— Мадам, — приветствовал меня лорд Говард, — мы как раз направлялись к вам. Позвольте мне представить вам этих джентльменов, недавно прибывших ко двору. Возможно, вы захотите узнать их поближе?
До этого он никогда со мной не заговаривал. Теперь он улыбался, и улыбка эта, казалось, говорила больше, чем слова. К чему мне это знакомство, что за этим стоит? Я всмотрелась в их настороженные лица. Они оба смотрели на меня и не говорили ни слова.
Я повернулась к старшему и от волнения произнесла довольно резко:
— Сэр?
Он сорвал шляпу, довольно деревенского, а совсем не придворного вида, и отвесил неловкий поклон:
— Фрэнсис Ноллис из Оксфордшира, миледи. Мой отец служил вашему отцу… до вашего рождения, мадам.
Его друг кланялся еще более неловко, его светлое лицо пылало румянцем под копной светлых волос:
— Генри Кэри из Бэкингема к вашим услугам, мадам. Мадам Елизавета… Я…
Кэри…
Сестра моей матери, Мария Болейн — белокожая блондинка, совсем не похожая, по словам Кэт, на Анну — смуглую брюнетку, — вышла замуж за сквайра из Бэкингема, некого мастера Кэри…
— Так вы мой кузен!
Он с облегчением рассмеялся и указал на Френсиса Ноллиса:
— Он тоже, миледи, потому что женат на моей сестре!
Они рассказали мне, что давно хотели попасть ко двору, но теперь, когда пришла новая власть, похоронившая прошлое, они почувствовали, что их время пришло. После фиаско Марии никто и не вспомнит о былых днях несчастий и позора семьи Болейн. Как порадовало меня обретение двух новых кузенов и доброта лорда Говарда, приведшего их ко мне. Воистину, Бог был милостив ко мне: изгнание Марии принесло мне гораздо больше, чем я думала, ведь в ее отсутствие королевой тут была я, и после перенесенных обид и страхов я наслаждалась своим царствованием от всей души.
Но хотя король и вознес меня так высоко, я по-прежнему держалась скромно и просто. Никаких украшений в волосах, никакой краски на лице (слои свинцовых белил и молотый коралл, бура, воск, марена или яичный белок — все это не для меня), а только блеск молодости и здоровья. Теперь я стала замечать в глазах мужчин новое выражение: восхищение, смешанное с удивлением и почтением, ибо среди окружавших меня разряженных дам я блистала природной, неприкрашенной красотой, как бледная звезда. А те, которых я не видела, смотрели издалека глазами своих послов и агентов, оценивая и прикидывая, как можно будет использовать меня в своих целях.
Все это я узнавала от Робина, ставшего моими глазами и ушами и пересказывавшего мне новости, которые он слышал от отца.
— Я слышал, вас собираются выдать замуж, миледи, — поддразнивал он меня. — Французский посол прочит вас в жены для принца из рода Гизов!
Или он слыхал, что подходящей партией для меня считался сын короля Дании.
— Выйдя за него замуж, вы со временем станете королевой Дании.
— Хорошенькое дело! За что боролся король Альфред, если английской деве придется подчиниться датскому праву?
— В таком случае, что вы скажете о герцоге Флоренции? Говорят, что для своих одиннадцати лет он не по годам развит.
— Он уже выбрался из пеленок? Это будет напоминать похищение младенца из колыбели. Мне придется вставать на колени, чтобы поцеловать его. Неужели мне придется пасть так низко?
— Ходят разговоры о сыне герцога Феррары — к Пятидесятнице ему исполнится восемнадцать месяцев.
— Робин, честное слово, я закую тебя в кандалы, если ты не оставишь попыток подложить мне на брачное ложе грудного младенца!
Я могла себе позволить смеяться: я не боялась, что Эдуард выдаст меня за первого встречного. Мы все время проводили вместе, и он был ко мне очень привязан.
— Ты не скучаешь по Хэтфилду, сестрица? — спрашивал он меня по мере того, как проходили сначала недели, а потом месяцы.
— Если честно, сэр, — отвечала я, — я бы гораздо больше скучала по Вашему Величеству, если бы меня отправили туда.
И он, довольный, кивал, Мы, как полагалось королевскому двору, все время переезжали из дворца во дворец, с одного места на другое: из Ричмонда в Гринвич, из Уайт-холла в Виндзор, из Вудстока в Энфилд. Я тогда была моложе, и меня развлекали эти постоянные королевские переезды. Это только сейчас мне тошно при одной мысли, что надо сниматься с места.
А жизнь тем временем шла своим чередом и приносила хорошие новости не только мне, но и моим друзьям. Мой друг Сесил, возвысившийся вместе с сумрачным герцогом Сомерсетом, разделил и его падение, доказывая свою верность до самого конца. Но все знали, что у него не было другого выбора. В начале нового года его выпустили из Тауэра и вернули ему все прежние должности. Как меня это порадовало! И не только ради него самого. Я как состоятельная женщина теперь остро нуждалась в ком-нибудь, кому я могла бы доверять и кто присмотрел бы за моими делами. С радостью повидавшись с ним, я предложила ему занять пост моего управляющего, и, к моему величайшему удовольствию, он согласился это сделать за двадцать фунтов в год.
Теперь все в моей жизни устроилось к лучшему.
Единственное, что меня волновало, — это тучи, сгущавшиеся над горизонтом, меня беспокоил религиозный пыл, с недавних пор охвативший Эдуарда, и точно так же пугала непоколебимая преданность Марии своим римским обрядам. Но когда я была с ним, и при гораздо более вольных порядках, установленных отцом Робина, Эдуард, похоже, понемногу утрачивал свой суровый фанатизм. Он любил Робина и его беззлобные поддразнивания, они вместе скакали верхом, и он обращался с ним как с другом, а не как со своим подданным.
Какая же это была безмятежная пора! В первые весенние деньки устраивали скачки, и последний снег летел из-под копыт наших коней на тех медлительных увальней, что скакали позади. Иногда я вместе с другими дамами смотрела с крыши над теннисным кортом, как внизу мужчины отчаянно сражаются, подобно гладиаторам. Они скидывали камзолы, оставаясь в одних рубашках, и, как греческие боги, ни за что не желали уступить победу.
Однажды в апреле Робин договорился о матче с одним из королевских офицеров — жизнерадостным пройдохой, которого звали Перрот. Это был человек действия, крепкий как железо, и хитрый как лиса, не привыкший к поражениям. Ему было около тридцати — на десять лет старше Робина, но Робин тоже не желал проигрывать — недаром он был сыном Дадли! И кроме того, Робин играл лучше, ведь у него был Божий дар ко всем физическим упражнениям. Ставили и на того и на другого, никто не мог предсказать заранее, кто победит.
Я поставила на Робина — ведь я пришла болеть за друга. В тот день я первая поднялась в беседку на крыше над теннисным кортом. Со мной, как обычно, были Кэт и Парри, а также придворные дамы, ставшие теперь моими подругами: графиня Нортхэмптон, леди Браун, леди Рассел и другие из их круга.
За нами стояли женщины попроще — жены сельских сквайров и дворян без титула. Среди них, с круглыми от восторга глазами и открытым, как у ребенка, ртом, стояла девушка, которой я раньше не видела: приземистая толстушка безнадежно деревенского вида. Кожа на лице у нее загорела, каштановые волосы были гораздо темнее, чем того требовала мода, а пухлые груди, слишком туго стянутые корсетом, выпирали вперед, как у голубки.
Я повернулась к леди Браун:
— Кто эта грудастая? Браун покосилась на нее:
— Дочь сквайра из какого-то дальнего графства, то ли из Лестера, то ли из Норфолка, леди Роберте или, может быть, Робсон, при дворе совсем недавно, надеется, я думаю, подцепить тут какого-нибудь лорда.
— Ха! При такой-то внешности! Она выглядит так, будто ее нашли в стогу сена, — пренебрежительно обронила Рассел.
— Скорее уж она сама как стог сена, — добавила другая с злорадным смехом.
Я тоже посмеялась и тотчас забыла о ее существовании, потому что матч начался.
Игра была яростной и упорной, и довольно долго оба противника сохраняли шансы на победу. Никогда прежде я не замечала, что Робин так хорош собой: высокий и стройный, он был подвижен как ртуть, словно на ногах у него были крылатые сандалии греческого бога, его лицо с лепными чертами пылало оживлением. Выходя на корт, он мельком взглянул на нашу беседку, начал игру и потом все чаще бросал в мою сторону странные удивленные взгляды. Пока шла игра, он все время искал глазами балкон, и его внимание все больше и больше обращалось в моем направлении, и в конце концов он уже был не в силах отвести взгляд.
Никогда прежде он так на меня не смотрел, как будто в первый раз увидел. И когда я почувствовала на себе его неотрывные пламенные взгляды, во мне проснулось и расцвело новое чувство: он любит меня!
Ибо вид у него был совершенно потрясенный, как у человека, полюбившего в первый раз в жизни и теперь ослепленного и оглушенного любовью. У меня перехватило дыхание, сначала от изумления, а потом от восторга — сердце мое пело…
Робин! Мой давний, верный друг, человек, которому я доверяю, человек, любивший меня ради меня самой, а не как пешку в игре за власть, деливший со мной досуг и увлечения, человек, также любимый моим братом…
…и который был рядом со мной, прекрасный юный лорд, полный жизни и любви, такой красивый и высокий, какого Кэт только и могла пожелать мне в мужья.
Пока он доигрывал партию, захваченный отчаянной борьбой, я сидела, погруженная в чудесные мечты, и перебирала про себя все его достоинства. Его лепной красоты лицо, такое приветливое и открытое, его крупный, но правильной формы нос, большой, решительный рот, по-английски нежная кожа, его глаза, голубые, как весеннее небо, золотисто-каштановая шевелюра… Ах, Робин, Робин! Его имя слышалось в стуке моего сердца, в токе крови, пульсировавшей у меня в жилах.
И в его жилах тоже, как я догадалась, взглянув на площадку. Он пропустил решающий удар, и, хотя потом сражался отчаянно, уйти от поражения ему не удалось. Вздыхая и болтая, дамы разошлись, и я спустилась вниз, чтобы подождать его у корта. Я еще не знала, что скажу ему, ибо все было для меня ново, непонятно и пугающе… И все-таки я знала, что эти чувства родились давно и были предначертаны нам судьбой, как всякая настоящая любовь… Спокойная и растерянная одновременно, безмятежная, но вся дрожащая, я дожидалась его прихода.
Мне не пришлось долго ждать. Он вышел в свежей рубашке, натягивая на ходу камзол, а его слуга тщетно суетился вокруг, пытаясь завершить туалет своего хозяина. Решительным шагом Робин пересек теннисную площадку и подошел ко мне.
— Давайте пройдемся, мадам, — только и сказал он и, выхватив шляпу из рук слуги, сделал тому знак удалиться.
Прямо по траве мы зашагали по направлению к Грин-парку, потом он дал понять нашим людям, что они не нужны, и те послушно отстали.
Солнце стояло высоко, и земля была тепла под нашими ногами. Первые ромашки приподняли из травы свои белые головки, и птицы пели о любви. Мы зашли в небольшую рощицу молодых буковых деревьев с листочками зелеными и нежными, как свадебный наряд Флоры. Никогда я не была так счастлива, ибо знала, что сейчас мне предстоит услышать священную музыку сердечных признаний — объяснение в любви, на которую я, конечно же, отвечу.
Он резко остановился под самым разросшимся деревом. Я вдыхала чудесный аромат его тела, от его близости у меня кружилась голова.
Его первые слова прозвучали так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы их разобрать.
— Мадам, миледи…
— Да, Робин…
— Я не знаю, осмелюсь ли… Мой голос дрожал:
— Ах, Робин, победа достается только смелым.
Он глубоко вздохнул:
— Позволено ли мне говорить о любви? Сердце бешено стучало у меня в груди.
— Говори же, прошу тебя.
— Вам может показаться, что все слишком внезапно…
— Позволь мне судить об этом.
— Так внезапно, что, может быть, вы мне не поверите…
— Я поверю всему, что ты скажешь, Робин.
— Поверьте мне, миледи, речь идет о счастье всей моей жизни.
Он повернулся и посмотрел мне в лицо. Я облокотилась спиной на ствол дерева так, что наши люди меня не видели.
— Говори же, Робин, — приказала я с нежным вздохом.
Он уперся лбом в шершавую кору и простонал, как умирающий:
— Я влюблен.
— Я знаю.
— И судьба моя зависит от вас. Я с гордостью почувствовала силу своих женских чар.
— Говори, проси, требуй все, что угодно.
Подняв взгляд, я встретилась с его глазами, безумными от невысказанной любви. Он был совсем близко. Я закрыла глаза. Сейчас он решится на один целомудренный поцелуй в лоб, а потом, когда мы сможем остаться наедине, в губы, в шею, а потом, а потом…
При одной мысли об этом во мне разгорался тот огонь томления, который я всегда так любила (хотя утоление его я любила еще больше), но который не часто зажигался во мне…
Я горела, я трепетала, когда я услышала его голос:
— Та леди, что была сегодня с вами в беседке, такая невысокая темноволосая девушка, вы знаете', как ее зовут? Ах, мадам, помогите мне, помогите завоевать ее сердце, или, клянусь, я убью себя!
Глава 12
Глава 13
До этого он никогда со мной не заговаривал. Теперь он улыбался, и улыбка эта, казалось, говорила больше, чем слова. К чему мне это знакомство, что за этим стоит? Я всмотрелась в их настороженные лица. Они оба смотрели на меня и не говорили ни слова.
Я повернулась к старшему и от волнения произнесла довольно резко:
— Сэр?
Он сорвал шляпу, довольно деревенского, а совсем не придворного вида, и отвесил неловкий поклон:
— Фрэнсис Ноллис из Оксфордшира, миледи. Мой отец служил вашему отцу… до вашего рождения, мадам.
Его друг кланялся еще более неловко, его светлое лицо пылало румянцем под копной светлых волос:
— Генри Кэри из Бэкингема к вашим услугам, мадам. Мадам Елизавета… Я…
Кэри…
Сестра моей матери, Мария Болейн — белокожая блондинка, совсем не похожая, по словам Кэт, на Анну — смуглую брюнетку, — вышла замуж за сквайра из Бэкингема, некого мастера Кэри…
— Так вы мой кузен!
Он с облегчением рассмеялся и указал на Френсиса Ноллиса:
— Он тоже, миледи, потому что женат на моей сестре!
Они рассказали мне, что давно хотели попасть ко двору, но теперь, когда пришла новая власть, похоронившая прошлое, они почувствовали, что их время пришло. После фиаско Марии никто и не вспомнит о былых днях несчастий и позора семьи Болейн. Как порадовало меня обретение двух новых кузенов и доброта лорда Говарда, приведшего их ко мне. Воистину, Бог был милостив ко мне: изгнание Марии принесло мне гораздо больше, чем я думала, ведь в ее отсутствие королевой тут была я, и после перенесенных обид и страхов я наслаждалась своим царствованием от всей души.
Но хотя король и вознес меня так высоко, я по-прежнему держалась скромно и просто. Никаких украшений в волосах, никакой краски на лице (слои свинцовых белил и молотый коралл, бура, воск, марена или яичный белок — все это не для меня), а только блеск молодости и здоровья. Теперь я стала замечать в глазах мужчин новое выражение: восхищение, смешанное с удивлением и почтением, ибо среди окружавших меня разряженных дам я блистала природной, неприкрашенной красотой, как бледная звезда. А те, которых я не видела, смотрели издалека глазами своих послов и агентов, оценивая и прикидывая, как можно будет использовать меня в своих целях.
Все это я узнавала от Робина, ставшего моими глазами и ушами и пересказывавшего мне новости, которые он слышал от отца.
— Я слышал, вас собираются выдать замуж, миледи, — поддразнивал он меня. — Французский посол прочит вас в жены для принца из рода Гизов!
Или он слыхал, что подходящей партией для меня считался сын короля Дании.
— Выйдя за него замуж, вы со временем станете королевой Дании.
— Хорошенькое дело! За что боролся король Альфред, если английской деве придется подчиниться датскому праву?
— В таком случае, что вы скажете о герцоге Флоренции? Говорят, что для своих одиннадцати лет он не по годам развит.
— Он уже выбрался из пеленок? Это будет напоминать похищение младенца из колыбели. Мне придется вставать на колени, чтобы поцеловать его. Неужели мне придется пасть так низко?
— Ходят разговоры о сыне герцога Феррары — к Пятидесятнице ему исполнится восемнадцать месяцев.
— Робин, честное слово, я закую тебя в кандалы, если ты не оставишь попыток подложить мне на брачное ложе грудного младенца!
Я могла себе позволить смеяться: я не боялась, что Эдуард выдаст меня за первого встречного. Мы все время проводили вместе, и он был ко мне очень привязан.
— Ты не скучаешь по Хэтфилду, сестрица? — спрашивал он меня по мере того, как проходили сначала недели, а потом месяцы.
— Если честно, сэр, — отвечала я, — я бы гораздо больше скучала по Вашему Величеству, если бы меня отправили туда.
И он, довольный, кивал, Мы, как полагалось королевскому двору, все время переезжали из дворца во дворец, с одного места на другое: из Ричмонда в Гринвич, из Уайт-холла в Виндзор, из Вудстока в Энфилд. Я тогда была моложе, и меня развлекали эти постоянные королевские переезды. Это только сейчас мне тошно при одной мысли, что надо сниматься с места.
А жизнь тем временем шла своим чередом и приносила хорошие новости не только мне, но и моим друзьям. Мой друг Сесил, возвысившийся вместе с сумрачным герцогом Сомерсетом, разделил и его падение, доказывая свою верность до самого конца. Но все знали, что у него не было другого выбора. В начале нового года его выпустили из Тауэра и вернули ему все прежние должности. Как меня это порадовало! И не только ради него самого. Я как состоятельная женщина теперь остро нуждалась в ком-нибудь, кому я могла бы доверять и кто присмотрел бы за моими делами. С радостью повидавшись с ним, я предложила ему занять пост моего управляющего, и, к моему величайшему удовольствию, он согласился это сделать за двадцать фунтов в год.
Теперь все в моей жизни устроилось к лучшему.
Единственное, что меня волновало, — это тучи, сгущавшиеся над горизонтом, меня беспокоил религиозный пыл, с недавних пор охвативший Эдуарда, и точно так же пугала непоколебимая преданность Марии своим римским обрядам. Но когда я была с ним, и при гораздо более вольных порядках, установленных отцом Робина, Эдуард, похоже, понемногу утрачивал свой суровый фанатизм. Он любил Робина и его беззлобные поддразнивания, они вместе скакали верхом, и он обращался с ним как с другом, а не как со своим подданным.
Какая же это была безмятежная пора! В первые весенние деньки устраивали скачки, и последний снег летел из-под копыт наших коней на тех медлительных увальней, что скакали позади. Иногда я вместе с другими дамами смотрела с крыши над теннисным кортом, как внизу мужчины отчаянно сражаются, подобно гладиаторам. Они скидывали камзолы, оставаясь в одних рубашках, и, как греческие боги, ни за что не желали уступить победу.
Однажды в апреле Робин договорился о матче с одним из королевских офицеров — жизнерадостным пройдохой, которого звали Перрот. Это был человек действия, крепкий как железо, и хитрый как лиса, не привыкший к поражениям. Ему было около тридцати — на десять лет старше Робина, но Робин тоже не желал проигрывать — недаром он был сыном Дадли! И кроме того, Робин играл лучше, ведь у него был Божий дар ко всем физическим упражнениям. Ставили и на того и на другого, никто не мог предсказать заранее, кто победит.
Я поставила на Робина — ведь я пришла болеть за друга. В тот день я первая поднялась в беседку на крыше над теннисным кортом. Со мной, как обычно, были Кэт и Парри, а также придворные дамы, ставшие теперь моими подругами: графиня Нортхэмптон, леди Браун, леди Рассел и другие из их круга.
За нами стояли женщины попроще — жены сельских сквайров и дворян без титула. Среди них, с круглыми от восторга глазами и открытым, как у ребенка, ртом, стояла девушка, которой я раньше не видела: приземистая толстушка безнадежно деревенского вида. Кожа на лице у нее загорела, каштановые волосы были гораздо темнее, чем того требовала мода, а пухлые груди, слишком туго стянутые корсетом, выпирали вперед, как у голубки.
Я повернулась к леди Браун:
— Кто эта грудастая? Браун покосилась на нее:
— Дочь сквайра из какого-то дальнего графства, то ли из Лестера, то ли из Норфолка, леди Роберте или, может быть, Робсон, при дворе совсем недавно, надеется, я думаю, подцепить тут какого-нибудь лорда.
— Ха! При такой-то внешности! Она выглядит так, будто ее нашли в стогу сена, — пренебрежительно обронила Рассел.
— Скорее уж она сама как стог сена, — добавила другая с злорадным смехом.
Я тоже посмеялась и тотчас забыла о ее существовании, потому что матч начался.
Игра была яростной и упорной, и довольно долго оба противника сохраняли шансы на победу. Никогда прежде я не замечала, что Робин так хорош собой: высокий и стройный, он был подвижен как ртуть, словно на ногах у него были крылатые сандалии греческого бога, его лицо с лепными чертами пылало оживлением. Выходя на корт, он мельком взглянул на нашу беседку, начал игру и потом все чаще бросал в мою сторону странные удивленные взгляды. Пока шла игра, он все время искал глазами балкон, и его внимание все больше и больше обращалось в моем направлении, и в конце концов он уже был не в силах отвести взгляд.
Никогда прежде он так на меня не смотрел, как будто в первый раз увидел. И когда я почувствовала на себе его неотрывные пламенные взгляды, во мне проснулось и расцвело новое чувство: он любит меня!
Ибо вид у него был совершенно потрясенный, как у человека, полюбившего в первый раз в жизни и теперь ослепленного и оглушенного любовью. У меня перехватило дыхание, сначала от изумления, а потом от восторга — сердце мое пело…
Робин! Мой давний, верный друг, человек, которому я доверяю, человек, любивший меня ради меня самой, а не как пешку в игре за власть, деливший со мной досуг и увлечения, человек, также любимый моим братом…
…и который был рядом со мной, прекрасный юный лорд, полный жизни и любви, такой красивый и высокий, какого Кэт только и могла пожелать мне в мужья.
Пока он доигрывал партию, захваченный отчаянной борьбой, я сидела, погруженная в чудесные мечты, и перебирала про себя все его достоинства. Его лепной красоты лицо, такое приветливое и открытое, его крупный, но правильной формы нос, большой, решительный рот, по-английски нежная кожа, его глаза, голубые, как весеннее небо, золотисто-каштановая шевелюра… Ах, Робин, Робин! Его имя слышалось в стуке моего сердца, в токе крови, пульсировавшей у меня в жилах.
И в его жилах тоже, как я догадалась, взглянув на площадку. Он пропустил решающий удар, и, хотя потом сражался отчаянно, уйти от поражения ему не удалось. Вздыхая и болтая, дамы разошлись, и я спустилась вниз, чтобы подождать его у корта. Я еще не знала, что скажу ему, ибо все было для меня ново, непонятно и пугающе… И все-таки я знала, что эти чувства родились давно и были предначертаны нам судьбой, как всякая настоящая любовь… Спокойная и растерянная одновременно, безмятежная, но вся дрожащая, я дожидалась его прихода.
Мне не пришлось долго ждать. Он вышел в свежей рубашке, натягивая на ходу камзол, а его слуга тщетно суетился вокруг, пытаясь завершить туалет своего хозяина. Решительным шагом Робин пересек теннисную площадку и подошел ко мне.
— Давайте пройдемся, мадам, — только и сказал он и, выхватив шляпу из рук слуги, сделал тому знак удалиться.
Прямо по траве мы зашагали по направлению к Грин-парку, потом он дал понять нашим людям, что они не нужны, и те послушно отстали.
Солнце стояло высоко, и земля была тепла под нашими ногами. Первые ромашки приподняли из травы свои белые головки, и птицы пели о любви. Мы зашли в небольшую рощицу молодых буковых деревьев с листочками зелеными и нежными, как свадебный наряд Флоры. Никогда я не была так счастлива, ибо знала, что сейчас мне предстоит услышать священную музыку сердечных признаний — объяснение в любви, на которую я, конечно же, отвечу.
Он резко остановился под самым разросшимся деревом. Я вдыхала чудесный аромат его тела, от его близости у меня кружилась голова.
Его первые слова прозвучали так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы их разобрать.
— Мадам, миледи…
— Да, Робин…
— Я не знаю, осмелюсь ли… Мой голос дрожал:
— Ах, Робин, победа достается только смелым.
Он глубоко вздохнул:
— Позволено ли мне говорить о любви? Сердце бешено стучало у меня в груди.
— Говори же, прошу тебя.
— Вам может показаться, что все слишком внезапно…
— Позволь мне судить об этом.
— Так внезапно, что, может быть, вы мне не поверите…
— Я поверю всему, что ты скажешь, Робин.
— Поверьте мне, миледи, речь идет о счастье всей моей жизни.
Он повернулся и посмотрел мне в лицо. Я облокотилась спиной на ствол дерева так, что наши люди меня не видели.
— Говори же, Робин, — приказала я с нежным вздохом.
Он уперся лбом в шершавую кору и простонал, как умирающий:
— Я влюблен.
— Я знаю.
— И судьба моя зависит от вас. Я с гордостью почувствовала силу своих женских чар.
— Говори, проси, требуй все, что угодно.
Подняв взгляд, я встретилась с его глазами, безумными от невысказанной любви. Он был совсем близко. Я закрыла глаза. Сейчас он решится на один целомудренный поцелуй в лоб, а потом, когда мы сможем остаться наедине, в губы, в шею, а потом, а потом…
При одной мысли об этом во мне разгорался тот огонь томления, который я всегда так любила (хотя утоление его я любила еще больше), но который не часто зажигался во мне…
Я горела, я трепетала, когда я услышала его голос:
— Та леди, что была сегодня с вами в беседке, такая невысокая темноволосая девушка, вы знаете', как ее зовут? Ах, мадам, помогите мне, помогите завоевать ее сердце, или, клянусь, я убью себя!
Глава 12
Убьет себя?
Я сама была готова его убить — вы можете представить себе мои чувства! Дело было не только в уязвленной гордости и тщеславии, что заставило меня поверить, что его глаза искали меня, в то время как его внимание занимала только эта толстая лестерширская овца, но и в нашей любви, которая могла сложиться совсем по-другому, если бы он тогда любил меня, а не ее.
Я знаю, знаю, она была хорошая девушка, хотя, конечно, очень простая, мне все это говорили и тогда, и потом. Но я не могла простить ей ее животную бессловесность и, более того, ее неприкрытую чувственность, незатейливую, как у коровы, такую же неотразимую для мужчин, как и ее пышные груди. А те, кого Бог создал, чтобы мыслить и чувствовать, чьи тонкие натуры постоянно в напряжении, как струны арфы, должны довольствоваться меньшей аудиторией, — их музыку дано понять не всем.
Поэтому я спрятала гордость подальше, ибо у меня не было желания признаваться в собственной глупости, и выполнила его просьбу.
— Ее зовут Эми Робсарт, — холодно сообщила ему я через неделю или через две. — Она дочь одного норфолкского джентльмена, члена парламента от своего графства.
Я заставила его подождать, потому что всякий, кто использует принцессу крови в качестве посредника, должен смириться с тем, что она будет заниматься его делами, когда этого будет хотеться ей, а не ему. Я также не сочла нужным сообщить, что она — единственная наследница своего отца, владевшего обширными имениями вокруг Фрамлингэма. А саму девушку я отправила обратно в Норфолк, для этого достаточно было намекнуть одной из придворных дам, что сестре короля она не по нраву. Я надеялась, что он ее забудет. Однако этого не случилось.
— Эми! Моя милая, любимая, — совсем обезумел он. — А как дальше?
— Робсарт, — произнесла я со всем презрением, на которое была способна.
— Она завладела сердцем Робина! — Он заливался соловьем. — И клянусь, мое сердце принадлежит ей по праву!
Про себя я злорадно подумала, что до его сердца она не достает: ростом не вышла, и не смогла удержаться от ехидного замечания:
— Если вы на ней женитесь, у вас будут низкорослые дети.
— Неважно, пусть все наши дети будут маленькими, как она! — Теперь он совсем размяк от переполнявших его нежных чувств. — Пусть даже все девочки будут высокими, как я, а все мальчики — маленького роста, как она, лишь бы они были похожи на нее, на само совершенство!
Я была в отчаянии. Но его уже было не спасти: он закусил удила, сломя голову ринулся ухаживать за ней, и не прошло и трех месяцев, как они поженились. Ему было восемнадцать, а ей пятнадцать — возраст вполне подходящий для брака, но слишком молодой, чтобы давать пожизненные клятвы. Счастливица Эми была на седьмом небе от радости, заслонившей все вокруг и лишившей ее последней капли ума, которым она и раньше не блистала. Даже в день свадьбы, когда она шла от алтаря, опираясь на руку жениха и хор пел гимны, по ее цыганского вида лицу с еле заметными усиками над верхней губой — что они там у себя, в Норфолке, не слыхали, что ли, о солях для обесцвечивания, ромашке и лимонном масле? — было заметно, что она все еще не может поверить в свое счастье. Еще бы!. Поймать самую лучшую добычу при дворе!
А с его стороны все ворчали, так как почувствовали тут мезальянс и угадали его причины. За свадебным столом Сесил сидел рядом со мной, захватив себе блюдо с линем и осетриной. Что до меня, то я не могла есть. Вино лилось рекой, ночь приближалась, и жених с каждой минутой становился все нежнее, пока невесту не отвели в постель.
— Браки, порожденные вожделением, поначалу сулят радость, — мрачно заметил Сесил, — но их ожидает печальный конец.
Рыба способствовала пробуждению в нем провидческого дара — он предвидел будущее. Я не могла на все это смотреть. Я ненавидела ее, а больше всего — его, и вскоре после их свадьбы, сославшись на домашние дела, требовавшие моего внимания, покинула двор и на шесть месяцев удалилась в Хэтфилд зализывать глубокие раны, нанесенные моему самолюбию.
Но как бы я ни любила Хэтфилд, теперь мне было ясно одно: жить там я не смогу. В последний год я привыкла жить при дворе, и мой дом теперь был там. Отпраздновав Рождество в Хэтфилде, я послала Эдуарду письмо, в котором просила разрешения вернуться. Вместо ответа он прислал отряд королевских гвардейцев с приказом отправляться немедленно. Таким образом, я вернулась, как королева, в сопровождении почетного эскорта из двухсот человек, и поселилась в собственном доме в Сент-Джеймсе, через парк от Уайтхолла.
В ту пору придворная жизнь была для меня всем, нигде я столько не каталась верхом, не танцевала так увлеченно и не смеялась так весело, как там. Когда первые уколы ревности прошли, я обнаружила, что почти совсем не скучаю по Робину. Ибо теперь моего общества постоянно искали послы, и среди них послы великих держав, — я была весьма важной особой. И со мной всегда были мои кузены. Генри Кэри и Фрэнсис Ноллис, к которым я все больше и больше привязывалась по мере того, как узнавала поближе, не говоря уже о других мужчинах, оспаривавших друг у друга право занять место Робина в моем сердце.
Робин только однажды появился при дворе со своей новобрачной. Он повсюду таскал ее за собой, похваляясь новой игрушкой, как это обычно делают все мужчины с их первой женщиной, давшей им возможность пустить в ход то, что они носят между ног, но бедная дурочка просто стояла, раскрыв рот, и часто дышала, как телка перед случкой, руки у нее болтались, как у тряпичной куклы, коровьи глаза смотрели тупо, без всякого выражения. В конце концов он вынужден был увезти ее обратно. Как долго чары этой сельской простушки будут иметь над ним власть, я не знала. Но к своему стыду, я получала удовлетворение от мысли, что теперь ему придется спать в той постели, которую он сам себе постелил.
Был еще один человек, чье присутствие незримо чувствовалось, — это Мария, которая теперь была как никогда отдалена от короля и двора. Еще раз ей повелели явиться ко двору и держать ответ, разыгралось еще одно сражение: Эдуард пытался заставить ее покориться, но снова потерпел поражение. От страха Мария уговорила своего кузена Карла, короля Испании и императора Священной Римской Империи, пригрозить Англии войной, если его близкой родственнице не разрешат католической мессы. Под давлением совета Эдуард скрепя сердце отступился, и теперь в глазах людей Мария стала героиней, спасительницей добрых старых порядков.
— И не только религии, — доверительно сообщил мне Сесил с тяжелым вздохом. — Боюсь, переход власти от одного великого герцога к другому взбудоражил всю страну.
А теперь, когда Сомерсет был выпущен на свободу и возвратился в совет, многие не знали, что им и думать.
— Кто правит страной? — вопили бродячие проповедники, бунтовщики и пропойцы. — Два злых герцога или король?
И все это время Мария безвыездно сидела в своей норфолкской твердыне и с каждым днем завоевывала все больше людских сердец.
Но в ту пору все это находилось как бы на обочине моего внимания. Я царила при дворе как первая леди и ничто другое не интересовало меня. Я знала, если мой брат женится, мое положение некоронованной королевы изменится, и мысль об этом терзала мое сердце. Я не в силах была смириться с тем, что Эдуард собирался жениться на Джейн Грей. Уступить свое место Джейн, ходить за ней следом, приседать перед ней в реверансах, носить ее шлейф, подчиняться любым ее прихотям, раз уж она будет английской королевой, — нет, я не могла этого пережить! Кто угодно, только не Джейн!
Я была тогда абсолютно уверена, что моя жизнь в моих собственных руках. Я была звездой при дворе, но не знала, что звездам случается падать. День за днем протекали в почете и удовольствии, весь мир плясал под мою дудку, жизнь была весела и беззаботна. Но мудрейшие девы умеют слышать за грохотом победных барабанов тихие шаги подкрадывающейся смерти.
Первым пал Сомерсет, который уже однажды был низвержен в ад, как Люцифер, но потом снова восстал, как Лазарь, что все приняли за возрождение, свершившееся волей Господа или Нортемберленда, и сочли, что ему ничто не грозит. Теперь же выяснилось, что черный лорд строил козни против совета и, более того, против самого герцога Нортемберленда — своего соперника, который, один раз пощадив его, не желал, чтобы его во второй раз кусала та же самая собака. Однако знающие полагали, что Нортемберленд сам, приложил руку к этому заговору, чтобы отделаться от своего могущественного противника. И кто бы на его месте не рискнул отплатить ему той же монетой? Смерть пришла за «добрым герцогом», как несведущие по-прежнему называли бывшего лорда-протектора, в начале лета Господня пятьдесят второго. Процесс над ним закончился перед самым Рождеством, и приговор поверг весь двор в страх и тоску. Эдуард не был близок с лордом-протектором, он гораздо больше любил другого своего дядю, моего злого гения — лорда Тома, с которым всегда было весело и которым он восхищался. Но с той поры Эдуард сильно изменился.
Беда, как это нередко случается, пришла поначалу незамеченной. Эдуард был на удивление здоровым ребенком; его так берегли, что он избежал детских болезней. Может, это и было ошибкой? Ибо теперь, взрослым юношей, он на следующую весну подхватил корь, а едва оправившись от нее, слег с оспой.
Как прочие англичане, я молилась об Эдуарде всякий раз, как приходила в церковь. Однако за жизнь его я не опасалась: он молод и крепок, от кори умирают только младенцы, а от оспы — только хилые с рождения. Роковая беспечность! Он своими голубыми глазами видел гораздо дальше; он и Нортемберленд. И обоим было, что терять.
Однажды, когда король болел, я читала у себя в комнате. Вдруг нежданно-негаданно — его не было при дворе уже несколько месяцев — вошел Робин. Но это был не тот Робин, которого я знала. Бледный, встрепанный, он, казалось, постарел лет на десять и, преклоняя колено, прятал глаза.
— Ну, Робин, — сказала я с нервическим смешком. — Как вы? И как вам живется с молодой женой?
— Простите, мадам… давайте не будем об этом.
Что? Неужели с пряника уже сошла позолота? О, мой бедный Робин…
— Тогда к делу, — сказала я как могла сухо. — Что привело вас сюда?
— Его милость герцог, мой отец, шлет вам это.
Он махнул стоящему в коридоре слуге, и тот внес полированную, окованную медью шкатулку. Внутри лежали написанные по-латыни документы на владение… «усадьбой Хэтфилд…» и другие на «…строения по Набережной, именуемые Сомерсет-хауз…»
— Что это значит?
— Герцог Сомерсет позволил вам жить в Хэтфилде, и вы решили, что усадьба принадлежит вам. Но это не так: он владел документами и мог выгнать вас в любую минуту. Теперь мой отец дарит ее вам — в полную собственность, навечно. А с дозволения короля он передает вам и городской дом покойного герцога на Набережной.
— Ас какой стати?
— Вы — любимейшая сестра короля, и его милость желает…
Я понимала: он, как актер, повторяет, что ему велели.
— О, Робин, умоляю вас, скажите, что это значит?!
Он замялся.
— Намечаются… перемены, — с каменным лицом произнес он. — Если бы вы согласились поспособствовать… поддержать… или хотя бы тихо оставаться в Хэтфилде…
— Какие перемены? И зачем мне уезжать в Хэтфилд? Почему мне нельзя остаться при дворе?
— Вы узнаете в свое время. Я взглянула на документы, потом на этого холодного незнакомца.
— А если я откажусь… способствовать?
— Носилки готовы — они ждут у дверей. По приказу короля вы немедленно покидаете двор.
Я сама была готова его убить — вы можете представить себе мои чувства! Дело было не только в уязвленной гордости и тщеславии, что заставило меня поверить, что его глаза искали меня, в то время как его внимание занимала только эта толстая лестерширская овца, но и в нашей любви, которая могла сложиться совсем по-другому, если бы он тогда любил меня, а не ее.
Я знаю, знаю, она была хорошая девушка, хотя, конечно, очень простая, мне все это говорили и тогда, и потом. Но я не могла простить ей ее животную бессловесность и, более того, ее неприкрытую чувственность, незатейливую, как у коровы, такую же неотразимую для мужчин, как и ее пышные груди. А те, кого Бог создал, чтобы мыслить и чувствовать, чьи тонкие натуры постоянно в напряжении, как струны арфы, должны довольствоваться меньшей аудиторией, — их музыку дано понять не всем.
Поэтому я спрятала гордость подальше, ибо у меня не было желания признаваться в собственной глупости, и выполнила его просьбу.
— Ее зовут Эми Робсарт, — холодно сообщила ему я через неделю или через две. — Она дочь одного норфолкского джентльмена, члена парламента от своего графства.
Я заставила его подождать, потому что всякий, кто использует принцессу крови в качестве посредника, должен смириться с тем, что она будет заниматься его делами, когда этого будет хотеться ей, а не ему. Я также не сочла нужным сообщить, что она — единственная наследница своего отца, владевшего обширными имениями вокруг Фрамлингэма. А саму девушку я отправила обратно в Норфолк, для этого достаточно было намекнуть одной из придворных дам, что сестре короля она не по нраву. Я надеялась, что он ее забудет. Однако этого не случилось.
— Эми! Моя милая, любимая, — совсем обезумел он. — А как дальше?
— Робсарт, — произнесла я со всем презрением, на которое была способна.
— Она завладела сердцем Робина! — Он заливался соловьем. — И клянусь, мое сердце принадлежит ей по праву!
Про себя я злорадно подумала, что до его сердца она не достает: ростом не вышла, и не смогла удержаться от ехидного замечания:
— Если вы на ней женитесь, у вас будут низкорослые дети.
— Неважно, пусть все наши дети будут маленькими, как она! — Теперь он совсем размяк от переполнявших его нежных чувств. — Пусть даже все девочки будут высокими, как я, а все мальчики — маленького роста, как она, лишь бы они были похожи на нее, на само совершенство!
Я была в отчаянии. Но его уже было не спасти: он закусил удила, сломя голову ринулся ухаживать за ней, и не прошло и трех месяцев, как они поженились. Ему было восемнадцать, а ей пятнадцать — возраст вполне подходящий для брака, но слишком молодой, чтобы давать пожизненные клятвы. Счастливица Эми была на седьмом небе от радости, заслонившей все вокруг и лишившей ее последней капли ума, которым она и раньше не блистала. Даже в день свадьбы, когда она шла от алтаря, опираясь на руку жениха и хор пел гимны, по ее цыганского вида лицу с еле заметными усиками над верхней губой — что они там у себя, в Норфолке, не слыхали, что ли, о солях для обесцвечивания, ромашке и лимонном масле? — было заметно, что она все еще не может поверить в свое счастье. Еще бы!. Поймать самую лучшую добычу при дворе!
А с его стороны все ворчали, так как почувствовали тут мезальянс и угадали его причины. За свадебным столом Сесил сидел рядом со мной, захватив себе блюдо с линем и осетриной. Что до меня, то я не могла есть. Вино лилось рекой, ночь приближалась, и жених с каждой минутой становился все нежнее, пока невесту не отвели в постель.
— Браки, порожденные вожделением, поначалу сулят радость, — мрачно заметил Сесил, — но их ожидает печальный конец.
Рыба способствовала пробуждению в нем провидческого дара — он предвидел будущее. Я не могла на все это смотреть. Я ненавидела ее, а больше всего — его, и вскоре после их свадьбы, сославшись на домашние дела, требовавшие моего внимания, покинула двор и на шесть месяцев удалилась в Хэтфилд зализывать глубокие раны, нанесенные моему самолюбию.
Но как бы я ни любила Хэтфилд, теперь мне было ясно одно: жить там я не смогу. В последний год я привыкла жить при дворе, и мой дом теперь был там. Отпраздновав Рождество в Хэтфилде, я послала Эдуарду письмо, в котором просила разрешения вернуться. Вместо ответа он прислал отряд королевских гвардейцев с приказом отправляться немедленно. Таким образом, я вернулась, как королева, в сопровождении почетного эскорта из двухсот человек, и поселилась в собственном доме в Сент-Джеймсе, через парк от Уайтхолла.
В ту пору придворная жизнь была для меня всем, нигде я столько не каталась верхом, не танцевала так увлеченно и не смеялась так весело, как там. Когда первые уколы ревности прошли, я обнаружила, что почти совсем не скучаю по Робину. Ибо теперь моего общества постоянно искали послы, и среди них послы великих держав, — я была весьма важной особой. И со мной всегда были мои кузены. Генри Кэри и Фрэнсис Ноллис, к которым я все больше и больше привязывалась по мере того, как узнавала поближе, не говоря уже о других мужчинах, оспаривавших друг у друга право занять место Робина в моем сердце.
Робин только однажды появился при дворе со своей новобрачной. Он повсюду таскал ее за собой, похваляясь новой игрушкой, как это обычно делают все мужчины с их первой женщиной, давшей им возможность пустить в ход то, что они носят между ног, но бедная дурочка просто стояла, раскрыв рот, и часто дышала, как телка перед случкой, руки у нее болтались, как у тряпичной куклы, коровьи глаза смотрели тупо, без всякого выражения. В конце концов он вынужден был увезти ее обратно. Как долго чары этой сельской простушки будут иметь над ним власть, я не знала. Но к своему стыду, я получала удовлетворение от мысли, что теперь ему придется спать в той постели, которую он сам себе постелил.
Был еще один человек, чье присутствие незримо чувствовалось, — это Мария, которая теперь была как никогда отдалена от короля и двора. Еще раз ей повелели явиться ко двору и держать ответ, разыгралось еще одно сражение: Эдуард пытался заставить ее покориться, но снова потерпел поражение. От страха Мария уговорила своего кузена Карла, короля Испании и императора Священной Римской Империи, пригрозить Англии войной, если его близкой родственнице не разрешат католической мессы. Под давлением совета Эдуард скрепя сердце отступился, и теперь в глазах людей Мария стала героиней, спасительницей добрых старых порядков.
— И не только религии, — доверительно сообщил мне Сесил с тяжелым вздохом. — Боюсь, переход власти от одного великого герцога к другому взбудоражил всю страну.
А теперь, когда Сомерсет был выпущен на свободу и возвратился в совет, многие не знали, что им и думать.
— Кто правит страной? — вопили бродячие проповедники, бунтовщики и пропойцы. — Два злых герцога или король?
И все это время Мария безвыездно сидела в своей норфолкской твердыне и с каждым днем завоевывала все больше людских сердец.
Но в ту пору все это находилось как бы на обочине моего внимания. Я царила при дворе как первая леди и ничто другое не интересовало меня. Я знала, если мой брат женится, мое положение некоронованной королевы изменится, и мысль об этом терзала мое сердце. Я не в силах была смириться с тем, что Эдуард собирался жениться на Джейн Грей. Уступить свое место Джейн, ходить за ней следом, приседать перед ней в реверансах, носить ее шлейф, подчиняться любым ее прихотям, раз уж она будет английской королевой, — нет, я не могла этого пережить! Кто угодно, только не Джейн!
Я была тогда абсолютно уверена, что моя жизнь в моих собственных руках. Я была звездой при дворе, но не знала, что звездам случается падать. День за днем протекали в почете и удовольствии, весь мир плясал под мою дудку, жизнь была весела и беззаботна. Но мудрейшие девы умеют слышать за грохотом победных барабанов тихие шаги подкрадывающейся смерти.
Первым пал Сомерсет, который уже однажды был низвержен в ад, как Люцифер, но потом снова восстал, как Лазарь, что все приняли за возрождение, свершившееся волей Господа или Нортемберленда, и сочли, что ему ничто не грозит. Теперь же выяснилось, что черный лорд строил козни против совета и, более того, против самого герцога Нортемберленда — своего соперника, который, один раз пощадив его, не желал, чтобы его во второй раз кусала та же самая собака. Однако знающие полагали, что Нортемберленд сам, приложил руку к этому заговору, чтобы отделаться от своего могущественного противника. И кто бы на его месте не рискнул отплатить ему той же монетой? Смерть пришла за «добрым герцогом», как несведущие по-прежнему называли бывшего лорда-протектора, в начале лета Господня пятьдесят второго. Процесс над ним закончился перед самым Рождеством, и приговор поверг весь двор в страх и тоску. Эдуард не был близок с лордом-протектором, он гораздо больше любил другого своего дядю, моего злого гения — лорда Тома, с которым всегда было весело и которым он восхищался. Но с той поры Эдуард сильно изменился.
Беда, как это нередко случается, пришла поначалу незамеченной. Эдуард был на удивление здоровым ребенком; его так берегли, что он избежал детских болезней. Может, это и было ошибкой? Ибо теперь, взрослым юношей, он на следующую весну подхватил корь, а едва оправившись от нее, слег с оспой.
Как прочие англичане, я молилась об Эдуарде всякий раз, как приходила в церковь. Однако за жизнь его я не опасалась: он молод и крепок, от кори умирают только младенцы, а от оспы — только хилые с рождения. Роковая беспечность! Он своими голубыми глазами видел гораздо дальше; он и Нортемберленд. И обоим было, что терять.
Однажды, когда король болел, я читала у себя в комнате. Вдруг нежданно-негаданно — его не было при дворе уже несколько месяцев — вошел Робин. Но это был не тот Робин, которого я знала. Бледный, встрепанный, он, казалось, постарел лет на десять и, преклоняя колено, прятал глаза.
— Ну, Робин, — сказала я с нервическим смешком. — Как вы? И как вам живется с молодой женой?
— Простите, мадам… давайте не будем об этом.
Что? Неужели с пряника уже сошла позолота? О, мой бедный Робин…
— Тогда к делу, — сказала я как могла сухо. — Что привело вас сюда?
— Его милость герцог, мой отец, шлет вам это.
Он махнул стоящему в коридоре слуге, и тот внес полированную, окованную медью шкатулку. Внутри лежали написанные по-латыни документы на владение… «усадьбой Хэтфилд…» и другие на «…строения по Набережной, именуемые Сомерсет-хауз…»
— Что это значит?
— Герцог Сомерсет позволил вам жить в Хэтфилде, и вы решили, что усадьба принадлежит вам. Но это не так: он владел документами и мог выгнать вас в любую минуту. Теперь мой отец дарит ее вам — в полную собственность, навечно. А с дозволения короля он передает вам и городской дом покойного герцога на Набережной.
— Ас какой стати?
— Вы — любимейшая сестра короля, и его милость желает…
Я понимала: он, как актер, повторяет, что ему велели.
— О, Робин, умоляю вас, скажите, что это значит?!
Он замялся.
— Намечаются… перемены, — с каменным лицом произнес он. — Если бы вы согласились поспособствовать… поддержать… или хотя бы тихо оставаться в Хэтфилде…
— Какие перемены? И зачем мне уезжать в Хэтфилд? Почему мне нельзя остаться при дворе?
— Вы узнаете в свое время. Я взглянула на документы, потом на этого холодного незнакомца.
— А если я откажусь… способствовать?
— Носилки готовы — они ждут у дверей. По приказу короля вы немедленно покидаете двор.
Глава 13
По приказу короля?
— Позвольте мне поговорить с Его Величеством!
— Мадам, это невозможно…
— Я поговорю с королем!
Лицо его сильно исхудало, он был очень бледен. Я-то думала, у него просто недомогание. Теперь я видела болезнь в его глазах, в тонких посиневших губах, недуг чувствовался даже в атмосфере комнаты. И что еще хуже: я вновь видела Эдуарда, внушавшего мне страх, холодного фанатика моих первых дней при дворе.
Однако начал он приветливо, хотя его словам и недоставало теплоты:
— Итак, сестрица, ваших владений прибыло! Хэтфилд, и Сомерсет-хауз, и, как я полагаю, еще усадьба или две — разве не так, милорд?
— Позвольте мне поговорить с Его Величеством!
— Мадам, это невозможно…
— Я поговорю с королем!
Лицо его сильно исхудало, он был очень бледен. Я-то думала, у него просто недомогание. Теперь я видела болезнь в его глазах, в тонких посиневших губах, недуг чувствовался даже в атмосфере комнаты. И что еще хуже: я вновь видела Эдуарда, внушавшего мне страх, холодного фанатика моих первых дней при дворе.
Однако начал он приветливо, хотя его словам и недоставало теплоты:
— Итак, сестрица, ваших владений прибыло! Хэтфилд, и Сомерсет-хауз, и, как я полагаю, еще усадьба или две — разве не так, милорд?