Страница:
– Нет, – спокойно отвечала женщина. – Я не чудо. Я твоя смерть.
Отец Александр и стихотворцы
Свет миру
Самый красивый
Об идиотах
Не старец
Идеже несть болезни
Отец Мисаил
Пастырь добрый
Цикл шестой
Красота спасет мир
Метаморфозы
Гомеопат
Убийцы
Улица Мандельштама
Цикл седьмой
Отец Александр и стихотворцы
Отца Александра Меня спрашивали:
– Почему вы хвалите любые стихи, которые вам приносят, даже и вовсе графоманские?
– Лучше уж пусть пишут стихи и верят в свое предназначение, чем пьют горькую, – отвечал отец Александр.
– Почему вы хвалите любые стихи, которые вам приносят, даже и вовсе графоманские?
– Лучше уж пусть пишут стихи и верят в свое предназначение, чем пьют горькую, – отвечал отец Александр.
Свет миру
Отец Александр говорил: «Нам дано только светить».
Самый красивый
Отец Митрофан говорил: «Отец Александр был красивее всех, кого я видел».
Об идиотах
Одна беременная женщина много болела. То одним, то другим, то третьим, просто не было уже никаких сил. Врачи говорили ей: «Немедленно делайте аборт. Родится ведь идиот!» Родственники тоже очень переживали и добавляли: «Мало того что идиот. Где он будет жить? У нас и так повернуться негде». Жили они и правда большой семьей в двухкомнатной квартире. Но женщина упрямилась, все-таки она была верующая и аборта делать не хотела. Тогда хитрые родственники посоветовали ей поговорить с отцом Александром, потому что знали: человек он широкий, свободный, не то что какой-нибудь поп-мракобес, знает языки, читает книжки, чужое мнение уважает, глядишь, благословит и аборт.
Женщина отправилась к отцу Александру и всё ему рассказала. Отец Александр ответил: «Родится идиот – будете любить идиота».
Родился вообще не идиот. Сейчас он уже вырос и учится в университете.
Женщина отправилась к отцу Александру и всё ему рассказала. Отец Александр ответил: «Родится идиот – будете любить идиота».
Родился вообще не идиот. Сейчас он уже вырос и учится в университете.
Не старец
Отец Александр никогда не хотел быть пастырем наподобие древних, руководить душами, говорить «можно» и «нельзя», давать судьбоносные советы, назначать епитимьи и применять педагогические приемы. У него был совсем другой склад. Он всё больше просто утешал своих чад и говорил с ними о Владимире Соловьеве и Павле Флоренском. Но те, кто посещал его, иного и не желали.
Когда он умер, ему так и не нашлось замены, потому что больше никто из батюшек Флоренского и Соловьева не читал.
Когда он умер, ему так и не нашлось замены, потому что больше никто из батюшек Флоренского и Соловьева не читал.
Идеже несть болезни
Когда отцу Иоанну Крестьянкину исполнилось девяносто лет, он перестал принимать чад. Чада же, много лет кормившиеся из его рук, роптали: «Столько лет окормлял нас, ведя ко спасению, а теперь? Это не он, а злые люди вокруг него. Почему нас к нему не допускают?»
Келейник же отца Иоанна, в очередной раз отказав страждущим от встречи с батюшкой, сказал другому брату с улыбкою: «Отец Иоанн так широко распахнул пред людьми двери рая, что они забыли, что существуют старость и болезнь».
Келейник же отца Иоанна, в очередной раз отказав страждущим от встречи с батюшкой, сказал другому брату с улыбкою: «Отец Иоанн так широко распахнул пред людьми двери рая, что они забыли, что существуют старость и болезнь».
Отец Мисаил
Отец Мисаил встречался с Анной Ахматовой, был чудесным рассказчиком, говоруном и записывал разные истории про батюшек – документальные, очень смешные. Потом эти истории вышли книжкой, потом стали выходить и переиздания. Читатели присылали отцу Мисаилу благодарственные отклики, телевидение приглашало его поразмышлять о судьбах церкви, газеты брали у него интервью. И все были довольны.
Но однажды отцу Мисаилу приснился странный сон. Будто сидит он за столом, листает свою книжку про батюшек, а в книжке вместо текстов – фотографии всех, о ком он писал, и все его герои – в чем мать родила. «Что это такое?» – в ужасе вскрикнул отец Мисаил и захлопнул книжку. Но и с обложки ему погрозил пальчиком один его знакомый священник, при этом опять-таки совершенно голый, проговорив грозно: «Не обнажай наготу отца своего».
Но однажды отцу Мисаилу приснился странный сон. Будто сидит он за столом, листает свою книжку про батюшек, а в книжке вместо текстов – фотографии всех, о ком он писал, и все его герои – в чем мать родила. «Что это такое?» – в ужасе вскрикнул отец Мисаил и захлопнул книжку. Но и с обложки ему погрозил пальчиком один его знакомый священник, при этом опять-таки совершенно голый, проговорив грозно: «Не обнажай наготу отца своего».
Пастырь добрый
Вскоре после этой истории отец Мисаил узнал, что у него есть коллега. Из мирян, да еще и женщина! Какая-то Кучерская, которая, как говорили, тоже очень любила писать про батюшек. Отец Мисаил даже прочитал в «Литературной газете» несколько слетевших с ее пера историй и после этого не поленился, узнал ее телефон и позвонил начинающей писательнице.
– Слышал я, что вы, госпожа Кучерская, пишете пасквили на батюшек, – сказал отец Мисаил после небольшого и в общем ласкового вступления. – И даже их читал. Временами смешно, но чаще грустно.
Кучерская же в трепете молчала. Сам знакомец Ахматовой звонит ей и преподает урок!
– Вообще же писать про пастырей – дело опасное и неблагодарное, – продолжал отец Мисаил. – Хорошо знаю это по собственному опыту. Так что уж лучше бы вы, матушка, занялись рождением детей. У меня такой возможности нету, а то бы, ей-богу, бросил писать и начал нянчить детишек… Но вы, вы не забывайте: чадородие намного спасительней, чем писательство.
Подивилась Кучерская такому вниманию к себе и пастырской заботе и от удивления начала рождать детей – одного, другого. Но на втором дело что-то застопорилось. И тут уж ничего не поделаешь: или дети, или батюшки, – так что снова начала она писать свои небылицы про пастырей.
«Жить я без них не могу, – говорит. – Вот и всё».
И вот дети в садике, а она целые дни пишет, перечитывает свои истории вслух, бьет себя по бокам, хохочет, подскакивает, а временами горько плачет.
– Слышал я, что вы, госпожа Кучерская, пишете пасквили на батюшек, – сказал отец Мисаил после небольшого и в общем ласкового вступления. – И даже их читал. Временами смешно, но чаще грустно.
Кучерская же в трепете молчала. Сам знакомец Ахматовой звонит ей и преподает урок!
– Вообще же писать про пастырей – дело опасное и неблагодарное, – продолжал отец Мисаил. – Хорошо знаю это по собственному опыту. Так что уж лучше бы вы, матушка, занялись рождением детей. У меня такой возможности нету, а то бы, ей-богу, бросил писать и начал нянчить детишек… Но вы, вы не забывайте: чадородие намного спасительней, чем писательство.
Подивилась Кучерская такому вниманию к себе и пастырской заботе и от удивления начала рождать детей – одного, другого. Но на втором дело что-то застопорилось. И тут уж ничего не поделаешь: или дети, или батюшки, – так что снова начала она писать свои небылицы про пастырей.
«Жить я без них не могу, – говорит. – Вот и всё».
И вот дети в садике, а она целые дни пишет, перечитывает свои истории вслух, бьет себя по бокам, хохочет, подскакивает, а временами горько плачет.
Цикл шестой
Чтение в очереди на исповедь
Красота спасет мир
Ася Морозова была такая красавица, каких не видывал свет. Глаза темные, заглядывают в самую душу, брови черные, изогнутые, как нарисовали, нос ровный, прямой, на щеке аккуратная родинка, про ресницы даже и говорить нечего – в пол-лица. А волосы светло-русые, густые и лежат мягкой волной.
Учиться Асе было скучно, и в девятнадцать лет она учиться бросила. Все преподаватели ставили ей четверки просто за неземную красоту, только информатичка (одинокая женщина пятидесяти двух лет) уперлась, а Ася не захотела пересдавать и забрала документы. Поклонников у нее было столько, что она давно отключила телефон и натягивала шапочку на самые глаза, чтобы только ее не разглядели. Но не помогала и шапочка. Самой же ей, понятно, никто не нравился. Все были какие-то козлы. И денег у них брать она не хотела – с какой стати? А жить по-человечески ей все-таки хотелось. Родители у нее жили в другом городе, оба уже немолодые, плюс две сестры – в общем, рассчитывать приходилось на одну себя. Ну а как может заработать порядочная девушка? И Ася стала проституткой. Работала она, конечно, не на какой-нибудь Тверской, а в небольшом частном пансионе. И деньги получала бешеные. Ася сама назначала клиентам гонорары, и не было случая, чтобы кто-нибудь ей отказал. Пансион обслуживал людей состоятельных, проверенных, только по предварительному звонку, употребление наркотиков и чрезмерные возлияния в нем не поощрялись, в общем, девочки жили там как в родном доме.
Так бы оно и шло, если бы однажды в этот уютный публичный домик не пришел очень странный человек.
За окном лил дождь, кончался октябрь, девушки зевали и скучали, двенадцать часов дня, мертвое время. Опять же, дождь. И тут раздался звонок. На пороге стоял незнакомец, с зонта стекала вода, вид у гостя был несчастный и мокрый, но даже сквозь воду было видно: на здешних посетителей он совсем не похож. На вид лет сорок, был он очень печален и бледен, борода у него росла до самого пояса, с кончика ее капала вода.
Ася засмеялась. Никогда в жизни не видела она таких смешных бородачей.
– Ты, что ли, профессор?
Но бородач только молча смотрел на Асю и не говорил ни слова. Держательница дома подмигнула Асе, что-то шепнула бородачу на ушко, он кивнул, и Ася повела клиента на второй этаж.
В комнате человек хорошенько промокнул бороду полотенцем, а потом открыл большую черную сумку, которую принес с собой. Из сумки он достал черный длинный халат, сверху надел золотой крест, затем вынул длинный узкий фартук из золотистой ткани, повесил его на шею, а потом такие же твердые золотые манжеты на шнурках. И зашнуровал шнурки. Ася молча на него смотрела. Человек оказался попом. На всех четырех стенах поп нарисовал карандашом по крестику.
Затем попросил тазик с водой. Душ с туалетом были прямо в номере, и Ася тут же принесла ему воды. После этого поп раскрыл толстую вишневую книжечку и начал петь молитвы, а потом брызгать водой. Ася сидела в кресле и слушала молитвы: кроме «Господи помилуй» она разобрала еще одно странное повторявшееся слово, похожее на кашель – «закхей». Наконец, в общем довольно быстро, поп перестал читать, сложил обратно в сумку книжку, веничек, которым брызгал воду, снял рясу, крест и поклонился Асе в ноги. Ася так и отпрыгнула. Конечно, многие вставали перед ней на колени, но по-другому. А человек легко поднялся и уже собрался идти.
– Что все это значит?! – закричала Ася.
– Интересно? – Это было первое, что произнес наконец бородач от себя, не по книжечке. При этом он улыбался и смотрел на Асю тоже как-то не как все. И взгляд его так поразил Асю, что она даже не смогла как следует ответить. Потому что взгляд этот был очень ласковый и ничего не хотел. И Ася молчала.
– Приходи к нам в Петровский монастырь, на Калужском Валу, спроси отца Луку, я всё тебе объясню, – добавил человек.
– Еще я к тебе поеду! – опомнилась наконец Ася и пожала плечами.
Тут отец Лука ушел. Денег с него Ася попросила не брать ни копейки. Настоятельница ее послушала, Ася была в пансионе на особом положении – основной источник дохода.
После того дня Асю как подменили – ей всё время хотелось увидеть попика-бородача. Уж больно чудно он смотрел. Не страшно совсем, а так… легко, и жутко почему-то хотелось с ним поговорить. Еле-еле дождалась Ася выходного дня – ей обычно давали вторник или среду, самые неприбыльные. И вот Ася оделась поскромнее, поймала такси и приказала везти себя на Калужский Вал. Такси привезло ее к белой стене монастыря. Тут Ася немного струхнула, но, увидев, что в распахнутые ворота заходят все, кто пожелает, смело направилась вперед. У ворот стоял монах, типа охранник, Ася спросила отца Луку, и вскоре к Асе уже подходил тот самый бородач, в длинной рясе, в черной маленькой шапочке, без креста. Отец Лука Асе совсем не удивился и повел ее в большую златоглавую церковь, которая стояла посреди монастыря. В церкви батюшка сел с ней на лавочку и заговорил как со старой знакомой.
– Хорошо, что ты меня разыскала, – сказал батюшка.
– И сама я не знаю, зачем приехала сюда, – вздохнула Ася. – Да только после того, как ты побывал у нас, стало мне сильно скучно. И жизнь моя прежняя мне не мила. Потому что вообще-то нет в ней ничего хорошего! И я хочу другого.
– Чего же?
– Чтобы ты вытащил меня оттуда.
– Разве это не от одной тебя зависит?
– Нет, потому что доход, который я приношу тому дому, очень велик, никто меня уже не отпустит, пока я молодая, и отыщут меня даже под землей.
Долго говорили они так, обсуждая планы спасения Аси и вопросы христианской добродетели. Когда заговорили о грехе сладострастия, отец Лука поведал Асе и собственную историю.
– Видишь ли, я потерял Бога. Не стану рассказывать тебе подробно, как это произошло, потому что происходило это постепенно, шаг за шагом, да только в конце концов я почти не веровал в Его существование, а значит, и в справедливость всего, что говорит нам церковь. Душа не может долго оставаться пустой, она жаждет пищи, любой, и если не божественной, значит, земной, плотской… Я шел к вам за тем, за чем приходят туда все, бес блуда жестоко мучил меня задолго до того, как я начал терять веру. Сначала я боролся как мог, но чем дальше отходил от Бога, тем беззащитней становился перед своими помыслами и блудной страстью. Телефон вашего дома я нашел в газете. В объявлении говорилось, что это место для «благонамеренных» людей. Это меня и насмешило, и очень понравилось. И я эдаким «благонамеренным монахом» созвонился с вашей хозяйкой, узнал дорогу.
Настоятелю я сказал, что меня вызвали на очередную требу, для освящения квартиры, у нас это принято – многие из братии часто уезжают в город на требы. Для отвода глаз и самоуспокоения взял я с собой и свой привычный багаж, сумку с облачением и всем необходимым. И отправился прямиком в объятья дьявола.
Долго блуждал я по окрестностям и никак не мог найти ваш дом, несмотря на инструкцию. Лил дождь, я вымок до нитки и готов уже был бежать. Точно сам Господь удерживал меня до последнего. Но, уже решив вернуться ни с чем, я наткнулся наконец на нужное место. Несколько раз я проходил мимо этого двухэтажного особняка, уверенный, что это чей-то красивый офис или банк, пока не посмотрел на окна – белые занавески в цветных бабочках. И понял, что, скорее всего, попал как раз туда, куда нужно. Позвонил, сказал условленную фразу, мне открыли, и тут… я увидел тебя. Я был ослеплен. Может ли человек быть так прекрасен? Если есть на земле такая красота, значит, есть и Господь. Всякое сомнение в бытии Божием и в Его бесконечной милости, Его любви к нам, согревающей и всемилосердной, совершенно оставило меня. Я почувствовал, что Господь близко. Много месяцев я мучился неверием, унынием, тоской, много месяцев мечтал о женщине, прости, что говорю с тобой так откровенно, и вот – в один миг! – все сомнения и все желания меня оставили. Я пребывал в каком-то потрясенном восторге.
– Помню, помню, как ты смотрел на меня, – засмеялась Ася.
– Раз уж пришел, делай свое дело, сказал я себе, – продолжал отец Лука. – И начал освящать комнату. А потом вернулся в монастырь. Вот и вся моя история.
– Почему же ты не поговорил со мной там, сразу? – спросила Ася.
– Побоялся потерять ту радость, которую так внезапно получил. Да и что мог я сказать? Что хуже тебя в десятки раз, что лицемер, сладострастник и отступник?
– А почему ты не остался со мной там для того, для чего все туда приходят? Тогда твоя радость стала бы еще сильней.
– Когда рядом Бог, ничего этого уже не нужно, и всякая похоть совершенно оставляет человека, он делается недоступен греху.
– А как ты смотришь на наше занятие? Оно большой грех?
– Поистине, это противнее Богу всякого греха.
Так проговорили они несколько часов. В публичный дом Ася не вернулась. В тот же день отец Лука крестил ее и облачил в неприметный подрясник, сильно переменивший ее внешность. Три месяца Ася жила в каморке при монастыре, вместе с женщинами, готовившими монахам пищу, исповедовалась, беседовала с отцом Лукой, каялась и очищала душу, а кончила тем, что поехала в один дальний женский монастырь, чтобы остаться там навсегда. К Рождеству отец Лука получил трогательную открытку, а к Пасхе телеграмму: Великим постом Асю обнаружили в лесу близ монастыря с проломленной головой. Убийц не отыскали, отец же Лука, получив печальную весть, несколько дней не мог опомниться от потрясения. Он даже пошел в милицию, рассказал о доме, который посетил однажды, но когда поехал показывать, где он расположен, так и не нашел его. Уютный особнячок точно сгинул.
Эту историю рассказывали и по-другому. Обратив Асю на путь истины и любви, отец Лука не мог устоять перед ее красотой и сделал ей предложение. Вскоре они поженились. Отец Лука снял сан и расстригся. Дети у них получались очень красивые, но все-таки не такие, как мама. Братия монастыря поначалу думала, что отец Лука погиб без возврата, близкие и чада его рыдали о нем, пока старец монастыря не сказал однажды за трапезой, как бы между прочим: «О Бореньке (мирское имя Луки) не скорбите, останется жив».
Учиться Асе было скучно, и в девятнадцать лет она учиться бросила. Все преподаватели ставили ей четверки просто за неземную красоту, только информатичка (одинокая женщина пятидесяти двух лет) уперлась, а Ася не захотела пересдавать и забрала документы. Поклонников у нее было столько, что она давно отключила телефон и натягивала шапочку на самые глаза, чтобы только ее не разглядели. Но не помогала и шапочка. Самой же ей, понятно, никто не нравился. Все были какие-то козлы. И денег у них брать она не хотела – с какой стати? А жить по-человечески ей все-таки хотелось. Родители у нее жили в другом городе, оба уже немолодые, плюс две сестры – в общем, рассчитывать приходилось на одну себя. Ну а как может заработать порядочная девушка? И Ася стала проституткой. Работала она, конечно, не на какой-нибудь Тверской, а в небольшом частном пансионе. И деньги получала бешеные. Ася сама назначала клиентам гонорары, и не было случая, чтобы кто-нибудь ей отказал. Пансион обслуживал людей состоятельных, проверенных, только по предварительному звонку, употребление наркотиков и чрезмерные возлияния в нем не поощрялись, в общем, девочки жили там как в родном доме.
Так бы оно и шло, если бы однажды в этот уютный публичный домик не пришел очень странный человек.
За окном лил дождь, кончался октябрь, девушки зевали и скучали, двенадцать часов дня, мертвое время. Опять же, дождь. И тут раздался звонок. На пороге стоял незнакомец, с зонта стекала вода, вид у гостя был несчастный и мокрый, но даже сквозь воду было видно: на здешних посетителей он совсем не похож. На вид лет сорок, был он очень печален и бледен, борода у него росла до самого пояса, с кончика ее капала вода.
Ася засмеялась. Никогда в жизни не видела она таких смешных бородачей.
– Ты, что ли, профессор?
Но бородач только молча смотрел на Асю и не говорил ни слова. Держательница дома подмигнула Асе, что-то шепнула бородачу на ушко, он кивнул, и Ася повела клиента на второй этаж.
В комнате человек хорошенько промокнул бороду полотенцем, а потом открыл большую черную сумку, которую принес с собой. Из сумки он достал черный длинный халат, сверху надел золотой крест, затем вынул длинный узкий фартук из золотистой ткани, повесил его на шею, а потом такие же твердые золотые манжеты на шнурках. И зашнуровал шнурки. Ася молча на него смотрела. Человек оказался попом. На всех четырех стенах поп нарисовал карандашом по крестику.
Затем попросил тазик с водой. Душ с туалетом были прямо в номере, и Ася тут же принесла ему воды. После этого поп раскрыл толстую вишневую книжечку и начал петь молитвы, а потом брызгать водой. Ася сидела в кресле и слушала молитвы: кроме «Господи помилуй» она разобрала еще одно странное повторявшееся слово, похожее на кашель – «закхей». Наконец, в общем довольно быстро, поп перестал читать, сложил обратно в сумку книжку, веничек, которым брызгал воду, снял рясу, крест и поклонился Асе в ноги. Ася так и отпрыгнула. Конечно, многие вставали перед ней на колени, но по-другому. А человек легко поднялся и уже собрался идти.
– Что все это значит?! – закричала Ася.
– Интересно? – Это было первое, что произнес наконец бородач от себя, не по книжечке. При этом он улыбался и смотрел на Асю тоже как-то не как все. И взгляд его так поразил Асю, что она даже не смогла как следует ответить. Потому что взгляд этот был очень ласковый и ничего не хотел. И Ася молчала.
– Приходи к нам в Петровский монастырь, на Калужском Валу, спроси отца Луку, я всё тебе объясню, – добавил человек.
– Еще я к тебе поеду! – опомнилась наконец Ася и пожала плечами.
Тут отец Лука ушел. Денег с него Ася попросила не брать ни копейки. Настоятельница ее послушала, Ася была в пансионе на особом положении – основной источник дохода.
После того дня Асю как подменили – ей всё время хотелось увидеть попика-бородача. Уж больно чудно он смотрел. Не страшно совсем, а так… легко, и жутко почему-то хотелось с ним поговорить. Еле-еле дождалась Ася выходного дня – ей обычно давали вторник или среду, самые неприбыльные. И вот Ася оделась поскромнее, поймала такси и приказала везти себя на Калужский Вал. Такси привезло ее к белой стене монастыря. Тут Ася немного струхнула, но, увидев, что в распахнутые ворота заходят все, кто пожелает, смело направилась вперед. У ворот стоял монах, типа охранник, Ася спросила отца Луку, и вскоре к Асе уже подходил тот самый бородач, в длинной рясе, в черной маленькой шапочке, без креста. Отец Лука Асе совсем не удивился и повел ее в большую златоглавую церковь, которая стояла посреди монастыря. В церкви батюшка сел с ней на лавочку и заговорил как со старой знакомой.
– Хорошо, что ты меня разыскала, – сказал батюшка.
– И сама я не знаю, зачем приехала сюда, – вздохнула Ася. – Да только после того, как ты побывал у нас, стало мне сильно скучно. И жизнь моя прежняя мне не мила. Потому что вообще-то нет в ней ничего хорошего! И я хочу другого.
– Чего же?
– Чтобы ты вытащил меня оттуда.
– Разве это не от одной тебя зависит?
– Нет, потому что доход, который я приношу тому дому, очень велик, никто меня уже не отпустит, пока я молодая, и отыщут меня даже под землей.
Долго говорили они так, обсуждая планы спасения Аси и вопросы христианской добродетели. Когда заговорили о грехе сладострастия, отец Лука поведал Асе и собственную историю.
– Видишь ли, я потерял Бога. Не стану рассказывать тебе подробно, как это произошло, потому что происходило это постепенно, шаг за шагом, да только в конце концов я почти не веровал в Его существование, а значит, и в справедливость всего, что говорит нам церковь. Душа не может долго оставаться пустой, она жаждет пищи, любой, и если не божественной, значит, земной, плотской… Я шел к вам за тем, за чем приходят туда все, бес блуда жестоко мучил меня задолго до того, как я начал терять веру. Сначала я боролся как мог, но чем дальше отходил от Бога, тем беззащитней становился перед своими помыслами и блудной страстью. Телефон вашего дома я нашел в газете. В объявлении говорилось, что это место для «благонамеренных» людей. Это меня и насмешило, и очень понравилось. И я эдаким «благонамеренным монахом» созвонился с вашей хозяйкой, узнал дорогу.
Настоятелю я сказал, что меня вызвали на очередную требу, для освящения квартиры, у нас это принято – многие из братии часто уезжают в город на требы. Для отвода глаз и самоуспокоения взял я с собой и свой привычный багаж, сумку с облачением и всем необходимым. И отправился прямиком в объятья дьявола.
Долго блуждал я по окрестностям и никак не мог найти ваш дом, несмотря на инструкцию. Лил дождь, я вымок до нитки и готов уже был бежать. Точно сам Господь удерживал меня до последнего. Но, уже решив вернуться ни с чем, я наткнулся наконец на нужное место. Несколько раз я проходил мимо этого двухэтажного особняка, уверенный, что это чей-то красивый офис или банк, пока не посмотрел на окна – белые занавески в цветных бабочках. И понял, что, скорее всего, попал как раз туда, куда нужно. Позвонил, сказал условленную фразу, мне открыли, и тут… я увидел тебя. Я был ослеплен. Может ли человек быть так прекрасен? Если есть на земле такая красота, значит, есть и Господь. Всякое сомнение в бытии Божием и в Его бесконечной милости, Его любви к нам, согревающей и всемилосердной, совершенно оставило меня. Я почувствовал, что Господь близко. Много месяцев я мучился неверием, унынием, тоской, много месяцев мечтал о женщине, прости, что говорю с тобой так откровенно, и вот – в один миг! – все сомнения и все желания меня оставили. Я пребывал в каком-то потрясенном восторге.
– Помню, помню, как ты смотрел на меня, – засмеялась Ася.
– Раз уж пришел, делай свое дело, сказал я себе, – продолжал отец Лука. – И начал освящать комнату. А потом вернулся в монастырь. Вот и вся моя история.
– Почему же ты не поговорил со мной там, сразу? – спросила Ася.
– Побоялся потерять ту радость, которую так внезапно получил. Да и что мог я сказать? Что хуже тебя в десятки раз, что лицемер, сладострастник и отступник?
– А почему ты не остался со мной там для того, для чего все туда приходят? Тогда твоя радость стала бы еще сильней.
– Когда рядом Бог, ничего этого уже не нужно, и всякая похоть совершенно оставляет человека, он делается недоступен греху.
– А как ты смотришь на наше занятие? Оно большой грех?
– Поистине, это противнее Богу всякого греха.
Так проговорили они несколько часов. В публичный дом Ася не вернулась. В тот же день отец Лука крестил ее и облачил в неприметный подрясник, сильно переменивший ее внешность. Три месяца Ася жила в каморке при монастыре, вместе с женщинами, готовившими монахам пищу, исповедовалась, беседовала с отцом Лукой, каялась и очищала душу, а кончила тем, что поехала в один дальний женский монастырь, чтобы остаться там навсегда. К Рождеству отец Лука получил трогательную открытку, а к Пасхе телеграмму: Великим постом Асю обнаружили в лесу близ монастыря с проломленной головой. Убийц не отыскали, отец же Лука, получив печальную весть, несколько дней не мог опомниться от потрясения. Он даже пошел в милицию, рассказал о доме, который посетил однажды, но когда поехал показывать, где он расположен, так и не нашел его. Уютный особнячок точно сгинул.
Эту историю рассказывали и по-другому. Обратив Асю на путь истины и любви, отец Лука не мог устоять перед ее красотой и сделал ей предложение. Вскоре они поженились. Отец Лука снял сан и расстригся. Дети у них получались очень красивые, но все-таки не такие, как мама. Братия монастыря поначалу думала, что отец Лука погиб без возврата, близкие и чада его рыдали о нем, пока старец монастыря не сказал однажды за трапезой, как бы между прочим: «О Бореньке (мирское имя Луки) не скорбите, останется жив».
Метаморфозы
Марина работала девушкой для развлечений в одном известном казино. Она жила с двумя младшими братьями, мамой и парализованной бабушкой. Папа их давно бросил, мама любила выпить, и жить было не на что. А молодой девочке хочется счастья. И Марина стала подрабатывать: сначала время от времени в клубе, а последние три месяца – в казино, уже на постоянной основе. Она пользовалась успехом, у нее появились богатые покровители, и вскоре материальное положение семьи стало налаживаться. Бабушке Марина наняла сиделку, младшего брата перевела в другой садик, тоже пятидневку, но с хорошим питанием, а первоклассника-старшего – в параллельный класс с изучением компьютера, за который нужно было доплачивать триста рублей ежемесячно. Мама пила теперь не дешевый разливной портвейн, а молдавское. В принципе она была не такая уж пропащая, когда-то работала машинисткой, вовсю перепечатывала самиздат, сама писала стихи, но потом, как многие поэтессы, спилась с круга. Так что сначала Марина была девочкой из интеллигентной семьи. Она даже начала откладывать себе деньги на учебу, потому что со временем хотела выучиться на массажистку или косметолога – еще не решила до конца.
Но тут в школе, поджидая Колю после состязаний по компьютерным играм, Марина разговорилась с одним многодетным родителем, который тоже ждал двух своих сыновей-близняшек, хотя вообще-то у него в каждом классе училось по ребенку, всего, кажется, восемь человек. Родитель предложил ей приводить Колю в их воскресную школу, в которой сам он был директором. «Занятия у нас ведут прекрасные педагоги, – сказал многодетный отец. – Лепку – скульптор, живопись – художница, хор – певица, а Закон Божий – дьякон».
Сначала Марина про этот разговор забыла, но через неделю многодетник снова ее позвал. И Марина для смеху привела Колю в воскресную школу. А пока Коля занимался, сидела в коридорчике с бабушками, мамами, редкими папами и слушала, о чем они говорят. Говорили они про детей, церковь, батюшек, искушения и грехи. И Марине интересно было это послушать – никогда раньше она не видела столько верующих людей одновременно. У них в казино многие девчонки тоже носили крестик, но в церковь не ходили, если только изредка, поставить свечку. В следующее воскресенье Марина чуть не проспала, но Коля так отчаянно будил ее и просился в эту, блин, воскресную школу, что пришлось встать. Так прошло несколько воскресений, и Марина узнала, что все-все, кто ждет своих детей в этом зале, ходят по субботам и по воскресеньям на церковную службу, на службе отстаивают по два часа столбиком, а потом еще ведут детей в воскресную школу и полдня ждут их в душном коридорчике. То есть полный улет!
Сама Марина каждый раз думала, что ведет Колю в последний раз, потому что водить его в эту воскресную оказалось жутко неудобно, субботний вечер и ночь были самым горячим временем, но Коля просто умолял ее и плакал, а матери-то с похмелья совсем уж было ни до чего, и Марина, абсолютно не выспавшаяся, все-таки перлась в эту школу учить мальчика лепке, рисунку и Закону Божьему. Утешало только то, что начиналось всё это в час, хоть чуть-чуть можно было отоспаться, и потом в коридорчике у нее появились новые подружки, особенно Ленка, мать двоих детей, спасибо хоть не восьми, что уже было признаком некоторой Ленкиной нормальности. Но и в другом Ленка была своей девкой и совсем молодой. В общем, они подружились. Как она зарабатывала на хлеб, Марина, разумеется, не афишировала.
Ленка стала давать Марине почитать всякие глупенькие религиозные книжечки: что нужно знать, когда приходишь на исповедь, таинство святого крещения, «Антихрист в Москве» и прочую пропаганду. Марина эти книжечки складывала в туалете и читала только там, потому что они были одно занудство – ни сюжета, ни страстной любви. Но Ленка Марину не оставляла и всё советовала ей познакомиться с батюшкой и задать ему все, какие у нее есть, вопросы. А у Марины не было вопросов никаких, просто скучно в коридорчике было сидеть и ждать Кольку, который даже до дома три остановки на метро доехать еще не мог, потому что Колька у них был с отклонениями. Но однажды у Марины в казино случился сильный облом, ее подставили, два дня подряд уводили перед носом выгодного клиента с согласия Гарика, их диспетчера, а потом этот самый Гарик и вовсе дал Марине понять, что ей в этом казино лучше не появляться. Прощайте, денежки! С горя Марина даже пошла знакомиться с отцом Максимом. А отец Максим был просто смех один, двадцать пять лет, можно сказать, ровесник, самой-то ей исполнилось как раз двадцать.
Отец Максим навел Марину на мысль, что хорошо бы креститься, но Марина была уже крещеная – тогда еще не парализованная бабушка крестила ее мильон лет назад. «Покаяние – второе крещение», – ответил батюшка и, совершенно непонятно как, Марину убедил. Марина ему исповедовалась, и во время исповеди ей стало так стыдно, что слезы у нее катились градом и остановиться она не могла. Но она все-таки остановилась, так как упала в обморок, а в обморок она упала, потому что ей показалось, что сердце ей распирает какой-то жар или огонь, в общем, она вот-вот задохнется. Тут Марине дали нюхнуть нашатырного спирта, и она очнулась. Ну а дальше всё пошло вообще уже в непонятном направлении.
Огонь, который ее чуть не сжег, Марине очень понравился, но загорался он, хотя и не такой уже сильный, только когда Марина приходила на исповедь. И стала она стараться приходить на исповедь почаще. Клуб-казино накрылся, на учебу она так и не скопила, зато стала подрабатывать в храме уборщицей, и – после ее-то прежней жизни! – нравилось ей быть в храме уборщицей. И сильно она повеселела. Только вот денег опять не хватало. Но отец Максим, даром что молодой, все норовил ей выдать какие-то премии и велел на кухне каждую неделю снабжать ее продуктами. А сиделкой к бабушке стала приходить одна прихожанка, всё тем же батюшкой направленная, разумеется, за бесплатно, ради спасения души. Но вскоре бабушка умерла, батюшка ее отпел. Маринина мать так напилась с горя, что пришлось вызывать скорую. Зато после этого не пила два месяца.
А спустя еще полгода Марина ушла в монастырь, Ново-Голутвинский, в Коломне. Не хотелось ей замуж, надоели эти мужики до смерти, так что всё в общем понятно. И семья без нее не пропала. Младшенький ходит в прежнюю пятидневку, по пятницам приходит домой сам и уходит тоже сам, как на работу, потому что водить его некому. Мама Маринина снова попивает портвешку, хотя меру все-таки знает, может, по Марининым молитвам. В воскресную школу Коля теперь тоже ездит сам, так как отклонений у него стало сильно меньше, даже заикаться почти перестал. Обратно его, правда, провожает до дома Ленка с двумя своими дочками. И Коля стал в семье за старшего, а сестру всегда защищает, когда мать начинает ее материть, что нет в доме денег, и говорит маме вот что: «Вот исполнится мне десять лет, пойду торговать по поездам газетами, а пока, сказали, мал еще, так что подожди, мама, до следующего года, осталось уже чуть-чуть».
Но тут в школе, поджидая Колю после состязаний по компьютерным играм, Марина разговорилась с одним многодетным родителем, который тоже ждал двух своих сыновей-близняшек, хотя вообще-то у него в каждом классе училось по ребенку, всего, кажется, восемь человек. Родитель предложил ей приводить Колю в их воскресную школу, в которой сам он был директором. «Занятия у нас ведут прекрасные педагоги, – сказал многодетный отец. – Лепку – скульптор, живопись – художница, хор – певица, а Закон Божий – дьякон».
Сначала Марина про этот разговор забыла, но через неделю многодетник снова ее позвал. И Марина для смеху привела Колю в воскресную школу. А пока Коля занимался, сидела в коридорчике с бабушками, мамами, редкими папами и слушала, о чем они говорят. Говорили они про детей, церковь, батюшек, искушения и грехи. И Марине интересно было это послушать – никогда раньше она не видела столько верующих людей одновременно. У них в казино многие девчонки тоже носили крестик, но в церковь не ходили, если только изредка, поставить свечку. В следующее воскресенье Марина чуть не проспала, но Коля так отчаянно будил ее и просился в эту, блин, воскресную школу, что пришлось встать. Так прошло несколько воскресений, и Марина узнала, что все-все, кто ждет своих детей в этом зале, ходят по субботам и по воскресеньям на церковную службу, на службе отстаивают по два часа столбиком, а потом еще ведут детей в воскресную школу и полдня ждут их в душном коридорчике. То есть полный улет!
Сама Марина каждый раз думала, что ведет Колю в последний раз, потому что водить его в эту воскресную оказалось жутко неудобно, субботний вечер и ночь были самым горячим временем, но Коля просто умолял ее и плакал, а матери-то с похмелья совсем уж было ни до чего, и Марина, абсолютно не выспавшаяся, все-таки перлась в эту школу учить мальчика лепке, рисунку и Закону Божьему. Утешало только то, что начиналось всё это в час, хоть чуть-чуть можно было отоспаться, и потом в коридорчике у нее появились новые подружки, особенно Ленка, мать двоих детей, спасибо хоть не восьми, что уже было признаком некоторой Ленкиной нормальности. Но и в другом Ленка была своей девкой и совсем молодой. В общем, они подружились. Как она зарабатывала на хлеб, Марина, разумеется, не афишировала.
Ленка стала давать Марине почитать всякие глупенькие религиозные книжечки: что нужно знать, когда приходишь на исповедь, таинство святого крещения, «Антихрист в Москве» и прочую пропаганду. Марина эти книжечки складывала в туалете и читала только там, потому что они были одно занудство – ни сюжета, ни страстной любви. Но Ленка Марину не оставляла и всё советовала ей познакомиться с батюшкой и задать ему все, какие у нее есть, вопросы. А у Марины не было вопросов никаких, просто скучно в коридорчике было сидеть и ждать Кольку, который даже до дома три остановки на метро доехать еще не мог, потому что Колька у них был с отклонениями. Но однажды у Марины в казино случился сильный облом, ее подставили, два дня подряд уводили перед носом выгодного клиента с согласия Гарика, их диспетчера, а потом этот самый Гарик и вовсе дал Марине понять, что ей в этом казино лучше не появляться. Прощайте, денежки! С горя Марина даже пошла знакомиться с отцом Максимом. А отец Максим был просто смех один, двадцать пять лет, можно сказать, ровесник, самой-то ей исполнилось как раз двадцать.
Отец Максим навел Марину на мысль, что хорошо бы креститься, но Марина была уже крещеная – тогда еще не парализованная бабушка крестила ее мильон лет назад. «Покаяние – второе крещение», – ответил батюшка и, совершенно непонятно как, Марину убедил. Марина ему исповедовалась, и во время исповеди ей стало так стыдно, что слезы у нее катились градом и остановиться она не могла. Но она все-таки остановилась, так как упала в обморок, а в обморок она упала, потому что ей показалось, что сердце ей распирает какой-то жар или огонь, в общем, она вот-вот задохнется. Тут Марине дали нюхнуть нашатырного спирта, и она очнулась. Ну а дальше всё пошло вообще уже в непонятном направлении.
Огонь, который ее чуть не сжег, Марине очень понравился, но загорался он, хотя и не такой уже сильный, только когда Марина приходила на исповедь. И стала она стараться приходить на исповедь почаще. Клуб-казино накрылся, на учебу она так и не скопила, зато стала подрабатывать в храме уборщицей, и – после ее-то прежней жизни! – нравилось ей быть в храме уборщицей. И сильно она повеселела. Только вот денег опять не хватало. Но отец Максим, даром что молодой, все норовил ей выдать какие-то премии и велел на кухне каждую неделю снабжать ее продуктами. А сиделкой к бабушке стала приходить одна прихожанка, всё тем же батюшкой направленная, разумеется, за бесплатно, ради спасения души. Но вскоре бабушка умерла, батюшка ее отпел. Маринина мать так напилась с горя, что пришлось вызывать скорую. Зато после этого не пила два месяца.
А спустя еще полгода Марина ушла в монастырь, Ново-Голутвинский, в Коломне. Не хотелось ей замуж, надоели эти мужики до смерти, так что всё в общем понятно. И семья без нее не пропала. Младшенький ходит в прежнюю пятидневку, по пятницам приходит домой сам и уходит тоже сам, как на работу, потому что водить его некому. Мама Маринина снова попивает портвешку, хотя меру все-таки знает, может, по Марининым молитвам. В воскресную школу Коля теперь тоже ездит сам, так как отклонений у него стало сильно меньше, даже заикаться почти перестал. Обратно его, правда, провожает до дома Ленка с двумя своими дочками. И Коля стал в семье за старшего, а сестру всегда защищает, когда мать начинает ее материть, что нет в доме денег, и говорит маме вот что: «Вот исполнится мне десять лет, пойду торговать по поездам газетами, а пока, сказали, мал еще, так что подожди, мама, до следующего года, осталось уже чуть-чуть».
Гомеопат
Один батюшка был гомеопатом. И пользовал прихожан весьма успешно, попутно преподавая приходящим к нему простые советы. Женщинам он говорил, что все женские болезни – от мини-юбок. А проблемы с щитовидкой – от декольте. Говорил без шуток, совершенно серьезно, так что все его прихожанки ходили чинно, в юбках до пят. И предпочитали водолазки.
Убийцы
У отца Афанасия было послушание – исповедовать сестер монастыря. Как-то раз к отцу Афанасию приехал отец Илья, старинный друг отца Афанасия по семинарии.
– О, как я мечтаю, – сказал отец Афанасий другу, когда они уже посидели немного за столом и хорошо закусили, – чтобы хоть одна монахиня нашего монастыря кого-нибудь убила.
– Что, что ты говоришь, батюшка! – замахал на него руками отец Илья.
– Не могу больше слушать, как подходят одна за одной, и все точно сговорились: «Батюшка, я в среду съела сардинку!»
– О, как я мечтаю, – сказал отец Афанасий другу, когда они уже посидели немного за столом и хорошо закусили, – чтобы хоть одна монахиня нашего монастыря кого-нибудь убила.
– Что, что ты говоришь, батюшка! – замахал на него руками отец Илья.
– Не могу больше слушать, как подходят одна за одной, и все точно сговорились: «Батюшка, я в среду съела сардинку!»
Улица Мандельштама
Дьякон Григорий, выпускник Литературного института, страсть как любил Пушкина. Ну просто обожал. На проповедях, которые иногда ему поручали произносить, нет-нет да и ввернет стишок или какую цитату из своего любимого поэта, про Онегина и Машу Миронову говорил как про живых людей, а на ночь, после всех правил и поклонов, возьмет томик, да и почитает немножко и обязательно от умиления плачет – очень уж хорошо писал, сукин сын. Братия так и прозвала Григория – Пушкин.
Но однажды отцу дьякону приснился сон: огромное поле, желтое и пустое, видно, только сжали рожь, на меже лежат редкие колоски, и вот по этому колючему полю навстречу ему идет сам Александр Сергеевич, в сюртуке, с тросточкой, кудрявый, подвижный, весь такой знакомый и узнаваемый, а ветер отбрасывает кудряшки со лба. Но при этом Пушкин ужасно грустный. Дьякон так и сел.
– Александр Сергеевич, это вы?
– Ну я, – отвечал Пушкин.
– Почему же вы такой грустный? – чуть не заплакал отец Григорий.
Но Александр Сергеевич на это промолчал и посмотрел на него с еще большей печалью.
– Ах, Александр Сергеевич, да если б вы знали, какая у вас на земле слава!!! – закричал дьякон.
– Что мне слава?! – тихо отвечал Пушкин и опустил голову еще ниже.
– Но если не вы, если не вы, то кто же? – продолжал восклицать изумленный отец Григорий.
Тут Пушкин неожиданно распрямился, неясная улыбка пробежала по устам его, и одними лишь глазами он показал куда-то наверх, за дьяконову спину, – мол, ты лучше туда посмотри. Отец Григорий обернулся, поднял голову и увидел березку. На березке сидел Осип Эмильевич Мандельштам. И Мандельштам, наоборот, казался очень веселым, смеялся, махал ручками, будто он птичка, и словно что-то чирикал, только не по-человечески.
Тут батюшка проснулся.
Пушкина он с тех пор забросил, читает только Мандельштама и заучивает наизусть всё его собрание сочинений.
Но однажды отцу дьякону приснился сон: огромное поле, желтое и пустое, видно, только сжали рожь, на меже лежат редкие колоски, и вот по этому колючему полю навстречу ему идет сам Александр Сергеевич, в сюртуке, с тросточкой, кудрявый, подвижный, весь такой знакомый и узнаваемый, а ветер отбрасывает кудряшки со лба. Но при этом Пушкин ужасно грустный. Дьякон так и сел.
– Александр Сергеевич, это вы?
– Ну я, – отвечал Пушкин.
– Почему же вы такой грустный? – чуть не заплакал отец Григорий.
Но Александр Сергеевич на это промолчал и посмотрел на него с еще большей печалью.
– Ах, Александр Сергеевич, да если б вы знали, какая у вас на земле слава!!! – закричал дьякон.
– Что мне слава?! – тихо отвечал Пушкин и опустил голову еще ниже.
– Но если не вы, если не вы, то кто же? – продолжал восклицать изумленный отец Григорий.
Тут Пушкин неожиданно распрямился, неясная улыбка пробежала по устам его, и одними лишь глазами он показал куда-то наверх, за дьяконову спину, – мол, ты лучше туда посмотри. Отец Григорий обернулся, поднял голову и увидел березку. На березке сидел Осип Эмильевич Мандельштам. И Мандельштам, наоборот, казался очень веселым, смеялся, махал ручками, будто он птичка, и словно что-то чирикал, только не по-человечески.
Тут батюшка проснулся.
Пушкина он с тех пор забросил, читает только Мандельштама и заучивает наизусть всё его собрание сочинений.