Майлз Розалин. Королева

   — Теперь в ее распоряжении все французское войско. А с французским гарнизоном, который уже в Шотландии, в распоряжении матери-регентши…
   — Мы в ловушке! — Я повернулась к Сесилу:
   — Нападет ли она? И когда?
   — Кто знает? — Сесил подался вперед и постучал по столу, требуя внимания:
   — Одно очевидно, ваша милость, вам нужно выйти замуж, и без промедления! Покуда вы одиноки и бездетны, ваш трон и наша безопасность висят на волоске — вы даете шотландской королеве прекрасный повод называть себя вашей наследницей.
   Теперь все наперебой заговорили о моем браке.
   Сесил поднял руку и резко оборвал спор.
   — Ее Величество должны сделать выбор, — сказал он почти сердито, — и как можно скорее. Ибо у королевы Шотландской есть другая причина настаивать на своих притязаниях — да, и самая веская из причин!
   Я задохнулась:
   — Нет! Ведь она же не…
   И тут же поняла — да!
   — Она будет требовать вашу корону, возможно, даже вторгнется в наши пределы, чтобы завоевать ее не только для себя, но и для своего наследника.
   Никто из лордов не шелохнулся.
   — Своего наследника? — Я с трудом узнала свой собственный голос.
   Сесил яростно кивнул.
   — Наши люди донесли, что еще до конца года она произведет на свет мальчишку!
   Значит, и в Мариином грязном белье роются, как, я знаю, роются в моем испанские и римские шпионы!
   И вновь мучители зажужжали:
   — Королева Шотландская беременна?
   — А наша королева не замужем!
   — Еще до весны…
   — Габсбург!
   — Эрцгерцог!
   — Никаких папистов!..
   — Тогда англичанин!..
   — Довольно! — завопила я. — Вы разорвете меня в клочья!
   — Погодим, милорды, погодим — давайте еще раз соберемся в полдень.
   Сесил быстро разогнал всех и приготовился уходить. Но на прощание и он не преминул вонзить мне в сердце кинжал:
   — Мой совет, пусть это будет Габсбург, один из эрцгерцогов Священной Римской империи, в противовес Франции. — Он собрал бумаги. — У вас нет друзей, мадам, а кругом враги.
   Подумайте о королеве Шотландской!
   А я-то считала это игрой, придворным ритуалом, не более? Какая же я дура! Мария Шотландская теперь королева Франции, и к тому же скоро родит? О, Боже, как меня принуждают, как торопят!
   Но должна ли я терпеть? Чтобы меня приперли к стенке, выволокли, словно преступницу на казнь?
   Нет, я этого не вынесу!
 
   Я не могла ни плакать, ни думать. Вчера я спала плохо, третьего дня тоже. Ужели венчанной голове покоя не видать? Даже Сесил против меня! К чьей же помощи прибегнуть?
   Я в сердцах расхаживала по комнате, когда вдруг увидела перед собой дверь и, не раздумывая, вышла.
   — Парри, за мной!
   Как летящий домой голубь, я, сопровождаемая по пятам Парри и ее пажом, мчалась по лабиринту виндзорских комнат, пока не оказалась перед дверью, которую искала.
   — Постучите и ждите меня здесь!
   — Эй, есть кто?
   — Ваше Величество! — Только отличная выучка помешала слуге выразить все изумление, которое он испытал при виде самой королевы, бледной» и дрожащей, у его порога.
   — Где твой хозяин?
   — Прочь, болван! Иди, оставь нас, я встречу Ее Величество!
   Из комнаты выбежал Робин, отмахнулся от служителей, взял меня за руку и провел внутрь.
   Захлопывая дверь, он смущенно указал на чулки и рубаху:
   — Извините, мадам, я переодевался.
   Я, дрожа, сжимала его сильные загорелые пальцы. В зеркале у двери отражались два лица: бледное, измученное страданием, и другое — раскрасневшееся после утренней верховой прогулки. Я не узнавала ни его, ни себя.
   Комната была низкая и холодная, сюда никогда не проникал полуденный зной. Если не считать разбросанного в беспорядке снаряжения для верховой езды, стрельбы, псовой и соколиной охоты, в ней почти ничего не было — чисто холостяцкое убежище. На столе у окна тазик, бритва и смятое полотенце — причиндалы ежедневного мужского обряда. Сквозь зеленые стеклышки в небольшом оконном переплете робко заглядывало утреннее солнце.
   У камина уютно примостились два или три больших кресла. Робин заботливо усадил меня и опустился рядом на колени. После утреннего туалета у него на лице остались капельки розовой воды, каштановые волосы на висках были влажны и курчавились, словно венчики майорана.
   — Ваше Величество, скажите, что привело вас сюда? Что вас тревожит?
   И тут меня прорвало. Запинаясь, как последняя дурочка, я выложила:
   — Мария Шотландская теперь королева Франции и скоро родит им принца… — Я постаралась взять себя в руки. — Это была игра!
   Я считала это игрой! А теперь у меня отнимут… отнимут все! — Я не могла сдержать слез. — О, Господи, Робин, посоветуйте мне, подскажите!
   — Госпожа, вы знаете, я всецело принадлежу вам! Приказывайте!
   Он опешил — я никогда с ним так не говорила.
   Но я уже не могла остановиться:
   — Я должна выйти замуж, слышите, должна выйти замуж, против воли! Ради Англии, сказал Сесил, и еще он сказал, что это должен быть Габсбург, ради Европы, он говорит, для равновесия сил… — Слезы злости вновь брызнули из моих глаз. — Значит, теперь я Европа и меня силой отдадут быку?
   Его передернуло от отвращения, лицо побагровело.
   — Мадам, не говорите так! Если б я мог решать… — Голос его осекся, и он отвел глаза.
   Я устало склонилась к нему. От его волос тепло и знакомо пахло помадой — дамасской водой и лимоном, миртом и барбарисом, чистой и сильной мужественностью.
   — Да, Робин?
   Он встрепенулся, как породистый конь, сверкнул глазами.
   — Ваше Величество, мне не следует больше говорить! Я слишком далеко зашел, простите меня.
   — Говорите.
   Он сглотнул.
   — Мадам, не вынуждайте меня!
   — Скажите, что думаете! Выходить мне замуж? Без любви?
   — Любви, мадам? — Голос его звучал словно за тысячу миль:
   — Что мы знаем о любви? — В глазах его блестели слезы. — Что смеем знать?
   Что знаю я о любви?
   Что я могу ответить?
   «Amor vincit emnia» — «любовь побеждает все» — как всякая девушка, я вышила этот девиз на мешочке для рукоделий и в своем сердце. И, как всякая девушка, вскоре убедилась, что это — ложь.
   И еще…
   Я знала лорда Серрея и лорда Сеймура: один — воздух, другой — огонь, один — весь дух, другой — весь чувства, весь — мужское естество; одна любовь такая чистая, что ничего не просила, ничем не питалась, ничего не требовала и обходилась вздохами, слезами и раздумьями, другая — столь жадная, что с каждым глотком становилась все ненасытнее и под конец потребовала плоти, и пожирала плоть, и питала мою плоть, и питала мое темное нутро — так что же такое любовь? Кто сумеет определить любовь или объяснить, откуда она берется?
   Кэт говорит, что Генрих любил Екатерину за те радости, которые они получали друг от друга.
   Эта любовь мне неведома.
   Неведома и теперь, когда я набрела на нее в густом лесу — шла, спотыкаясь о коряги, и вдруг оказалась в стране фей — нет, в раю, в Элизиуме, на вершине блаженства…
   — Любовь? Робин, что вы говорите?
   Я стиснула его руки. Он поднял глаза, вздрогнул, лицо потемнело от багрового румянца.
   — Кто, я? Я?
   Он попытался встать, я удержала его рядом с собой.
   — Робин, говорите!
   Он склонил голову. Дыхание его прерывалось, как от сильной боли.
   — Простите меня. Ваше Величество, ради Бога, простите…
   — Я приказываю — говорите!
   Мое сердце, все мое существо тянулось вверх. Я не могла говорить. Луч солнце пробился сквозь окно и рассек воздух. Высоко в небе смеялся и плакал далекий жаворонок.
   — О, миледи! — Он плакал. — Я тоже не принимал всерьез разговоры о вашем браке!
   Я тоже считал это игрой, всего лишь игрой!
   — А теперь?
   — Теперь? Теперь, если бы я мог решать…
   — Да!
   — Ваше Величество… о, как я посмею?
   О, Господи, я скажу! Если б я мог решать. Ваше возлюбленное Величество приняли бы в свое сердце… только меня.

Глава 6

   Через час новость облетела двор: «Королева посетила лорда Роберта в его покоях и около часа была с ним наедине!»
   На полуденном собрании ни один из тайных советников не осмелился кинуть мне упрек или хотя бы прямо взглянуть в глаза. Однако голоса стали громче и раздраженнее, и все, как собаки на кость, набросились на мою свадьбу.
   Габсбург…
   Никаких папистов…
   Король Шведский….
   А что, если поискать жениха поближе — в Англии…
   — Но пусть он будет благородного происхождения! — Ехидный выпад Шрусбери был совершенно прозрачен. — Не выскочка, не временщик, но человек с родовым богатством и влиянием… с родовой верностью…
   «Не Робин Дадли, — как бы говорил он, — сын предателя и человек случайный!» А все голоса безмолвно подтверждали: «Слушайте, мадам, — он высказывает наши общие мысли. Не сын Дадли, не этот захудалый лорд, нет!»
   Я глядела в их лица: встревоженные, злые, глумливые. Однако их презрение было бессильно погасить пламя моего счастья. Мне хотелось плясать, прыгать, летать! Я была упоена, я парила, я купалась в блаженстве, я с трудом сохраняла пристойный вид и строгое пуританское выражение, в то время как сердце, разум, душа пели одну мелодию: Робин, Робин, Робин. В душе я сияла, как дитя, все тело болело от пульсирующей радости. Он меня любит! Робин любит меня, любит меня, любит!
   — Ждите! — сказала я ему перед уходом.
   Его глаза горели любовью, губы касались моей ладони, когда он прошептал:
   — Мадам, чего же еще?
 
   На огненных крыльях летела я к его покоям.
   Слуга явно был предупрежден заранее, потому что сразу пробормотал: «Ваше Величество» — и ретировался. Я смеялась, когда Робин тянул меня в комнату, когда вставал на колени и прижимал мою руку к губам, ко лбу, когда терся о мои пальцы жесткой скулой и вновь покрывал их поцелуями. Я наклонилась, положила дрожащую ладонь ему на шею и почувствовала, как он вздрогнул. «Робин, все хорошо! — кричало мое сердце. — Не бойся, все будет хорошо!»
   Мне хотелось вновь пережить миг объяснения, насладиться им сполна. «…Я скажу! — произнес он тогда. — Если б я мог решать. Ваше Возлюбленное Величество приняли бы в свое сердце…»
   В свое сердце?..
   — Ив свою душу…
   И…
   — Ив свои нежные объятия… потому что я боготворю вас… и обожаю… и люблю вас.
   Я глядела в его глаза. В трепещущей тишине прошмыгнула за стеной мышка. Мы сидели, как околдованные, не шевелясь из боязни разрушить чары. Его руки в моих холодных, робких ладонях были теплы, тяжелы и реальны, я чувствовала, как их тепло властно овладевает мной, проникает в меня, возвращает меня к жизни. Я заплакала; костяшки его пальцев жемчужно блеснули в раннем утреннем свете.
   Было то полуосознанное воспоминание о лорде Сеймуре и его серебристом шраме? Или это все — мой новый лорд, его близость, мое чувство к нему?
   Однако я глядела на его руки и знала, что люблю, всегда любила и всегда, по гроб жизни, буду любить лорда Роберта Дадли.
 
   Теперь его лицо было мягким и влажным на ощупь — о. Господи, как я его любила! Он велел слуге заново себя выбрить, он был так строен в атласном камзоле и шелковых чулках! Синий — цвет далекого горизонта, цвет дальнего лесного дымка, прихотливая синева раздумий. Он встал, блеснув россыпью жемчугов на плечах и груди; вкруг шеи его вилась нить из сумеречно брезжущих турмалинов, глаза синели люпинами, волосы источали небесное благоухание, он представлялся мне божеством.
   Без слов он провел меня к очагу и усадил в кресло. Его мимолетная отчужденность ранила меня в самое сердце.
   — Робин, — взмолилась я, — оставьте церемонии. Сядьте рядом со мной — пожалуйста!
   Он покраснел, но подчинился.
   Мы оба не могли говорить — великая, чистая тишина повисла между нами, мы потупили очи, как девственники на брачном пиру, страшась вымолвить слово. Я видела его развернутые ко мне длинные сильные ноги, стройные пропорциональные бедра, длинные напряженные пальцы — одна его рука лежала рядом со мной, другая сжимала деревянное сиденье. Ничто в полутемной комнате не шевелилось, кроме наших душ, все молчало, слышалось лишь биение сердец. В теплом воздухе я чуяла его, как охотник чует лису, — терпкий аромат мускуса и барбариса кружил мне голову, словно крепкое вино.
   Его рука притягивала меня, как магнит притягивает железо. Едва ли понимая, что делаю, я подалась к нему.
   — Миледи!
   Сбивчиво бормоча, он двумя руками стиснул мою ладонь, будто святыню, — радостно, но со страхом. Склонил голову, провел моими пальцами по губам, потом принялся целовать каждый пальчик, каждый маленький сустав. Его пожатие обжигало, я таяла и млела.
   — Робин, о, Робин!
   Он поднял голову. В его глазах вспыхнул греческий огонь — пламя и синие молнии. Дрожащей рукой я погладила его лоб, очертила контур пружинящих под пальцами волос. Коснулась ушей, и снова он вздрогнул, залился жарким румянцем.
   — О, моя принцесса, — хрипло шептал он, — моя сладчайшая королева!
   Теперь он целовал обе мои руки, осыпал их ласками, теплыми, словно весенний дождь. Наши лица сближались, и, когда губы наконец слились, лобзание оказалось сладким, как первый прародительский поцелуй на заре времен.
 
   Теперь, полюбив, я увидела его словно в первый раз.
   Я заметила, как мало у него прислужников. Подглядела, как маленькая швея выскальзывает из его покоев с плащами и камзолами, даже с чулками, которые он перелицовывал вновь и вновь, когда кому-нибудь из приятелей спьяну или по неловкости случалось закапать их воском, вином или чем похуже — за ним самим такого не водилось, он был до крайности аккуратен и чистоплотен, образец придворного и джентльмена.
   Я увидела, как торговцы обивают его порог и подкарауливают слуг в надежде получить хоть часть денег, которые он задолжал в стремлении быть достойным меня, достойным смотрителем моих конюшен, достойным, достойным, достойным своего нового положения и должности.
   Я увидела его бедность и смутилась. Верно сказал Норфолк: он — ничто! После смерти отца. семья потеряла все, даже материнское приданое поглотила разверзшаяся перед ними пропасть бесчестия.
   А он никогда не жаловался, никогда ни о чем не просил.
   — Робин, — молила я, — расскажите, как сейчас ваше состояние?
   Он смеялся:
   — Я — богатейший из смертных! Мне открыт доступ к золотым и алмазным жилам! Мое богатство — в ваших очах, я вижу в них Млечный Путь из сияющих диамантов… о нет, императрица, я лгу, сейчас я вижу небесной синевы сапфиры…
   — Робин, бросьте дурачиться! Послушайте, вам нужны деньги, этого требует ваше положение!
   — Миледи, у меня есть то, чего не получишь за деньги, — ваша белая ручка в моей…
   И с поклоном, со смехом подносил мои пальцы к губам, не давая продолжать.
   Но я не отступалась:
   — Робин, взгляните!
   Я подарила ему деньги, двенадцать тысяч фунтов в кожаном мешке, просто чтобы увидеть его лицо, когда он смеется и плачет от изумления и радости.
   — Миледи, взгляните! — таков был его ответ; ибо первое, что он заказал — подарок для меня, золотое сердце, усыпанное изумрудами и рубинами, чтобы выразить свое чувство языком камней: изумруды означали «Елизавета», рубины — «Робин», золото — любовь чистую и неподвластную времени.
   Он попросил Парри, когда та будет отдергивать полог, положить это сердце мне на подушку, и при первом пробуждении его дар, залог его любви, блеснул мне прямо в очи. Мои очи, его очи — мы были так близки, что не знали, где кончается его душа и начинается моя.
   И теперь, больше чем прежде, он смотрел на меня и смотрел за меня, он стал глазами на моем затылке. «Ваш О приветствует вас и благодарит за царственную щедрость, — писал он мне. — так я отныне счастлив именоваться, ваше око, ваше всевидящее око, которое неусыпно печется о вашем благе, покуда его не закроет смерть, — Р. Дадли».
   Дадли.
   И это все, что у него есть, — фамилия Дадли и пустой титул, не более чем почетная приставка к имени — «лорд Роберт» — все, что осталось от сгинувшего вместе с отцом герцогства.
   — И это тоже я могу поправить, вместе с его состоянием, — прошептала я.
   И поправила.
   Я сделала это, когда награждала других, в том числе Генри Кэри, моего верного кузена; я поклялась себе, что докажу всем — кровь Болейнов не хуже любой другой. Я сделала Генри бароном Хансдоном и пожаловала ему земли в Гертфордшире. Но величайшую честь я приберегла для Робина.
   — Робин, преклоните колена!
   В день святого Георгия я сделала его рыцарем Ордена Подвязки. Ни один театральный злодей не выглядел таким красивым, таким дерзким, таким коварно-улыбчивым, как он в тот день в Виндзоре, одетый с ног до головы в царственный синий бархат, в синих атласных чулках, обтянувших великолепные икры, в алой перевязи, рассекшей грудь, словно любовная рана.
   Виндзор, место, где мы нашли себя и Друг друга.
   — Робин, читайте!
   Документ был длинный, на латыни, со множеством печатей и лент, но Робин мгновенно ухватил его смысл.
   — О, миледи, о, моя миледи!
   Я сделала его лордом-наместником замка. Целуя мои ноги, он поклялся быть мне лордом и наместником, моим в этой жизни и в той — но теперь он сам был лорд и хозяин замка.
   И еще я подарила ему дом, маленькую усадьбу всего из двадцати комнат, притулившуюся под холмом в Кью, земли, чтобы получать с них доход, и людей. Он должен был жить так, как пристало лорду. А поскольку я не могла с ним расстаться, то поселила его в соседних со своими апартаментах, чтобы часто его посещать или приглашать к себе на завтраки и ужины. Вообразите, как негодовал герцог Норфолк! И как возросла его ненависть к Робину!
 
   Он проводил со мной все часы, когда я бодрствовала, однако между нами сохранялась почтительность, трепетная неуверенность. Мы словно стали чужими — чужими и влюбленными, разумеется, но все же чужими. Он, всегда такой смелый и самостоятельный, теперь обращался ко мне со всякими пустяками.
   — Ваше Величество, мне нужен управляющий в поместья, который вел бы мои дела, — как вам этот человек?
   — Джон Форестер к услугам Вашего Милостивого Величества.
   Я взглянула на посетителя. Странно, что Робин не нашел никого получше. Землистое лицо, каменные глаза и, судя по всему, крутой нрав старого солдата и душа судебного исполнителя.
   — Однако решайте сами, Робин, — сказала я, — это ваш слуга, и, если вы ему доверяете, вам незачем спрашивать моего разрешения.
   И больше не задумывалась об угрюмом, Форестере.
   А и задумалась бы — что бы это изменило? И все же мне было приятно, что Робин обратился ко мне, спросил моего совета, что он живет ради моего одобрения — как я жила ради него! Ради него я одевалась, ездила верхом, танцевала, пела, играла и, даже читая, думала только о нем.
   Я старалась, несмотря на множество дел, совершенствоваться в греческом и латыни. И хотя я ежедневно занималась испанским и итальянским, чтоб свободнее общаться с послами, древние языки влекли меня куда больше. Эскам, который по-прежнему был при мне, не удивился, когда я отодвинула Плиния и попросила взамен Овидия или Катулла. «Да, все лучшие поэты когда-нибудь да воспевали любовь! Но, если ваша милость позволит, я бы почитал Мелеагра или несравненную Сафо, певицу Лесбоса». Звучным, хорошо поставленным голосом он продекламировал:
 
   Эрос вновь меня мучит истомчивый -
   Горько-сладостный, необоримый змей.
 
   Сколько радости черпала я в общении с Эскамом, сколько утешения дарил он мне своими щедрыми выдержками из древних, пока старость и ухудшившееся здоровье не заставили его удалиться на покой; и сколько же радости черпала я в общении с Робином, даже в мыслях о нем…
 
   Но в каждом, Эдеме обитает свой змей, нет радости, которая не таила бы в себе боль.
   Я знала, что Робин потратил часть подаренных мною денег на то, чтобы перевезти жену ближе ко двору. Сесил, у которого тоже были свои «глаза и уши», проследил, чтобы мне донесли. Заботами Норфолка, который запустил слух в нашу придворную лужу, зная, что он обязательно доплывет до меня, я узнала и место — Кумнор в Оксфордшире, где Робин поселил также и своего управляющего, молчаливого, угрюмого Форестера вместе со слугами и приказом держать ее взаперти.
   Меня это смущало. Зачем сажать ее под замок?
   Значит, она — пленница, птичка в клетке, потому что он залетел в небесные выси и не хочет обременять свой полет грудастой сизаркой-женой?
   Почему я думала о ней? Ведь ее существование оставалось для меня нематериальным. Мало того, она оказывала мне услугу: никто не мог заподозрить Робина в том, что он из корыстных целей добивается моей руки. Он женат, я думаю о замужестве, больше и говорить не о чем.
   Однако образ Эми по-прежнему преследовал меня. Я видела ее ясно, как днем, ее маленькое тело и полуоткрытый рот, этот враждебный взгляд исподлобья, пухлые смуглые груди и облако рыжих волос.
   Почему он никогда о ней не говорит?
   И еще хуже: почему я сама не решаюсь вызвать ее призрак?
   Потому что она не уйдет. Она будет жить, она будет нас преследовать. Ибо она жива, она не призрак, она — реальная женщина, а значит, и реальная угроза моему спокойствию.
   И все же я не заговаривала о ней.
   А жизнь шла своим чередом. Чем щедрее я одаривала Робина, тем больше совет настаивал на моем замужестве. Что мне отвечать?
   Пока я медлила, кое-кому надоело ждать.
   Однажды в присутствии новый посол, епископ Квадра де Авила, толстый, гладкий князь испанской церкви, разодетый в алое и черное, вручил свои верительные грамоты и попросил разрешения обратиться.
   — Говорите, ваше преосвященство.
   У него был приятный, ласкающий слух выговор.
   — Его Священное Католическое Величество король Испанский приветствует свою возлюбленную сестру. Ее Светлейшее Императорское Величество королеву Англии, и просит пожелать ему счастья по случаю помолвки.
   — Помолвки?
   — С французской принцессой.
   С сестрой короля и золовкой Марии! Значит, теперь и Филипп обернулся против меня?
   Я затрепетала:
   — Хороша же была любовь вашего хозяина ко мне, если он не утерпел подцепить принцессу, хотя мог заполучить королеву!
   Де Квадра развел руками и зашевелил пухлыми смуглыми пальчиками, каждый из которых красноречиво выражал всю глубину его сожалений.
   — И все же увы. Дражайшее Величество! — Он скорбно отклячил губу. — Королю нужен сын… Испании нужен наследник… а время не ждет.
 
   Время не ждет…
   — Габсбург! — вторили друг другу Шрусбери, Сесил и Дерби.
   — Англичанин! — возглашали Бедфорд, протестанты и народ.
   — Я! — канючил Арундел.
   — Я? — вопрошал Пикеринг.
   Лишь мой избранник молчал — и я знала почему.

Глава 7

   Наконец я поняла, что не в силах больше копить горе в себе — надо выплеснуть его наружу, иначе оно разъест меня изнутри. Однажды, входя в присутствие, я увидела Робина — он, как всегда, стоял в дверях, чтобы первым приветствовать королеву. По обыкновению, все повернулись ко мне — кузен Ноллис, высокий белоголовый Гарри Хансдон, наш родственник лорд Говард, прямой, как шомпол, старик Бедфорд — он спорил о военном искусстве с только что вернувшимся из Франции графом Сассексом. Однако Робин весь ушел в разговор с моей нелюбимой кузиной Екатериной Грей и графом Гертфордом, сыном покойного лорда-протектора, рослым, хорошо сложенным, однако туповатым юношей, которого я никогда не жаловала.
   Что-то в том, как Екатерина повернула бледное, словно примула, лицо к моему лорду — это мой лорд, слышишь, Екатерина! — ив том, как он с улыбкой внимает ее словам, задело меня за. живое.
   — Ее Величество королева!
   При выкрике герольдов он резко выпрямился и очутился рядом со мной.
   — Ваша Светлейшая милость!
   Я не утерпела, яд так и брызгал из меня:
   — None vien ingannato, se поп che si fida!
   За спиной у меня Мария Сидни, сестра Робина, и Джейн Сеймур деликатно отступили на несколько шагов. Глаза у Робина расширились, словно от сильной боли. Он медленно повторил:
   — «Кто слишком доверяет, бывает обманут»?
   Вы слишком мне доверяли? Доверяли? И обмануты — мною? Миледи, чем я заслужил подобный упрек?
   Я злилась на него и еще больше на себя.
   — Ничем! Прикажите музыкантам, пусть играют! Пусть все танцуют!
   Он покачал головой, все еще недоумевая.
   — Конечно, Ваше Величество… — Оглянулся на Екатерину — она ластилась к графу Гертфорду еще нежнее, чем за минуту до того к Робину. Лицо его потемнело. — На вашу пословицу, мадам, я отвечу другой! Chi ama, crede — кто любит, верит!
   — Chi ama… — Я взорвалась:
   — Это ложь!
   Chi ama, tene! Кто любит, страшится! Всегда!
   Всегда, всегда! — И, к своей ярости, разразилась слезами.
   Он стремительно шагнул вперед и схватил меня за руку.
   — Освободите зал! — крикнул он лорду-гофмейстеру. — Ее Величество удаляется!
   Стража ринулась вперед и расчистила мне путь сквозь толпу.
   — Идемте, миледи!
   Подняв голову, кивая и улыбаясь по сторонам, словно все в порядке, Робин быстро провел меня через толпу в смежную комнату.
   — Подайте Ее Величеству вина, смочите салфетку в розовой воде и оставьте нас, — приказал он служителям.
   В мгновение ока приказ был исполнен. Мы остались одни.
   Он подошел, нежно поднес к моим губам тяжелый серебряный кубок:
   — Вот, мадам… глоток канарского… это придаст вам сил…
   Я отпила. Его рука у меня на лбу была прохладна, нежна, тверда. В мозгу пульсировала боль. Он встал рядом на колени, заботливо приложил к вискам только что смоченную салфетку.