и переместить их в другое убежище. Надо было выбирать одно из двух: или убить афганцев, или отпустить их.
Один из товарищей Латтрелла настаивал на расстреле пастухов: «Мы выполняем задание в тылу врага. Нас отправили сюда командиры. У нас есть право делать все, что в наших силах, для спасения собственной жизни. Военное решение очевидно. Если мы освободим пастухов, это будет ошибкой»38. Латтрелл колебался. Позднее он писал: «В глубине души я понимал, что мой товарищ прав. Вероятно, мы не могли освободить пастухов. Моя проблема состоит в том, что у меня есть другая душа. Моя христианская душа. И она взывала к моему сознанию, в глубине которого что-то продолжало мне нашептывать, что хладнокровно расстрелять этих людей было бы неправильно»39. Латтрелл не говорит, что он имеет в виду под своей христианской душой, но в конце концов его совесть не позволила ему убить афганцев. И он отдал свой решающий голос за освобождение задержанных. (Один из трех его товарищей воздержался при голосовании.) Латтреллу вскоре пришлось пожалеть о своем решении.
Часа через полтора после того, как разведгруппа отпустила задержанных пастухов, четверых американцев окружили 80–100 боевиков-талибов, вооруженных автоматами АК-47 и гранатометами. В последовавшей ожесточенной перестрелке все трое товарищей Латтрелла были убиты. Кроме того, талибам удалось сбить американский вертолет, пытавшийся эвакуировать разведгруппу Латтрелла. Все 16 военнослужащих, находившихся на борту вертолета, погибли.
Тяжелораненому Латтреллу удалось выжить. Он скатился по склону и прополз 10 км до пуштунского селения, жители которого защищали его от талибов до тех пор, пока его не забрали американцы.
Задним числом Латтрелл осудил свое решение не убивать пастухов. «Это было глупейшим, самым нелепым, самым дурацким решением, какое я только принимал в жизни, – писал он в книге о пережитом. – Должно быть, у меня отшибло способность соображать. По сути дела, я проголосовал за то, что, как я понимал, было равнозначно подписанию смертного приговора для нас всех… По крайней мере, теперь, оглядываясь на прошлое, я это понимаю… Решающим голосом был мой, и мысль об этом будет преследовать меня, пока они ждут меня в могиле на кладбище в восточном Техасе»40.
Частью того, что сделало стоявшую перед солдатами дилемму столь трудной, была неопределенность относительно того, что произойдет, если они освободят пастухов. Пойдут ли пастухи просто по своим делам или сообщат талибам об американцах? Но предположим, что Латтрелл знал, что освобождение пастухов приведет к смертельному бою, в котором погибнут 19 американцев, он сам будет ранен, а задание, поставленное разведгруппе, будет провалено? Принял бы Латтрелл другое решение?
Задним числом ответ Латтреллу очевиден: пастухов надо было расстрелять. Учитывая разыгравшуюся впоследствии катастрофу, трудно не согласиться с таким решением. С количественной точки зрения, решение Латтрелла сходно с теми, которые принимают в истории с несущимся неуправляемым трамваем. Убийство трех афганцев спасло бы жизнь трем его товарищам и еще 16 американцам, пытавшимся вызволить разведгруппу. Но какой вариант истории с трамваем напоминает история Латтрелла? На что больше походит расстрел пастухов – на поворот трамвая на боковую ветку или на сбрасывание человека с моста? Тот факт, что Латтрелл предвидел опасность и все же не мог заставить себя хладнокровно убить безоружных гражданских лиц, указывает на то, что его случай, пожалуй, ближе к тому варианту трамвайной истории, где человека сбрасывают с моста.
И все же доводы в пользу расстрела пастухов, по-видимому, несколько сильнее, чем доводы в пользу сбрасывания с моста человека. Возможно, потому что с учетом дальнейшего развития событий мы подозреваем: пастухи – не ни в чем не повинные посторонние люди, а сторонники талибов. Рассмотрим аналогию. Будь у нас причины думать, что человек на мосту повинен в поломке тормозов трамвая, что он сделал это в надежде на то, что потерявший управление трамвай убьет работающих на путях (допустим, рабочие – враги этого человека), моральные доводы в пользу сбрасывания этого человека с моста стали бы выглядеть более сильными. Нам по-прежнему надо знать, кто является врагами этого человека и почему он хочет убить этих людей. Если бы мы знали, что путевые рабочие – участники французского Сопротивления, а толстяк на мосту – нацист, желающий убить участников Сопротивления и для этого испортивший систему управления трамвая, довод в пользу сбрасывания этого нациста с моста ради спасения жизни рабочих-ремонтников стал бы еще более убедительным.
Разумеется, возможно, что те афганские пастухи не были сторонниками талибов, что они сохраняли нейтралитет в конфликте или даже были противниками талибов, что талибы вынудили их сообщить о присутствии американцев. Предположим, Латтрелл и его товарищи были абсолютно уверены в том, что пастухи не желают им никакого зла, но, если талибы будут пытать их, они расскажут, где находится американская разведгруппа. Американцы могли убить пастухов, чтобы обеспечить выполнение поставленной разведгруппе задачи и собственную безопасность. Но принятие такого решения потребовало бы больших усилий, было бы более мучительным (и более сомнительным в моральном плане), чем в том случае, если бы американцы точно знали, что пастухи – шпионы талибов.
В июне 2005 г. разведгруппу, состоявшую из унтер-офицера Маркуса Латтрелла и трех других бойцов спецназа ВМС США, забросили с секретным заданием в приграничный с Пакистаном район Афганистана на поиски одного из лидеров движения Талибан, который был близким сообщником Усамы Бен Ладена37. По донесениям разведки, человек, за которым охотилась группа, командовал отрядом из 140–150 хорошо вооруженных боевиков и находился в деревушке, расположенной в труднодоступной горной местности.
Вскоре после того, как разведгруппа заняла на горном хребте позицию, с которой просматривалась деревня, на американцев случайно вышли двое крестьян-афганцев, пасших сотню коз. С ними был мальчик лет 14. Эти афганцы не были вооружены. Американцы взяли их на прицел, знаками велели сесть на землю и начали совещаться, что делать с задержанными. С одной стороны, пастухи выглядели как безоружные гражданские лица. С другой стороны, отпустить их было нельзя: они могли сообщить боевикам, что видели американских солдат поблизости от деревни.
В процессе обсуждения вариантов действий американцы поняли, что у них нет веревки, а потому они не смогут связать афганцев и переместить их в другое убежище. Надо было выбирать одно из двух: или убить афганцев, или отпустить их.
Один из товарищей Латтрелла настаивал на расстреле пастухов: «Мы выполняем задание в тылу врага. Нас отправили сюда командиры. У нас есть право делать все, что в наших силах, для спасения собственной жизни. Военное решение очевидно. Если мы освободим пастухов, это будет ошибкой»38. Латтрелл колебался. Позднее он писал: «В глубине души я понимал, что мой товарищ прав. Вероятно, мы не могли освободить пастухов. Моя проблема состоит в том, что у меня есть другая душа. Моя христианская душа. И она взывала к моему сознанию, в глубине которого что-то продолжало мне нашептывать, что хладнокровно расстрелять этих людей было бы неправильно»39. Латтрелл не говорит, что он имеет в виду под своей христианской душой, но в конце концов его совесть не позволила ему убить афганцев. И он отдал свой решающий голос за освобождение задержанных. (Один из трех его товарищей воздержался при голосовании.) Латтреллу вскоре пришлось пожалеть о своем решении.
Часа через полтора после того, как разведгруппа отпустила задержанных пастухов, четверых американцев окружили 80–100 боевиков-талибов, вооруженных автоматами АК-47 и гранатометами. В последовавшей ожесточенной перестрелке все трое товарищей Латтрелла были убиты. Кроме того, талибам удалось сбить американский вертолет, пытавшийся эвакуировать разведгруппу Латтрелла. Все 16 военнослужащих, находившихся на борту вертолета, погибли.
Тяжелораненому Латтреллу удалось выжить. Он скатился по склону и прополз 10 км до пуштунского селения, жители которого защищали его от талибов до тех пор, пока его не забрали американцы.
Задним числом Латтрелл осудил свое решение не убивать пастухов. «Это было глупейшим, самым нелепым, самым дурацким решением, какое я только принимал в жизни, – писал он в книге о пережитом. – Должно быть, у меня отшибло способность соображать. По сути дела, я проголосовал за то, что, как я понимал, было равнозначно подписанию смертного приговора для нас всех… По крайней мере, теперь, оглядываясь на прошлое, я это понимаю… Решающим голосом был мой, и мысль об этом будет преследовать меня, пока они ждут меня в могиле на кладбище в восточном Техасе»40.
Частью того, что сделало стоявшую перед солдатами дилемму столь трудной, была неопределенность относительно того, что произойдет, если они освободят пастухов. Пойдут ли пастухи просто по своим делам или сообщат талибам об американцах? Но предположим, что Латтрелл знал, что освобождение пастухов приведет к смертельному бою, в котором погибнут 19 американцев, он сам будет ранен, а задание, поставленное разведгруппе, будет провалено? Принял бы Латтрелл другое решение?
Задним числом ответ Латтреллу очевиден: пастухов надо было расстрелять. Учитывая разыгравшуюся впоследствии катастрофу, трудно не согласиться с таким решением. С количественной точки зрения, решение Латтрелла сходно с теми, которые принимают в истории с несущимся неуправляемым трамваем. Убийство трех афганцев спасло бы жизнь трем его товарищам и еще 16 американцам, пытавшимся вызволить разведгруппу. Но какой вариант истории с трамваем напоминает история Латтрелла? На что больше походит расстрел пастухов – на поворот трамвая на боковую ветку или на сбрасывание человека с моста? Тот факт, что Латтрелл предвидел опасность и все же не мог заставить себя хладнокровно убить безоружных гражданских лиц, указывает на то, что его случай, пожалуй, ближе к тому варианту трамвайной истории, где человека сбрасывают с моста.
И все же доводы в пользу расстрела пастухов, по-видимому, несколько сильнее, чем доводы в пользу сбрасывания с моста человека. Возможно, потому что с учетом дальнейшего развития событий мы подозреваем: пастухи – не ни в чем не повинные посторонние люди, а сторонники талибов. Рассмотрим аналогию. Будь у нас причины думать, что человек на мосту повинен в поломке тормозов трамвая, что он сделал это в надежде на то, что потерявший управление трамвай убьет работающих на путях (допустим, рабочие – враги этого человека), моральные доводы в пользу сбрасывания этого человека с моста стали бы выглядеть более сильными. Нам по-прежнему надо знать, кто является врагами этого человека и почему он хочет убить этих людей. Если бы мы знали, что путевые рабочие – участники французского Сопротивления, а толстяк на мосту – нацист, желающий убить участников Сопротивления и для этого испортивший систему управления трамвая, довод в пользу сбрасывания этого нациста с моста ради спасения жизни рабочих-ремонтников стал бы еще более убедительным.
Разумеется, возможно, что те афганские пастухи не были сторонниками талибов, что они сохраняли нейтралитет в конфликте или даже были противниками талибов, что талибы вынудили их сообщить о присутствии американцев. Предположим, Латтрелл и его товарищи были абсолютно уверены в том, что пастухи не желают им никакого зла, но, если талибы будут пытать их, они расскажут, где находится американская разведгруппа. Американцы могли убить пастухов, чтобы обеспечить выполнение поставленной разведгруппе задачи и собственную безопасность. Но принятие такого решения потребовало бы больших усилий, было бы более мучительным (и более сомнительным в моральном плане), чем в том случае, если бы американцы точно знали, что пастухи – шпионы талибов.
Моральные дилеммы
Немногим из нас приходится принимать решения столь фатальные, как то, с которым столкнулись бойцы американского спецназа в афганских горах или человек, видящий несущийся с горы неуправляемый трамвай. Но эти дилеммы проливают свет на способ моральной рефлексии в нашей обыденной жизни и в общественной деятельности.
Жизнь в демократическом обществе полна разногласий по вопросам правильного и ошибочного, справедливого и несправедливого. Одни люди выступают за право на аборт, а другие называют аборт убийством. Некоторые считают справедливым требовать налогообложения богатых, чтобы помогать бедным, тогда как другие считают, что отнимать налогами деньги, которые люди зарабатывают напряженным трудом, несправедливо. Иные отстаивают защиту прав представителей исторически ущемленных групп при приеме в высшие учебные заведения как способ исправления былой несправедливости, а другие считают такие льготы несправедливой формой «дискриминации наоборот», которая бьет по людям, заслуживающим приема в вузы. Одни отвергают применение пыток к подозреваемым в террористической деятельности, считая такую практику морально отвратительной, недостойной свободного общества, а другие защищают применение пыток при необходимости, в качестве последнего средства предотвращения вылазок террористов.
На этих разногласиях выигрывают и проигрывают выборы. Из-за этих разногласий ведут так называемые культурные войны. Учитывая страсть и интенсивность, с которой мы обсуждаем моральные вопросы в общественной жизни, у нас, возможно, есть соблазн думать, что наши моральные убеждения неизменны, даны нам раз и навсегда воспитанием или верой и находятся за пределами рассуждений.
Но, будь это так, моральное убеждение было бы немыслимо, и то, что мы принимаем за общественные дискуссии о справедливости и правах, было бы не больше, чем сотрясание воздуха залпами догматических утверждений, битва идеологов.
В своих худших проявлениях наша политика приближается к такому состоянию. Но в том, чтобы она была такой, нет никакой необходимости. Иногда доводы могут изменить ход наших мыслей.
Каким образом мы можем продумывать путь в спорной сфере справедливости и несправедливости, равенства и неравенства, личных прав и общего блага? Эта книга – попытка ответить на данный вопрос.
Начать можно с наблюдения за тем, как из столкновения с трудным моральным вопросом возникает моральная рефлексия. Мы начинаем с мнения (или убеждения) о том, какое правильное действие следует совершить, скажем, с утверждения: «Трамвай надо повернуть на боковую ветку». Затем мы размышляем о причинах нашего убеждения и ищем принцип, на котором это убеждение основано. Оказывается, этот принцип формулируется так: «Лучше пожертвовать одним человеком ради спасения от смерти многих». Затем, столкнувшись с ситуацией, осложняющей действие принципа, мы запутываемся: «Я думал, что спасать как можно больше людей всегда правильно, и все же представляется неверным сталкивать человека с моста (или убивать безоружных пастухов)». Ощущение неразрешимости этих сомнений и необходимости разобраться с ними является побуждением к философствованию.
Находясь в подобном напряжении, мы можем пересмотреть свои суждения о том, какой поступок будет правильным. Или переосмыслить принцип, которого мы поначалу придерживались. Сталкиваясь с новыми ситуациями, мы переходим от одних суждений и принципов к другим и пересматриваем их в свете друг друга. Это свойство ума, его способность уходить из мира действий в мир рассуждений и возвращаться обратно, является моральной рефлексией.
Такое понимание моральных рассуждений как диалектического взаимодействия собственных суждений о конкретных ситуациях и принципах, которые мы утверждаем в размышлениях, имеет долгую традицию. Оно восходит к диалогам Сократа и нравственной философии Аристотеля. Но, несмотря на его древнее происхождение и долгую историю, этот способ открыт следующему серьезному возражению…
Если моральное рассуждение заключается в поиске соответствия собственных суждений принципам, которые мы отстаиваем, как такие рассуждения могут привести нас к справедливости или моральной истине? Даже если нам за всю жизнь удастся преуспеть в приведении подсказанных нам интуицией нравственных прозрений в соответствие с принципиальными обязательствами, как можно быть уверенным, что результатом этого будет нечто большее, чем хорошо сплетенный, лишенный внутренних противоречий клубок предрассудков?
Ответ на этот вопрос таков: моральная рефлексия – не занятие одиночек, а общественное усилие. Моральная рефлексия требует присутствия друзей или соседей, товарищей или сограждан – кого-то, кто мог бы служить собеседником. Иногда собеседник может быть не настоящим, а вымышленным (что и происходит, когда мы спорим сами с собой). Но нельзя с помощью одного лишь самоанализа открыть смысл справедливости или наилучший образ жизни.
Сократ уподобляет граждан «Республики» Платона пленникам, заточенным в пещере. Все, что они видят, – игра теней на стенах пещеры, тени предметов, смысл и предназначение которых пленникам никогда не постигнуть. По мнению Сократа, только философ способен выйти из пещеры на яркий дневной свет, в котором он видит вещи такими, каковы они в действительности. Сократ предполагает, что только озаренный солнцем философ пригоден к управлению жителями пещеры, если только его каким-то образом заманят обратно во мрак, в котором живут пленники.
Платон утверждает: чтобы постичь сущность справедливости и благой, праведной жизни, необходимо подняться над предрассудками и рутиной повседневности. Думаю, он прав, но прав лишь отчасти. С утверждениями о пещере надо считаться. Если нравственные рассуждения диалектичны, если в этих размышлениях мы ходим от одних суждений, сделанных в конкретных ситуациях, к другим таким же суждениям и к принципам, которые определяют эти суждения, необходимы мнения и убеждения, пусть неполные и наивные, такие как земля и зерно. Философия, не тронутая тенями на стене, может принести лишь бесплодную утопию.
Когда моральные размышления превращаются в политические, когда возникает вопрос о том, какие законы должны регулировать нашу коллективную жизнь, необходимо определенное вовлечение в царящее в городе возбуждение, в доводы и случаи, которые будоражат общественное сознание. Споры о финансовой помощи и раздувании цен, о неравенстве доходов и предоставлении льгот представителям исторически ущемленных меньшинств, о воинской службе и однополых браках составляют материал политической философии. Эти вопросы побуждают нас четко формулировать и оправдывать наши моральные и политические убеждения – и не только в наших собственных семьях, не только для друзей, но и для требовательной части наших сограждан.
Еще более взыскательна компания политических философов, древних и современных, которые продумали, иногда весьма радикальным и поразительным образом, идеи, которые одухотворяют общественную жизнь, идеи справедливости и прав, обязательств и согласия, чести и добродетели, морали и права. На страницах этой книги появляются Аристотель, Иммануил Кант, Джон Милль и Джон Роулз, но появляются не в хронологическом порядке. Эта книга – не история идей, а путешествие в область моральной и политической рефлексии. Моя цель заключается не в том, чтобы показать, кто на кого влиял в истории политической мысли, а в том, чтобы пригласить читателей подвергнуть критическому анализу их собственные мнения о справедливости и выяснить, что они думают и почему они так думают.
Жизнь в демократическом обществе полна разногласий по вопросам правильного и ошибочного, справедливого и несправедливого. Одни люди выступают за право на аборт, а другие называют аборт убийством. Некоторые считают справедливым требовать налогообложения богатых, чтобы помогать бедным, тогда как другие считают, что отнимать налогами деньги, которые люди зарабатывают напряженным трудом, несправедливо. Иные отстаивают защиту прав представителей исторически ущемленных групп при приеме в высшие учебные заведения как способ исправления былой несправедливости, а другие считают такие льготы несправедливой формой «дискриминации наоборот», которая бьет по людям, заслуживающим приема в вузы. Одни отвергают применение пыток к подозреваемым в террористической деятельности, считая такую практику морально отвратительной, недостойной свободного общества, а другие защищают применение пыток при необходимости, в качестве последнего средства предотвращения вылазок террористов.
На этих разногласиях выигрывают и проигрывают выборы. Из-за этих разногласий ведут так называемые культурные войны. Учитывая страсть и интенсивность, с которой мы обсуждаем моральные вопросы в общественной жизни, у нас, возможно, есть соблазн думать, что наши моральные убеждения неизменны, даны нам раз и навсегда воспитанием или верой и находятся за пределами рассуждений.
Но, будь это так, моральное убеждение было бы немыслимо, и то, что мы принимаем за общественные дискуссии о справедливости и правах, было бы не больше, чем сотрясание воздуха залпами догматических утверждений, битва идеологов.
В своих худших проявлениях наша политика приближается к такому состоянию. Но в том, чтобы она была такой, нет никакой необходимости. Иногда доводы могут изменить ход наших мыслей.
Каким образом мы можем продумывать путь в спорной сфере справедливости и несправедливости, равенства и неравенства, личных прав и общего блага? Эта книга – попытка ответить на данный вопрос.
Начать можно с наблюдения за тем, как из столкновения с трудным моральным вопросом возникает моральная рефлексия. Мы начинаем с мнения (или убеждения) о том, какое правильное действие следует совершить, скажем, с утверждения: «Трамвай надо повернуть на боковую ветку». Затем мы размышляем о причинах нашего убеждения и ищем принцип, на котором это убеждение основано. Оказывается, этот принцип формулируется так: «Лучше пожертвовать одним человеком ради спасения от смерти многих». Затем, столкнувшись с ситуацией, осложняющей действие принципа, мы запутываемся: «Я думал, что спасать как можно больше людей всегда правильно, и все же представляется неверным сталкивать человека с моста (или убивать безоружных пастухов)». Ощущение неразрешимости этих сомнений и необходимости разобраться с ними является побуждением к философствованию.
Находясь в подобном напряжении, мы можем пересмотреть свои суждения о том, какой поступок будет правильным. Или переосмыслить принцип, которого мы поначалу придерживались. Сталкиваясь с новыми ситуациями, мы переходим от одних суждений и принципов к другим и пересматриваем их в свете друг друга. Это свойство ума, его способность уходить из мира действий в мир рассуждений и возвращаться обратно, является моральной рефлексией.
Такое понимание моральных рассуждений как диалектического взаимодействия собственных суждений о конкретных ситуациях и принципах, которые мы утверждаем в размышлениях, имеет долгую традицию. Оно восходит к диалогам Сократа и нравственной философии Аристотеля. Но, несмотря на его древнее происхождение и долгую историю, этот способ открыт следующему серьезному возражению…
Если моральное рассуждение заключается в поиске соответствия собственных суждений принципам, которые мы отстаиваем, как такие рассуждения могут привести нас к справедливости или моральной истине? Даже если нам за всю жизнь удастся преуспеть в приведении подсказанных нам интуицией нравственных прозрений в соответствие с принципиальными обязательствами, как можно быть уверенным, что результатом этого будет нечто большее, чем хорошо сплетенный, лишенный внутренних противоречий клубок предрассудков?
Ответ на этот вопрос таков: моральная рефлексия – не занятие одиночек, а общественное усилие. Моральная рефлексия требует присутствия друзей или соседей, товарищей или сограждан – кого-то, кто мог бы служить собеседником. Иногда собеседник может быть не настоящим, а вымышленным (что и происходит, когда мы спорим сами с собой). Но нельзя с помощью одного лишь самоанализа открыть смысл справедливости или наилучший образ жизни.
Сократ уподобляет граждан «Республики» Платона пленникам, заточенным в пещере. Все, что они видят, – игра теней на стенах пещеры, тени предметов, смысл и предназначение которых пленникам никогда не постигнуть. По мнению Сократа, только философ способен выйти из пещеры на яркий дневной свет, в котором он видит вещи такими, каковы они в действительности. Сократ предполагает, что только озаренный солнцем философ пригоден к управлению жителями пещеры, если только его каким-то образом заманят обратно во мрак, в котором живут пленники.
Платон утверждает: чтобы постичь сущность справедливости и благой, праведной жизни, необходимо подняться над предрассудками и рутиной повседневности. Думаю, он прав, но прав лишь отчасти. С утверждениями о пещере надо считаться. Если нравственные рассуждения диалектичны, если в этих размышлениях мы ходим от одних суждений, сделанных в конкретных ситуациях, к другим таким же суждениям и к принципам, которые определяют эти суждения, необходимы мнения и убеждения, пусть неполные и наивные, такие как земля и зерно. Философия, не тронутая тенями на стене, может принести лишь бесплодную утопию.
Когда моральные размышления превращаются в политические, когда возникает вопрос о том, какие законы должны регулировать нашу коллективную жизнь, необходимо определенное вовлечение в царящее в городе возбуждение, в доводы и случаи, которые будоражат общественное сознание. Споры о финансовой помощи и раздувании цен, о неравенстве доходов и предоставлении льгот представителям исторически ущемленных меньшинств, о воинской службе и однополых браках составляют материал политической философии. Эти вопросы побуждают нас четко формулировать и оправдывать наши моральные и политические убеждения – и не только в наших собственных семьях, не только для друзей, но и для требовательной части наших сограждан.
Еще более взыскательна компания политических философов, древних и современных, которые продумали, иногда весьма радикальным и поразительным образом, идеи, которые одухотворяют общественную жизнь, идеи справедливости и прав, обязательств и согласия, чести и добродетели, морали и права. На страницах этой книги появляются Аристотель, Иммануил Кант, Джон Милль и Джон Роулз, но появляются не в хронологическом порядке. Эта книга – не история идей, а путешествие в область моральной и политической рефлексии. Моя цель заключается не в том, чтобы показать, кто на кого влиял в истории политической мысли, а в том, чтобы пригласить читателей подвергнуть критическому анализу их собственные мнения о справедливости и выяснить, что они думают и почему они так думают.
Глава 2. Утилитаризм. Принцип максимального счастья
Убить юнгу
Летом 1884 г. четверо английских моряков в маленькой спасательной шлюпке терпели бедствие в южной Атлантике, в 1,5 км от берега. Их судно Mignonette погибло во время шторма, и хотя морякам удалось спастись на шлюпке, но из продуктов питания у них оказались только две банки консервированной репы, а питьевой воды не было вообще. Томас Дадли был капитаном, Эдвин Стивенс – первым помощником, Эдмунд Брукс – матросом. Судя по опубликованным в газетах отчетам, все они «были превосходными людьми»1.
Четвертым в шлюпке был юнга, Ричард Паркер, 17 лет. Паркер был сиротой и впервые отправился в продолжительное плаванье. Он поступил на судно вопреки советам друзей. Юнга был молод, полон честолюбивых надежд и думал, что плавание сделает его мужчиной. Увы, этому не суждено было сбыться.
Сидя в шлюпке, четверо терпящих бедствие моряков осматривали горизонт, надеясь на то, что их спасет какое-нибудь проходящее судно. Первые 3 дня моряки питались маленькими порциями репы. На 4-й день им удалось поймать черепаху, и следующие несколько дней они питались мясом черепахи и той же репой. Следующие 8 дней они не ели вообще.
К тому моменту юнга Паркер лежал в углу шлюпки. Он пил океанскую воду, хотя остальные не советовали ему делать это, и заболел. Казалось, он умирает. На 19-й день мучений капитан Дадли предложить бросить жребий, чтобы определить, кто должен умереть, чтобы остальные смогли выжить. Но Брукс отказался, и жребий бросать не стали.
Наступил новый день, но проходящих судов не было. Дадли приказал Бруксу отвести глаза и сказал Стивенсу, что Паркера надо убить. Дадли прочитал молитву, сказал юноше, что его час пробил, а затем убил его ударом перочинного ножа в яремную вену. Брукс вышел из своего праведного невмешательства, чтобы получить свою долю ужасной добычи. Последующие 4 дня трое моряков питались плотью и кровью юнги.
А затем пришло спасение, которое Дадли описал в своем дневнике, прибегая к ошеломляющему эвфемизму: «На 24-й день, едва мы позавтракали, появилось наконец судно». Троих выживших приняли на борт. По возвращению в Англию их арестовали и судили. Свидетелем обвинения стал Брукс. Дадли и Стивенс пришли на суд. И охотно рассказали о том, что убили и съели Паркера. Они утверждали, что поступили так по необходимости.
Вообразите, что вы – судья, рассматривающий это дело. Какое решение вы бы вынесли? Чтобы упростить ситуацию, отодвиньте в сторону вопросы права и предположите, что у вас спрашивают, было ли убийство юнги морально допустимым?
Самый сильный довод защиты был таким: учитывая отчаянные обстоятельства, необходимо было убить одного для того, чтобы спасти троих. Если бы никого не убили и не съели, вероятно, погибли бы все четверо. Ослабевший и больной Паркер был выбран жертвой логично, поскольку он бы все равно вскоре умер. И, в отличие от Дадли и Стивенса, он не был чьим-то кормильцем. Его смерть никого не лишила средств к существованию, у него не осталось горюющей жены или детей.
Против этого довода можно выдвинуть по меньшей мере два возражения. Во-первых, можно спросить, действительно ли совокупность выгод, полученных от убийства юнги, перевешивала издержки убийства. Даже учитывая число спасенных жизней и счастье выживших и их семей, допущение возможности такого убийства могло иметь дурные последствия для общества в целом – например, привести к ослаблению нормы, воспрещающей убийство, или к усилению склонности людей брать закон в свои руки, или к созданию капитанам сложностей в вербовке юнг…
Во-вторых, даже если с учетом всех обстоятельств выгоды перевешивали издержки убийства, разве у нас не возникает мучительное чувство, что убийство беззащитного юнги – поступок, неправильный по причинам, которые выходят за пределы расчета общественных издержек и выгод? Разве можно использовать человека таким образом – эксплуатировать его уязвимость, отнимать у него жизнь, не спрашивая его согласия, – даже если это делается ради блага других?
Тем, кто считает деяние Дадли и Стивенса чудовищным, первое возражение покажется слабой жалобой. Это возражение признаёт утилитаристскую посылку, утверждающую, что мораль заключается в сопоставлении издержек и выгод и просто стремится к более полному учету социальных последствий.
Если убийство юнги заслуживает нравственного осуждения, то второе возражение ближе к сути дела. Оно отвергает мысль о том, что правильный поступок – всего лишь дело исчисления последствий, издержек и выгод. Второе возражение предполагает, что мораль означает нечто большее – нечто, имеющее отношение к правильным способам взаимоотношений людей.
Эти два способа размышления о людях, терпящих бедствие в спасательной шлюпке, иллюстрируют два соперничающих друг с другом подхода к справедливости. Первый подход основывается на том, что нравственность деяния зависит исключительно от последствий, к которым это деяние приводит. Правильно то, что порождает наилучшее положение дел, разумеется, с учетом всех обстоятельств. Второй подход предполагает, что, с точки зрения морали, нам не следует заботиться о последствиях; определенные обязанности и права должны пользоваться нашим уважением по причинам, не зависящим от социальных последствий.
Чтобы решить вопрос с терпящими бедствие в океане (и менее трагичные дилеммы, с которыми мы часто сталкиваемся), необходимо рассмотреть некоторые фундаментальные проблемы моральной и политической философии. Является ли мораль вопросом учета жизней и сопоставления издержек и выгод, или же есть определенные моральные обязанности и права человека настолько фундаментальные, что они поднимаются над подобными расчетами? А если некоторые права настолько фундаментальны (неважно, являются ли они естественными, священными, неотчуждаемыми или категоричными), то как их выявить? И что, собственно, делает эти права фундаментальными?
Четвертым в шлюпке был юнга, Ричард Паркер, 17 лет. Паркер был сиротой и впервые отправился в продолжительное плаванье. Он поступил на судно вопреки советам друзей. Юнга был молод, полон честолюбивых надежд и думал, что плавание сделает его мужчиной. Увы, этому не суждено было сбыться.
Сидя в шлюпке, четверо терпящих бедствие моряков осматривали горизонт, надеясь на то, что их спасет какое-нибудь проходящее судно. Первые 3 дня моряки питались маленькими порциями репы. На 4-й день им удалось поймать черепаху, и следующие несколько дней они питались мясом черепахи и той же репой. Следующие 8 дней они не ели вообще.
К тому моменту юнга Паркер лежал в углу шлюпки. Он пил океанскую воду, хотя остальные не советовали ему делать это, и заболел. Казалось, он умирает. На 19-й день мучений капитан Дадли предложить бросить жребий, чтобы определить, кто должен умереть, чтобы остальные смогли выжить. Но Брукс отказался, и жребий бросать не стали.
Наступил новый день, но проходящих судов не было. Дадли приказал Бруксу отвести глаза и сказал Стивенсу, что Паркера надо убить. Дадли прочитал молитву, сказал юноше, что его час пробил, а затем убил его ударом перочинного ножа в яремную вену. Брукс вышел из своего праведного невмешательства, чтобы получить свою долю ужасной добычи. Последующие 4 дня трое моряков питались плотью и кровью юнги.
А затем пришло спасение, которое Дадли описал в своем дневнике, прибегая к ошеломляющему эвфемизму: «На 24-й день, едва мы позавтракали, появилось наконец судно». Троих выживших приняли на борт. По возвращению в Англию их арестовали и судили. Свидетелем обвинения стал Брукс. Дадли и Стивенс пришли на суд. И охотно рассказали о том, что убили и съели Паркера. Они утверждали, что поступили так по необходимости.
Вообразите, что вы – судья, рассматривающий это дело. Какое решение вы бы вынесли? Чтобы упростить ситуацию, отодвиньте в сторону вопросы права и предположите, что у вас спрашивают, было ли убийство юнги морально допустимым?
Самый сильный довод защиты был таким: учитывая отчаянные обстоятельства, необходимо было убить одного для того, чтобы спасти троих. Если бы никого не убили и не съели, вероятно, погибли бы все четверо. Ослабевший и больной Паркер был выбран жертвой логично, поскольку он бы все равно вскоре умер. И, в отличие от Дадли и Стивенса, он не был чьим-то кормильцем. Его смерть никого не лишила средств к существованию, у него не осталось горюющей жены или детей.
Против этого довода можно выдвинуть по меньшей мере два возражения. Во-первых, можно спросить, действительно ли совокупность выгод, полученных от убийства юнги, перевешивала издержки убийства. Даже учитывая число спасенных жизней и счастье выживших и их семей, допущение возможности такого убийства могло иметь дурные последствия для общества в целом – например, привести к ослаблению нормы, воспрещающей убийство, или к усилению склонности людей брать закон в свои руки, или к созданию капитанам сложностей в вербовке юнг…
Во-вторых, даже если с учетом всех обстоятельств выгоды перевешивали издержки убийства, разве у нас не возникает мучительное чувство, что убийство беззащитного юнги – поступок, неправильный по причинам, которые выходят за пределы расчета общественных издержек и выгод? Разве можно использовать человека таким образом – эксплуатировать его уязвимость, отнимать у него жизнь, не спрашивая его согласия, – даже если это делается ради блага других?
Тем, кто считает деяние Дадли и Стивенса чудовищным, первое возражение покажется слабой жалобой. Это возражение признаёт утилитаристскую посылку, утверждающую, что мораль заключается в сопоставлении издержек и выгод и просто стремится к более полному учету социальных последствий.
Если убийство юнги заслуживает нравственного осуждения, то второе возражение ближе к сути дела. Оно отвергает мысль о том, что правильный поступок – всего лишь дело исчисления последствий, издержек и выгод. Второе возражение предполагает, что мораль означает нечто большее – нечто, имеющее отношение к правильным способам взаимоотношений людей.
Эти два способа размышления о людях, терпящих бедствие в спасательной шлюпке, иллюстрируют два соперничающих друг с другом подхода к справедливости. Первый подход основывается на том, что нравственность деяния зависит исключительно от последствий, к которым это деяние приводит. Правильно то, что порождает наилучшее положение дел, разумеется, с учетом всех обстоятельств. Второй подход предполагает, что, с точки зрения морали, нам не следует заботиться о последствиях; определенные обязанности и права должны пользоваться нашим уважением по причинам, не зависящим от социальных последствий.
Чтобы решить вопрос с терпящими бедствие в океане (и менее трагичные дилеммы, с которыми мы часто сталкиваемся), необходимо рассмотреть некоторые фундаментальные проблемы моральной и политической философии. Является ли мораль вопросом учета жизней и сопоставления издержек и выгод, или же есть определенные моральные обязанности и права человека настолько фундаментальные, что они поднимаются над подобными расчетами? А если некоторые права настолько фундаментальны (неважно, являются ли они естественными, священными, неотчуждаемыми или категоричными), то как их выявить? И что, собственно, делает эти права фундаментальными?
Утилитаризм Иеремии Бентама
Иеремия Бентам не оставил никаких сомнений относительно своей позиции по этому вопросу. Он презирал идею естественных прав, называя их «ерундой на ходулях». Созданная им в конце XIII в. философия имела влияние и успех. В сущности, эта философия и по сей день мощной хваткой держит мышление политических деятелей, экономистов, руководителей бизнеса и рядовых граждан.
Бентам, английский моральный философ и реформатор права, основал доктрину утилитаризма. Ее основополагающая идея сформулирована просто и интуитивно привлекательна: высший принцип морали – максимизация счастья, общего превосходства удовольствия над страданием. Согласно Бентаму, правильно делать все, что максимизирует полезность. Под «полезностью» Бентам имеет в виду все, что производит удовольствие или счастье и предотвращает боль или страдания.
Бентам приходит к своему принципу путем следующих рассуждений. Всеми людьми управляют боль и удовольствие. Они – наши «суверенные господа». Они управляют нами во всех наших делах и определяют, какими мы должны быть. Стандарт правильного и неправильного «прикован к их трону»2.
Всем людям нравится испытывать удовольствие и не нравится терпеть страдания. Философия утилитаризма признаёт этот факт и делает его основой моральной и политической жизни. Максимизация пользы – принцип, которым должны руководствоваться не только индивидуумы, но и законодатели. Решая, какие вводить законы и какие меры применять, властям следует делать все, что в максимальной степени увеличит счастье сообщества в целом. В конце концов, что такое сообщество? По Бентаму, это «фиктивная сущность», состоящая из суммы составляющих его индивидуумов. Решая, какими должны быть закон и право, гражданам и законодателям необходимо, таким образом, задать себе следующий вопрос: если сложить все выгоды конкретной меры и вычесть из этой суммы все издержки, принесет ли она больше счастья, чем альтернативная мера?
Бентам, английский моральный философ и реформатор права, основал доктрину утилитаризма. Ее основополагающая идея сформулирована просто и интуитивно привлекательна: высший принцип морали – максимизация счастья, общего превосходства удовольствия над страданием. Согласно Бентаму, правильно делать все, что максимизирует полезность. Под «полезностью» Бентам имеет в виду все, что производит удовольствие или счастье и предотвращает боль или страдания.
Бентам приходит к своему принципу путем следующих рассуждений. Всеми людьми управляют боль и удовольствие. Они – наши «суверенные господа». Они управляют нами во всех наших делах и определяют, какими мы должны быть. Стандарт правильного и неправильного «прикован к их трону»2.
Всем людям нравится испытывать удовольствие и не нравится терпеть страдания. Философия утилитаризма признаёт этот факт и делает его основой моральной и политической жизни. Максимизация пользы – принцип, которым должны руководствоваться не только индивидуумы, но и законодатели. Решая, какие вводить законы и какие меры применять, властям следует делать все, что в максимальной степени увеличит счастье сообщества в целом. В конце концов, что такое сообщество? По Бентаму, это «фиктивная сущность», состоящая из суммы составляющих его индивидуумов. Решая, какими должны быть закон и право, гражданам и законодателям необходимо, таким образом, задать себе следующий вопрос: если сложить все выгоды конкретной меры и вычесть из этой суммы все издержки, принесет ли она больше счастья, чем альтернативная мера?