Нет, воли ей давать нельзя!
Но и самый факт ее существования колол меня, как заноза.
А рядом постоянно был Робин со своим нежным, неотступным припевом: «Выходите за меня замуж, мадам, выходите за меня замуж…»
Меня бросало от нее к нему, словно раскрученный ребенком волчок, и казалось, мы с Робином без остановки отплясываем старую деревенскую джигу;
…выйди замуж, замуж, замуж,
Выйди замуж за меня…
А чтобы я скорее согласилась, он пустил слух, будто мы собираемся пожениться, будто я приняла его предложение, будто мы уже женаты. Раз, когда мы вернулись с охоты, все мои дамы упали на колени и, целуя мне руку, спросили, следует ли им целовать руку также и лорду Роберту.
Я нервно рассмеялась:
— С чего бы это?
Разумеется, первой ответила беззастенчивая Леттис:
— Мы слышали, что сегодня днем вы обвенчались.
Я наградила ее яростным взглядом:
— Не все, что вы слышите, правда!
А что, если бы это случилось само собой — если бы я потеряла голову, как деревенская простушка, или поддалась порыву, как Екатерина!
Когда нервы на пределе, характер портится.
Как-то вечером в присутствии я потребовала музыки. Вкруг помоста стояли мои дамы Кэри и Радклифф, Уорвик и Снакенборг, дочь моего двоюродного деда Говарда Дуглас, леди Шеффилд, и не забудьте про кузину Леттис — впрочем, забудешь про нее, как же! С ними же стоял Робин, а чуть поодаль, среди моих кавалеров, новые придворные, Хенидж и Хаттон.
Хенидж…
Красавец, пониже Робина, но отлично сложенный, сильный, с суровыми, улыбающимися глазами, он умел так особенно смотреть на женщин…
Заиграла музыка, Робин шагнул к трону. Павана была одной из наших любимых — «Вернись, о нежная моя» — медленная, настойчивая.
— Миледи!
Когда Робин поклонился, меня обуял бес.
Я холодно повернулась к Хениджу. «Идемте, сэр», — распорядилась я, к досаде Робина, проплыла мимо него в объятиях Хениджа и отплясывала с ним так, что стерла шелковые подошвы на башмачках.
На следующий вечер я танцевала с Хаттоном, покуда, к моей ярости, Робин не пригласил сперва Дуглас Шеффилд, затем Леттис. Дуглас я еще стерпела, но Леттис…
Смотреть, как они пляшут, как прыгают ее пышные груди, как она смотрит на него снизу вверх большими, чуть раскосыми карими глазами, как он вертит ее, поднимает — нет, это было невозможно вынести!
— Милорд!
Мой голос прозвучал громко, слишком громко и резко.
Он одним прыжком очутился рядом.
— Мадам!
Мы поссорились, с обеих сторон были произнесены обидные и непростительные слова. Но по крайней мере я вернула своего улетевшего соколика, потому что не могла без него жить.
В тот вечер в моей опочивальне, когда последние свечи догорали, отбрасывая на стены колеблющиеся черные тени, он перецеловал меня всю и убеждал хриплым голосом:
— Выходите за меня, мадам, — или отпустите на волю! Не может мужчина терпеть это медленное умирание, этот монашеский искус…
Его руки скользили по моей шее, касались ключиц, словно клавикордов. Я затаила дыхание.
— Робин, я тоже страдаю…
Отпустить его на волю?
Никогда!
Была ли то страсть? Или некий демон помимо моей воли толкал меня к Робину, требовал его ласк, его тепла? Или просто виной всему была его долгая служба и моя женская потребность в любви? Но по мере того как ленивый июнь перетекал в июльскую страду, с каждым днем ускорялось течение нашей страсти. Я куталась в его близость, как в плащ, его руки, его губы преследовали меня, его глаза провожали меня повсюду, полные выражения, которое я отваживалась видеть лишь во сне.
Весь июнь и август мы охотились в Виндзоре, потом переехали в Оксфорд и вновь в Ричмонд.
Мы прогуливались по тамошнему моему саду, когда Робин сорвал виноградную гроздь и поднес к моим губам.
— Нет, нет! — отмахнулась я.
Робин рассмеялся, оторвал от кисти несколько самых сочных ягод.
— Должен ли лорд верить своей госпоже, когда та говорит «нет», или ему следует поступить по-мужски и решить самому?
Он мягко приложил сладкую спелую виноградину к моему рту.
Я раздвинула губы и посмотрела ему прямо в глаза:
— Лорду следует решить самому.
Знала ли я, что он замышляет, когда услышала:
— Мадам, приближается сентябрь, дозвольте мне устроить празднество в честь вашего дня рождения!
За неделю до торжества он уехал в Кью заняться приготовлениями.
Занимался день, жаркий, как в июне, даже душный, в воздухе чувствовалось приближение грозы. Сквозь оконный переплет я видела, как перламутровое предрассветное небо наливается яростным багрянцем и на темно-синем горизонте вспыхивает под багровыми облаками оранжевая полоса.
— Снакенборг, неужели пойдет дождь? Я боюсь, что разразится гроза?
— Мадам, она не посмеет!
Никогда еще я не одевалась так тщательно.
— Нет, Парри, не это — другое платье!
Коричневое и серебряное, алое венецианское и красное из тафты, персиковое и шафрановое одно за другим летели на пол, превращаясь в бесформенную, неопрятную кучу. Наконец я остановила свой выбор на шелковом платье цвета слоновой кости, с глубоким вырезом, отделанным светлым кружевом. Каждый дюйм его был любовно расшит кремовыми листьями и розочками, воротник окружал лицо ореолом из тончайшего газа, в ушах, на шее, на пальцах поблескивали жемчуга, мои любимые каменья, украшение невесты, украшение девственницы.
И жемчуга к слезам — я совсем об этом забыла…
Мы медленно ехали из Ричмонда в Кью, я пребывала в странной задумчивости, маленькая свита, видя мое настроение, деликатно молчала.
Стояло раннее утро, но дорогу уже заполнили люди, и каждый с любовью меня приветствовал. Крестьянки бросались ко мне с просьбой благословить детей, возницы останавливались, а бедный крестьянин сбросил с плеч поклажу, сорвал с седой головы драную шапчонку и до хрипоты выкрикивал «ура!».
Приветные возгласы со всех сторон.
«Слава Богу, — сказал однажды Пембрук, — ваш добрый народ вас любит…»
Верно, милорд. Но мне случалось ехать в свите сестры Марии и слышать, как и ее славословят до упаду.
И не станут ли так же приветствовать кузину Марию, случись ей сделаться королевой?
На свежесжатом поле детишки строили шалашики из соломы, . На краю луга маки и желтые ястребинки провозглашали разгар лета, но перевитые ежевикой колючие изгороди пели осеннюю песнь, меж шиповником, боярышником и кроваво багровеющим пасленом проглядывали бриония и кипрей. И над дверью каждого сельского домика висела оранжевая кисть рябины, чтобы зимой ни одна ведьма не забрела на тепло камелька.
Не знаю, что заставило меня сказать:
— Завтра праздник Пречистой Девы.
Все, кто слышал, взглянули удивленно, но с ответом никто не нашелся. Да, с Робином бы такого не случилось…
А вот и он! Едва мы обогнули последний поворот на пути к его дому, как увидели моего лорда, а за ним — множество слуг, одетых в новые голубые ливреи с серебряным галуном. Он встречал меня на большом белом скакуне, ганноверце, судя по мощной шее и крупу, и по всему — родном брате того Пегаса, на котором он прискакал в день моего восшествия на престол.
На этом красавце Робин сиял, словно лучезарный Аполлон, в золотом прорезном камзоле на алой подкладке, в золотых чулках, в золотой шляпе и перчатках, его грудь и рукава сверкали желтыми камнями — топазами, агатами и цитринами — и золотым шитьем.
Он поклонился, задев шляпою стремя. Потом потянулся вперед, взял мою уздечку и повел кобылу в поводу.
— Храни вас Бог, миледи!
— Да здравствует наша добрая королева!
В воротах толпились люди, все они выкрикивали приветствия, а над входом висели венки из роз в виде переплетенных «E» и «R». Я рассмеялась от радости.
— Что значит «R»? — спросила я. — Regina или Робин?
Он сверкнул глазами и дурашливо прорычал:
— Рррррррр! Не спрашивайте у влюбленного, который в ослеплении не видит дальше своего носа! Только Ваше Величество способны прочесть язык цветов…
— ..А теперь слушайте, любезная мадам!
Белокурый мальчонка, коснувшийся моего седла, был так мал, что мог бы пройти у лошади под брюхом. Рядом с ним стояла девчушка, такая же хорошенькая, только еще меньше ростом. Они разом поклонились и улыбнулись — я никогда не видела таких прелестных голубков.
— Кто это, Робин?
Он вдруг посерьезнел.
— Просто невинные детки, сладчайшая миледи, такими были и мы, когда мне посчастливилось вас узнать. Они здесь, чтобы вас приветствовать, — послушайте, что они скажут.
Из толпы слуг выступил мужчина с флейтой и заиграл, мальчик запел чистым торопливым детским фальцетом:
Робин Красногрудый
Синичку полюбил.
Он предложил ей руку
И сердце предложил.
Поженимся, Синичка,
На завтрак, мой дружок,
Нам подадут наливку
И сладкий пирожок.
— Прелестная картинка! — Я с улыбкой обернулась к Робину. — Робин, что…
Он приложил мне палец к губам и улыбнулся своей чудесной улыбкой:
— Погодите, мадам, дослушайте!
Я позабыла слова, если вообще слыхала их раньше. Серьезные, с округлившимися глазами, детки продолжали милую старую песенку:
Тетка-чечетка свахой была,
Совушка-вдовушка пирог пекла,
Певчий дрозд псалмы выводил,
А дятел-дьякон с кадилом ходил.
— Браво!
Я хлопала, пока не отбила ладоши. Раскрасневшиеся детки с поклоном убежали. Я пристально взглянула на Робина:
— Ну, сэр…
— Миледи, пиршество ждет!
Парадная зала, куда мы вошли, преобразилась в цветочную вазу — здесь были поздние розы, калина, виноградные лозы и повилика.
Длинный, во всю залу, накрытый белой камчатной скатертью стол ломился под тяжестью огромных, с колесо от телеги, золотых блюд. Чего тут только не было — говядина и телятина, козлята и барашки, каплуны и утки, перепела, зажаренные на павлиньих ребрах, копченые угри и маринованные кролики. Рядом в серебряных чашах высились горы яблок, вишен, каштанов, груды салата, а рядом сласти — желе, фруктовый заварной крем, засахаренные баранчики и настурции. Румяные от волнения круглолицые крестьянские девушки стояли наготове с кувшинами меда и сладкого желтого муската, от которого шел пряный аромат корицы и гвоздики.
— О, Робин!
В глазах его плясали огоньки.
— Подарки к вашему дню рождения, миледи!
Первым подарком был золотой кубок, вторым — серебряный столовый прибор, третьим — хрустальное блюдо. Солнце играло на них, слепило глаза.
— О, Робин…
И это все, что я могла сказать?
— Чего изволите, мадам? Немного вина с кусочком лососины и парой устриц? Или, как маленькой мисс Маффет[10], сметаны плошку, чтоб кушать ложкой?
Я, дрожа, пригубила вино, но пить не смогла.
Он стоял рядом, наклонясь ко мне, от волос его пахло помадой — свежей, как майский день, сильной, как моя любовь. Я наклонилась к нему:
— О, Робин…
Он прочел мое желание.
— Сюда, мадам.
По его знаку наши люди исчезли. Он взял меня за руку и повел через большую залу, мимо склонившихся слуг, в соседнюю комнату. Двери за нами затворились.
В комнате было свежо, вся обстановка новая, пахло воском и лавандой. Вместо тростника ноги наши ступали по шелковистым коврам, стены украшали богатые шпалеры. На полу повсюду лежали яркие подушки, в медных вазах благоухали поздние лилии. Полузадернутые тяжелые занавеси на сводчатых окнах скрывали садящееся солнце, воздух внутри был теплый, янтарно-золотистый — мы стояли как бы в шкатулке с драгоценностями.
В другом конце комнаты была еще дверь, Робин шагнул к ней и распахнул. За дверью была маленькая комнатка, обставленная как часовня, алтарь с крестом, а перед алтарем священник в облачении. Он поклонился.
Робин встал передо мной и взял за руки бережно, словно я — фарфоровая.
— Не знаю, дражайшая госпожа, — о, моя милая, любимая! — позволительно ли сказать, что я вручаю вам то, что считаю самым после вас дорогим — мою жизнь, мою любовь, мою верность, — или что, вручая, я льщусь приобрести, в болезни и здравии, вашу бесценную особу…
Я потянулась к нему, как цветок к солнцу.
Священник снова поклонился и ушел, прикрыв дверь и оставив нас одних. Робин притянул меня к себе. Его поцелуи были целомудренны, как лед, но аромат его волос горячил мне кровь.
Как во сне, как танцоры в медленном контрдансе, мы обнялись, словно в первый раз.
Его пальцы, будто не узнавая, скользили по моему лбу, его губы касались моих век легко, словно колибри. Как сладко было целовать мягкую поросль усов, шелковистую ямочку под нижней губой! Он грубо провел рукой по моей шее, уверенно двинулся к груди, вниз по животу. Поцелуи его делались жестче, горячее, поцелуй за поцелуем, пока мы, задыхаясь, не отпрянули друг от друга.
Я купалась в радости, желание пьянило. Едва ли сознавая, что делаю, я нащупала драгоценные застежки на его камзоле. Я хотела видеть его, осязать — сейчас.
— О, мадам… Елизавета!
Он легко скинул камзол, стянул через голову тонкую батистовую рубаху. Кожа у него была гладкая, шелковистая, торс — безупречный, словно у героя, у бога. Я потянулась ослабить металлические застежки на остром мысу своего корсажа.
Он нежно рассмеялся.
— О нет, любимая! — прошептал он. — Это работа не для королевы! Мне придется побыть вашей горничной!
Он терпеливо вызволил меня из тугой шнуровки, снял корсаж, робу, рукава с буфами. пока я не осталась перед ним в одной сорочке, словно служанка.
Он умело отыскал шпильки в моей прическе, волосы рассыпались по плечам.
— Моя любовь — моя королева, моя владычица!
Он мягко потянул меня на подушки. Теперь его руки скользили по моей груди, лишь тонкая льняная сорочка отделяла его пальцы от моей кожи. Я сгорала от вожделения, мои соски заострились от его ласк, его поцелуев. Он развязал ленту у меня на шее, потянул сорочку вниз, так что я вся оказалась у него на виду.
— О-о-о… — Дыхание с хрипом вырывалось из его горла. — Смотрите, мадам, смотрите…
Я всегда переживала, что у меня маленькие груди, завидовала пышнотелым грудастым теткам вроде Эми и Леттис. Но сейчас, видя Робинов восторг… Медленно, медленно ласкал он мои груди, так что я уже дрожала, задыхалась, рыдала, но не от горя, не от горя…
Внезапно меня охватил страх, я заметалась в его объятиях, застонала…
— Ш-ш-ш, милая, смотри — я разденусь первым, это совсем не страшно.
Он стянул чулки. Его тело сияло, как мраморное, от его красоты у меня перехватило дыхание.
О, мужская краса, жаркая, напряженная, сильная…
Одну за другой он снял с меня нижние юбки и сорочку, так что мы оказались на клумбе из благоуханного льна и кружева. Он гладил мое тело, отзывавшееся на его ласку, трепещущее от желания. Закрыв глаза, я чувствовала, как его руки, его губы скользят по моему животу, замирают в треугольничке золотистых волос…
Я задыхалась на вершине неведомого прежде блаженства — я и не знала, что такое бывает, откуда оно берется…
И вот его тело, его мужское тело, длинное, гладкое, мускулистое…
Он раздвинул мне ноги и вошел в меня бесконечно нежно, шепча:
— Моя королева, моя жена.
Один раз я вскрикнула от острой боли.
И сразу словно судорога свела меня, в глазах потемнело, я была как в облаке — невыразимом, невообразимом.
Любовь в облаке…
Я лежала умиротворенная, окутанная белой дымкой блаженства.
— Любовь моя?
Его глаза так близко от моих — словно синие озера блаженства, родники неисчерпаемой радости. Я поняла — он тоже умиротворен.
Жребий брошен.
Я — его женщина, так было всегда, теперь так будет вечно.
И вот-вот стану его женой.
Мы медленно подобрали одежду, ласково помогли друг другу одеться, словно сельские супруги, а не господин и госпожа, в жизни не застегнувшие собственной пуговицы. Наконец мы были одеты. Застегивая на нем воротник, я со вздохом поцеловала его в шею, а он в ответ — поцеловал меня, защелкивая замок жемчужных подвесок.
— Последнее объятие до свадьбы?
Он обхватил меня руками.
Поцелуй был долог, словно вечность…
Как же долго предстояло этому поцелую утешать меня и поддерживать…
— Королева! Где королева?
Кричали в большой зале, сразу же поднялся гвалт, слышались испуганные и раздраженные возгласы.
Я остолбенела от ужаса.
— Господи, что стряслось? Опасность? Государство в опасности?
Робин покачал головой и повлек меня к часовне.
— Не знаю и не хочу знать, идемте, миледи, идемте!
Но я не двигалась, только озиралась, как загнанная лань. По одну руку от меня был парадный зал, где я — королева и ко мне взывают подданные, по другую — маленькая часовня, где я через три минуты стану Робиновой женой.
Шум за дверью все нарастал:
— Королева! Королева! Королева!!!
— Госпожа… Елизавета! Заклинаю вас, идемте…
Он с молчаливой мукой простирал ко мне ладонь. Я стояла недвижно. Он зарыдал. Но в моем помертвевшем сердце не сыскалось и слезинки. С сухими глазами я шагнула к двери и распахнула ее настежь.
— Кто здесь? Что стряслось?
Хаттон вбежал в комнату, упал к моим ногам.
— Ваше Величество! Донесение о заговоре против вашей жизни! Герцог Норфолк заодно с Марией Шотландской и ваши графы подняли на севере мятеж!
Глава 18
Но и самый факт ее существования колол меня, как заноза.
А рядом постоянно был Робин со своим нежным, неотступным припевом: «Выходите за меня замуж, мадам, выходите за меня замуж…»
Меня бросало от нее к нему, словно раскрученный ребенком волчок, и казалось, мы с Робином без остановки отплясываем старую деревенскую джигу;
…выйди замуж, замуж, замуж,
Выйди замуж за меня…
А чтобы я скорее согласилась, он пустил слух, будто мы собираемся пожениться, будто я приняла его предложение, будто мы уже женаты. Раз, когда мы вернулись с охоты, все мои дамы упали на колени и, целуя мне руку, спросили, следует ли им целовать руку также и лорду Роберту.
Я нервно рассмеялась:
— С чего бы это?
Разумеется, первой ответила беззастенчивая Леттис:
— Мы слышали, что сегодня днем вы обвенчались.
Я наградила ее яростным взглядом:
— Не все, что вы слышите, правда!
А что, если бы это случилось само собой — если бы я потеряла голову, как деревенская простушка, или поддалась порыву, как Екатерина!
Когда нервы на пределе, характер портится.
Как-то вечером в присутствии я потребовала музыки. Вкруг помоста стояли мои дамы Кэри и Радклифф, Уорвик и Снакенборг, дочь моего двоюродного деда Говарда Дуглас, леди Шеффилд, и не забудьте про кузину Леттис — впрочем, забудешь про нее, как же! С ними же стоял Робин, а чуть поодаль, среди моих кавалеров, новые придворные, Хенидж и Хаттон.
Хенидж…
Красавец, пониже Робина, но отлично сложенный, сильный, с суровыми, улыбающимися глазами, он умел так особенно смотреть на женщин…
Заиграла музыка, Робин шагнул к трону. Павана была одной из наших любимых — «Вернись, о нежная моя» — медленная, настойчивая.
— Миледи!
Когда Робин поклонился, меня обуял бес.
Я холодно повернулась к Хениджу. «Идемте, сэр», — распорядилась я, к досаде Робина, проплыла мимо него в объятиях Хениджа и отплясывала с ним так, что стерла шелковые подошвы на башмачках.
На следующий вечер я танцевала с Хаттоном, покуда, к моей ярости, Робин не пригласил сперва Дуглас Шеффилд, затем Леттис. Дуглас я еще стерпела, но Леттис…
Смотреть, как они пляшут, как прыгают ее пышные груди, как она смотрит на него снизу вверх большими, чуть раскосыми карими глазами, как он вертит ее, поднимает — нет, это было невозможно вынести!
— Милорд!
Мой голос прозвучал громко, слишком громко и резко.
Он одним прыжком очутился рядом.
— Мадам!
Мы поссорились, с обеих сторон были произнесены обидные и непростительные слова. Но по крайней мере я вернула своего улетевшего соколика, потому что не могла без него жить.
В тот вечер в моей опочивальне, когда последние свечи догорали, отбрасывая на стены колеблющиеся черные тени, он перецеловал меня всю и убеждал хриплым голосом:
— Выходите за меня, мадам, — или отпустите на волю! Не может мужчина терпеть это медленное умирание, этот монашеский искус…
Его руки скользили по моей шее, касались ключиц, словно клавикордов. Я затаила дыхание.
— Робин, я тоже страдаю…
Отпустить его на волю?
Никогда!
Была ли то страсть? Или некий демон помимо моей воли толкал меня к Робину, требовал его ласк, его тепла? Или просто виной всему была его долгая служба и моя женская потребность в любви? Но по мере того как ленивый июнь перетекал в июльскую страду, с каждым днем ускорялось течение нашей страсти. Я куталась в его близость, как в плащ, его руки, его губы преследовали меня, его глаза провожали меня повсюду, полные выражения, которое я отваживалась видеть лишь во сне.
Весь июнь и август мы охотились в Виндзоре, потом переехали в Оксфорд и вновь в Ричмонд.
Мы прогуливались по тамошнему моему саду, когда Робин сорвал виноградную гроздь и поднес к моим губам.
— Нет, нет! — отмахнулась я.
Робин рассмеялся, оторвал от кисти несколько самых сочных ягод.
— Должен ли лорд верить своей госпоже, когда та говорит «нет», или ему следует поступить по-мужски и решить самому?
Он мягко приложил сладкую спелую виноградину к моему рту.
Я раздвинула губы и посмотрела ему прямо в глаза:
— Лорду следует решить самому.
Знала ли я, что он замышляет, когда услышала:
— Мадам, приближается сентябрь, дозвольте мне устроить празднество в честь вашего дня рождения!
За неделю до торжества он уехал в Кью заняться приготовлениями.
Занимался день, жаркий, как в июне, даже душный, в воздухе чувствовалось приближение грозы. Сквозь оконный переплет я видела, как перламутровое предрассветное небо наливается яростным багрянцем и на темно-синем горизонте вспыхивает под багровыми облаками оранжевая полоса.
— Снакенборг, неужели пойдет дождь? Я боюсь, что разразится гроза?
— Мадам, она не посмеет!
Никогда еще я не одевалась так тщательно.
— Нет, Парри, не это — другое платье!
Коричневое и серебряное, алое венецианское и красное из тафты, персиковое и шафрановое одно за другим летели на пол, превращаясь в бесформенную, неопрятную кучу. Наконец я остановила свой выбор на шелковом платье цвета слоновой кости, с глубоким вырезом, отделанным светлым кружевом. Каждый дюйм его был любовно расшит кремовыми листьями и розочками, воротник окружал лицо ореолом из тончайшего газа, в ушах, на шее, на пальцах поблескивали жемчуга, мои любимые каменья, украшение невесты, украшение девственницы.
И жемчуга к слезам — я совсем об этом забыла…
Мы медленно ехали из Ричмонда в Кью, я пребывала в странной задумчивости, маленькая свита, видя мое настроение, деликатно молчала.
Стояло раннее утро, но дорогу уже заполнили люди, и каждый с любовью меня приветствовал. Крестьянки бросались ко мне с просьбой благословить детей, возницы останавливались, а бедный крестьянин сбросил с плеч поклажу, сорвал с седой головы драную шапчонку и до хрипоты выкрикивал «ура!».
Приветные возгласы со всех сторон.
«Слава Богу, — сказал однажды Пембрук, — ваш добрый народ вас любит…»
Верно, милорд. Но мне случалось ехать в свите сестры Марии и слышать, как и ее славословят до упаду.
И не станут ли так же приветствовать кузину Марию, случись ей сделаться королевой?
На свежесжатом поле детишки строили шалашики из соломы, . На краю луга маки и желтые ястребинки провозглашали разгар лета, но перевитые ежевикой колючие изгороди пели осеннюю песнь, меж шиповником, боярышником и кроваво багровеющим пасленом проглядывали бриония и кипрей. И над дверью каждого сельского домика висела оранжевая кисть рябины, чтобы зимой ни одна ведьма не забрела на тепло камелька.
Не знаю, что заставило меня сказать:
— Завтра праздник Пречистой Девы.
Все, кто слышал, взглянули удивленно, но с ответом никто не нашелся. Да, с Робином бы такого не случилось…
А вот и он! Едва мы обогнули последний поворот на пути к его дому, как увидели моего лорда, а за ним — множество слуг, одетых в новые голубые ливреи с серебряным галуном. Он встречал меня на большом белом скакуне, ганноверце, судя по мощной шее и крупу, и по всему — родном брате того Пегаса, на котором он прискакал в день моего восшествия на престол.
На этом красавце Робин сиял, словно лучезарный Аполлон, в золотом прорезном камзоле на алой подкладке, в золотых чулках, в золотой шляпе и перчатках, его грудь и рукава сверкали желтыми камнями — топазами, агатами и цитринами — и золотым шитьем.
Он поклонился, задев шляпою стремя. Потом потянулся вперед, взял мою уздечку и повел кобылу в поводу.
— Храни вас Бог, миледи!
— Да здравствует наша добрая королева!
В воротах толпились люди, все они выкрикивали приветствия, а над входом висели венки из роз в виде переплетенных «E» и «R». Я рассмеялась от радости.
— Что значит «R»? — спросила я. — Regina или Робин?
Он сверкнул глазами и дурашливо прорычал:
— Рррррррр! Не спрашивайте у влюбленного, который в ослеплении не видит дальше своего носа! Только Ваше Величество способны прочесть язык цветов…
— ..А теперь слушайте, любезная мадам!
Белокурый мальчонка, коснувшийся моего седла, был так мал, что мог бы пройти у лошади под брюхом. Рядом с ним стояла девчушка, такая же хорошенькая, только еще меньше ростом. Они разом поклонились и улыбнулись — я никогда не видела таких прелестных голубков.
— Кто это, Робин?
Он вдруг посерьезнел.
— Просто невинные детки, сладчайшая миледи, такими были и мы, когда мне посчастливилось вас узнать. Они здесь, чтобы вас приветствовать, — послушайте, что они скажут.
Из толпы слуг выступил мужчина с флейтой и заиграл, мальчик запел чистым торопливым детским фальцетом:
Робин Красногрудый
Синичку полюбил.
Он предложил ей руку
И сердце предложил.
Поженимся, Синичка,
На завтрак, мой дружок,
Нам подадут наливку
И сладкий пирожок.
— Прелестная картинка! — Я с улыбкой обернулась к Робину. — Робин, что…
Он приложил мне палец к губам и улыбнулся своей чудесной улыбкой:
— Погодите, мадам, дослушайте!
Я позабыла слова, если вообще слыхала их раньше. Серьезные, с округлившимися глазами, детки продолжали милую старую песенку:
Тетка-чечетка свахой была,
Совушка-вдовушка пирог пекла,
Певчий дрозд псалмы выводил,
А дятел-дьякон с кадилом ходил.
— Браво!
Я хлопала, пока не отбила ладоши. Раскрасневшиеся детки с поклоном убежали. Я пристально взглянула на Робина:
— Ну, сэр…
— Миледи, пиршество ждет!
Парадная зала, куда мы вошли, преобразилась в цветочную вазу — здесь были поздние розы, калина, виноградные лозы и повилика.
Длинный, во всю залу, накрытый белой камчатной скатертью стол ломился под тяжестью огромных, с колесо от телеги, золотых блюд. Чего тут только не было — говядина и телятина, козлята и барашки, каплуны и утки, перепела, зажаренные на павлиньих ребрах, копченые угри и маринованные кролики. Рядом в серебряных чашах высились горы яблок, вишен, каштанов, груды салата, а рядом сласти — желе, фруктовый заварной крем, засахаренные баранчики и настурции. Румяные от волнения круглолицые крестьянские девушки стояли наготове с кувшинами меда и сладкого желтого муската, от которого шел пряный аромат корицы и гвоздики.
— О, Робин!
В глазах его плясали огоньки.
— Подарки к вашему дню рождения, миледи!
Первым подарком был золотой кубок, вторым — серебряный столовый прибор, третьим — хрустальное блюдо. Солнце играло на них, слепило глаза.
— О, Робин…
И это все, что я могла сказать?
— Чего изволите, мадам? Немного вина с кусочком лососины и парой устриц? Или, как маленькой мисс Маффет[10], сметаны плошку, чтоб кушать ложкой?
Я, дрожа, пригубила вино, но пить не смогла.
Он стоял рядом, наклонясь ко мне, от волос его пахло помадой — свежей, как майский день, сильной, как моя любовь. Я наклонилась к нему:
— О, Робин…
Он прочел мое желание.
— Сюда, мадам.
По его знаку наши люди исчезли. Он взял меня за руку и повел через большую залу, мимо склонившихся слуг, в соседнюю комнату. Двери за нами затворились.
В комнате было свежо, вся обстановка новая, пахло воском и лавандой. Вместо тростника ноги наши ступали по шелковистым коврам, стены украшали богатые шпалеры. На полу повсюду лежали яркие подушки, в медных вазах благоухали поздние лилии. Полузадернутые тяжелые занавеси на сводчатых окнах скрывали садящееся солнце, воздух внутри был теплый, янтарно-золотистый — мы стояли как бы в шкатулке с драгоценностями.
В другом конце комнаты была еще дверь, Робин шагнул к ней и распахнул. За дверью была маленькая комнатка, обставленная как часовня, алтарь с крестом, а перед алтарем священник в облачении. Он поклонился.
Робин встал передо мной и взял за руки бережно, словно я — фарфоровая.
— Не знаю, дражайшая госпожа, — о, моя милая, любимая! — позволительно ли сказать, что я вручаю вам то, что считаю самым после вас дорогим — мою жизнь, мою любовь, мою верность, — или что, вручая, я льщусь приобрести, в болезни и здравии, вашу бесценную особу…
Я потянулась к нему, как цветок к солнцу.
Священник снова поклонился и ушел, прикрыв дверь и оставив нас одних. Робин притянул меня к себе. Его поцелуи были целомудренны, как лед, но аромат его волос горячил мне кровь.
Как во сне, как танцоры в медленном контрдансе, мы обнялись, словно в первый раз.
Его пальцы, будто не узнавая, скользили по моему лбу, его губы касались моих век легко, словно колибри. Как сладко было целовать мягкую поросль усов, шелковистую ямочку под нижней губой! Он грубо провел рукой по моей шее, уверенно двинулся к груди, вниз по животу. Поцелуи его делались жестче, горячее, поцелуй за поцелуем, пока мы, задыхаясь, не отпрянули друг от друга.
Я купалась в радости, желание пьянило. Едва ли сознавая, что делаю, я нащупала драгоценные застежки на его камзоле. Я хотела видеть его, осязать — сейчас.
— О, мадам… Елизавета!
Он легко скинул камзол, стянул через голову тонкую батистовую рубаху. Кожа у него была гладкая, шелковистая, торс — безупречный, словно у героя, у бога. Я потянулась ослабить металлические застежки на остром мысу своего корсажа.
Он нежно рассмеялся.
— О нет, любимая! — прошептал он. — Это работа не для королевы! Мне придется побыть вашей горничной!
Он терпеливо вызволил меня из тугой шнуровки, снял корсаж, робу, рукава с буфами. пока я не осталась перед ним в одной сорочке, словно служанка.
Он умело отыскал шпильки в моей прическе, волосы рассыпались по плечам.
— Моя любовь — моя королева, моя владычица!
Он мягко потянул меня на подушки. Теперь его руки скользили по моей груди, лишь тонкая льняная сорочка отделяла его пальцы от моей кожи. Я сгорала от вожделения, мои соски заострились от его ласк, его поцелуев. Он развязал ленту у меня на шее, потянул сорочку вниз, так что я вся оказалась у него на виду.
— О-о-о… — Дыхание с хрипом вырывалось из его горла. — Смотрите, мадам, смотрите…
Я всегда переживала, что у меня маленькие груди, завидовала пышнотелым грудастым теткам вроде Эми и Леттис. Но сейчас, видя Робинов восторг… Медленно, медленно ласкал он мои груди, так что я уже дрожала, задыхалась, рыдала, но не от горя, не от горя…
Внезапно меня охватил страх, я заметалась в его объятиях, застонала…
— Ш-ш-ш, милая, смотри — я разденусь первым, это совсем не страшно.
Он стянул чулки. Его тело сияло, как мраморное, от его красоты у меня перехватило дыхание.
О, мужская краса, жаркая, напряженная, сильная…
Одну за другой он снял с меня нижние юбки и сорочку, так что мы оказались на клумбе из благоуханного льна и кружева. Он гладил мое тело, отзывавшееся на его ласку, трепещущее от желания. Закрыв глаза, я чувствовала, как его руки, его губы скользят по моему животу, замирают в треугольничке золотистых волос…
Я задыхалась на вершине неведомого прежде блаженства — я и не знала, что такое бывает, откуда оно берется…
И вот его тело, его мужское тело, длинное, гладкое, мускулистое…
Он раздвинул мне ноги и вошел в меня бесконечно нежно, шепча:
— Моя королева, моя жена.
Один раз я вскрикнула от острой боли.
И сразу словно судорога свела меня, в глазах потемнело, я была как в облаке — невыразимом, невообразимом.
Любовь в облаке…
Я лежала умиротворенная, окутанная белой дымкой блаженства.
— Любовь моя?
Его глаза так близко от моих — словно синие озера блаженства, родники неисчерпаемой радости. Я поняла — он тоже умиротворен.
Жребий брошен.
Я — его женщина, так было всегда, теперь так будет вечно.
И вот-вот стану его женой.
Мы медленно подобрали одежду, ласково помогли друг другу одеться, словно сельские супруги, а не господин и госпожа, в жизни не застегнувшие собственной пуговицы. Наконец мы были одеты. Застегивая на нем воротник, я со вздохом поцеловала его в шею, а он в ответ — поцеловал меня, защелкивая замок жемчужных подвесок.
— Последнее объятие до свадьбы?
Он обхватил меня руками.
Поцелуй был долог, словно вечность…
Как же долго предстояло этому поцелую утешать меня и поддерживать…
— Королева! Где королева?
Кричали в большой зале, сразу же поднялся гвалт, слышались испуганные и раздраженные возгласы.
Я остолбенела от ужаса.
— Господи, что стряслось? Опасность? Государство в опасности?
Робин покачал головой и повлек меня к часовне.
— Не знаю и не хочу знать, идемте, миледи, идемте!
Но я не двигалась, только озиралась, как загнанная лань. По одну руку от меня был парадный зал, где я — королева и ко мне взывают подданные, по другую — маленькая часовня, где я через три минуты стану Робиновой женой.
Шум за дверью все нарастал:
— Королева! Королева! Королева!!!
— Госпожа… Елизавета! Заклинаю вас, идемте…
Он с молчаливой мукой простирал ко мне ладонь. Я стояла недвижно. Он зарыдал. Но в моем помертвевшем сердце не сыскалось и слезинки. С сухими глазами я шагнула к двери и распахнула ее настежь.
— Кто здесь? Что стряслось?
Хаттон вбежал в комнату, упал к моим ногам.
— Ваше Величество! Донесение о заговоре против вашей жизни! Герцог Норфолк заодно с Марией Шотландской и ваши графы подняли на севере мятеж!
Глава 18
Зачем я послала Норфолка в Шотландию?
Вопрос, который я задавала себе всю оставшуюся жизнь. Хотя спрашивать следовало: Зачем он меня предал?
Первый из моих пэров, единственный в Англии великий герцог, граф-маршал, могущественнейший вельможа страны — как этот дурак не видел, что интересы у нас общие, что его власть опирается на мою? Он же был мой кровный родич, Говард, его дед и моя бабка были братом и сестрой, более того, в его черных жилах текла кровь святого короля, Эдуарда I, прозванного Исповедником, — он что, об этом не думал?
А я-то хотела ему помочь! Думала, поездка в Шотландию в качестве вице-короля, переговоры с лэрдами о важнейших делах королевства прогонят упорную меланхолию, овладевшую им после смерти жены и ребенка — того ребенка, что стоил ей жизни.
Надо было быть умней, надо было опасаться северных графов.
Его покойница жена была северянка, Анна Дейкрс, из рода Уэстерморлендов. Одна его сестра замужем за графом Уэстерморлендом, другая — за лордом Скропом Карлайлем, который принял у себя Марию, едва та пересекла границу… Ах, они все сплелись, словно змеиный клубок!
Ужели и я, как и «русалка» Мария, ни рыба ни мясо, одно сплошное распутство, женщина, которую поэты и живописцы превратили в этакий вечный символ, — ужели и я ослепла от страсти?
Не рассуждала, но влеклась любовью?..
Пусть так, больше это не повторится.
Потому что тогда я потеряла Робина.
Пожертвовала любовью ради Англии — не Робинова невеста, но английская королева.
Когда пришло время выбирать, я выбрала ее, не его.
И мы оба знали: прошлого не воротишь.
Дрожа, я уставилась на Хаттона:
— Выкладывайте.
Он запинался от страха:
— Сообщили… сообщили о заговоре… что герцог собирает на севере армию… что он объединился со всеми тамошними графами, тайными папистами, чтобы освободить королеву Шотландскую, посадить ее на ваш трон и жениться на ней!
Я стиснула трясущиеся руки.
— Послать за герцогом, пусть ответит за это!
— Мадам, уже послали.
Это сказал Сесил. Он стоял в окружении своих молодых помощников, бледный, как никогда, губы — серая черта.
— Прежде чем выехать к вам из Лондона, я вашим именем приказал ему явиться. Он ответил, что не может приехать, потому что болен, приедет погодя.
— Однако болезнь не помешала ему немедленно отправиться в Кеннингхолл, откуда он сможет взбунтовать весь Норфолк, — в Кеннигхолл, свою наследственную вотчину, где у него десять тысяч человек, шестьсот квадратных миль земли и откуда он получает больше годового дохода, чем Ваше Величество со всего Уэльса!
Это произнес бледный от ярости стройный темноволосый юноша. Сесил утер лоб рукой.
— Ваше Величество помнит Фрэнсиса Уолсингема, он был с вашим посольством во Франции, сейчас помогает мне в этом сложнейшем деле.
Напряженное тело Уолсингема выражало досаду, узкое лицо пылало.
— Ваши враги действуют, мадам, это дело рук королевы Шотландской! — крикнул он. — Ее уличают ее собственные письма герцогу, они у нас, и подстрекательские слова, о которых доносят наши люди из числа ее слуг. «Я — королева Англии, — похвалялась она, и хуже того:
— Месяца не пройдет, как по всей этой стране снова будут служить мессу!»
Тошнота скрутила желудок — если бы только выплюнуть эту отраву, застрявшую в горле…
Мария! Источник всех измен! Я знала, что так и будет, я предвидела…
О, вещая моя душа!
— На кого по-прежнему можно полагаться?
И кто против нас? — с усилием проговорила я.
Сесил поклонился:
— Граф Сассекс извещает, что его люди наготове, он ждет вашего приказа. Графы Дерби и Шрусбери держатся в сторонке; в совете они были заодно с герцогом, но воевать на его стороне не собираются. Но ваш граф Уэстерморленд, Дейкрс и граф Нортемберленд — все бежали в свои земли на севере и, по слухам, выступят, как только герцог подаст им знак. Лорды Арундел и Пембрук по-прежнему в Лондоне, под надзором…
— Пембрук? И Арундел?
Нортемберленд — да, ясно, почему против меня папист, один из Марииных новоиспеченных вельмож. Но Пембрук и Арундел? Честный вояка, служивший моему отцу и брату, возводивший на трон сестру Марию… и бывший воздыхатель Арундел, который сейчас мог бы быть моим мужем?..
…мужем…
Я не смела взглянуть налево, где тот, кто некогда звался Робином, стоял недвижнее статуи, безмолвнее вечности…
Сесил кивнул:
— Оба на той неделе замечены в близких отношениях с герцогом…
Сердце остановилось.
— Возьмите их под стражу. Потребуйте, чтобы Норфолк вернулся — во имя вассального долга! Хоть на носилках! Велите графу Сассексу вступить в Йорк и сколь возможно замирить край.
Уолсингем подался вперед.
— А королева Шотландская? — спросил он с нажимом. — Ее следует немедленно отправить на юг, где мятежникам до нее не добраться.
В замке Ковентри есть гарнизон, там, в верном вам Уорвикшире, она будет под надежной охраной.
Верный Уорвикшир — верный Уорвик, верный Кенилворт…
Довольно.
— Да! — крикнула я. — И сообщите графу Шрусбери, что он будет ее сторожить! Пусть явит свою верность долгу, докажет, какой королеве он служит!
— А Вашему Величеству следует удалиться отсюда.
Это Робин. Нет сил взглянуть на него. Голос мертвый, холодный, безличный, как у герольда или глашатая. Ни одна живая душа не поверит, что всего полчаса назад я жила, любила и стала женщиной в кольце этих рук.
О, Робин…
— В Виндзор, ваша милость.
Я знала, почему он назвал Виндзор: Виндзор из всех ваших замков легче всего оборонять…
— Я прикажу подать лошадей.
Он с поклоном удалился. А за ним — мое сердце, моя жизнь.
Говорят, бывает, что четвертуемый живет, даже вроде бы говорит, когда у него уже вырвали сердце. Так было и со мной. Омертвелая внутри, я по-прежнему жила. Загнанная в Виндзор, я сидела, недвижная и безгласная, на военном совете, где мои лорды силились сопоставить полученные сведения и свои опасения.
— Герцог попал в сети к шотландской королеве, едва пересек границу, — докладывал Сесил (при свечах его лицо казалось странной маской). — Когда он вел переговоры с лэрдами, один из ее присных позвал его на соколиную охоту, а там без обиняков предложил от ее имени ее руку и английский престол в придачу.
— Ее руку? — изумился Ноллис. — Паписты поганые! Она же замужем за графом Босуэллом!
Надо думать, она собралась отделаться от этого мужа, как отделалась от предыдущего! Она его поманила…
— Показала ему царства мира и славу их, и он внял искусительнице и пал, — съязвил Уолсингем. — За этим предательством последовали все остальные…
Предательством…
Я не смела взглянуть туда, где сидел Робин — бледный, тихий, уставившись в стену. Я принуждала себя слушать, слушать и думать.
Конечно, мы слышали о происках королевы.
Где только она не искала себе мужа с самого своего возвращения из Франции — она пыталась подлепить даже дона Хуана Австрийского, который всегда воевал! — по этому поводу я как-то неудачно подшутила над Норфолком, посоветовала ему как вдовцу остерегаться той, которая завела себе привычку хоронить мужей…
Он же видел ее «письма из шкатулки», собственноручные свидетельства ее любви к Босуэллу и соучастия в заговоре против мужа. Значит, этот трусливый предатель знал, что представляет собой Мария — распутная, преступная шлюха, тоскующая по французскому обычаю оголяться, словно публичная девка перед поркой!
И он собрался на ней жениться!
А я поверила его пылким заверениям, что он и думать об этом не станет!
Дура!
Дура!
Дура!
Что же теперь?
Сассекс удерживает Йорк, но кому еще доверять?
Я оглядела лица сидящих за столом, эти причудливые маски в мерцающем сумраке. Сесил и Уолсингем, Ноллис и мой двоюродный дед Говард, старый лорд Полет, Робин…
Вопрос, который я задавала себе всю оставшуюся жизнь. Хотя спрашивать следовало: Зачем он меня предал?
Первый из моих пэров, единственный в Англии великий герцог, граф-маршал, могущественнейший вельможа страны — как этот дурак не видел, что интересы у нас общие, что его власть опирается на мою? Он же был мой кровный родич, Говард, его дед и моя бабка были братом и сестрой, более того, в его черных жилах текла кровь святого короля, Эдуарда I, прозванного Исповедником, — он что, об этом не думал?
А я-то хотела ему помочь! Думала, поездка в Шотландию в качестве вице-короля, переговоры с лэрдами о важнейших делах королевства прогонят упорную меланхолию, овладевшую им после смерти жены и ребенка — того ребенка, что стоил ей жизни.
Надо было быть умней, надо было опасаться северных графов.
Его покойница жена была северянка, Анна Дейкрс, из рода Уэстерморлендов. Одна его сестра замужем за графом Уэстерморлендом, другая — за лордом Скропом Карлайлем, который принял у себя Марию, едва та пересекла границу… Ах, они все сплелись, словно змеиный клубок!
Ужели и я, как и «русалка» Мария, ни рыба ни мясо, одно сплошное распутство, женщина, которую поэты и живописцы превратили в этакий вечный символ, — ужели и я ослепла от страсти?
Не рассуждала, но влеклась любовью?..
Пусть так, больше это не повторится.
Потому что тогда я потеряла Робина.
Пожертвовала любовью ради Англии — не Робинова невеста, но английская королева.
Когда пришло время выбирать, я выбрала ее, не его.
И мы оба знали: прошлого не воротишь.
Дрожа, я уставилась на Хаттона:
— Выкладывайте.
Он запинался от страха:
— Сообщили… сообщили о заговоре… что герцог собирает на севере армию… что он объединился со всеми тамошними графами, тайными папистами, чтобы освободить королеву Шотландскую, посадить ее на ваш трон и жениться на ней!
Я стиснула трясущиеся руки.
— Послать за герцогом, пусть ответит за это!
— Мадам, уже послали.
Это сказал Сесил. Он стоял в окружении своих молодых помощников, бледный, как никогда, губы — серая черта.
— Прежде чем выехать к вам из Лондона, я вашим именем приказал ему явиться. Он ответил, что не может приехать, потому что болен, приедет погодя.
— Однако болезнь не помешала ему немедленно отправиться в Кеннингхолл, откуда он сможет взбунтовать весь Норфолк, — в Кеннигхолл, свою наследственную вотчину, где у него десять тысяч человек, шестьсот квадратных миль земли и откуда он получает больше годового дохода, чем Ваше Величество со всего Уэльса!
Это произнес бледный от ярости стройный темноволосый юноша. Сесил утер лоб рукой.
— Ваше Величество помнит Фрэнсиса Уолсингема, он был с вашим посольством во Франции, сейчас помогает мне в этом сложнейшем деле.
Напряженное тело Уолсингема выражало досаду, узкое лицо пылало.
— Ваши враги действуют, мадам, это дело рук королевы Шотландской! — крикнул он. — Ее уличают ее собственные письма герцогу, они у нас, и подстрекательские слова, о которых доносят наши люди из числа ее слуг. «Я — королева Англии, — похвалялась она, и хуже того:
— Месяца не пройдет, как по всей этой стране снова будут служить мессу!»
Тошнота скрутила желудок — если бы только выплюнуть эту отраву, застрявшую в горле…
Мария! Источник всех измен! Я знала, что так и будет, я предвидела…
О, вещая моя душа!
— На кого по-прежнему можно полагаться?
И кто против нас? — с усилием проговорила я.
Сесил поклонился:
— Граф Сассекс извещает, что его люди наготове, он ждет вашего приказа. Графы Дерби и Шрусбери держатся в сторонке; в совете они были заодно с герцогом, но воевать на его стороне не собираются. Но ваш граф Уэстерморленд, Дейкрс и граф Нортемберленд — все бежали в свои земли на севере и, по слухам, выступят, как только герцог подаст им знак. Лорды Арундел и Пембрук по-прежнему в Лондоне, под надзором…
— Пембрук? И Арундел?
Нортемберленд — да, ясно, почему против меня папист, один из Марииных новоиспеченных вельмож. Но Пембрук и Арундел? Честный вояка, служивший моему отцу и брату, возводивший на трон сестру Марию… и бывший воздыхатель Арундел, который сейчас мог бы быть моим мужем?..
…мужем…
Я не смела взглянуть налево, где тот, кто некогда звался Робином, стоял недвижнее статуи, безмолвнее вечности…
Сесил кивнул:
— Оба на той неделе замечены в близких отношениях с герцогом…
Сердце остановилось.
— Возьмите их под стражу. Потребуйте, чтобы Норфолк вернулся — во имя вассального долга! Хоть на носилках! Велите графу Сассексу вступить в Йорк и сколь возможно замирить край.
Уолсингем подался вперед.
— А королева Шотландская? — спросил он с нажимом. — Ее следует немедленно отправить на юг, где мятежникам до нее не добраться.
В замке Ковентри есть гарнизон, там, в верном вам Уорвикшире, она будет под надежной охраной.
Верный Уорвикшир — верный Уорвик, верный Кенилворт…
Довольно.
— Да! — крикнула я. — И сообщите графу Шрусбери, что он будет ее сторожить! Пусть явит свою верность долгу, докажет, какой королеве он служит!
— А Вашему Величеству следует удалиться отсюда.
Это Робин. Нет сил взглянуть на него. Голос мертвый, холодный, безличный, как у герольда или глашатая. Ни одна живая душа не поверит, что всего полчаса назад я жила, любила и стала женщиной в кольце этих рук.
О, Робин…
— В Виндзор, ваша милость.
Я знала, почему он назвал Виндзор: Виндзор из всех ваших замков легче всего оборонять…
— Я прикажу подать лошадей.
Он с поклоном удалился. А за ним — мое сердце, моя жизнь.
Говорят, бывает, что четвертуемый живет, даже вроде бы говорит, когда у него уже вырвали сердце. Так было и со мной. Омертвелая внутри, я по-прежнему жила. Загнанная в Виндзор, я сидела, недвижная и безгласная, на военном совете, где мои лорды силились сопоставить полученные сведения и свои опасения.
— Герцог попал в сети к шотландской королеве, едва пересек границу, — докладывал Сесил (при свечах его лицо казалось странной маской). — Когда он вел переговоры с лэрдами, один из ее присных позвал его на соколиную охоту, а там без обиняков предложил от ее имени ее руку и английский престол в придачу.
— Ее руку? — изумился Ноллис. — Паписты поганые! Она же замужем за графом Босуэллом!
Надо думать, она собралась отделаться от этого мужа, как отделалась от предыдущего! Она его поманила…
— Показала ему царства мира и славу их, и он внял искусительнице и пал, — съязвил Уолсингем. — За этим предательством последовали все остальные…
Предательством…
Я не смела взглянуть туда, где сидел Робин — бледный, тихий, уставившись в стену. Я принуждала себя слушать, слушать и думать.
Конечно, мы слышали о происках королевы.
Где только она не искала себе мужа с самого своего возвращения из Франции — она пыталась подлепить даже дона Хуана Австрийского, который всегда воевал! — по этому поводу я как-то неудачно подшутила над Норфолком, посоветовала ему как вдовцу остерегаться той, которая завела себе привычку хоронить мужей…
Он же видел ее «письма из шкатулки», собственноручные свидетельства ее любви к Босуэллу и соучастия в заговоре против мужа. Значит, этот трусливый предатель знал, что представляет собой Мария — распутная, преступная шлюха, тоскующая по французскому обычаю оголяться, словно публичная девка перед поркой!
И он собрался на ней жениться!
А я поверила его пылким заверениям, что он и думать об этом не станет!
Дура!
Дура!
Дура!
Что же теперь?
Сассекс удерживает Йорк, но кому еще доверять?
Я оглядела лица сидящих за столом, эти причудливые маски в мерцающем сумраке. Сесил и Уолсингем, Ноллис и мой двоюродный дед Говард, старый лорд Полет, Робин…