Страница:
Но круг интересов натуралиста этим не ограничивается. Ведь без экспериментирования нельзя установить, что же на самом деле движет поведением животного. Можно лишь выявить отдельные механизмы, связывающие поведение животного с особенностями его строения, которые наложили на него свой отпечаток и обусловливают некоторые его поступки. Еще на заре этологии ее основоположник взялся «высиживать» яйцо, из которого вылупилась гусыня Мартина. Старина Лоренц тем самым показал нам, что этология тоже может экспериментировать (а не является ли это ее долгом?). Она должна ставить опыты, чтобы утолить собственную жажду знаний и расширить границы познанного.
Правда, жажда знаний свойственна всем исследователям (вероятно, даже всем людям), и к этому вопросу мы еще вернемся. Здесь мне хотелось бы прежде всего подчеркнуть, что именно благодаря эксперименту Конрад Лоренц открыл явление импринтинга, то есть понял, что гуси отнюдь не наделены врожденной способностью распознавать представителей своего вида, а должны обрести эту способность на собственном опыте в самом раннем возрасте. Гусыня Мартина, считавшая ученого своей матерью, явилась первым подопытным животным в эксперименте, который дал толчок целому ряду исследований, привел к дальнейшим открытиям и породил в науке множество новых понятий. Нам стало известно неизмеримо больше о взаимоотношениях особей в сообществах многих видов животных, включая человека. Но наиболее ценно то, что мы теперь в состоянии дать более точное объяснение поведению изучаемых видов животных и отличать при этом (о чем речь пойдет ниже) признаки врожденные от тех, которые привиты позже или приобретены в результате импринтинга.
Одним словом, смысл предыдущих рассуждений сводится к тому, что этология включает в себя как наблюдение и описание поведения животных в естественной среде, так и экспериментирование в лабораторных условиях. Важно также, чтобы исследователь постоянно помнил о специфике естественной среды обитания данного вида и чтобы экспериментальные данные, полученные аналитическим путем, всегда сверялись с результатами наблюдений над животными в их собственном мире. Этим и отличается работа этолога от работы психолога-исследователя, который не является натуралистом в полном смысле слова, ибо экспериментирует исключительно в условиях лаборатории и поэтому нередко дает нам искаженное представление о животном – объекте его изысканий.
Таким образом, постановка эксперимента на собаке и лисице объясняется тем интересом, который представляет промежуточная, то есть аналитическая, стадия исследования. В процессе обсуждения нашего эксперимента попытаюсь делать ссылки на ту необычную среду обитания, каковой являются для собаки домашние условия. Кроме того, я постараюсь увязывать свои изыскания с другими экспериментами и другими данными, чтобы в результате возникла некая сеть, сплетенная из уже известных нам фактов и тех вопросов, которые порождены столь незначительным на первый взгляд событием, каковым является странная встреча собаки и лисицы.
А теперь коснемся вкратце вопроса о любознательности. Это необходимо, чтобы дать концовку вступительной главе и пояснить смысл самой книги. Любознательность – движущая пружина исследования. Все животные, в большей или меньшей степени, занимаются исследовательской деятельностью. У меня сразу же встает перед глазами картина поведения мыши, оказавшейся в незнакомой обстановке. Каждый из вас может проделать этот простейший опыт, купив белую мышку и приучив ее жить в ящичке. После того как животное окончательно освоится, устроив себе норку и выбрав место для отправления естественных надобностей, – одним словом, будет чувствовать себя как дома, – откройте его темницу. По своей натуре мыши крайне любопытны, но всегда испытывают страх перед неизведанным. Если вы тихонечко откроете ящичек и притаитесь в укромном месте, то вскоре увидите, как мышка осторожно выйдет из своего убежища и, проделав несколько торопливых шажков, вновь юркнет в ящичек. Второй ее выход будет более продолжительным, но не намного. В следующий раз мышка еще дальше отдалится от норки… Кажется, будто мышь привязана к своей норе невидимой резинкой-страхом. Стоит ей поближе познакомиться с окружением, как резинка-страх начинает все более растягиваться, и любопытство животного удовлетворяется полнее. Итак, делая короткие вылазки из своего надежного укрытия на все большие расстояния, мышь постепенно осваивается с обстановкой.
Вряд ли существуют животные совсем не любопытные. Любопытство, уравновешиваемое осторожностью во избежание излишнего риска, помогает животным осваиваться в новой обстановке, узнавать ее с самых разных сторон. Исследовательская жилка особенно развита у молодых животных, которым надлежит обеспечить себя местожительством, где можно было бы расти, взрослеть и размножаться. Вместе с тем им свойственна и тяга к игре. Совместные игры молодняка помогают усваивать повадки взрослых и одновременно способствуют выработке охотничьих навыков. Порой невозможно провести четкую грань между игрой и поиском нового. Когда молодые животные резвятся (а игра, как известно, – занятие самопоощряемое, поскольку играющий получает в награду удовольствие), они осваиваются в окружающей среде, отыскивают новые источники пропитания, а иногда, вероятно, находят новые решения извечных жизненных проблем.
Диаграмма зависимости между страхом и любопытством: чем меньше мышь боится, тем больше познает.
Однако стремление к игре и поиску присуще не только молодняку. Все виды семейства псовых склонны к игре даже во взрослом состоянии; то же самое можно сказать и о человеке. Но если псовые играют в силу причин, вытекающих из группового образа жизни, то человеком в игре движут совершенно иные побудительные мотивы, а именно его стремление к созданию материальной культуры. В одной из своих книг, вышедшей недавно под названием «Культурное животное» («L’animale culturale»), я попытался раскрыть те первоначальные истоки, которые на заре существования нашего вида породили в нас характерную особенность создавать и передавать из поколения в поколение материальную культуру. Как все приматы (я бы даже сказал, значительно сильнее других приматов), человек способен к восприятию влияния со стороны представителей собственного вида, то есть он может передавать и принимать новые знания и открытия; сильнейшим подспорьем в этом ему служат его удивительные способы общения, которые настолько пластичны и послушны, что выражают тончайшие оттенки его мыслей.
Но, самое главное, человек способен изобретать. Его созидательная деятельность, внутренний позыв создавать материальные ценности, чтобы затем передать их другим, его постоянное стремление к прогрессу – все это порождено его любознательностью. А любознательность проявляется вкупе с игрой. Ведь открытия совершаются именно тогда, когда исследуется что-то неизведанное, а не в поисках чего-то определенного, житейски необходимого. (В этом смысле охотник, ищущий добычу, ничего не исследует.) Поиски неизведанного приносят радость и увлекают исследователя подобно игре. Преимущество такой созидательной исследовательской деятельности в том, что взрослый человек (по крайней мере, некоторые люди) сохраняет способность по-детски увлекаться и отдаваться поиску и игре с той же непосредственностью, какая свойственна молодым.
Я не собираюсь утверждать, что все исследователи охвачены этим естественным внутренним порывом, но, безусловно, многие и, пожалуй, лучшие из них. Для таких людей труд никогда не бывает в тягость; как правило, они не имеют хобби (поскольку работа – их постоянное хобби) и настолько увлечены своим делом, что их с трудом удается оторвать от неуловимых полетов мысли, когда они находятся во власти «игры в знание». Я сейчас ловлю себя на том, что невольно воспроизвожу избитый стереотипный образ опереточного ученого. Настоящий ученый, конечно, не таков. Но в опереточном типаже как раз и выпячиваются те чудачества, которые в действительности являются неотъемлемыми качествами прирожденного исследователя. Именно для такого ученого типично увлечение чистым поиском, в ходе которого он охвачен любопытством и, подхлестываемый безудержной фантазией, работает самозабвенно (пожалуй, эгоистически), познавая ради самого познания. В наше время, когда повсеместно преобладает тяготение к прикладным отраслям науки, стоило бы сказать несколько слов о том, насколько мала вероятность появления чего-то подлинно нового в ходе изыскательских работ, преследующих получение заранее установленных результатов, что, в силу самой постановки таких исследований, исключает всякую неожиданность.
Теперь как будто бы настало время сказать несколько слов и о самом себе. Когда лет двадцать назад я поступил в университет, мой интерес к животным был настолько велик, что, видимо, неслучайно меня вскоре приняли стажером в институт зоологии, хотя я еще был студентом-первокурсником. Я был беспредельно счастлив и с головой окунулся в свою первую научную работу. Она заключалась в том, чтобы помогать старшему стажеру подсчитывать количество и определять вид микроорганизмов, содержавшихся в пробирках с водой, набранной в одном из горных озер на Апеннинах. Работа была несомненно интересная и ставила своей целью изучение сезонных и годичных изменений микрофауны под воздействием меняющихся внешних факторов. Целые дни напролет я просиживал перед микроскопом. Даже сейчас у меня начинает рябить в глазах при одном только воспоминании о предметных стеклах с белыми отметинами, на которые я должен был капать воду из пробирок с плавающими рачками, простейшими и водорослями. По белым отметинам я терпеливо подсчитывал их количество, пытаясь не обращать внимания на едкий запах фиксатора, от которого першило в горле и слезились глаза.
Такое занятие могло бы показаться однообразным, но мне оно было по душе и целиком поглощало меня. Как знать, может быть, со временем из меня получился бы гидробиолог. Но мои симпатии, разумеется, оставались на стороне тех, кто впервые пробудил во мне живейший интерес к миру животных. Я говорю о живущих бок о бок с простыми людьми обычных домашних животных: курах, голубях, кроликах, собаках, с которыми деревенским ребятишкам постоянно приходится иметь дело. И самое главное, они были живые – не то что эти бездыханные инфузории, всплывавшие на поверхность желтоватого раствора реактивов.
Так проходили первые месяцы моего пребывания в Парме. Целый день я проводил в лаборатории института, а под вечер шел в дешевый ресторанчик, где за триста пятьдесят лир подавали комплексный обед. Эта была еда для тех, кому приходилось потуже затягивать ремень. Надо признать, что и университетским профессорам жилось тогда значительно хуже, чем теперь. И вот однажды в ресторанчике я увидел директора нашего института Бруно Шрайбера, которому суждено было стать моим научным руководителем. Он тоже недавно переехал в Парму и не успел еще перевезти сюда семью. Узнав во мне нового «послушника», который вот уже несколько месяцев кряду околачивается в его институте, профессор пригласил меня за свой стол. Поинтересовавшись вначале, чем я занимаюсь, он принялся расспрашивать о причинах, побудивших меня поступить на биологический факультет, об интересующих меня животных… Как раз тогдашним моим увлечением были почтовые голуби. Поборов первоначальную робость, я уже не мог остановиться и все рассказывал и рассказывал о сизарях. Одним словом, на следующий день моя карьера гидробиолога закончилась, и я приступил к сооружению голубятни на чердаке института. Под руководством профессора Шрайбера я не один год проработал над проблемами, связанными с поведением голубей.
Мне никогда не забыть этой встречи в ресторанчике, которая оказалась для меня столь важной и решающей. С того вечера я действительно осознал, какое счастье иметь настоящего учителя, насколько прекрасным и плодотворным может быть сотрудничество между учителем и учеником, основанное на взаимном уважении и подкрепленное общей страстью к исследованию. (Много лет спустя, когда мне пришлось работать над проблемами обмена информацией и культуры, я еще глубже осознал необходимость таких взаимоотношений, если мы действительно хотим добиться, чтобы передача знаний была полной и эффективной.)
В тот незапамятный вечер я усвоил еще один урок, которому с тех пор неизменно следую. Когда ко мне обращается кто-либо из студентов и изъявляет желание поработать со мной, я всегда интересуюсь при этом, каких животных он наилучшим образом знает и умеет выращивать и чем бы конкретно хотел заниматься. А затем, по мере возможности, стараюсь удовлетворить эти запросы, культивируя тем самым, если можно так выразиться, любознательность своего ученика. Так, например, благодаря одному любителю подводного мира в нашей лаборатории появились раки-отшельники, а увлечение другого студента рыбалкой подтолкнуло нас заняться изучением поведения рыб в пресных водоемах. Итак, отдавая свои знания студентам, я немало получил и от них.
На этом история всех «почему» подходит к своему завершению. Однажды в нашей лаборатории объявился Барилли, который предложил мне совместно поработать над диссертацией. Я нашел его умелым специалистом по разведению животных: у себя дома в Новеллара (провинция Реджо-Эмилия) он устроил целый питомник. Ему удалось даже получить потомство от пары лисиц, живущей в неволе. Самка вот-вот должна была принести новый помет. Случай был заманчивый… Мы тут же набросали план совместных действий, в котором и мне нашлась работа: уже несколько лет я занимался проблемой импринтинга, и меня давно интересовали причины одомашнивания собаки, а также множество других связанных с этим вопросов, на которых я позднее остановлюсь. А пока важно было не упустить момент и срочно найти собаку, схожую по размерам с лисицей и собирающуюся ощениться. Мы нашли такую, и наш эксперимент начался.
Глава вторая
Правда, жажда знаний свойственна всем исследователям (вероятно, даже всем людям), и к этому вопросу мы еще вернемся. Здесь мне хотелось бы прежде всего подчеркнуть, что именно благодаря эксперименту Конрад Лоренц открыл явление импринтинга, то есть понял, что гуси отнюдь не наделены врожденной способностью распознавать представителей своего вида, а должны обрести эту способность на собственном опыте в самом раннем возрасте. Гусыня Мартина, считавшая ученого своей матерью, явилась первым подопытным животным в эксперименте, который дал толчок целому ряду исследований, привел к дальнейшим открытиям и породил в науке множество новых понятий. Нам стало известно неизмеримо больше о взаимоотношениях особей в сообществах многих видов животных, включая человека. Но наиболее ценно то, что мы теперь в состоянии дать более точное объяснение поведению изучаемых видов животных и отличать при этом (о чем речь пойдет ниже) признаки врожденные от тех, которые привиты позже или приобретены в результате импринтинга.
Одним словом, смысл предыдущих рассуждений сводится к тому, что этология включает в себя как наблюдение и описание поведения животных в естественной среде, так и экспериментирование в лабораторных условиях. Важно также, чтобы исследователь постоянно помнил о специфике естественной среды обитания данного вида и чтобы экспериментальные данные, полученные аналитическим путем, всегда сверялись с результатами наблюдений над животными в их собственном мире. Этим и отличается работа этолога от работы психолога-исследователя, который не является натуралистом в полном смысле слова, ибо экспериментирует исключительно в условиях лаборатории и поэтому нередко дает нам искаженное представление о животном – объекте его изысканий.
Таким образом, постановка эксперимента на собаке и лисице объясняется тем интересом, который представляет промежуточная, то есть аналитическая, стадия исследования. В процессе обсуждения нашего эксперимента попытаюсь делать ссылки на ту необычную среду обитания, каковой являются для собаки домашние условия. Кроме того, я постараюсь увязывать свои изыскания с другими экспериментами и другими данными, чтобы в результате возникла некая сеть, сплетенная из уже известных нам фактов и тех вопросов, которые порождены столь незначительным на первый взгляд событием, каковым является странная встреча собаки и лисицы.
А теперь коснемся вкратце вопроса о любознательности. Это необходимо, чтобы дать концовку вступительной главе и пояснить смысл самой книги. Любознательность – движущая пружина исследования. Все животные, в большей или меньшей степени, занимаются исследовательской деятельностью. У меня сразу же встает перед глазами картина поведения мыши, оказавшейся в незнакомой обстановке. Каждый из вас может проделать этот простейший опыт, купив белую мышку и приучив ее жить в ящичке. После того как животное окончательно освоится, устроив себе норку и выбрав место для отправления естественных надобностей, – одним словом, будет чувствовать себя как дома, – откройте его темницу. По своей натуре мыши крайне любопытны, но всегда испытывают страх перед неизведанным. Если вы тихонечко откроете ящичек и притаитесь в укромном месте, то вскоре увидите, как мышка осторожно выйдет из своего убежища и, проделав несколько торопливых шажков, вновь юркнет в ящичек. Второй ее выход будет более продолжительным, но не намного. В следующий раз мышка еще дальше отдалится от норки… Кажется, будто мышь привязана к своей норе невидимой резинкой-страхом. Стоит ей поближе познакомиться с окружением, как резинка-страх начинает все более растягиваться, и любопытство животного удовлетворяется полнее. Итак, делая короткие вылазки из своего надежного укрытия на все большие расстояния, мышь постепенно осваивается с обстановкой.
Вряд ли существуют животные совсем не любопытные. Любопытство, уравновешиваемое осторожностью во избежание излишнего риска, помогает животным осваиваться в новой обстановке, узнавать ее с самых разных сторон. Исследовательская жилка особенно развита у молодых животных, которым надлежит обеспечить себя местожительством, где можно было бы расти, взрослеть и размножаться. Вместе с тем им свойственна и тяга к игре. Совместные игры молодняка помогают усваивать повадки взрослых и одновременно способствуют выработке охотничьих навыков. Порой невозможно провести четкую грань между игрой и поиском нового. Когда молодые животные резвятся (а игра, как известно, – занятие самопоощряемое, поскольку играющий получает в награду удовольствие), они осваиваются в окружающей среде, отыскивают новые источники пропитания, а иногда, вероятно, находят новые решения извечных жизненных проблем.
Однако стремление к игре и поиску присуще не только молодняку. Все виды семейства псовых склонны к игре даже во взрослом состоянии; то же самое можно сказать и о человеке. Но если псовые играют в силу причин, вытекающих из группового образа жизни, то человеком в игре движут совершенно иные побудительные мотивы, а именно его стремление к созданию материальной культуры. В одной из своих книг, вышедшей недавно под названием «Культурное животное» («L’animale culturale»), я попытался раскрыть те первоначальные истоки, которые на заре существования нашего вида породили в нас характерную особенность создавать и передавать из поколения в поколение материальную культуру. Как все приматы (я бы даже сказал, значительно сильнее других приматов), человек способен к восприятию влияния со стороны представителей собственного вида, то есть он может передавать и принимать новые знания и открытия; сильнейшим подспорьем в этом ему служат его удивительные способы общения, которые настолько пластичны и послушны, что выражают тончайшие оттенки его мыслей.
Но, самое главное, человек способен изобретать. Его созидательная деятельность, внутренний позыв создавать материальные ценности, чтобы затем передать их другим, его постоянное стремление к прогрессу – все это порождено его любознательностью. А любознательность проявляется вкупе с игрой. Ведь открытия совершаются именно тогда, когда исследуется что-то неизведанное, а не в поисках чего-то определенного, житейски необходимого. (В этом смысле охотник, ищущий добычу, ничего не исследует.) Поиски неизведанного приносят радость и увлекают исследователя подобно игре. Преимущество такой созидательной исследовательской деятельности в том, что взрослый человек (по крайней мере, некоторые люди) сохраняет способность по-детски увлекаться и отдаваться поиску и игре с той же непосредственностью, какая свойственна молодым.
Я не собираюсь утверждать, что все исследователи охвачены этим естественным внутренним порывом, но, безусловно, многие и, пожалуй, лучшие из них. Для таких людей труд никогда не бывает в тягость; как правило, они не имеют хобби (поскольку работа – их постоянное хобби) и настолько увлечены своим делом, что их с трудом удается оторвать от неуловимых полетов мысли, когда они находятся во власти «игры в знание». Я сейчас ловлю себя на том, что невольно воспроизвожу избитый стереотипный образ опереточного ученого. Настоящий ученый, конечно, не таков. Но в опереточном типаже как раз и выпячиваются те чудачества, которые в действительности являются неотъемлемыми качествами прирожденного исследователя. Именно для такого ученого типично увлечение чистым поиском, в ходе которого он охвачен любопытством и, подхлестываемый безудержной фантазией, работает самозабвенно (пожалуй, эгоистически), познавая ради самого познания. В наше время, когда повсеместно преобладает тяготение к прикладным отраслям науки, стоило бы сказать несколько слов о том, насколько мала вероятность появления чего-то подлинно нового в ходе изыскательских работ, преследующих получение заранее установленных результатов, что, в силу самой постановки таких исследований, исключает всякую неожиданность.
Теперь как будто бы настало время сказать несколько слов и о самом себе. Когда лет двадцать назад я поступил в университет, мой интерес к животным был настолько велик, что, видимо, неслучайно меня вскоре приняли стажером в институт зоологии, хотя я еще был студентом-первокурсником. Я был беспредельно счастлив и с головой окунулся в свою первую научную работу. Она заключалась в том, чтобы помогать старшему стажеру подсчитывать количество и определять вид микроорганизмов, содержавшихся в пробирках с водой, набранной в одном из горных озер на Апеннинах. Работа была несомненно интересная и ставила своей целью изучение сезонных и годичных изменений микрофауны под воздействием меняющихся внешних факторов. Целые дни напролет я просиживал перед микроскопом. Даже сейчас у меня начинает рябить в глазах при одном только воспоминании о предметных стеклах с белыми отметинами, на которые я должен был капать воду из пробирок с плавающими рачками, простейшими и водорослями. По белым отметинам я терпеливо подсчитывал их количество, пытаясь не обращать внимания на едкий запах фиксатора, от которого першило в горле и слезились глаза.
Такое занятие могло бы показаться однообразным, но мне оно было по душе и целиком поглощало меня. Как знать, может быть, со временем из меня получился бы гидробиолог. Но мои симпатии, разумеется, оставались на стороне тех, кто впервые пробудил во мне живейший интерес к миру животных. Я говорю о живущих бок о бок с простыми людьми обычных домашних животных: курах, голубях, кроликах, собаках, с которыми деревенским ребятишкам постоянно приходится иметь дело. И самое главное, они были живые – не то что эти бездыханные инфузории, всплывавшие на поверхность желтоватого раствора реактивов.
Так проходили первые месяцы моего пребывания в Парме. Целый день я проводил в лаборатории института, а под вечер шел в дешевый ресторанчик, где за триста пятьдесят лир подавали комплексный обед. Эта была еда для тех, кому приходилось потуже затягивать ремень. Надо признать, что и университетским профессорам жилось тогда значительно хуже, чем теперь. И вот однажды в ресторанчике я увидел директора нашего института Бруно Шрайбера, которому суждено было стать моим научным руководителем. Он тоже недавно переехал в Парму и не успел еще перевезти сюда семью. Узнав во мне нового «послушника», который вот уже несколько месяцев кряду околачивается в его институте, профессор пригласил меня за свой стол. Поинтересовавшись вначале, чем я занимаюсь, он принялся расспрашивать о причинах, побудивших меня поступить на биологический факультет, об интересующих меня животных… Как раз тогдашним моим увлечением были почтовые голуби. Поборов первоначальную робость, я уже не мог остановиться и все рассказывал и рассказывал о сизарях. Одним словом, на следующий день моя карьера гидробиолога закончилась, и я приступил к сооружению голубятни на чердаке института. Под руководством профессора Шрайбера я не один год проработал над проблемами, связанными с поведением голубей.
Мне никогда не забыть этой встречи в ресторанчике, которая оказалась для меня столь важной и решающей. С того вечера я действительно осознал, какое счастье иметь настоящего учителя, насколько прекрасным и плодотворным может быть сотрудничество между учителем и учеником, основанное на взаимном уважении и подкрепленное общей страстью к исследованию. (Много лет спустя, когда мне пришлось работать над проблемами обмена информацией и культуры, я еще глубже осознал необходимость таких взаимоотношений, если мы действительно хотим добиться, чтобы передача знаний была полной и эффективной.)
В тот незапамятный вечер я усвоил еще один урок, которому с тех пор неизменно следую. Когда ко мне обращается кто-либо из студентов и изъявляет желание поработать со мной, я всегда интересуюсь при этом, каких животных он наилучшим образом знает и умеет выращивать и чем бы конкретно хотел заниматься. А затем, по мере возможности, стараюсь удовлетворить эти запросы, культивируя тем самым, если можно так выразиться, любознательность своего ученика. Так, например, благодаря одному любителю подводного мира в нашей лаборатории появились раки-отшельники, а увлечение другого студента рыбалкой подтолкнуло нас заняться изучением поведения рыб в пресных водоемах. Итак, отдавая свои знания студентам, я немало получил и от них.
На этом история всех «почему» подходит к своему завершению. Однажды в нашей лаборатории объявился Барилли, который предложил мне совместно поработать над диссертацией. Я нашел его умелым специалистом по разведению животных: у себя дома в Новеллара (провинция Реджо-Эмилия) он устроил целый питомник. Ему удалось даже получить потомство от пары лисиц, живущей в неволе. Самка вот-вот должна была принести новый помет. Случай был заманчивый… Мы тут же набросали план совместных действий, в котором и мне нашлась работа: уже несколько лет я занимался проблемой импринтинга, и меня давно интересовали причины одомашнивания собаки, а также множество других связанных с этим вопросов, на которых я позднее остановлюсь. А пока важно было не упустить момент и срочно найти собаку, схожую по размерам с лисицей и собирающуюся ощениться. Мы нашли такую, и наш эксперимент начался.
Глава вторая
Рождение и импринтинг
Эта история повторялась каждый год. В конце января Барилли не раз наблюдал по ночам, как его лисы начинали медленно сближаться, фырча, шипя и повизгивая. В неясном свете фонаря можно было разобрать какую-то возню, пока самка, проявляя расположенность к самцу, не начинала испускать равномерно повторяющийся клич «кьё-кьё-кьё-кьё». А затем – спаривание.
Ее назвали Кьё в честь издаваемого ею любовного призыва. Она мать Кочиса – лисенка в нашем эксперименте.
Обычно «кьёкают» лисята, но часто взрослые лисицы-самки издают такое щенячье попискивание во время брачных игр, чтобы сдерживать агрессивность самцов. Эти звуки помогают им вызвать к себе дружеское расположение и покровительственное отношение самца. Точно так же нередко можно видеть, как во время брачных игр воробьев самка вдруг начинает неистово бить крыльями, словно голодный птенец, выпрашивающий пищу у родителей.
Явление это довольно распространено и носит название внутривидового миметизма, когда одна особь подражает в своем поведении другой особи того же вида. Следует подчеркнуть, что имитация в данном случае – это не индивидуально приобретенный признак, а действие, совершаемое непроизвольно и возникшее в результате длительного эволюционного процесса. В ходе эволюции сфера использования сигнала значительно расширилась, а сам сигнал видоизменился и вошел в новый контекст. Бьющий крыльями воробьишка на первых порах выпрашивает таким образом корм у родителей, а позже начинает использовать этот сигнал для сдерживания агрессивности взрослых птиц. В череде поколений этот сигнал перешел к воробьихам, которые пользуются им для сдерживания нетерпеливого самца, а уже затем – в качестве знака расположения и согласия к спариванию; первоначальное его значение как просьба пищи здесь полностью утрачено. В других сходных случаях, когда, например, голуби трутся клювами (целуются) или самец крачки потчует рыбой свою избранницу, – все это уже не что иное, как обряд ухаживания.
Но эволюция языка животных пошла еще дальше. Порой трусливые самцы берут на вооружение сигнал, используемый самками для выражения полового влечения и служащий поощрением для ухажеров. Так, иногда вполне зрелый лев при встрече с матерым сородичем начинает игриво вилять хвостом, дабы сдержать его гнев – словно львица-соблазнительница, демонстрирующая свои «прелести»; в новом контексте этот сигнал заигрывания утратил всякую половую окраску.
Расшифровка значения собственных имен – это сейчас почти повальное увлечение. Старинный обычай давать животным клички по каким-либо характерным для них признакам (как в случае с лисицей Кьё) позволил и мне использовать этологию для упражнений в ономастике.[3] Но пора вернуться к нашей лисице, которая, как и предполагалось, разрешилась в своей конуре в самом начале апреля. На протяжении десяти дней никто не тревожил малышей, любовно выхаживаемых Кьё.
У лисиц, как и у собак, щенки одного помета появляются на свет через неодинаковые промежутки времени. Роженица принимает самое деятельное участие в родах, словно хорошо сознавая, что именно и в какой последовательности ей надлежит предпринять. Уверенно орудуя языком и зубами, она осторожно отделяет и разрывает околоплодный пузырь, перегрызает пуповину и поедает все остатки последа. Затем мать устраивается рядом с новорожденным и начинает облизывать его. Этот непрекращающийся массаж, стимулирующий деятельность органов детеныша, имеет решающее значение для постановки его дыхания, которое постепенно приобретает необходимый ритм. Едва появившись на свет, щенок сразу же начинает издавать нежное попискивание.
В течение первых двух недель жизни щенки совершенно беспомощны, их нервная система еще нуждается в дальнейшем развитии, они слепы и глухи. В этот период они не покидают конуру, и забота о них отнимает у матери много сил и времени. Самое развитое чувство у щенков – осязание, помогающее им отыскивать материнские соски. Чувствительны они также к температурным изменениям и, чтобы поддерживать постоянный тепловой режим, тесно прижимаются друг к другу и к животу матери. Если же вдруг кто-то из щенков заблудится, то сразу подает сигналы тревоги, и мать приходит на помощь, беря его в пасть или подталкивая мордой к конуре.
Итак, первые две недели жизни щенята целиком зависят от тепловых, обонятельных и осязательных ощущений, и это продолжается до тех пор, пока у детенышей не раскроются глаза, а уши не начнут воспринимать звуки внешнего мира. Поначалу – это полное безмятежности существование, материнское тепло, поиски вкусного молока. Но затем, благодаря быстрому развитию организма щенков, начинается уже подлинная жизнь в сообществе, и пружина любопытства дает о себе знать.
Необходимо было приступить к эксперименту до начала этой второй стадии развития. Лисенок Кочис был изъят из материнской конуры на десятый день после появления на свет и помещен в удобный утепленный ящик вместе с сукой по кличке Блюе пятнадцати дней от роду. Это была представительница хитрющих дворовых созданий неопределенной породы, белого окраса с черными отметинами, которую для пущей важности окрестили фокстерьером. Но для нас главным была не чистота кровей, а то, что Блюе родилась почти одновременно с Кочисом, была сукой и принадлежала к собачьей породе, схожей по размерам с лисицами.
Блюе и Кочис
Вновь образованное разношерстное семейство из двух сосунков было поручено любовным стараниям моего соискателя и его мамы. Синьора Барилли оказалась очень умелой, заботливой и знающей свое дело приемной матерью.
Выращивать щенков, добиваясь при этом хорошей прибавки в весе, – дело довольно хлопотное. Около десяти дней малышей кормили каждые три часа, используя толстый шприц без иглы, с помощью которого в их рты впрыскивали цельное коровье или порошковое молоко – примерно по пятнадцати миллилитров за прием. Первая кормежка начиналась в шесть тридцать утра, последняя заканчивалась в полночь.
Со временем дневной рацион уплотнялся добавлением в него мяса и овощей. Когда щенятам исполнился месяц, их стали кормить из общей миски, и они охотно поедали свою похлебку. Лисица и собака росли нормально, жили дружно, как брат и сестра, и были очень доверчивы к людям, которые за ними ухаживали.
Вот тут-то мы, наконец, и подошли к самому эксперименту. Чтобы сдержать свое обещание и дать каждому явлению соответствующее пояснение, мне необходимо теперь поподробнее остановиться на сути поставленного опыта. Одним словом, я должен коснуться хотя бы в общих чертах вопроса об импринтинге.
Все эти разглагольствования не лишены смысла. Дело в том, что в данный момент я возвращаюсь в Парму первым утренним поездом из Рима, где вчера во время часовой телепередачи подробно остановился на различных аспектах поведения животных и рассказал в связи с этим о Кочисе и Блюе, а также объяснил телезрителям (подобно тому, как сделал это сейчас), почему я взялся за эксперимент с животными столь раннего возраста.
Прежде чем передача началась, мы с ее ведущим Лючано Рисполи обсудили тему нашего разговора, установили время, отведенное мне на ответы, коснулись некоторых других деталей. В ходе предварительной беседы Рисполи неожиданно спросил меня: какие же цели преследует наш эксперимент и почему в нем участвуют животные в щенячьем возрасте? Поскольку наша беседа еще не записывалась на видеопленку, я был внутренне спокоен и, желая ответить предельно кратко и понятно, сказал: «Потому что именно в этом возрасте действует импринтинг, являющийся своего рода запечатлевающим механизмом. И если животные выращиваются совместно, то благодаря запечатлению лисица начинает думать, что она собака, а собака думает, будто она лисица».
Сидевшая рядом Мариза, моя жена, немедленно включилась в наш разговор. Причем это ее вмешательство, которое я бы назвал «решительным, но вполне корректным», послужило мне самым серьезным предостережением: из уст этолога никогда не должна срываться фраза о том, что собака (да и вообще любое другое животное, кроме человека) может вообразить себя кем-то другим! Мариза совершенно права. Мы действительно не знаем, о чем думают животные и способны ли они на это (за исключением, пожалуй, говорящих шимпанзе[4]).
Мне следовало выразить свою мысль несколько по-иному. Отвечая на поставленный вопрос, я должен был сказать, что собака, воспринимающая сигналы-стимулы от лисицы, реагирует на них в свойственной ей манере, то есть относится к лисице как к представителю своего вида. Безусловно такой ответ был бы наиболее правильным, хотя и лишенным той непосредственности, которая заключалась в словах, что «собака думает, будто она…»
Но этология есть этология, и мне здесь, как и вчера на телестудии, надлежит вести себя как этологу, а не уподобляться обычному собаковладельцу, поддавшемуся наивному заблуждению.
Итак, перейдем к вопросу об импринтинге. В ходе этого процесса запечатления только что появившееся на свет животное любого вида приобретает на определенной стадии развития те привычки, от которых оно уже никогда не откажется. Полученный им в столь раннем возрасте опыт будет во многом определять поведение животного во взрослом состоянии. Предположим, что только что вылупившийся цыпленок постоянно видит перед собой некий движущийся объект, на котором он сосредоточивает все внимание, принимая его за свою мать. Став взрослым, он будет тянуться к подобным объектам и даже испытывать к ним половое влечение. Таким образом, явление импринтинга характеризуется рядом особенностей, среди которых первостепенное значение имеет так называемый критический период, необратимость приобретенного опыта и то обстоятельство, что стремление его получить проявляется внешне без какого-либо поощрения животного со стороны[5].
Ее назвали Кьё в честь издаваемого ею любовного призыва. Она мать Кочиса – лисенка в нашем эксперименте.
Обычно «кьёкают» лисята, но часто взрослые лисицы-самки издают такое щенячье попискивание во время брачных игр, чтобы сдерживать агрессивность самцов. Эти звуки помогают им вызвать к себе дружеское расположение и покровительственное отношение самца. Точно так же нередко можно видеть, как во время брачных игр воробьев самка вдруг начинает неистово бить крыльями, словно голодный птенец, выпрашивающий пищу у родителей.
Явление это довольно распространено и носит название внутривидового миметизма, когда одна особь подражает в своем поведении другой особи того же вида. Следует подчеркнуть, что имитация в данном случае – это не индивидуально приобретенный признак, а действие, совершаемое непроизвольно и возникшее в результате длительного эволюционного процесса. В ходе эволюции сфера использования сигнала значительно расширилась, а сам сигнал видоизменился и вошел в новый контекст. Бьющий крыльями воробьишка на первых порах выпрашивает таким образом корм у родителей, а позже начинает использовать этот сигнал для сдерживания агрессивности взрослых птиц. В череде поколений этот сигнал перешел к воробьихам, которые пользуются им для сдерживания нетерпеливого самца, а уже затем – в качестве знака расположения и согласия к спариванию; первоначальное его значение как просьба пищи здесь полностью утрачено. В других сходных случаях, когда, например, голуби трутся клювами (целуются) или самец крачки потчует рыбой свою избранницу, – все это уже не что иное, как обряд ухаживания.
Но эволюция языка животных пошла еще дальше. Порой трусливые самцы берут на вооружение сигнал, используемый самками для выражения полового влечения и служащий поощрением для ухажеров. Так, иногда вполне зрелый лев при встрече с матерым сородичем начинает игриво вилять хвостом, дабы сдержать его гнев – словно львица-соблазнительница, демонстрирующая свои «прелести»; в новом контексте этот сигнал заигрывания утратил всякую половую окраску.
Расшифровка значения собственных имен – это сейчас почти повальное увлечение. Старинный обычай давать животным клички по каким-либо характерным для них признакам (как в случае с лисицей Кьё) позволил и мне использовать этологию для упражнений в ономастике.[3] Но пора вернуться к нашей лисице, которая, как и предполагалось, разрешилась в своей конуре в самом начале апреля. На протяжении десяти дней никто не тревожил малышей, любовно выхаживаемых Кьё.
У лисиц, как и у собак, щенки одного помета появляются на свет через неодинаковые промежутки времени. Роженица принимает самое деятельное участие в родах, словно хорошо сознавая, что именно и в какой последовательности ей надлежит предпринять. Уверенно орудуя языком и зубами, она осторожно отделяет и разрывает околоплодный пузырь, перегрызает пуповину и поедает все остатки последа. Затем мать устраивается рядом с новорожденным и начинает облизывать его. Этот непрекращающийся массаж, стимулирующий деятельность органов детеныша, имеет решающее значение для постановки его дыхания, которое постепенно приобретает необходимый ритм. Едва появившись на свет, щенок сразу же начинает издавать нежное попискивание.
В течение первых двух недель жизни щенки совершенно беспомощны, их нервная система еще нуждается в дальнейшем развитии, они слепы и глухи. В этот период они не покидают конуру, и забота о них отнимает у матери много сил и времени. Самое развитое чувство у щенков – осязание, помогающее им отыскивать материнские соски. Чувствительны они также к температурным изменениям и, чтобы поддерживать постоянный тепловой режим, тесно прижимаются друг к другу и к животу матери. Если же вдруг кто-то из щенков заблудится, то сразу подает сигналы тревоги, и мать приходит на помощь, беря его в пасть или подталкивая мордой к конуре.
Итак, первые две недели жизни щенята целиком зависят от тепловых, обонятельных и осязательных ощущений, и это продолжается до тех пор, пока у детенышей не раскроются глаза, а уши не начнут воспринимать звуки внешнего мира. Поначалу – это полное безмятежности существование, материнское тепло, поиски вкусного молока. Но затем, благодаря быстрому развитию организма щенков, начинается уже подлинная жизнь в сообществе, и пружина любопытства дает о себе знать.
Необходимо было приступить к эксперименту до начала этой второй стадии развития. Лисенок Кочис был изъят из материнской конуры на десятый день после появления на свет и помещен в удобный утепленный ящик вместе с сукой по кличке Блюе пятнадцати дней от роду. Это была представительница хитрющих дворовых созданий неопределенной породы, белого окраса с черными отметинами, которую для пущей важности окрестили фокстерьером. Но для нас главным была не чистота кровей, а то, что Блюе родилась почти одновременно с Кочисом, была сукой и принадлежала к собачьей породе, схожей по размерам с лисицами.
Вновь образованное разношерстное семейство из двух сосунков было поручено любовным стараниям моего соискателя и его мамы. Синьора Барилли оказалась очень умелой, заботливой и знающей свое дело приемной матерью.
Выращивать щенков, добиваясь при этом хорошей прибавки в весе, – дело довольно хлопотное. Около десяти дней малышей кормили каждые три часа, используя толстый шприц без иглы, с помощью которого в их рты впрыскивали цельное коровье или порошковое молоко – примерно по пятнадцати миллилитров за прием. Первая кормежка начиналась в шесть тридцать утра, последняя заканчивалась в полночь.
Со временем дневной рацион уплотнялся добавлением в него мяса и овощей. Когда щенятам исполнился месяц, их стали кормить из общей миски, и они охотно поедали свою похлебку. Лисица и собака росли нормально, жили дружно, как брат и сестра, и были очень доверчивы к людям, которые за ними ухаживали.
Вот тут-то мы, наконец, и подошли к самому эксперименту. Чтобы сдержать свое обещание и дать каждому явлению соответствующее пояснение, мне необходимо теперь поподробнее остановиться на сути поставленного опыта. Одним словом, я должен коснуться хотя бы в общих чертах вопроса об импринтинге.
Общие сведения об импринтинге
Вряд ли читателю приходится задумываться над этим, но на самом деле книги пишутся отрывочно, кусками. И порой некоторые события могут оказаться решающими в работе над произведением и даже существенно повлиять на его направленность, порядок расположения материала и отбор фактов. Принявшись за эту работу, я решил сделать читателя соучастником описываемых событий; одним словом, уж коли я скажу, что «в работе над книгой дошел до такого-то места», то после данных строк передо мной действительно будет лишь чистый лист бумаги. Это еще одна из причин, побудивших меня взяться за книгу, идею которой я подробно изложил издателю, хотя еще толком не знаю (да и не могу знать), насколько я останусь ей верен. Во всяком случае, мне представляется крайне заманчивым вместе с читателем проследить за тем, как развивается повествование, отклоняясь подчас от первоначального замысла и поставленных задач, какие изменения оно претерпевает под воздействием случайных обстоятельств, новых идей и уже написанных страниц.Все эти разглагольствования не лишены смысла. Дело в том, что в данный момент я возвращаюсь в Парму первым утренним поездом из Рима, где вчера во время часовой телепередачи подробно остановился на различных аспектах поведения животных и рассказал в связи с этим о Кочисе и Блюе, а также объяснил телезрителям (подобно тому, как сделал это сейчас), почему я взялся за эксперимент с животными столь раннего возраста.
Прежде чем передача началась, мы с ее ведущим Лючано Рисполи обсудили тему нашего разговора, установили время, отведенное мне на ответы, коснулись некоторых других деталей. В ходе предварительной беседы Рисполи неожиданно спросил меня: какие же цели преследует наш эксперимент и почему в нем участвуют животные в щенячьем возрасте? Поскольку наша беседа еще не записывалась на видеопленку, я был внутренне спокоен и, желая ответить предельно кратко и понятно, сказал: «Потому что именно в этом возрасте действует импринтинг, являющийся своего рода запечатлевающим механизмом. И если животные выращиваются совместно, то благодаря запечатлению лисица начинает думать, что она собака, а собака думает, будто она лисица».
Сидевшая рядом Мариза, моя жена, немедленно включилась в наш разговор. Причем это ее вмешательство, которое я бы назвал «решительным, но вполне корректным», послужило мне самым серьезным предостережением: из уст этолога никогда не должна срываться фраза о том, что собака (да и вообще любое другое животное, кроме человека) может вообразить себя кем-то другим! Мариза совершенно права. Мы действительно не знаем, о чем думают животные и способны ли они на это (за исключением, пожалуй, говорящих шимпанзе[4]).
Мне следовало выразить свою мысль несколько по-иному. Отвечая на поставленный вопрос, я должен был сказать, что собака, воспринимающая сигналы-стимулы от лисицы, реагирует на них в свойственной ей манере, то есть относится к лисице как к представителю своего вида. Безусловно такой ответ был бы наиболее правильным, хотя и лишенным той непосредственности, которая заключалась в словах, что «собака думает, будто она…»
Но этология есть этология, и мне здесь, как и вчера на телестудии, надлежит вести себя как этологу, а не уподобляться обычному собаковладельцу, поддавшемуся наивному заблуждению.
Итак, перейдем к вопросу об импринтинге. В ходе этого процесса запечатления только что появившееся на свет животное любого вида приобретает на определенной стадии развития те привычки, от которых оно уже никогда не откажется. Полученный им в столь раннем возрасте опыт будет во многом определять поведение животного во взрослом состоянии. Предположим, что только что вылупившийся цыпленок постоянно видит перед собой некий движущийся объект, на котором он сосредоточивает все внимание, принимая его за свою мать. Став взрослым, он будет тянуться к подобным объектам и даже испытывать к ним половое влечение. Таким образом, явление импринтинга характеризуется рядом особенностей, среди которых первостепенное значение имеет так называемый критический период, необратимость приобретенного опыта и то обстоятельство, что стремление его получить проявляется внешне без какого-либо поощрения животного со стороны[5].