Я захлопнула ресницы, словно крышку табакерки.
— И что же ваша милость ответили?
Я ощутила прикосновение его пальцев к своим и поднесла их к его губам. Его мимолетное лобзание было теплым, словно мартовское утро.
— Ответил, что глаза у вас и серые, и голубые, и черные временами и даже одновременно, ибо вы королева и можете все, и что вы — целая Вселенная!
И вот они потянулись, мои ухажеры, в надежде заполучить целую Вселенную. Поначалу я веселилась.
— Подай мне хлеба, Кэт, и кусок ветчины, чтобы переварить все эти предложения!
Так почти каждое утро за свежими депешами я дразнила смеющуюся, хмурящуюся Кэт, которая грезила о моей большой любви, и Парри, которая размышляла теперь в терминах придворного бракосочетания и мечтала для меня о лучшей партии в приходе — что теперь означало весь мир.
— Столько мужчин и такой маленький выбор — кого вы мне присоветуете? — Я перебирала потенциальных женихов, как девушка на ярмарке — разложенный товар. — Номер первый — король Испанский.
Бывший зять, побывавший в употреблении как муж и теперь изрядно поистасканный, однако за ним числится одна заслуга: он первый сделал мне предложение, еще при живой жене. Можно сказать, почти двоеженец, зато он писал чудесные любовные письма — или кто-то писал за него…
Номер второй — король Шведский.
Эрик Только Позови, он сватался ко мне еще при Эдуарде. Теперь он слал духи и гранаты, ковры и горностаев, а под конец и свата — своего доброго братца, герцога Финляндского…
Говорите, надо назвать преемника? Что ж, тот же герцог Финляндский, вчерашний сват, очевидный наследник и официальный преемник, вернувшись из Англии, с помощью яда отнял у брата сперва трон, затем зрение и, наконец, жизнь…
А наследник Филиппа, юный Карлос, как он покушался на отцовскую жизнь, покуда Филипп сам не отправил его к праотцам, помните?
Я не буду назначать преемников!
— Вы слышали, дамы? Еще хлеба, Кэт, и ломтик вот этого сыра… Номера третий, четвертый, пятый — император Священной Римской Империи и два его сына, оптом…
— Кого ваша милость предпочитает? — В отличие от Кэт, Парри принимала все за чистую монету. — Самого Римского императора или кого-нибудь из эрцгерцогов?
— Парри, скажи, — без тени иронии в голосе, — поддержит ли меня Англия? После мужа сестрицы получить еще одного плюгавого, уродливого, кривоногого, косомордого паписта-Габсбурга в качестве английского короля-супруга?
— Мадам, мадам!
— О нет, миледи, фи, не надо так говорить!
— Теперь номер пятый, герцог Саксонский…
Из всех венценосцев мира проще было перечислить тех, кто не попал в этот список!
Нашлись и доморощенные женихи, почувствовавшие возможность и поспешившие ею воспользоваться. О первом таком претенденте я узнала однажды во время аудиенции, когда граф Арундел вошел в зеленой мантии из тафты и желтых чулках, сияющий, как Нарцисс.
— Не сомневайтесь, госпожа, он влюблен! — хихикнула Мария Сидни, сестра Робина, которую я взяла фрейлиной по его рекомендации.
Я вытянула шею, разглядывая его.
— Влюблен, Сидни? В кого же, скажите на милость?
Но едва старый козел приблизился к трону с коровьей улыбкой, бычьей грацией и ослиной почтительностью, меня замутило — я угадала ответ.
— Ваше Светлейшее Величество?
— Рада вас видеть, милорд Арундел.
— В желтых чулках является к Оливии влюбленный Мальволио. В. Шекспир, «Двенадцатая ночь».
Рада видеть?
Рада видеть, как сырой день святого Свизина: пятидесятилетний, папист до кончиков ногтей, лысый, пучеглазый, колченогий, с одышкой, трусливый и безмозглый, как видно из его разглагольствований в совете!
Полная противоположность другому… другому, которого я… довольно! Хватит!
— Мадам, отнеситесь к нему благосклонно! — Это вмешалась миловидная и стройная Екатерина Кэри. — Ведь он потратил на нас и горничных около шести сотен фунтов…
— Чтобы мы нашептывали Вашему Величеству его имя, внушали приятные пустяки о нем, когда вы спите! — давясь от смеха, закончила Филадельфия, сестра Екатерины.
— Что он вам дал? — зашипела я. — Любые подарки по праву принадлежат мне! — И заставила их отдать все — и деньги, и драгоценности — больше чем на две тысячи крон! — золотой, инкрустированный перламутром аграф, розу из рубинов, агатовое ожерелье и десяток прелестных колечек. Вещицы мне очень понравились в отличие от их дарителя. — При всем его богатстве и связях, Кэт, — шепнула я Екатерине Кэри, пока граф расхаживал по залу, — он уж, наверно, лет сто не пробуждал трепета в девичьем сердце!
Нет таких денег, за которые бы я согласилась взять в мужья римского католика, пусть даже затаившегося на время!
Однако на меня поглядывали и другие; моя зоркая защитница Кэт примечала их всех. Примечала? Да она читала будущее, как римская Сивилла.
— Посол вашего покойного брата во Франции шлет свои поклоны, — беспечно заметила она как-то утром. (Девушки готовили меня к парадному выходу и уже застегивали манжеты.) — Он прибыл вчера поздно вечером и умоляет принять его как можно скорее.
Вернулся из Франции.
— По-прежнему добрый протестант, — бросила Кэт как бы невзначай, прибирая мои книги, — приятный человек, отлично воспитанный, неизменно верный вашей семье.
«Если уж говорить о женихах, — читалось между строк ее реплики, — то на этого стоит взглянуть серьезно».
Я затаила дыхание.
— Пусть войдет.
Кэт кивнула одному из кавалеров свиты:
— Попросите сэра Вильяма Пикеринга.
— Сэр Вильям Пикеринг к услугам Вашего Величества!
Пикеринг! Паж, моего отца, придворный моего брата, он сохранил верность Марии, когда другие переметнулись к Джейн, однако позже ужаснулся ее жестокости и примкнул к мятежу своего друга Уайета. Но прежде всего он был ближайшим другом того, кто был мне тогда ближе всех — моего незабвенного лорда Серрея.
Помнит ли он тот вечер на Темзе, когда я в последний раз видела моего лорда?..
— Искренно рада вас приветствовать, сэр… мы пообедаем вместе и поговорим о… о многом…
— Ваше Величество слишком добры…
— Нет, нет, Пикеринг, встаньте, будьте как дома…
Я могла бы полюбить Пикеринга только за это, за ту десятилетней давности любовь. Его приход разбередил старую рану, разбудил в сердце былую боль и даже желание, чтобы он эту боль утолил.
И он был высок, и красив той красотой, которую я всегда предпочитала, — светлолицый, поджарый, ладный, пусть и не первой молодости.
И моему парламенту он нравился, нравилась мысль об английском принце. И еще больше нравилась мысль о моем сыне с такими же длинными руками и ногами, с такими же русыми волосами, с тем же хладнокровным, беспечным, величавым обликом.
Но орлица вьет гнездо с орлом, львица находит пару в своей стае. Я, принцесса по крови, могу сочетаться лишь с принцем, мне не пристало ложиться с простым смертным.
И к тому же…
О, Господи, к тому же…
Тес, послушайте…
Посещение Пикеринга странным образом вывело меня из равновесия. Я вновь и вновь прокручивала в мозгу всю головоломку. Разумеется, я должна выйти замуж. И, разумеется, где-то в мире есть человек, которого я смогу полюбить.
Однако часто ли в королевских семьях женятся по любви? Сколько себя помню, всегда считала, что в праве выбора мне отказано. При всех своих богатствах, титулах и привилегиях я была менее свободна, чем беднейшая молочница с подойником в руках. Ведь я должна выбирать не для себя — для Англии!
Но ведь и в династических браках случается любовь, разве не так? Сестра Мария любила Филиппа, любила до самозабвения. А он ее — нет.
— Бывают ли счастливыми королевские браки? — со слезами вопрошала я Кэт. — Есть ли у королей и королев надежда на любовь?
Она бросила уборку и удивленно вытаращилась на меня:
— А как же, миледи! Ваш отец влюбился двенадцати лет от роду, хотя свадьбы ему пришлось дожидаться еще шесть!
По приказу отца, после смерти старшего брата и отцовского решения помолвить младшего с бывшей невесткой, у Вестминстерского алтаря, перед толпой епископов и архиепископов в синем и белом, в золоте и пурпуре, принося клятву жениться на незнакомой испанке, ставшей женщиной в то время, когда он еще оставался ребенком?
Члены парламента были в восторге. Они любили Екатерину за ее приданое, за то, как долго она, словно бедная терпеливая Гризельда, сносила все тяготы ради желанного мужа.
Но больше всех любил ее сам Генрих. И она любила его — любила редкой и сильной любовью, тем более странной, что их обвенчали только что не насильно.
«Воистину, — писал ее отцу чрезвычайно довольный испанский посол, — браки заключаются на небесах».
К свадьбе Генрих украсил весь летний Лондон их общей эмблемой — переплетенными розой и гранатом, и все фонтаны в Сити били сладким, золотистым испанским вином.
Как-то вечером они ужинали в Вестминстерском дворце, и вдруг Генрих исчез. Через несколько секунд грянули трубы, слуги отдернули занавес, и взорам гостей предстала беседка, из которой открывался вид на роскошный цветник.
В саду стояли шестеро господ в алых камзолах, у самого высокого из шестерых, у Генриха, на груди сиял девиз, выложенный пластинками из чистого золота: «Мое сердце не лжет».
«Если я изменю, — пел он, — значит, верности нет на земле». Потом он положил к Екатерининым ногам золоченое сердце, и вместе, рука об руку, они открыли бал.
Любила? Конечно, любила. Какая бы женщина не полюбила?
Но кого мне с той же силой полюбить теперь, когда пришло мое время?
Глава 5
— И что же ваша милость ответили?
Я ощутила прикосновение его пальцев к своим и поднесла их к его губам. Его мимолетное лобзание было теплым, словно мартовское утро.
— Ответил, что глаза у вас и серые, и голубые, и черные временами и даже одновременно, ибо вы королева и можете все, и что вы — целая Вселенная!
И вот они потянулись, мои ухажеры, в надежде заполучить целую Вселенную. Поначалу я веселилась.
— Подай мне хлеба, Кэт, и кусок ветчины, чтобы переварить все эти предложения!
Так почти каждое утро за свежими депешами я дразнила смеющуюся, хмурящуюся Кэт, которая грезила о моей большой любви, и Парри, которая размышляла теперь в терминах придворного бракосочетания и мечтала для меня о лучшей партии в приходе — что теперь означало весь мир.
— Столько мужчин и такой маленький выбор — кого вы мне присоветуете? — Я перебирала потенциальных женихов, как девушка на ярмарке — разложенный товар. — Номер первый — король Испанский.
Бывший зять, побывавший в употреблении как муж и теперь изрядно поистасканный, однако за ним числится одна заслуга: он первый сделал мне предложение, еще при живой жене. Можно сказать, почти двоеженец, зато он писал чудесные любовные письма — или кто-то писал за него…
Номер второй — король Шведский.
Эрик Только Позови, он сватался ко мне еще при Эдуарде. Теперь он слал духи и гранаты, ковры и горностаев, а под конец и свата — своего доброго братца, герцога Финляндского…
Говорите, надо назвать преемника? Что ж, тот же герцог Финляндский, вчерашний сват, очевидный наследник и официальный преемник, вернувшись из Англии, с помощью яда отнял у брата сперва трон, затем зрение и, наконец, жизнь…
А наследник Филиппа, юный Карлос, как он покушался на отцовскую жизнь, покуда Филипп сам не отправил его к праотцам, помните?
Я не буду назначать преемников!
— Вы слышали, дамы? Еще хлеба, Кэт, и ломтик вот этого сыра… Номера третий, четвертый, пятый — император Священной Римской Империи и два его сына, оптом…
— Кого ваша милость предпочитает? — В отличие от Кэт, Парри принимала все за чистую монету. — Самого Римского императора или кого-нибудь из эрцгерцогов?
— Парри, скажи, — без тени иронии в голосе, — поддержит ли меня Англия? После мужа сестрицы получить еще одного плюгавого, уродливого, кривоногого, косомордого паписта-Габсбурга в качестве английского короля-супруга?
— Мадам, мадам!
— О нет, миледи, фи, не надо так говорить!
— Теперь номер пятый, герцог Саксонский…
Из всех венценосцев мира проще было перечислить тех, кто не попал в этот список!
Нашлись и доморощенные женихи, почувствовавшие возможность и поспешившие ею воспользоваться. О первом таком претенденте я узнала однажды во время аудиенции, когда граф Арундел вошел в зеленой мантии из тафты и желтых чулках, сияющий, как Нарцисс.
— Не сомневайтесь, госпожа, он влюблен! — хихикнула Мария Сидни, сестра Робина, которую я взяла фрейлиной по его рекомендации.
Я вытянула шею, разглядывая его.
— Влюблен, Сидни? В кого же, скажите на милость?
Но едва старый козел приблизился к трону с коровьей улыбкой, бычьей грацией и ослиной почтительностью, меня замутило — я угадала ответ.
— Ваше Светлейшее Величество?
— Рада вас видеть, милорд Арундел.
— В желтых чулках является к Оливии влюбленный Мальволио. В. Шекспир, «Двенадцатая ночь».
Рада видеть?
Рада видеть, как сырой день святого Свизина: пятидесятилетний, папист до кончиков ногтей, лысый, пучеглазый, колченогий, с одышкой, трусливый и безмозглый, как видно из его разглагольствований в совете!
Полная противоположность другому… другому, которого я… довольно! Хватит!
— Мадам, отнеситесь к нему благосклонно! — Это вмешалась миловидная и стройная Екатерина Кэри. — Ведь он потратил на нас и горничных около шести сотен фунтов…
— Чтобы мы нашептывали Вашему Величеству его имя, внушали приятные пустяки о нем, когда вы спите! — давясь от смеха, закончила Филадельфия, сестра Екатерины.
— Что он вам дал? — зашипела я. — Любые подарки по праву принадлежат мне! — И заставила их отдать все — и деньги, и драгоценности — больше чем на две тысячи крон! — золотой, инкрустированный перламутром аграф, розу из рубинов, агатовое ожерелье и десяток прелестных колечек. Вещицы мне очень понравились в отличие от их дарителя. — При всем его богатстве и связях, Кэт, — шепнула я Екатерине Кэри, пока граф расхаживал по залу, — он уж, наверно, лет сто не пробуждал трепета в девичьем сердце!
Нет таких денег, за которые бы я согласилась взять в мужья римского католика, пусть даже затаившегося на время!
Однако на меня поглядывали и другие; моя зоркая защитница Кэт примечала их всех. Примечала? Да она читала будущее, как римская Сивилла.
— Посол вашего покойного брата во Франции шлет свои поклоны, — беспечно заметила она как-то утром. (Девушки готовили меня к парадному выходу и уже застегивали манжеты.) — Он прибыл вчера поздно вечером и умоляет принять его как можно скорее.
Вернулся из Франции.
— По-прежнему добрый протестант, — бросила Кэт как бы невзначай, прибирая мои книги, — приятный человек, отлично воспитанный, неизменно верный вашей семье.
«Если уж говорить о женихах, — читалось между строк ее реплики, — то на этого стоит взглянуть серьезно».
Я затаила дыхание.
— Пусть войдет.
Кэт кивнула одному из кавалеров свиты:
— Попросите сэра Вильяма Пикеринга.
— Сэр Вильям Пикеринг к услугам Вашего Величества!
Пикеринг! Паж, моего отца, придворный моего брата, он сохранил верность Марии, когда другие переметнулись к Джейн, однако позже ужаснулся ее жестокости и примкнул к мятежу своего друга Уайета. Но прежде всего он был ближайшим другом того, кто был мне тогда ближе всех — моего незабвенного лорда Серрея.
Помнит ли он тот вечер на Темзе, когда я в последний раз видела моего лорда?..
— Искренно рада вас приветствовать, сэр… мы пообедаем вместе и поговорим о… о многом…
— Ваше Величество слишком добры…
— Нет, нет, Пикеринг, встаньте, будьте как дома…
Я могла бы полюбить Пикеринга только за это, за ту десятилетней давности любовь. Его приход разбередил старую рану, разбудил в сердце былую боль и даже желание, чтобы он эту боль утолил.
И он был высок, и красив той красотой, которую я всегда предпочитала, — светлолицый, поджарый, ладный, пусть и не первой молодости.
И моему парламенту он нравился, нравилась мысль об английском принце. И еще больше нравилась мысль о моем сыне с такими же длинными руками и ногами, с такими же русыми волосами, с тем же хладнокровным, беспечным, величавым обликом.
Но орлица вьет гнездо с орлом, львица находит пару в своей стае. Я, принцесса по крови, могу сочетаться лишь с принцем, мне не пристало ложиться с простым смертным.
И к тому же…
О, Господи, к тому же…
Тес, послушайте…
Посещение Пикеринга странным образом вывело меня из равновесия. Я вновь и вновь прокручивала в мозгу всю головоломку. Разумеется, я должна выйти замуж. И, разумеется, где-то в мире есть человек, которого я смогу полюбить.
Однако часто ли в королевских семьях женятся по любви? Сколько себя помню, всегда считала, что в праве выбора мне отказано. При всех своих богатствах, титулах и привилегиях я была менее свободна, чем беднейшая молочница с подойником в руках. Ведь я должна выбирать не для себя — для Англии!
Но ведь и в династических браках случается любовь, разве не так? Сестра Мария любила Филиппа, любила до самозабвения. А он ее — нет.
— Бывают ли счастливыми королевские браки? — со слезами вопрошала я Кэт. — Есть ли у королей и королев надежда на любовь?
Она бросила уборку и удивленно вытаращилась на меня:
— А как же, миледи! Ваш отец влюбился двенадцати лет от роду, хотя свадьбы ему пришлось дожидаться еще шесть!
По приказу отца, после смерти старшего брата и отцовского решения помолвить младшего с бывшей невесткой, у Вестминстерского алтаря, перед толпой епископов и архиепископов в синем и белом, в золоте и пурпуре, принося клятву жениться на незнакомой испанке, ставшей женщиной в то время, когда он еще оставался ребенком?
Члены парламента были в восторге. Они любили Екатерину за ее приданое, за то, как долго она, словно бедная терпеливая Гризельда, сносила все тяготы ради желанного мужа.
Но больше всех любил ее сам Генрих. И она любила его — любила редкой и сильной любовью, тем более странной, что их обвенчали только что не насильно.
«Воистину, — писал ее отцу чрезвычайно довольный испанский посол, — браки заключаются на небесах».
К свадьбе Генрих украсил весь летний Лондон их общей эмблемой — переплетенными розой и гранатом, и все фонтаны в Сити били сладким, золотистым испанским вином.
Как-то вечером они ужинали в Вестминстерском дворце, и вдруг Генрих исчез. Через несколько секунд грянули трубы, слуги отдернули занавес, и взорам гостей предстала беседка, из которой открывался вид на роскошный цветник.
В саду стояли шестеро господ в алых камзолах, у самого высокого из шестерых, у Генриха, на груди сиял девиз, выложенный пластинками из чистого золота: «Мое сердце не лжет».
«Если я изменю, — пел он, — значит, верности нет на земле». Потом он положил к Екатерининым ногам золоченое сердце, и вместе, рука об руку, они открыли бал.
Любила? Конечно, любила. Какая бы женщина не полюбила?
Но кого мне с той же силой полюбить теперь, когда пришло мое время?
Глава 5
Хочу ли я выйти замуж?
Могу ли?
Могу ли выйти замуж, если я влюблена — в жизнь, в Англию, в мою корону, в себя самое?
Дни удлинились, зима растаяла и утекла ручьями, огонь в очаге поутих, а я все раздумывала. Уж если говорить о браке, я предпочла бы роль мужа, не жены! Я прекрасно видела на примерах Марии и Екатерины, что значит быть женой, покоряться мужу, его воле. В браке мужчина приобретает, женщина теряет. И еще кое-что я узнала о браке от моего покойного лорда, барона Тома: в любви женщина проигрывает, потому что мы всегда любим, мы не выбираем, выбирает мужчина! Так должна ли я выходить замуж? Да еще без любви?
Чтобы брак был по всем правилам — должна; королева не может руководствоваться только своим сердцем, как простая телятница. «Но женщина, которая отдается мужу без любви, — протестовала моя плоть, — торгует собой, как последняя уличная девка!»
Однако если женщина испытывает этот трепет, этот жар в чреслах, мужчины считают ее шлюхой! А дочери Анны Болейн следовало бы помнить, что ожидает шлюху…
Так за кого я могу выйти замуж, не согрешив против порядочности?
Ни за кого!
«Ты повенчалась с Англией, — кричала моя душа, — и каждодневно печешься о ней, как верная жена!» Я в сердцах повернула на пальце золотое коронационное кольцо. На эту стезю направил меня Сесил в день моего восшествия на престол. А забот было не счесть. Государство, которому я отдалась, гнило, как дуб, от сердцевины к краям. И сердцевиной этой были деньги.
Безденежье — проклятие королей!
Безденежье и войны!
И долги! Мария оставила долги по всей Европе, и под убийственные, безумные проценты: деньги, деньги, деньги…
День и ночь мы говорили о деньгах, Сесил и я. Потом Сесил нашел нужного человека: Томаса Грешема, европейского финансиста, но англичанина до мозга костей; каждое его слово было серебро, каждое дело — золото. Спокойная компетентность Сесила успокаивала мой смятенный дух — да нет, он сам был моим духом, моим добрым духом, я так и говорила: «Что бы я делала без вашего незримого руководства, без вашего невидимого присутствия, сэр Дух?»
Через несколько дней Грешем представил свой первый доклад. «Ваше Величество, вам надо восстановить национальную валюту! Она в полном небрежении, и само имя Англии чернится каждой сомнительной монетой. Если вы хотите вернуть доверие к нашей стране, здесь и за границей, это — единственный путь».
«Чтобы избежать войн, — сказал Сесил, — надо обороняться».
А для этого надо покупать оружие и людей.
А на это нужны деньги…
Деньги…
И Ваше Величество должны выйти замуж…
Замуж…
Выйти замуж ради денег?
Но у кого они есть?
Праздник Урожая прошел в слезах от рассвета и до заката; в Виндзоре я мучилась теми же невеселыми мыслями, что преследовали меня в Вестминстере и Уайт-холле. Как я ненавидела эти сырые августовские дни, когда нельзя ни гулять, ни ездить верхом — остается только сидеть взаперти. Даже жаркий, не по сезону, огонь в очаге не согревал дворец: в комнате пахло сыростью, как в склепе.
Замужество и деньги, Франция и Шотландия, деньги и замужество…
Апатично раскладывая пасьянс (мысли мои были заняты все теми же неотвязно мучившими меня проблемами), я услышала, как дамы щебечут и хихикают над только что принесенным пакетом. «Идите сюда! — раздраженно крикнула я. — Над чем вы там смеетесь?»
Екатерина Грей, выступив вперед на коротких ослиных ножках, с реверансом протянула переплетенный в красную кожу томик и уставилась на меня пустыми желтыми глазами. Пусть она мне кузина, семейного духа в ней ни на грош! А еще выставляет себя ближайшей родственницей, похваляется правами наследницы и при всяком случае норовит уязвить. Я оскалилась.
— Доставили книги, — сказала она своим омерзительным школярским голоском, точь-в-точь как у покойницы Джейн. — Вот эта — из Женевы. Против Вашего Величества.
— Что? Против меня?
— Полоумный шотландец, изгнанный с родины, напыщенный пустозвон, бродячий проповедник, госпожа, — поспешно вмешалась Кэт Кэри, которая всегда замечала, что Екатерина хочет меня задеть, — жалкий попик по фамилии Нокс выпустил совершенно смехотворный памфлет…
Анна Уорвик поторопилась ее поддержать:
— С нелепейшим названием «Первый зов трубы против чудовищного воинства женщин…»
— Женщин?! — вскричала я.
— Нет, мадам, — наставительно пояснила Екатерина, — даже не против нас, членов королевского рода, но исключительно против королев…
Членов королевского рода? Во мне закипала злость. Осторожней, кузина, не заносись!
Я схватила книгу.
— Так что он пишет?
Екатерина не могла смолчать:
— Пишет, что владычество женщин противно природе, мало того, противно Божьей воле…
Я взорвалась:
— Значит, и я, и моя сестра, и все мои сестры-королевы по всему миру — значит. Господь со своим Провидением ошибся в нас?
Я бросила карты Екатерине в лицо, книгу — в огонь.
— Глупец! Этот человек — глупец!
Конечно, глупец! Как бы я стала королевой, если б не по воле Бога, который избавил меня от сети ловчей и от словесе мятежна и сквозь тьму опасностей привел на этот трон?
Но вот она снова, эта вечная песня советников и ухажеров: я не могу править, мне нужен мужчина.
К чертям собачьим!
Екатерина вцепилась в эти дурацкие доводы, словно терьер в крысу, и продолжала вещать.
— Он говорит, — нудела она, — в природе лев не склоняется перед львицей, как и любой другой зверь, но петух главенствует над курицей, баран над овцой, самец над самкой. Власть королевы разлагает мужчин, ставит их ниже скотов! — Она помолчала. — Но если Ваше Величество выйдет замуж…
— Господи Иисусе! — возопила я в ярости. — Придержи свой дерзкий язык. Еще одно слово, и, клянусь, я отправлю тебя в Тауэр!
Власть королевы разлагает мужчин…
— Я тебя разлагаю, Робин? — спросила я, кокетливо надувая губки.
Робин был из тех, кто за словом в карман не лезет.
— Разлагаете меня, мадам? Хорошо бы! Да я и мечтать не смею о подобном счастье!
Хоть один друг у меня есть! И чем больше умножались мои заботы, тем больше он доказывал свою дружбу. Когда я возвращалась после заседания совета, наморщив от тревоги лоб (Шотландия, Франция, деньги, брак, наследование — мысли вертелись в голове ловящими свой хвост кошками), он ждал вместе с егерями, его светлое лицо и лучезарная улыбка манили к себе приветным маяком после долгих часов с их старыми серыми сиятельствами, после долгих часов раздумий, сомнений, компромиссов.
В то лето…
Вы меня осуждаете?
Выслушайте сперва, как все было, как легко, как сладостно…
Потом, если хотите, осуждайте.
«Охота, — убеждал Робин, — единственное противоядие от государственных забот, от долгих часов в жарко натопленных, дымных комнатах, от поздних бесед, когда глотаешь лишь перегретый воздух, ночные испарения и чад догоревших свечей». Так что у него всегда были наготове соколы и гончие, мишени для стрельбы из лука, новый жеребчик или кобыла для Ее Величества.
— Любите своих четвероногих подданных, мадам, — настаивал он, — ибо они все вас обожают и все служат вам верой и правдой!
И я постепенно узнавала тайный мир саврасок и каурок, сивок и буланок, коняшек и клячонок, как он их называл: только в моих конюшнях мы держали больше трех сотен лошадей, не считая боевых коней, курьерских скакунов, запряжных и вьючных лошадей, мулов и турнирных тяжеловесов.
— Едемте, Ваше Величество, — настаивал Робин, будто он — повелитель, а я — горничная. — Мои загонщики видели кабана в молодой роще и оленя с оленихами в дальнем лесу — отсюда скакать час!
— Кому час? — пытала я со смехом. — Нам или тем улиткам, которые плетутся сзади и воображают себя наездниками?
— Мадам, о ком я могу думать, как не о вас?
Когда я выходила с утомительной аудиенции, он был рядом. Когда я входила в присутствие, он был рядом. Когда я просыпалась утром, он был уже на ногах, его паж ожидал у моей двери с вопросом, как я почивала; вечером он не смыкал глаз, пока Парри или Кэт не присылали сообщить, что я отошла ко сну.
Он был не один. Все мои лорды, все послы и посланники, придворные и прислужники до последнего судомоя оказывали мне всевозможные знаки внимания. Как я наслаждалась! Я питалась их обожанием, потягивала его, как сладчайший напиток, и с каждым глотком все больше входила во вкус. Зачем отказываться от этого, становиться собственностью одного-единственного мужчины? Первые герцоги и графы Англии склоняли предо мною колена: наследственный граф-маршал, герцог Норфолк, мой престарелый обожатель Арундел, угрюмый Шрусбери, владетель северо-западных низин, — все боролись за право поцеловать мой мизинчик. Однако звенящий смех Робина, его бурлящее, как шербет, искрометное веселье затмевали все их потуги на галантное ухаживание.
— Лорд Роберт — искусный льстец, — услышала я как-то слова Сесила, сказанные посланнику Габсбургов в паре шагов от меня.
Я рассмеялась. Я понимала: он хотел, чтобы я услышала. Уловила ли я нотку горечи? При всей свой одаренности Сесил не был говоруном, не умел заставить слова скакать и резвиться, парить, взмывать и падать, щекотать ум, ухо, сердце смеющимся весельем, как умел Робин.
Нельзя сказать, что его легкий язык был по душе всем.
«Он слишком много говорит! — ворчал герцог Норфолк. — Его болтовня унижает ваше королевское достоинство, оскорбляет ваше королевское ухо!» Для новичка при дворе юноша был чересчур прямолинеен! Однако, глядя на его бледное, некрасивое лицо с глазами навыкате и оттопыренной, как у всех Норфолков, губой, я понимала его ревность. По крайней мере он говорил открыто, злобно шипя, за спиной же у Робина: «Захудалый дворянчик, выскочка, отродье предателей, плебей!»
Вот она, кровь Норфолков! При моем отце его дед ненавидел «выскочек» Сеймуров, занявших, как он считал, его место возле короля. Но где были Норфолки и Говарды, когда я так в них нуждалась? Поддерживали Марию! Робин — мой друг, верный в самые трудные времена! Он принадлежит мне, не Папе, не отцу, и, уж разумеется, не жене, он самый испытанный товарищ…
Скрипки заиграли вступление к медленной паване. Ритмично вздохнули деревянные духовые инструменты. В другом конце залы я видела Робина: он выступал, яркий, как фазан, в шелковом прорезном камзоле цвета опавших листьев на коричневой атласной подкладке, золотистое перо на коричневом бархатном берете нежно касалось жемчужной серьги в ухе. Он протискивался сквозь толчею придворных, чтобы испросить честь повести меня в танце.
Голос Сесила прозвучал, по обыкновению, тихо:
— Барон фон Брюмер, посланник Габсбургов, спрашивает, как означить положение лорда Роберта при вашем дворе в письмах к императору Фердинанду?
— Лорда Роберта? — Я смотрела, как Робин приближается ко мне своей упругой походкой, улыбаясь особой, только мне предназначенной улыбкой. — Скажите, что он — мой друг.
— Друг Вашего Величества?
Бесцветные глаза Сесила были пусты, почти прозрачны. Дурацкий вопрос! К чему он клонит?
— Разумеется, дражайший секретарь. Кем ему еще быть?
— Не знаю, мадам.
Я отвернулась. Впервые Сесил меня упрекнул, и я не понимала за что.
Разве он не видит наших отношений?
Мы с Робином вместе выросли, вместе пережили трудные годы, вместе пострадали при Марии. Он, как и я, в те ужасные времена и в том же ужасном месте спал в обнимку со смертью. На его глазах увели на казнь отца и брата, на его глазах умер, не вынеся страданий, старший брат Джон, скончалась от горя мать. И он потерял младшего брата, Генриха, последнего из сыновей гордого Нортемберленда, павшего при Сен-Квентине, в глупой войне, развязанной Марией против французов, куда тот отправился в надежде вернуть семейную честь.
Так стоит ли удивляться, что он так влюблен в жизнь, так упоен свободой, так исполнен решимости выжимать каждый день до последней капли, словно виноградину на языке, покуда косточки не взмолятся о пощаде? Теперь, когда наши муки остались позади и засияло солнце, он клялся: раз нельзя вытянуть порванную леску прошлого, забросим удочку в будущее. И раз нельзя остановить солнце, ускорим его движение!
Я холодно взглянула на Сесила, взяла загорелую твердую руку Робина и устремилась к музыке. Робин любит жизнь: жизнь кипит.
Однако в светлых глазах Сесила продолжал таиться невысказанный вопрос.
Если Робин любил жизнь, жизнь тогда любила всех нас.
«Amor gignit amora, nescit ordinum, omnibus idem», — сказал этот великий древнеримский льстец, поэт Вергилий: любовь порождает любовь, любовь не знает запретов, это едино для всех.
Послушайте, позвольте же вас уверить: то было время любви, лето любви, медовый месяц любви…
Подданные любили меня, потому что светлое зерцало небес не омрачалось дымом костров и смрадом горящей плоти. Теперь в своих древних, замшелых часовенках и церквушках из золотистого камня они обращались к Богу на родном языке и знали, что Он их слышит.
А я любила их, любила всех вокруг, кокетничала с Арунделом, с Пикерингом, с послами Филиппа, со сватами из Швеции и Священной Римской империи, я купалась в обожании, принимала поклонение, как богиня.
— И, подобно девственной богине Диане, вы живете ради охоты! — воскликнул галантный фон Брюмер, главный посол Габсбургов, глядя на Робина, как тот подсаживает меня в седло и выстраивает лошадей, всадников, егерей, гончих и ловчих для дневной потехи. День за днем мы охотились по жаре, падали со взмыленных лошадей в далекой чаще, одни, ибо опережали в безумной скачке даже самых быстрых из своих спутников, или подкреплялись вином и сладостями на очаровательной поляне, поодаль от свиты.
По всей Англии стояло дивное лето, перламутровые зори разгорались солнечными днями, а затем, о, как медленно и как печально, огненный шар уходил за горизонт, обещая погожее утро, и ароматные сумерки сменялись звездными вечерами.
Но для меня…
Что вам сказать?
Да, я в совершенстве владела этой игрой в ухаживание, я играла в нее каждым прозрачным вечером, каждой ранней бархатной ночью, когда языки развязывались и каждый тщился превзойти соседа в похвалах моим красоте и уму!
Однако стоило проснуться поутру, а страхи уже поджидали, затаясь в уголке, как верные Екатеринины псы, ее маленькие гончие — и день ото дня они все больше походили на гончих ада.
Мария Шотландская, свадьба, наследники, Франция…
У каждой — зубы рыси, челюсти мастиффа, какая накинется первой?
Они накинулись разом, вцепились клыками все, как одна. Первый курьер в то утро предварил горничную с хлебом и пивом. От его слов в желудке моем начались спазмы:
— Мадам, ваш секретарь Сесил молит о скорейшей аудиенции.
Значит, дурные вести — ничто иное не заставило бы Сесила вторгнуться в мою опочивальню.
Я была уже одета, правда не причесана: волосы в беспорядке лежали по плечам. Но Сесил — особая статья, да и было, судя по всему, не до церемоний. Я кивнула Парри:
— Впустите его.
Серое лицо Сесила, его тяжелая поступь и кипа депеш выдавали тревогу.
— Дурные известия, госпожа. Французский король погиб на турнире — наткнулся при падении на обломок копья. Мария Шотландская стала теперь королевой Франции.
Остался лишь один вопрос.
И королева Англии? Насколько далеко простираются ее амбиции?
Через час мы встретились на совете: я, Сесил и горстка поспешно собранных лордов.
Я сама слышала, как срывается и дрожит мой голос:
— Будет ли она силой оспаривать мой трон?
Лорд Бедфорд тряхнул седою гривой и проворчал:
Могу ли?
Могу ли выйти замуж, если я влюблена — в жизнь, в Англию, в мою корону, в себя самое?
Дни удлинились, зима растаяла и утекла ручьями, огонь в очаге поутих, а я все раздумывала. Уж если говорить о браке, я предпочла бы роль мужа, не жены! Я прекрасно видела на примерах Марии и Екатерины, что значит быть женой, покоряться мужу, его воле. В браке мужчина приобретает, женщина теряет. И еще кое-что я узнала о браке от моего покойного лорда, барона Тома: в любви женщина проигрывает, потому что мы всегда любим, мы не выбираем, выбирает мужчина! Так должна ли я выходить замуж? Да еще без любви?
Чтобы брак был по всем правилам — должна; королева не может руководствоваться только своим сердцем, как простая телятница. «Но женщина, которая отдается мужу без любви, — протестовала моя плоть, — торгует собой, как последняя уличная девка!»
Однако если женщина испытывает этот трепет, этот жар в чреслах, мужчины считают ее шлюхой! А дочери Анны Болейн следовало бы помнить, что ожидает шлюху…
Так за кого я могу выйти замуж, не согрешив против порядочности?
Ни за кого!
«Ты повенчалась с Англией, — кричала моя душа, — и каждодневно печешься о ней, как верная жена!» Я в сердцах повернула на пальце золотое коронационное кольцо. На эту стезю направил меня Сесил в день моего восшествия на престол. А забот было не счесть. Государство, которому я отдалась, гнило, как дуб, от сердцевины к краям. И сердцевиной этой были деньги.
Безденежье — проклятие королей!
Безденежье и войны!
И долги! Мария оставила долги по всей Европе, и под убийственные, безумные проценты: деньги, деньги, деньги…
День и ночь мы говорили о деньгах, Сесил и я. Потом Сесил нашел нужного человека: Томаса Грешема, европейского финансиста, но англичанина до мозга костей; каждое его слово было серебро, каждое дело — золото. Спокойная компетентность Сесила успокаивала мой смятенный дух — да нет, он сам был моим духом, моим добрым духом, я так и говорила: «Что бы я делала без вашего незримого руководства, без вашего невидимого присутствия, сэр Дух?»
Через несколько дней Грешем представил свой первый доклад. «Ваше Величество, вам надо восстановить национальную валюту! Она в полном небрежении, и само имя Англии чернится каждой сомнительной монетой. Если вы хотите вернуть доверие к нашей стране, здесь и за границей, это — единственный путь».
«Чтобы избежать войн, — сказал Сесил, — надо обороняться».
А для этого надо покупать оружие и людей.
А на это нужны деньги…
Деньги…
И Ваше Величество должны выйти замуж…
Замуж…
Выйти замуж ради денег?
Но у кого они есть?
Праздник Урожая прошел в слезах от рассвета и до заката; в Виндзоре я мучилась теми же невеселыми мыслями, что преследовали меня в Вестминстере и Уайт-холле. Как я ненавидела эти сырые августовские дни, когда нельзя ни гулять, ни ездить верхом — остается только сидеть взаперти. Даже жаркий, не по сезону, огонь в очаге не согревал дворец: в комнате пахло сыростью, как в склепе.
Замужество и деньги, Франция и Шотландия, деньги и замужество…
Апатично раскладывая пасьянс (мысли мои были заняты все теми же неотвязно мучившими меня проблемами), я услышала, как дамы щебечут и хихикают над только что принесенным пакетом. «Идите сюда! — раздраженно крикнула я. — Над чем вы там смеетесь?»
Екатерина Грей, выступив вперед на коротких ослиных ножках, с реверансом протянула переплетенный в красную кожу томик и уставилась на меня пустыми желтыми глазами. Пусть она мне кузина, семейного духа в ней ни на грош! А еще выставляет себя ближайшей родственницей, похваляется правами наследницы и при всяком случае норовит уязвить. Я оскалилась.
— Доставили книги, — сказала она своим омерзительным школярским голоском, точь-в-точь как у покойницы Джейн. — Вот эта — из Женевы. Против Вашего Величества.
— Что? Против меня?
— Полоумный шотландец, изгнанный с родины, напыщенный пустозвон, бродячий проповедник, госпожа, — поспешно вмешалась Кэт Кэри, которая всегда замечала, что Екатерина хочет меня задеть, — жалкий попик по фамилии Нокс выпустил совершенно смехотворный памфлет…
Анна Уорвик поторопилась ее поддержать:
— С нелепейшим названием «Первый зов трубы против чудовищного воинства женщин…»
— Женщин?! — вскричала я.
— Нет, мадам, — наставительно пояснила Екатерина, — даже не против нас, членов королевского рода, но исключительно против королев…
Членов королевского рода? Во мне закипала злость. Осторожней, кузина, не заносись!
Я схватила книгу.
— Так что он пишет?
Екатерина не могла смолчать:
— Пишет, что владычество женщин противно природе, мало того, противно Божьей воле…
Я взорвалась:
— Значит, и я, и моя сестра, и все мои сестры-королевы по всему миру — значит. Господь со своим Провидением ошибся в нас?
Я бросила карты Екатерине в лицо, книгу — в огонь.
— Глупец! Этот человек — глупец!
Конечно, глупец! Как бы я стала королевой, если б не по воле Бога, который избавил меня от сети ловчей и от словесе мятежна и сквозь тьму опасностей привел на этот трон?
Но вот она снова, эта вечная песня советников и ухажеров: я не могу править, мне нужен мужчина.
К чертям собачьим!
Екатерина вцепилась в эти дурацкие доводы, словно терьер в крысу, и продолжала вещать.
— Он говорит, — нудела она, — в природе лев не склоняется перед львицей, как и любой другой зверь, но петух главенствует над курицей, баран над овцой, самец над самкой. Власть королевы разлагает мужчин, ставит их ниже скотов! — Она помолчала. — Но если Ваше Величество выйдет замуж…
— Господи Иисусе! — возопила я в ярости. — Придержи свой дерзкий язык. Еще одно слово, и, клянусь, я отправлю тебя в Тауэр!
Власть королевы разлагает мужчин…
— Я тебя разлагаю, Робин? — спросила я, кокетливо надувая губки.
Робин был из тех, кто за словом в карман не лезет.
— Разлагаете меня, мадам? Хорошо бы! Да я и мечтать не смею о подобном счастье!
Хоть один друг у меня есть! И чем больше умножались мои заботы, тем больше он доказывал свою дружбу. Когда я возвращалась после заседания совета, наморщив от тревоги лоб (Шотландия, Франция, деньги, брак, наследование — мысли вертелись в голове ловящими свой хвост кошками), он ждал вместе с егерями, его светлое лицо и лучезарная улыбка манили к себе приветным маяком после долгих часов с их старыми серыми сиятельствами, после долгих часов раздумий, сомнений, компромиссов.
В то лето…
Вы меня осуждаете?
Выслушайте сперва, как все было, как легко, как сладостно…
Потом, если хотите, осуждайте.
«Охота, — убеждал Робин, — единственное противоядие от государственных забот, от долгих часов в жарко натопленных, дымных комнатах, от поздних бесед, когда глотаешь лишь перегретый воздух, ночные испарения и чад догоревших свечей». Так что у него всегда были наготове соколы и гончие, мишени для стрельбы из лука, новый жеребчик или кобыла для Ее Величества.
— Любите своих четвероногих подданных, мадам, — настаивал он, — ибо они все вас обожают и все служат вам верой и правдой!
И я постепенно узнавала тайный мир саврасок и каурок, сивок и буланок, коняшек и клячонок, как он их называл: только в моих конюшнях мы держали больше трех сотен лошадей, не считая боевых коней, курьерских скакунов, запряжных и вьючных лошадей, мулов и турнирных тяжеловесов.
— Едемте, Ваше Величество, — настаивал Робин, будто он — повелитель, а я — горничная. — Мои загонщики видели кабана в молодой роще и оленя с оленихами в дальнем лесу — отсюда скакать час!
— Кому час? — пытала я со смехом. — Нам или тем улиткам, которые плетутся сзади и воображают себя наездниками?
— Мадам, о ком я могу думать, как не о вас?
Когда я выходила с утомительной аудиенции, он был рядом. Когда я входила в присутствие, он был рядом. Когда я просыпалась утром, он был уже на ногах, его паж ожидал у моей двери с вопросом, как я почивала; вечером он не смыкал глаз, пока Парри или Кэт не присылали сообщить, что я отошла ко сну.
Он был не один. Все мои лорды, все послы и посланники, придворные и прислужники до последнего судомоя оказывали мне всевозможные знаки внимания. Как я наслаждалась! Я питалась их обожанием, потягивала его, как сладчайший напиток, и с каждым глотком все больше входила во вкус. Зачем отказываться от этого, становиться собственностью одного-единственного мужчины? Первые герцоги и графы Англии склоняли предо мною колена: наследственный граф-маршал, герцог Норфолк, мой престарелый обожатель Арундел, угрюмый Шрусбери, владетель северо-западных низин, — все боролись за право поцеловать мой мизинчик. Однако звенящий смех Робина, его бурлящее, как шербет, искрометное веселье затмевали все их потуги на галантное ухаживание.
— Лорд Роберт — искусный льстец, — услышала я как-то слова Сесила, сказанные посланнику Габсбургов в паре шагов от меня.
Я рассмеялась. Я понимала: он хотел, чтобы я услышала. Уловила ли я нотку горечи? При всей свой одаренности Сесил не был говоруном, не умел заставить слова скакать и резвиться, парить, взмывать и падать, щекотать ум, ухо, сердце смеющимся весельем, как умел Робин.
Нельзя сказать, что его легкий язык был по душе всем.
«Он слишком много говорит! — ворчал герцог Норфолк. — Его болтовня унижает ваше королевское достоинство, оскорбляет ваше королевское ухо!» Для новичка при дворе юноша был чересчур прямолинеен! Однако, глядя на его бледное, некрасивое лицо с глазами навыкате и оттопыренной, как у всех Норфолков, губой, я понимала его ревность. По крайней мере он говорил открыто, злобно шипя, за спиной же у Робина: «Захудалый дворянчик, выскочка, отродье предателей, плебей!»
Вот она, кровь Норфолков! При моем отце его дед ненавидел «выскочек» Сеймуров, занявших, как он считал, его место возле короля. Но где были Норфолки и Говарды, когда я так в них нуждалась? Поддерживали Марию! Робин — мой друг, верный в самые трудные времена! Он принадлежит мне, не Папе, не отцу, и, уж разумеется, не жене, он самый испытанный товарищ…
Скрипки заиграли вступление к медленной паване. Ритмично вздохнули деревянные духовые инструменты. В другом конце залы я видела Робина: он выступал, яркий, как фазан, в шелковом прорезном камзоле цвета опавших листьев на коричневой атласной подкладке, золотистое перо на коричневом бархатном берете нежно касалось жемчужной серьги в ухе. Он протискивался сквозь толчею придворных, чтобы испросить честь повести меня в танце.
Голос Сесила прозвучал, по обыкновению, тихо:
— Барон фон Брюмер, посланник Габсбургов, спрашивает, как означить положение лорда Роберта при вашем дворе в письмах к императору Фердинанду?
— Лорда Роберта? — Я смотрела, как Робин приближается ко мне своей упругой походкой, улыбаясь особой, только мне предназначенной улыбкой. — Скажите, что он — мой друг.
— Друг Вашего Величества?
Бесцветные глаза Сесила были пусты, почти прозрачны. Дурацкий вопрос! К чему он клонит?
— Разумеется, дражайший секретарь. Кем ему еще быть?
— Не знаю, мадам.
Я отвернулась. Впервые Сесил меня упрекнул, и я не понимала за что.
Разве он не видит наших отношений?
Мы с Робином вместе выросли, вместе пережили трудные годы, вместе пострадали при Марии. Он, как и я, в те ужасные времена и в том же ужасном месте спал в обнимку со смертью. На его глазах увели на казнь отца и брата, на его глазах умер, не вынеся страданий, старший брат Джон, скончалась от горя мать. И он потерял младшего брата, Генриха, последнего из сыновей гордого Нортемберленда, павшего при Сен-Квентине, в глупой войне, развязанной Марией против французов, куда тот отправился в надежде вернуть семейную честь.
Так стоит ли удивляться, что он так влюблен в жизнь, так упоен свободой, так исполнен решимости выжимать каждый день до последней капли, словно виноградину на языке, покуда косточки не взмолятся о пощаде? Теперь, когда наши муки остались позади и засияло солнце, он клялся: раз нельзя вытянуть порванную леску прошлого, забросим удочку в будущее. И раз нельзя остановить солнце, ускорим его движение!
Я холодно взглянула на Сесила, взяла загорелую твердую руку Робина и устремилась к музыке. Робин любит жизнь: жизнь кипит.
Однако в светлых глазах Сесила продолжал таиться невысказанный вопрос.
Если Робин любил жизнь, жизнь тогда любила всех нас.
«Amor gignit amora, nescit ordinum, omnibus idem», — сказал этот великий древнеримский льстец, поэт Вергилий: любовь порождает любовь, любовь не знает запретов, это едино для всех.
Послушайте, позвольте же вас уверить: то было время любви, лето любви, медовый месяц любви…
Подданные любили меня, потому что светлое зерцало небес не омрачалось дымом костров и смрадом горящей плоти. Теперь в своих древних, замшелых часовенках и церквушках из золотистого камня они обращались к Богу на родном языке и знали, что Он их слышит.
А я любила их, любила всех вокруг, кокетничала с Арунделом, с Пикерингом, с послами Филиппа, со сватами из Швеции и Священной Римской империи, я купалась в обожании, принимала поклонение, как богиня.
— И, подобно девственной богине Диане, вы живете ради охоты! — воскликнул галантный фон Брюмер, главный посол Габсбургов, глядя на Робина, как тот подсаживает меня в седло и выстраивает лошадей, всадников, егерей, гончих и ловчих для дневной потехи. День за днем мы охотились по жаре, падали со взмыленных лошадей в далекой чаще, одни, ибо опережали в безумной скачке даже самых быстрых из своих спутников, или подкреплялись вином и сладостями на очаровательной поляне, поодаль от свиты.
По всей Англии стояло дивное лето, перламутровые зори разгорались солнечными днями, а затем, о, как медленно и как печально, огненный шар уходил за горизонт, обещая погожее утро, и ароматные сумерки сменялись звездными вечерами.
Но для меня…
Что вам сказать?
Да, я в совершенстве владела этой игрой в ухаживание, я играла в нее каждым прозрачным вечером, каждой ранней бархатной ночью, когда языки развязывались и каждый тщился превзойти соседа в похвалах моим красоте и уму!
Однако стоило проснуться поутру, а страхи уже поджидали, затаясь в уголке, как верные Екатеринины псы, ее маленькие гончие — и день ото дня они все больше походили на гончих ада.
Мария Шотландская, свадьба, наследники, Франция…
У каждой — зубы рыси, челюсти мастиффа, какая накинется первой?
Они накинулись разом, вцепились клыками все, как одна. Первый курьер в то утро предварил горничную с хлебом и пивом. От его слов в желудке моем начались спазмы:
— Мадам, ваш секретарь Сесил молит о скорейшей аудиенции.
Значит, дурные вести — ничто иное не заставило бы Сесила вторгнуться в мою опочивальню.
Я была уже одета, правда не причесана: волосы в беспорядке лежали по плечам. Но Сесил — особая статья, да и было, судя по всему, не до церемоний. Я кивнула Парри:
— Впустите его.
Серое лицо Сесила, его тяжелая поступь и кипа депеш выдавали тревогу.
— Дурные известия, госпожа. Французский король погиб на турнире — наткнулся при падении на обломок копья. Мария Шотландская стала теперь королевой Франции.
Остался лишь один вопрос.
И королева Англии? Насколько далеко простираются ее амбиции?
Через час мы встретились на совете: я, Сесил и горстка поспешно собранных лордов.
Я сама слышала, как срывается и дрожит мой голос:
— Будет ли она силой оспаривать мой трон?
Лорд Бедфорд тряхнул седою гривой и проворчал: