Медведев Григорий Устинович. Энергоблок

   – Владимир Иванович! Владимир Иванович! – взволнованно закричал Моськин. – Стойте! Стойте! Назад!.. Миллион распадов! Радиоактивная пульпа!..
   Палин подбежал к двери. Матерно выругался. Четко представил холеную физиономию Торбина. «Носом, носом бы тебя сюда… Сергуня…»
   – Беги отсюда! Быстро! – приказал он Моськину. – У лестничного марша разденься догола и мигом в санпропускник, в душ. Быстро! Ты весь мокрый. С ума сошел… Иди, иди, матрос… Тут тебе не атомная подлодка. Пластырем не отделаешься.
   Моськин уныло побрел по коридору. Вода была по щиколотку. Под ней смола фильтропорошка довольно толстым слоем выстлала пол, смачно, зернисто и жирно, как икра, расползалась из-под подошв. При неосторожном шаге ноги прокатывались на мелких круглых «икринках» смолы.
   Палин отметил, что шум воды стихает. Сквозь сапоги чувствовал тепло воды. Градусов пятьдесят…
   «Наше счастье, что после регенеративных теплообменников и доохладителей… – подумал Палин. – А если б двести восемьдесят?.. Был бы шорох… Но шум определенно стихает… Болотов закрыл задвижки… Ну, деятели!»
   Палин был возбужден, ощущал решительность и вместе с тем внутреннюю потерянность. Лихорадочно думал, куда же теперь загонять эту грязнотищу…
   «Назад, только назад… Откуда выперли…» – думал он, не оставляя и тени сомнения, что не допустит сброса радиоактивной пульпы в море.
   Шум окончательно стих. Послышался топот ног по ступенькам лестничных маршей. Сквозь стекло двери увидел, как с последней площадки выскочили Болотов и Алимов и, в упор столкнувшись с голым Моськиным, остановились. Палин быстро двинул в их сторону, сделал руками крест и во весь голос заорал:
   – Стой! Не заходить! – И уже спокойно, подойдя к двери, сказал: – Миллион распадов. По аэрозолям шесть норм… Всем надеть «лепестки».
   И сам подумал, что впопыхах тоже забыл надеть.
   – Ну, ты даешь!.. Ну, ты даешь!.. – в ступоре бубнил Алимов, глядя на Моськина и делая мелкие нырки головой влево, вправо. – Давай, матрос, дуй в санпропускник, что стоишь, как Аполлон?.. Ну, ты даешь!.. Ну, варвар!.. – И шлепнул его по волосатой ягодице. – Беги, живо!
   Моськин будто только и ожидал этого шлепка, рванул с места и, перескакивая через три ступеньки, скрылся.
   Запыхавшись, прибежал Шаронкин. Еще наверху был слышен его смех горошком – встретил голого Моськина. Но теперь не до смеха. Головой не вертит. Наплывы кожи на щеках и скулах побелели. В глазах испуг и миллион вопросов.
   – Ну, ты даешь! – сказал ему Алимов. – Видал, что натворил? Кто допускал на работы?..
   – И-и я… – сказал Болотов. Его трясло.
   – Да успокойся ты… – тронул его за рукав Палин. – Успокойся.
   Шаронкин вдруг захехекал.
   – Ну и дела! Туши лампу, вешай абажур…
   – Ну, ты даешь! – возмутился Алимов, от негодования тряся головой и будто нюхая воздух. – Ты знал, что емкости с активной пульпой имеют сообщение с фильтрами?
   – Физкультпривет, Станислав Павлович! Ты об этом знал не хуже меня… Хе-хе-хе! На орехи вместе заработали. Один Палин, умник, не разрешил тогда и как в воду глядел… Ну, дозиметрия! – Он хлопнул Палина по плечу. Наплывы кожи на лице порозовели.
   Алимов обвел всех затравленными глазами и вдруг приказал Болотову:
   – Глуши реактор! Расхолаживайся! Шаронкин, Пряхин, Дрозд, ко мне в кабинет через десять минут. И чтоб, как штык, без опозданий… Палин, организуй саншлюзы, чтоб не разносили грязь.
   «Первое толковое распоряжение», – подумал Палин.
   …Проходы залитого радиоактивной пульпой коридора с двух сторон перекрыли канатами, повесили на них знаки радиационной опасности, поставили противни с мешковиной, смоченной в контакте Петрова. Абдулхаков и Проклов стали с двух сторон коридора в некотором удалении от входов. Вплотную к двери – рентген в час.
   Палин побежал в тапочках, которые принес Абдулхаков, на щит дозиметрии, оставив грязные сапоги у противней. Туда же поставили еще несколько пар сапог и стопку комплектов пластикатовых полукомбинезонов, чуней, фартуков…
   Палин неотступно думал теперь о «черной трубе». Он сидел за столом в помещения щита дозиметрии, обхватив голову руками, сморщившись, как от зубной боли.
   «Господи! Неужели ж так будет всегда?.. Уже двадцать лет…»
   Схватился за телефон. «Почему молчит Федосов?..» Нервно задергал тумблером. Наконец звонок. Федосов сообщил: из трубы минус седьмая степень, после разбавления к морю – минус одиннадцатая…
   Но Палину было стыдно. Больно. В груди саднило. Ну что? Ну что же он может сделать?! Он вскочил. Прислушался. Тишина. Как после погрома. Забегал взад и вперед.
   «Что делать? Что делать?..»
   Он будто увидел перед собой огромное сморщинившееся лицо моря, лицо Природы.
   «Стыдно, гадко!..»
   И вдруг осенило. «Конечно же! Надо просить… Просить Болотова!»
   Он лихорадочно бросился к телефону, нажал тумблер блочного щита управления.
   – Болотов, – послышалось в капсуле.
   – Послушай, Виталий! – Палин орал почему-то во всю силу голоса. – Немедленно! Немедленно отключай дренажные насосы!..
   – Это почему?
   Палин понял, что надо хитрить, лгать, ловчить, все, что угодно, но лишь бы отключить эти ненавистные, подлые насосы. Разорвать этот грязный поток во что бы то ни стало.
   – Миленький, Виталя, пожалуйста! Могут загнать в море пульпу… Ее ведь ничем не разбавишь, а?.. Рыбка съест смолу, ты поймаешь рыбку… Ты меня понял?!
   – Сейчас отключим, – сказал Болотов спокойно, почти безразлично.
   Палин откинулся на стуле. Сердце бешено колотилось.
   «Чего это оно так?» – подумал Палин. Приложил руку к груди: «Тук-тук… Тук-тук… Тук-тук…»
   Вдруг навалилась дикая усталость. Руки на стол. Голову на руки. Расслабился. В мозгу стучало.
   «Нужна энергия… Нужна энергия…»
   Болит голова. Надышался. Звонок от Федосова:
   – Труба замолчала… Слышь, Владимир Иванович?.. Вода не идет…
   – Да-да-да… – сказал Палин будто в забытьи. – Сторожи, сторожи пока…
   Снова уронил голову.
   «Вода не идет… Хорошо… Вода… Такая вода не должна идти… Не должна…»
   Звонок. Начальник смены АЭС Болотов:
   – Владимир Иванович! Звонил Торбин… Начальник главного управления. Лично. Сказал – через тридцать минут прибудут пожарники. Просил принять их, обеспечить ведрами и организовать уборку «грязи» на минус пятой. Я их приму и организую работы. За тобой – доз-контроль, допуск.
   – Кто подпишет разрешение на перебор дозы? – спросил Палин с затаенной яростью.
   – Все предусмотрено… Торбин сказал – из расчета годовой дозы… Пять рентген на нос…
   – Какой он добрый! – сказал Палин.
   – Добрый… – Болотов рассмеялся.
   – Куда будешь убирать воду и смолу? – спросил Палин.
   – Куда?.. В дренажный бак… Больше некуда. Емкости с пульпой заполнены под завязку. Через них же и залило все, сам знаешь. Ну, все… – Болотов отключился.
   – В дренажный бак… – тихо повторил Палин слова Болотова. – Это значит – в море… Вот и все… Но что делать?!.. То есть выход есть – дождаться пуска блока спецхимии. И тогда – стоять… Но я бессилен запретить пуск…
   Палин впервые в жизни пожалел о том, что власти у него недостаточно и карьера его, похоже, закончилась должностью начальника отдела радиационной безопасности и что выше ему никак не прыгнуть без подсадки. А подсадить некому. Да… Нужных «друзей» не завел.
   А милые сердцу – кто умер, кто работает на других АЭС. Теперь – одиночество и борьба.
   «Нужна энергия… Нужна энергия… Торбин не отступится. Так всегда… Когда задаешь себе заранее схему, логику действий, жизни… Однозначность… В ней сила, но и слабость внезапного тупика. Жизнь-то всегда многозначна…»
   Палин вяло усмехнулся.
   «Похоже, точка. Лбом стену не прошибешь. Нужна энергия…» – мелькало в голове.
   Как-то весь вдруг успокоился. Даже ощутил некоторую апатию. Подумалось где-то вторым планом, что его, Палина, разрешающей подписи нигде нет. Совесть чиста. Чего же еще?..
   В это время звонок от Абдулхакова. Гортанный, с хрипотцой, глуховатый голос:
   – Владимир Иванович! Прибыли пожарники. Все с ведрами. Допускает лично Болотов. Дозиметрический допуск с подписью Торбина. Из расчета пять рентген. Допускать?..
   – Допускай… – глухо сказал Палин. – Я скоро приду.
   «Вот и все», – снова подумал он, сидя на стуле, опустив голову и вяло свесив меж колен сцепленные в замок руки. Вновь усмехнулся. Острая волна волос на затылке сникла и легла на воротник белого лавсанового костюма. Но голова работала независимо от его состояния. Мозг лихорадило. Обрывки мыслей, вспышки озарений, внезапно всплывающие и тут же тонущие во мраке памяти картины прошлого. Однако на «выходе» из черепной коробки ничего не было. Пустота…
   «Работай, работай… – приказал он мысленно своему мозгу. – Думай, думай…»
   В висках ощутил пульс. И еще где-то, будто в переносье.
   Тук… Тук… Тук…
   Звонок от Федосова:
   – Труба молчит, Владим Иваныч. Может, мне уйти? Захолодало… Ветер с моря рвет. Штормит… А?..
   – Побудь еще чуток. Я скоро сменю тебя. Жди… – попросил Палин мягко. А сам подумал: «Чего ждать?! Пусть идет. Нет, пусть ждет… – И снова приказ себе: – Думай… Думай…»
   Но мозг ничего не выдавал. На «выходе» пустота… Встал. Пошел вниз, на минус пятую. Уже на подходе услышал звон ведер, топот десятков ног, бульканье воды, приглушенный говор. И вдруг счет:
   – Пятьдесят пять, пятьдесят шесть…
   Палин остановился. Сердце замерло. В висках стучало. Он всматривался в людей, вспоминая атомное штурмовое четырехлетье. Там тоже их было много – молодых, сильных, бегущих с носилками, мешками, ведрами с раствором и мусором… И часто среди них Курчатов – вездесущий, напористый, казалось, неутомимый…
   – Шестьдесят один, шестьдесят два…
   «Считают ведра… Порядок. Норма выработки… Но как же это получается, что нету выхода?..»
   И вдруг подумал, что так, пожалуй, было всегда. Только он не знал, не понимал этого. Теперь же задал себе урок, и совесть в западне. Покоя нет…
   «Выход только через общее… Общее… Общая победа, общая жизнь, единый порыв… Вперед в целом… Частная моя маленькая совестишка бьется головой о стену…»
   Абдулхаков сидит на ступеньке за два лестничных марша до входа в аварийный коридор. Палин подошел сзади, тронул его за плечо. Абдулхаков вскочил. Плоское лицо, остро обтянутые скулы, в черных глазах печаль.
   – Работают… – выдавил из себя. Скорбная улыбка: – Они сказали, что пока не кончат…
   – Кто сказал?
   – Алимов звонил… Ссылались на Торбина…
   Глядя сейчас на Абдулхакова, Палин будто заново увидел его всего сразу. Весь образ. Терпкий отпечаток остался… Печаль во всем облике этого сухопарого, дотошного, исполнительного парня. Печаль… Он весь излучает ее. Излучает…
   Спустились вниз. Палин надел болотные сапоги, вошел в коридор. Абдулхаков остался снаружи, у телефона.
   «Таскают в триста пятнадцатый бокс, – отметил Палин, – сняли гидрозатвор с трапа, льют прямо в коллектор… Считают ведра…»
   Сырость в воздухе. Стены и потолок запотели. Крупный капельный пот. Скатываются струйки. Стремительно, одна за другой. Душно. Радиоактивная вода с взвешенной в ней пульпой желтой смолы выше щиколоток. Чуни и пластикатовые пимы, натянутые поверх кирзовых сапог, у большинства пожарников порвались.
   «Всех придется раздевать…» – подумал Палин.
   Душно. Пожарники в защитного цвета расстегнутых бушлатах. Лица молодые, загорелые, пышут здоровьем. Почти все сбросили респираторы. Трудно дышать. На щеках белые паутинные волокна ткани Петрянова. Белый, заряженный, назойливо прилипающий к щекам пух… Взбалтывают воду сапогами. В ведрах равномерная взвесь радиоактивной пульпы. Передают, расплескивают, обливаются…
   – Всем надеть респираторы! – зычно крикнул Палин. – Все-е-м!
   Пожарники послушались.
   «Думай! Думай!..» – приказывал себе Палин. На «выходе» из черепка ничего. Пустота. Лица пожарников раскраснелись. Под загаром бронзовые. Исполняют работу молча, усердно. Абдулхаков еще на лестнице шепнул, что они не знают, что носят… У них приказ… Не они решают…
   Духота. Приглушенный телефонный звонок. Палин бежит к выходу. Бульканье. Брызги. Спертый влажный воздух…
   Абдулхаков протягивает трубку. Начальник смены АЭС Болотов:
   – Дренажный бак переполнен! Алло! Владимир Иванович! Включаю насосы на откачку. Ничего не могу сделать. Надо качать, иначе затопим все низы…
   – Категорически запрещаю, – сухо сказал Палин.
   – Ну, ты даешь! – Голос Болотова зазвенел. Спросил: – Сообщить Алимову?
   – Сообщай…
   Палин стоит у телефона. Ждет. Звон ведер, бульканье, переплеск воды. Мелькание фигур. Пожарники стараются. Уровень падает… Быстрей, быстрей!.. Снова звонок Болотова:
   – Владимир Иванович! – В голосе Болотова насмешка – Личное распоряжение товарища Торбина… Записал по телефону в оперативный журнал. Зачитать?
   – Ты-то, я вижу, спокоен? – с возмущением спросил Палин. Невольно весь подобрался. Прихватило дыхание. В голосе легкая дрожь. – У самого-то совесть как? А? Рука нe дрогнет? – последнюю фразу сказал тихо, стараясь унять дрожь в голосе.
   – Не дрогнет, – ответил Болотов. – Начальству виднее… Много на себя берешь, Палин. Ни к чему это… Включаю насосы…
   Палин ничего не ответил. Отдал трубку Абдулхакову. Болит голова. Снял резиновые сапоги, перелез в тапочки с галошами. Перескакивая через три ступеньки, пробежал наверх…
   В помещении щита дозиметрии никого. Сотни приборов мурлычут, как сытые кошки. С переливом. То в унисон, то вразнобой. В воздухе запах теплого приборного лака. Надел телогрейку, схватил радиометр, колбу для отбора проб. Побежал с непокрытой головой. В черепке «вычислительная машина» переключалась. Стоп! Чистота. Ничего не придумал…
   «Теперь – действие, действие. Что-нибудь делать… Это… Теперь это…»
   Выскочил в переходной туннель. Обдало холодом. Туннель, выйдя из железобетонного монолита блока, перешел в эстакаду, соединяющую блок атомной электростанции с административным зданием. Витражи эстакады еще не застеклены.
   Низкое свинцовое, в рваных тучах, небо. Свищет сквозной холодный ветер. Он глянул наружу и увидел, что тот же глинистого цвета «свинорой», но на этот раз не залитый солнцем, был безотраден и потерял ту выразительность движения стройки, которая еще вчера так бросалась в глаза.
   Вдоль окон асбоцементные корыта под будущие цветы были забиты строительным мусором – цементной крошкой, обломками сухой штукатурки, песком, окурками, рваными газетами. На низком, еще не беленном потолке эстакады только что вмонтированные, контрастно выделяющиеся белые новенькие вафельки люстр-светильников.
   Эстакада обогнула с обеих сторон мощный монолитный ствол железобетонной вентиляционной трубы, не крашенной еще и с четким рисунком отпечатавшейся опалубки…
   Палин почти бежал, испытывая враждебность к этому сотворенному человеческими руками атомному гиганту. Это чувство родилось неожиданно, как следствие, наверное, его бессилия перед неотвратимой логикой системы, которая, как ему теперь казалось, работает сама, независимо от его, Палина, желаний или нежеланий…
   Но кто? Кто виноват?.. Ведь он тоже частица этой системы, одна из ее рабочих шестерен, а в чем-то, быть может, и приводной механизм… И его товарищи, о которыми он десятки лет трудился бок о бок. Да, да… Они все вместе построили эту «ядерную телегу»… И она доехала, неумолимо заработала, будто помимо их воли…
   А они уселись на эту суперколымагу и спокойненько едут…
   Слабая ироническая улыбка осветила его лицо.
   Но ведь «не мы сбросили атомную бомбу на Хиросиму, – вспомнил он вдруг слова Курчатова, – не мы начали шантаж тотальным оружием…»
   Мы пожинаем плоды навязанной нам ядерной гонки… Но списывать издержки только на это сегодня уже нельзя…
   Ему вдруг показалось, что он на мгновение понял приводной механизм системы, которая и через двадцать лет сумела привести к тому же, в чем проявила себя когда-то…
   Он вдруг ощутил себя втянутым в сложную игру с этим зловещим, скрежещущим, изрыгающим нечистоты механизмом всеохватывающего, неумолимого атомного движения.
   «Но кто же победит?! – вдруг с задором спросил он сам себя и с уверенностью ответил: – Человек! Только человек! Иного выхода нет!»
   Миновав санпропускник в административном здании, Палин выскочил на улицу.
   На асфальтовой площадке перед управлением стояли несколько «Волг», «Москвичей», один желтый «Запорожец». По автостраде туда-сюда сновали автомашины.
   «Мир движется, несется куда-то…» – подумал Палин. С тоской посмотрел в сторону леса, невдалеке за дорогой.
   Серое, еще без видимых следов раскрывающейся листвы, кружево ветвей то и дело меняло орнамент под напором порывистого ветра. Но все же Палину казалось, что лес оживает. Голые ветви деревьев уже дышат и, кажется, излучают жизнь.
   Палин остановился, глядя на движение вокруг, подумал, что вот, все они не знают, что творится у них на блоке. И даже сам атомный энергоблок этого не знает.
   И вот эти автомашины не знают…
   Палин оглянулся на черный, облицованный глазурованным кабанчиком монолитный куб реакторного здания, на величественно вписавшийся в серое небо ствол белоснежной вентиляционной трубы, где-то на высоте ста метров растворившийся в низкой рваной облачности.
   Вспомнил о Торбине. Ощутил уверенную вражду к нему. Такую вражду, которая влечет за собой действие.
   Он побежал. Обогнув здание электростанции, выскочил на территорию промплощадки и, оказавшись у траншеи с «черной трубой», торопливо пошел вдоль, часто спрыгивая на трубу и плотно приставляя к ней радиометр.
   Почти на всем протяжении прибор довольно ровно показывал полтора рентгена в час. Палин почему-то вдруг успокоился. Свершившееся преступление было столь очевидным, что оставалось только констатировать и точнее регистрировать факт…
   Холодный влажный ветер порывисто подхватывал светлые пряди его волос, то взвихривая и забрасывая их назад, то расплющивая и прижимая ко лбу. Глаза как-то изумленно и беспомощно блестели.
   Он вначале все измерял, измерял… Все те же полтора рентгена. Потом перестал. Вяло опустив руку с прибором, шел, замедлив шаг, и подумал вдруг, что все развивается… предельно откровенно. Именно так…
   Инъекция радиоактивной грязью Природе происходит у всех на глазах, словно бы так и надо…
   «Уму непостижимо! – подумал он. – Все происходит так явно, так классически нагло, что кажется всем должным и закономерным».
   Он даже зябко поежился от охватившего его вдруг чувства возмущения.
   Невдалеке бурлило и накатывало на берег пенистые валы море.
   Палин заметил съежившуюся от холода фигуру Федосова. Спохватился и снова побежал. Ветер упруго и, как ему казалось, враждебно толкал его в грудь, лицо, будто не пуская к морю, был леденисто-холодным, злобным…
   «Природа взъярилась… – виновато подумал Палин. – Она все чувствует, ее не обманешь…»
   Он бежал, спотыкаясь от волнения и обиды, теряя иногда координацию движений. С маху упал, врезавшись руками и прибором глубоко в рыхлый влажный бугор отвальной супеси.
   Подбегая к берегу, Палин увидел, что из «черной трубы» поток воды лил с расходом около ста тонн в час, вначале довольно тугой, он затем расширялся, теряя упругость, и, подхватываемый и разрываемый ветром, крупными барабанящими брызгами покрывал акваторию и бетонированные откосы приямка. А чуть в отдалении, где отводящий канал соединялся с морем, бурлил и кипел мощный тысячекубовый разбавляющий вал технической воды от насосной станции…
   – Ну вот, видишь… Все произошло… – с горечью произнес Палин, и голос его потонул в грохоте моря.
   Он посмотрел на Федосова, стоявшего по ту сторону канала, и беспомощно улыбнулся. Резким толчком слезы обиды надавили на глаза ему, но тут же отпустили…
   – Спокойно, спокойно… – шептал он сам себе, болезненно ощущая собственное бессилие.
   Федосов вконец замерз. Расплющенное боксерское лицо его, и без того не отмеченное живостью, теперь совсем застыло. Он глядел на Палина и, видно было, хотел что-то сказать, но тщетно. Море, ветер и валы воды из труб – все это слилось в единый беснующийся шквал звуков. Палин сделал резкую отмашку рукой в сторону блока атомной электростанции. Мол, уходи, уходи скорей! И вслед за тем крикнул, что есть мочи: «Беги! Беги!», но понял, что Федосов не слышит, потому что и сам он свой голос ощущал, пожалуй, только гортанью.
   Федосов уже двинулся с места, перешагнул, легко оттолкнувшись, канаву с «черной трубой» и, обойдя приямок, подошел к Палину.
   – Дерьмо льют? – спросил он в самое ухо. Глаза черные, застывшие. Губы синие, с белесым налетом, шевелятся с трудом, как у пьяного.
   – Да! – ответил Палин. – Иди! Ты замерз! Я побуду!.. Пришли Проклова! Пусть теплее оденется!
   Федосов кивнул. Синее лицо его вздрагивало. Он двинул вдоль траншеи по буграм и распадкам супесных влажных отвалов к атомному блоку.
   Палин посмотрел Федосову вслед, и ему показалось, что в фигуре удаляющегося человека – легкость освобождения. Подумал вдруг, что его, Палина, сопротивление, запоздало проснувшееся самосознание, ответственность перед Природой и человечеством – сегодня его, Палина, достояние и только его…
   «Сам, сам, сам!» – приказал он себе и быстро прошел к отводящему каналу, черпнул колбой воду на выходе из приямка, посмотрел на свет. В мутноватой воде плавало несколько крупинок смолы радиоактивной пульпы. Он снова вымученно улыбнулся, с каким-то тупым изумлением открытия, глядя перед собой в пространство…
   – Ах, проклятье! – крикнул он, не слыша своего голоса, потонувшего в грохоте моря и реве ветра. – Проклятье! – Он поднес колбу с водой к радиометру, переключил диапазоны.
   «Рентген в час… Концентрированную радиоактивную грязь хлещут в море…»
   Он поставил колбу с водой на землю. Ощущал лицом мелкие брызги разбивающихся о берег волн. Несколько раз облизнул быстро солонеющие на морском ветру губы. Нетерпение охватило все существо его. Стремительно стал прохаживаться взад и вперед вдоль берега. Непрерывно нарастающий гневный гул моря будто удесятерял его силы, злость. Он бросил радиометр на влажный песок, судорожно сжал кулаки. Песок то влажнел и отдавал глянцевым блеском при накате волн, то будто мгновенно просыхал и становился белесовато-матовым, когда волна отходила.
   – Простите меня… – сказал он вдруг. Море вторило ему в ответ надсадным грохотом. – Простите… – еще раз сказал он в пространство.
   Он проиграл… Факт… Все его благие намерения привели вот к этому: струя радиоактивной пульпы от атомного блока и вал разбавляющей воды от береговой насосной…
   Беспомощность, ощущение фатальной неизбежности случившегося толкали его душу то во власть отчаяния, то к холодности стороннего наблюдателя.
   «Здесь все просто. Тайны нет. Торбину, Мошкину, Алимову надо прикрыть свою несостоятельность… Или это и есть руководство?.. Если это так… Нет, нет… Именно… И еще… Еще кому-нибудь это надо… Срок – это не голая временная категория. За ним чины, награды… Многое, многое… В конце концов – признание, жизненный успех…»
   Палин вновь ощутил прилив яростного нетерпения, придавшего ему сил. Он схватил радиометр, полуутонувший в морском песке, колбу с водой и плавающими в ней «икринками» радиоактивной смолы и побежал вдоль траншеи к зданию управления. Ярость все более придавала сил, и он наращивал бег. Ощущал разгоряченный стук сердца от бега и от волнения. Явственно увидел перед собой прохаживающегося по кабинету Торбина. Сытое пузцо. Руки глубоко в карманах. С желтоватинкой круглая литая болванка лица. Уверенно ступает по бледно-зеленой латексной дорожке. Взгляд под ноги. Думает…
   Палин вбежал в управление, но за порогом заставил себя остановиться, перевести дыхание. Туда-сюда сновали знакомые и незнакомые лица. Не замечал, кто именно, взгляд не фиксировал. Как обычно, эксплуатационники, строители, командированные. Кто-то приветствовал его Он не замечал, кто…
   Внутренняя пружинистая сила толкала его вперед.
   Он шел, еле сдерживаясь, чтобы не перейти в бег. Поднялся на второй этаж, перешагивая через ступеньки. Сердце выскакивало из груди.
   «Спокойно, спокойно…» – шептал он сам себе.
   Перед дверью кабинета Мошкина он вдруг остановился, ощутив внезапную неуверенность, но тут же резко, даже зло толкнул дверь и вошел. Остро пахло латексным паласом. В кабинете был один Торбин. Когда Палин вошел, он в раздумье прохаживался вдоль стола заседаний, как-то резко ставя ногу на грань каблука и четко перекатываясь на носок. Это выглядело смешно. Палин еле улыбался, в глазах ирония. Захваченный врасплох, Торбин покраснел. Остановился. Повернулся к Палину. Стойка, ноги чуть в стороны, властная, монументальная. Полы пиджака откинуты назад, руки глубоко в карманах. Глаза серые, холодные, чужие. Краска еще не сошла с его лица. Некоторое выражение растерянности.
   – У вас что? – спросил Торбин глухим голосом.
   – Вот что! – Палин протянул ему колбу с радиоактивной водой, не сводя с Торбина глаз и ловя каждую тень на его лице.
   – Что это?
   – Радиоактивная вода с пульпой… Видишь, «икринки» плавают?..
   Лицо Торбина гневно побурело, но голос прозвучал все так же сдержанно-глухо.
   – Зачем вы принесли сюда это? Здесь не лаборатория…
   – Я принес это с берега моря…