От удивления я присвистнул как сурок.
— Да ведь и я жил в поселке Чарын! Целых четыре месяца. После шестого класса. Слепого старика Ануара знаешь? Что, живешь с ним по соседству? Ото!
И легенду о Снежнолицей слышал? Даже не только в Чарыне? Как же мы с тобой не познакомились?
— Я был у Созерцателей Небес.
— Ты? У астрономов? Значит, ты приезжал к нам в Алма-Ату?
— Нигде я здесь не был, кроме Чарына, — угрюмо сказал он и ушел к своей вышке. Вообще были в нем странности необъяснимые. Он не знал многих заурядных вещей, как будто жил в позапрошлом веке. Ни разу я не слышал от него таких слов, как «телевизор», «холодильник», «спутник», «синтетика», «вычислительная машина». Зато когда у буровиков вышел запас продуктов, он вскинул на плечо свое ружье (между прочим, оно было кремневое, такие можно встретить лишь в музее) и скрылся в зарослях саксаула. Через час он приволок на двух жердях по песку здоровенного кабана, пуда на четыре, не меньше.
— А вон в того коршуна можешь попасть? — не нашелся ничего лучшего спросить я, трогая кабаньи клыки. В ту пору повсеместно гремела кампания за полное уничтожение хищной живности, и чучело коршуна украсило бы кабинет нашего декана, где уже пылилось с десяток кривоклювых врагов рода человеческого.
— Это не коршун, а молодой орел-бородач. Орлов убивать нельзя. И шахина нельзя, сокола рыжеголового. И вихляя, дрофу-красотку. Когда убьют всех орлов, люди умрут, — слыхал такое старинное пророчество?
Нельзя в природе никого убивать.
— За исключением жирных кабанов? — Я поставил ногу на секача.
— В другой жизни кабаном стану я, и он меня лишит жизни, — серьезно отвечал Мурат.
— Ну а камнем стать на том свете не боишься? — усмехнулся я. Он мотнул головой. — Тогда попади в белый камень на обрыве. — Уж очень мне хотелось увидеть в действии музейный его самопал. Но Мурат сказал как отрезал:
— Патроны еще пригодятся.
Я познакомил Мурата с Учителем, и, к моему удивлению, через неделю немногословный уйгур стал ходить за ним как тень. Самолюбие мое было основательно задето. Оказывается, Учитель записывал со слов Мурата восточные легенды и мифы, а Мурат брал уроки русского языка.
К середине сентября мы оконтурили несколько дворцовых комнат, арсенальную башню, конюшню, бани с двухметровыми кувшинами, правда, от кувшинов остались одни закопченные черенки, библиотеку с жалкими остатками сгоревших манускриптов. К библиотеке примыкали две комнаты неизвестного предназначения.
— Скорее всего здесь были спальни, — предположил Учитель. Я спросил:
— А где искать мавзолей? Не мог же он располагаться за стенами крепости.
— Покоя не дает Снежнолицая? Такие легенды заставляют под любым холмом видеть Парфенон. Однако легенда есть легенда. За сотни лет событие обычно обрастает такими подробностями, что от него самого почти ничего не остается. Тем паче когда… — тут он заулыбался и мгновенно нарисовал палочкой на стене раскопа женский профиль, — когда в дело замешана красивая дама.
— Сергей Антонович, но с такими мыслями вы никогда бы не открыли ни кладбище стегоцефалов, ни Золотые дворцы на Орхоне, — разволновался я.
— Кроме названных, я участвовал еще в трех десятках экспедиций, Олег. Крупные открытия, к счастью, случаются редко. К счастью, ибо это не дает успокоиться.
…Где располагался мавзолей? На дворцовой площади? Вряд ли стал бы неутешный владыка возводить усыпальницу любимой там, где суетилась челядь и ржали кони. Рядом со своим мавзолеем? О нем ничего не известно. Он мог быть построен в Городе Мертвых, но кладбище мы еще не нашли. Рядом с библиотекой?
Судя по множеству сгоревших книг, владыка в перерывах между походами проводил немало времени за чтением, а переизбыток знания усугубляет печаль. Мне почему-то казалось, что последнее пристанище Снежнолицей было рядом с обсерваторией, может, даже внутри ее. Воображение услужливо рисовало одинокого старца, вглядывающегося в звездную пустыню неба, где Пегас летит рядом с Орлом и Лебедем навстречу бесстрашному Персею с обвитой змеями головою Медузы Горгоны в руках, где Дракон подкрадывается к Серебряному Приколу, вокруг которого четыре звездных волка гонятся за тремя овцами, и когда настигнут их — Вселенная снова свернется в клубок. Но еще силен Геркулес, и Кит воздувает буруны на Млечном Пути, и старец спускается по мраморным ступеням к той, ради которой он несся на бешеном скакуне над крепостным рвом.
Я поделился своими мыслями с Учителем. Он одобрил мой замысел: выкопать для начала колодец, а от него несколько пробных горизонтальных ходов.
Я вгрызался лопатой в розоватую землю, не разгибая спины. Впереди маячил сезон дождей. Первые два хода (на север и запад) ничего не дали: один обвалился, другой уперся в скалу. Я рыл еще и по ночам, тайно от всех, при свете керосинового фонаря. Иногда я дедал перерыв, вылезал глотнуть свежего воздуха. Тарахтела буровая, освещенная гирляндами лампочек. Там тоже грызли глину и гранит, и, может быть, бездушный бур давно уже прошел сквозь грудь Снежнолицей. Шакалы выли, обратив длинные морды к фонарю луны.
Им вторили камышовые коты. Ветер доносил запахи тысячелетних кочевий. Когда-то по этим местам проходил Марко Поло, и он тоже слушал эти звуки, вдыхал эти запахи, чтобы потом, томясь в плену, без всяких прикрас рассказать о выстраданном и пережитом н обессмертить имя свое — о, не званием члена великого совета Венеции обессмертить, не подвигами в братоубийственной бойне с Генуей. Простодушным повествованием о землях незнаемых, от которого он не отрекся и на смертном одре, и где сумел даже о никогда им не виданной Руси сказать добрые и правдивые слова.
Привет тебе из урочища Джейранов, праведный странник!..
В одну из ночей лопата наткнулась на каменную кладку. Камни были наподобие тонких кирпичей, замшелые, не тронутые пламенем, плотно пригнанные.
Я вернулся по ходу в колодец, принес лом. Первые же удары отозвались странным подземным гулом. Сердце поднялось к горлу. «Значит, там, за кладкой, пустота», — обожгла мысль. Казалось, прошла вечность, прежде чем один из камней подался и упал к моим ногам. Из образовавшейся дыры пахнуло затхлостью и еще пряным неведомым ароматом. Я осторожно высвободил несколько камней, просунул в отверстие руку.
Она повисла в пустоте. Я взял фонарь и протиснулся во тьму.
…Стены круглой сводчатой комнаты без окон показались мне утыканными множеством разноцветных лампад, как на новогодней елке. Даже в тусклом свете фонаря они переливались всеми цветами радуги. Узорчатый купол поддерживала выложенная яшмой и ониксом мощная колонна. Слева вплотную у стены отсвечивал золотым блеском массивный стол с шеренгой толстых черных книг на нем. У стола — черного дерева кресло с высокой спинкой. А справа — поначалу закрытый от меня колонной — покоился в покатой нише сундук, накрытый чем-то вроде кожаной попоны с нашитыми золотыми бляхами.
Я много слышал про хитроумные ловушки на пути грабителей могильников: про падающие на голову каменные глыбы, про отверзающиеся под ногами колодцы, которые на дне утыканы копьями, про отравленные стрелы, вылетающие из темноты. Конечно, могло сработать и здесь нечто подобное. И все же я без особых раздумий поднял над головою фонарь — рука коснулась холодного гладкого свода, и я ее непроизвольно отдернул, едва не сбив робкое пламя.
Я обогнул колонну. На ней тоже переливались новогодние лампадки, как будто за мпою следило множество кошачьих глаз. Ноги были ватные, я с трудом их передвигал. Казалось, вот-вот обрушится водопад грозных голосов, и мерцающий купол вместе со мной начнет проваливаться в другие времена — на суд и расправу…
Глухая тишина. Пыль под ногами. И на кожаной попоне толстый слой пыли. Я осторожно взялся за ее край и приподнял. Кожа оторвалась беззвучно, невесомая, как пепел. Тогда я сдвинул рукавом попону в сторону — и сноп лучей ударил мне в лицо.
В хрустальном гробу лежала Снежнолицая. Как живая. На щеках проступал легкий румянец, и васильковые глаза смотрели на меня в упор. Венок из золотых листьев и золотых виноградин обрамлял русые косы.
Бирюзовые сережки с подвесками блестели в мочках ушей. Почему-то мне вспомнились красавицы панночки, описанные Гоголем. Да, так колдовски была она прекрасна, столь пугающе струилась ее красота, что я начал пятиться, пока не уперся плечом в колонну.
Нашел! Я нашел Снежнолицую! Значит, легенда — вся, от начала до конца! — правда. Я оставил фонарь у колонны, снова протиснулся в отверстие, вылез по лесенке из колодца и, как зверек, прыжками, бешеными скачками устремился к палатке Учителя. Обогнув дворцовую площадь, я спохватился: как бы не переполошить уставшую за день экспедицию — и перешел на шаг. Поблескивал месяц, как золотая бляха на попоне небес. Хохотала река. Я то и дело оглядывался, как будто за мною кралась колдунья в венке из золотых листьев и виноградин. Зря ты не завернул в Бекбалык, в крепость на изгибе реки, поседевший в странствиях венецианец!
Я потихоньку растормошил Учителя.
— Сергей Антонович, одевайтесь. Надо немедленно на раскоп!
Ни о чем не спрашивая, Учитель облачился в свою видавшую виды брезентовую куртку, и мы зашагали к обсерватории. Первым в усыпальницу влез я. Для его внушительной фигуры отверстие оказалось маловатым.
Я с величайшей осторожностью отделил ломом изнутри несколько камней. Мы оба очутились возле колонны, перед почти угасшим фонарем. Я подкрутил фитиль.
— Руками ничего не трогать, — сказал Учитель странно изменившимся голосом и шагнул к хрустальному гробу. Из-за его спины я подсвечивал фонарем.
Он долго вглядывался в дивные черты Снежнолицей.
Потом повернулся ко мне, положил мне свою руку на ллечо, больно сжал.
— Спасибо, брат, — сказал он шепотом. — Если мир и спасет красота, то лишь такая — пречистая.
Около часа он самым внимательным образом осматривал гробницу, нашел потайной вход рядом со столом, начертил в записной книжке план помещения, прихотливое узорочье купола и колонны. Запыленный овальный поднос на столе оказался поясным портретом Снежнолицей. Художник изобразил ее без украшений, с толстой косой, стекающей по плечу к букетику подснежников. На плече у нее сидел снегирь. Белоснежная кофта была оторочена светло-зеленой каймой с вышитыми снегирями, они прыгали на распускающихся ветках. Краски светились голубизной, как вода северных рек. Портрет казался написанным вчера.
— Это энкаустик — секрет живописи утерян, — сказал Учитель. — Так писали фаюмские портреты. Русская финифть — сводная сестра энкаустика. А теперь пора возвращаться.
Портрет он взял с собой вместе с одной из книг (она была на древнегреческом). Отверстие в гробнице он попросил снова заложить камнями и засыпать глиной. Когда я покончил с этим и поднялся по лестнице, он ждал меня наверху.
— Вы сделали важное открытие, Олег, — строго сказал он. — На вас глядя, я вспомнил себя в восемнадцать лет. В те времена нашел под Усть-Цильмой ископаемых юрского периода. Помню, пустился в пляс.
Второй раз плясал на становище берендеев.
— Снежнолицую нашла вся наша экспедиция, — впервые возразил я Учителю. — Можно, я на один день съезжу в Чарын? Эх, и обрадуется Снежнолицей слепой Ануар…
— Попозднее, Олег, попозднее. Все гораздо серьезней. Утром я улетаю в Алма-Ату, надо поставить в известность академию. Вернусь через два-три дня. Вместе с группой для цветной киносъемки. Не удивляйтесь, если сюда нагрянет сам президент. Но давайте, Олег, условимся: до моего возвращения никому ни слова!
Иначе здесь начнется столпотворение вавилонское. Тут и буровики заинтересуются, и районное начальство валом повалит. Как бы не обрушился свод гробницы.
Единственная защита от любопытствующих — молчание. Очень на вас надеюсь.
— Даже во сне не проболтаюсь — сказал я, прикладывая палец к губам. — А лестницу сейчас же вытащу из колодца и спрячу в кустах.
Засвистал первый сурок. Уже разогревались краски неба на востоке.
Сразу после завтрака Учитель уехал на экспедиционном «газике» в райцентр, откуда летали в Алма-Ату юркие четырехкрылые самолетики. Состояние, в котором он меня оставил, можно передать единственным словом: восторг. Я не мог усидеть на месте, беспрестанно вскакивал, разрубал прутом воздух и, скрывшись от посторонних глаз на другом берегу Чарына, распевал, чтобы слышали и джейраны, и ящерицы, шныряющие по скрюченным стволам саксаула, и молодые орлы, которых нельзя убивать:
Да, длился он бесконечно, и я, конечно, не утерпел и как бы невзначай несколько раз подходил к моему колодцу, сожалея, что не могу сейчас же, сейчас показать Мурату невиданное чудо. Назавтра я договорился с ним пойти вечером на охоту, и надо было искать предлог отказаться. Какая там охота, если я должен неусыпно охранять Снежнолицую!
Ночь выдалась черная, безлунная. Зубцы гор слабо обрисовывались в тусклом мерцанье звезд, задернутых полупрозрачной пеленой. Над горами, словно огненные ветви, вспыхивали молнии. К полуночи воздух стал густым, тяжелым. Начало погромыхивать. Странный шум доносился со стороны реки. Я рыскал между палатками, надеясь разыскать брезент или клеенку, чтобы закрыть колодец на случай ливня. Там уже лежали крестнакрест добытые мной сухие жерди. Ничего не найдя подходящего, я решил пожертвовать своей палаткой — в конце концов скоротаю ночь в фургончике, заменявшем нам библиотеку. Палатка стояла на отшибе, среди белых шапок бересклета, и меня редко кто навещал, тем более ночью. Каково же было мое удивление, когда я лицом к лицу столкнулся у палатки с Муратом.
За его спиною чернел ствол ружья.
— Олег, беда идет, — заговорил он приглушенно. — Река распухла, уже несет камни. Будет землетрясение. Или еще хуже — сель. Поднимай всю экспедицию, перебирайтесь выше, на холм.
— Откуда ты узнал про землетрясение? — удивился я. — Даже наука бессильна их предсказывать. С чего тормошить людей?
— Буди всех, буди, пожалуйста! Сурки, землеройки, мыши на закате вылезли из нор, наверх двинулись.
Змеи уползли!
До этой ночи я слабо представлял себе действие землетрясений, разве что по рассказам дедушки. Видя мою нерешительность, Мурат впился в меня мертвой хваткой и буквально заставил поднять всех наших. Пока заместитель Сергея Антоновича неохотно давал указания, пока спросонок кряхтели и чертыхались, собирали рюкзаки, пока грузили на «газик» добытые в крепости реликвии, прошло часа полтора. Звезды исчезли.
Разлилась тьма, она загустевала, как остывающая смола. Выл Чарын. Вдруг со стороны гор скатился громовой взрыв, будто сошла лавина. Казалось, под уклон двинулись циклопические каменные колеса. Удар ветра загасил костер возле буровой, искры скрутило в жгут.
— Бросайте все! Бегите наверх! Иначе смерть! — закричал Мурат.
Все кинулись спасаться, продираясь сквозь заросли барбариса и ежевики. Я тоже помчался было за Муратом, но вскоре остановился как вкопанный: ужаснула мысль об оставляемой на произвол стихий гробнице.
— Олег, ты что, вывихнул ногу? — встревожился Мурат.
— А Снежнолицая! Вдруг пострадает при землетрясении? Я пойду к ней! — И я повернул назад.
— Куда? Вниз? Ни с места!
— Может, прикажешь поднять руки вверх? — рассвирепел я.
Мурат появился во тьме и влепил мне такую звонкую затрещину, что я не устоял на ногах и повалилсяг на склон, но живо вскочил, собираясь расправиться с обидчиком. Мы сцепились, тяжело дыша. Мне было легче волочить его вниз по склону, но он сумел змеиным яодныром оказаться у меня за спиной и больно заломил правую руку.
— Наверх! Или прикончу как шакала!
Его крик растворился в. грянувших потоках ливня, словно над нами разверзлось озеро.
— Мы с тобой расквитаемся. Рваное Ухо, — злобствовал я, подталкиваемый сзади Муратом. Руку мою он так и не отпустил, пока мы не оказались высоко на холме. Я начал разминать затекшее плечо. И в это время внизу прогрохотала всесокрушающая громада селя.
Она была не видна за сплошной стеной дождя, но земля заходила ходуном, как будто под нашими ногами были не твердейшие скальные породы, а стог сена.
Вскоре со скоростью курьерского промчалась следующая громада, затем еще и еще…
Лило до рассвета. Мы промокли и продрогли. Мурат ушел, скорее всего к своим буровикам. После перепалки внизу он не сказал мне больше ни слова.
Солнце еле выползло. От кустов и травы поднимался пар. Я решил никого не искать и спуститься вниз. Сапоги на мокром склоне скользили, как по мазуту. Когда заросли поредели, сквозь редкие плети ежевики, свисавшие с облепих, открылось печальное зрелище. Оно и поныне стоит у меня перед глазами.
По урочищу Джейранов проволоклось железное чудовище, внеземной мастодонт, бессмысленно разрушивший все на своем пути. Буровая вышка была смята в лепешку, как хлипкая модель из алюминиевой проволоки, и заброшена за скалу. Там и сям чернели обляпанные грязью огромные валуны, оставленные селем, вперемешку со стволами ободранных тянь-шаньских елей. Деревья были сломаны, как соломинки. Наш лагерь исчез, на его месте блестела мутная лужа.
А гробница! Что сталось с находкой? Я встал на край небольшого обрыва, ища контуры крепостной ограды со стороны реки. И не нашел ограду. Она была как ножом отрезана и унесена селем. Вместе с обсерваторией. Вместе со Снежнолицей. Там теперь тащилась по камням смирная река, обживающая новое русло. И не река даже — ручеек.
Вот и меня настигла из тьмы веков стрела с кровавыми иероглифами. Она впилась в сердце, я зашатался, и, чтобы не упасть, схватился за ветку дикой яблони.
Вслед за дождевыми каплями яблоня осыпала меня желтыми сплюснутыми плодами с розовыми прожилками. Яблоки глухо простучали по обрыву и закачались на бурой воде.
Как во сне, спустился я к дворцу, приблизился к срезу земли, пропаханной клыком разъяренного вепря, проклятого селя. Подо мною в зловонной жиже плавали обезображенные туши двух круторогих козлов-тэков, кабана, нескольких птиц: то были голенастые коростели. Справа на валуне блестела мокрой шкурой мертвая рысь. Я не смог сдержаться и начал всхлипывать.
Глотая слезы, я посылал проклятье горам, лавинам, разбухшим от дождей озерам над альпийскими лугами, селю, насыщающему утробу из этих озер.
Чья-то рука тронула меня сзади за плечо. Я порывисто оглянулся.
— Зачем плачешь как девушка? — тихо спросил Мурат. — Мужчины не плачут.
Был он в мокрой ковбойке, левая щека разодрана.
— Проваливай! — сказал я. — А то заплачешь тоже.
— Больше всего вышку жалко. Красивые на ней были лампочки, — сказал он невозмутимо.
И тут меня взорвало. Я схватил его обеими руками за грудки и принялся бешено трясти.
— Вышку жалко, вышку, да? А Снежнолицую не жалко? Сам знаю, плакать или плясать. За что меня вчера грозил прикончить как шакала? Зачем руку заламывал как уголовнику? Останься я здесь — и ее не тронул бы никакой сель! Да, не тронул! Проваливай, Рваное Ухо!
В детстве я страдал припадками эпилепсии и хорошо помню то блаженное состояние, которое охватывает все тело перед забытьем. Припадки не повторялись лет десять, но теперь я почувствовал: наваливается, накатывает опьяняющая волна.
— Проваливай, Рваное Ухо! — опять выкрикнул я в побледневшее Муратове лицо.
…А дальше — « бред небытия, кровавый отсвет забытья, видений Дантовых кошмары; разбой, насилия, пожары, разврат, распад державы, мор, предательство друзей, позор».
Слова сплетались в многоцветные хороводы, кивали, подмигивали, слетались и вспархивали стаей снегирей, рифмуясь с тою легкостью, с какою текла в древности речь сказителей и гусляров.
«…Корнями ясеня обвитый, в накрапах сизых грязевых, о брат мой, коростель убитый, что там, в пустых глазах твоих? В ликующем многоголосье лишь ты молчишь, и божий день к созвездью Лебедя уносит твою распластанную тень».
И надо всем — неутешные причитания владыки Бекбалыка, расплавляющие камни гробницы.
…И нескончаемо длился мучительный дьявольский сон.
3. Княгиня радости
— Да ведь и я жил в поселке Чарын! Целых четыре месяца. После шестого класса. Слепого старика Ануара знаешь? Что, живешь с ним по соседству? Ото!
И легенду о Снежнолицей слышал? Даже не только в Чарыне? Как же мы с тобой не познакомились?
— Я был у Созерцателей Небес.
— Ты? У астрономов? Значит, ты приезжал к нам в Алма-Ату?
— Нигде я здесь не был, кроме Чарына, — угрюмо сказал он и ушел к своей вышке. Вообще были в нем странности необъяснимые. Он не знал многих заурядных вещей, как будто жил в позапрошлом веке. Ни разу я не слышал от него таких слов, как «телевизор», «холодильник», «спутник», «синтетика», «вычислительная машина». Зато когда у буровиков вышел запас продуктов, он вскинул на плечо свое ружье (между прочим, оно было кремневое, такие можно встретить лишь в музее) и скрылся в зарослях саксаула. Через час он приволок на двух жердях по песку здоровенного кабана, пуда на четыре, не меньше.
— А вон в того коршуна можешь попасть? — не нашелся ничего лучшего спросить я, трогая кабаньи клыки. В ту пору повсеместно гремела кампания за полное уничтожение хищной живности, и чучело коршуна украсило бы кабинет нашего декана, где уже пылилось с десяток кривоклювых врагов рода человеческого.
— Это не коршун, а молодой орел-бородач. Орлов убивать нельзя. И шахина нельзя, сокола рыжеголового. И вихляя, дрофу-красотку. Когда убьют всех орлов, люди умрут, — слыхал такое старинное пророчество?
Нельзя в природе никого убивать.
— За исключением жирных кабанов? — Я поставил ногу на секача.
— В другой жизни кабаном стану я, и он меня лишит жизни, — серьезно отвечал Мурат.
— Ну а камнем стать на том свете не боишься? — усмехнулся я. Он мотнул головой. — Тогда попади в белый камень на обрыве. — Уж очень мне хотелось увидеть в действии музейный его самопал. Но Мурат сказал как отрезал:
— Патроны еще пригодятся.
Я познакомил Мурата с Учителем, и, к моему удивлению, через неделю немногословный уйгур стал ходить за ним как тень. Самолюбие мое было основательно задето. Оказывается, Учитель записывал со слов Мурата восточные легенды и мифы, а Мурат брал уроки русского языка.
К середине сентября мы оконтурили несколько дворцовых комнат, арсенальную башню, конюшню, бани с двухметровыми кувшинами, правда, от кувшинов остались одни закопченные черенки, библиотеку с жалкими остатками сгоревших манускриптов. К библиотеке примыкали две комнаты неизвестного предназначения.
— Скорее всего здесь были спальни, — предположил Учитель. Я спросил:
— А где искать мавзолей? Не мог же он располагаться за стенами крепости.
— Покоя не дает Снежнолицая? Такие легенды заставляют под любым холмом видеть Парфенон. Однако легенда есть легенда. За сотни лет событие обычно обрастает такими подробностями, что от него самого почти ничего не остается. Тем паче когда… — тут он заулыбался и мгновенно нарисовал палочкой на стене раскопа женский профиль, — когда в дело замешана красивая дама.
— Сергей Антонович, но с такими мыслями вы никогда бы не открыли ни кладбище стегоцефалов, ни Золотые дворцы на Орхоне, — разволновался я.
— Кроме названных, я участвовал еще в трех десятках экспедиций, Олег. Крупные открытия, к счастью, случаются редко. К счастью, ибо это не дает успокоиться.
…Где располагался мавзолей? На дворцовой площади? Вряд ли стал бы неутешный владыка возводить усыпальницу любимой там, где суетилась челядь и ржали кони. Рядом со своим мавзолеем? О нем ничего не известно. Он мог быть построен в Городе Мертвых, но кладбище мы еще не нашли. Рядом с библиотекой?
Судя по множеству сгоревших книг, владыка в перерывах между походами проводил немало времени за чтением, а переизбыток знания усугубляет печаль. Мне почему-то казалось, что последнее пристанище Снежнолицей было рядом с обсерваторией, может, даже внутри ее. Воображение услужливо рисовало одинокого старца, вглядывающегося в звездную пустыню неба, где Пегас летит рядом с Орлом и Лебедем навстречу бесстрашному Персею с обвитой змеями головою Медузы Горгоны в руках, где Дракон подкрадывается к Серебряному Приколу, вокруг которого четыре звездных волка гонятся за тремя овцами, и когда настигнут их — Вселенная снова свернется в клубок. Но еще силен Геркулес, и Кит воздувает буруны на Млечном Пути, и старец спускается по мраморным ступеням к той, ради которой он несся на бешеном скакуне над крепостным рвом.
Я поделился своими мыслями с Учителем. Он одобрил мой замысел: выкопать для начала колодец, а от него несколько пробных горизонтальных ходов.
Я вгрызался лопатой в розоватую землю, не разгибая спины. Впереди маячил сезон дождей. Первые два хода (на север и запад) ничего не дали: один обвалился, другой уперся в скалу. Я рыл еще и по ночам, тайно от всех, при свете керосинового фонаря. Иногда я дедал перерыв, вылезал глотнуть свежего воздуха. Тарахтела буровая, освещенная гирляндами лампочек. Там тоже грызли глину и гранит, и, может быть, бездушный бур давно уже прошел сквозь грудь Снежнолицей. Шакалы выли, обратив длинные морды к фонарю луны.
Им вторили камышовые коты. Ветер доносил запахи тысячелетних кочевий. Когда-то по этим местам проходил Марко Поло, и он тоже слушал эти звуки, вдыхал эти запахи, чтобы потом, томясь в плену, без всяких прикрас рассказать о выстраданном и пережитом н обессмертить имя свое — о, не званием члена великого совета Венеции обессмертить, не подвигами в братоубийственной бойне с Генуей. Простодушным повествованием о землях незнаемых, от которого он не отрекся и на смертном одре, и где сумел даже о никогда им не виданной Руси сказать добрые и правдивые слова.
Привет тебе из урочища Джейранов, праведный странник!..
В одну из ночей лопата наткнулась на каменную кладку. Камни были наподобие тонких кирпичей, замшелые, не тронутые пламенем, плотно пригнанные.
Я вернулся по ходу в колодец, принес лом. Первые же удары отозвались странным подземным гулом. Сердце поднялось к горлу. «Значит, там, за кладкой, пустота», — обожгла мысль. Казалось, прошла вечность, прежде чем один из камней подался и упал к моим ногам. Из образовавшейся дыры пахнуло затхлостью и еще пряным неведомым ароматом. Я осторожно высвободил несколько камней, просунул в отверстие руку.
Она повисла в пустоте. Я взял фонарь и протиснулся во тьму.
…Стены круглой сводчатой комнаты без окон показались мне утыканными множеством разноцветных лампад, как на новогодней елке. Даже в тусклом свете фонаря они переливались всеми цветами радуги. Узорчатый купол поддерживала выложенная яшмой и ониксом мощная колонна. Слева вплотную у стены отсвечивал золотым блеском массивный стол с шеренгой толстых черных книг на нем. У стола — черного дерева кресло с высокой спинкой. А справа — поначалу закрытый от меня колонной — покоился в покатой нише сундук, накрытый чем-то вроде кожаной попоны с нашитыми золотыми бляхами.
Я много слышал про хитроумные ловушки на пути грабителей могильников: про падающие на голову каменные глыбы, про отверзающиеся под ногами колодцы, которые на дне утыканы копьями, про отравленные стрелы, вылетающие из темноты. Конечно, могло сработать и здесь нечто подобное. И все же я без особых раздумий поднял над головою фонарь — рука коснулась холодного гладкого свода, и я ее непроизвольно отдернул, едва не сбив робкое пламя.
Я обогнул колонну. На ней тоже переливались новогодние лампадки, как будто за мпою следило множество кошачьих глаз. Ноги были ватные, я с трудом их передвигал. Казалось, вот-вот обрушится водопад грозных голосов, и мерцающий купол вместе со мной начнет проваливаться в другие времена — на суд и расправу…
Глухая тишина. Пыль под ногами. И на кожаной попоне толстый слой пыли. Я осторожно взялся за ее край и приподнял. Кожа оторвалась беззвучно, невесомая, как пепел. Тогда я сдвинул рукавом попону в сторону — и сноп лучей ударил мне в лицо.
В хрустальном гробу лежала Снежнолицая. Как живая. На щеках проступал легкий румянец, и васильковые глаза смотрели на меня в упор. Венок из золотых листьев и золотых виноградин обрамлял русые косы.
Бирюзовые сережки с подвесками блестели в мочках ушей. Почему-то мне вспомнились красавицы панночки, описанные Гоголем. Да, так колдовски была она прекрасна, столь пугающе струилась ее красота, что я начал пятиться, пока не уперся плечом в колонну.
Нашел! Я нашел Снежнолицую! Значит, легенда — вся, от начала до конца! — правда. Я оставил фонарь у колонны, снова протиснулся в отверстие, вылез по лесенке из колодца и, как зверек, прыжками, бешеными скачками устремился к палатке Учителя. Обогнув дворцовую площадь, я спохватился: как бы не переполошить уставшую за день экспедицию — и перешел на шаг. Поблескивал месяц, как золотая бляха на попоне небес. Хохотала река. Я то и дело оглядывался, как будто за мною кралась колдунья в венке из золотых листьев и виноградин. Зря ты не завернул в Бекбалык, в крепость на изгибе реки, поседевший в странствиях венецианец!
Я потихоньку растормошил Учителя.
— Сергей Антонович, одевайтесь. Надо немедленно на раскоп!
Ни о чем не спрашивая, Учитель облачился в свою видавшую виды брезентовую куртку, и мы зашагали к обсерватории. Первым в усыпальницу влез я. Для его внушительной фигуры отверстие оказалось маловатым.
Я с величайшей осторожностью отделил ломом изнутри несколько камней. Мы оба очутились возле колонны, перед почти угасшим фонарем. Я подкрутил фитиль.
— Руками ничего не трогать, — сказал Учитель странно изменившимся голосом и шагнул к хрустальному гробу. Из-за его спины я подсвечивал фонарем.
Он долго вглядывался в дивные черты Снежнолицей.
Потом повернулся ко мне, положил мне свою руку на ллечо, больно сжал.
— Спасибо, брат, — сказал он шепотом. — Если мир и спасет красота, то лишь такая — пречистая.
Около часа он самым внимательным образом осматривал гробницу, нашел потайной вход рядом со столом, начертил в записной книжке план помещения, прихотливое узорочье купола и колонны. Запыленный овальный поднос на столе оказался поясным портретом Снежнолицей. Художник изобразил ее без украшений, с толстой косой, стекающей по плечу к букетику подснежников. На плече у нее сидел снегирь. Белоснежная кофта была оторочена светло-зеленой каймой с вышитыми снегирями, они прыгали на распускающихся ветках. Краски светились голубизной, как вода северных рек. Портрет казался написанным вчера.
— Это энкаустик — секрет живописи утерян, — сказал Учитель. — Так писали фаюмские портреты. Русская финифть — сводная сестра энкаустика. А теперь пора возвращаться.
Портрет он взял с собой вместе с одной из книг (она была на древнегреческом). Отверстие в гробнице он попросил снова заложить камнями и засыпать глиной. Когда я покончил с этим и поднялся по лестнице, он ждал меня наверху.
— Вы сделали важное открытие, Олег, — строго сказал он. — На вас глядя, я вспомнил себя в восемнадцать лет. В те времена нашел под Усть-Цильмой ископаемых юрского периода. Помню, пустился в пляс.
Второй раз плясал на становище берендеев.
— Снежнолицую нашла вся наша экспедиция, — впервые возразил я Учителю. — Можно, я на один день съезжу в Чарын? Эх, и обрадуется Снежнолицей слепой Ануар…
— Попозднее, Олег, попозднее. Все гораздо серьезней. Утром я улетаю в Алма-Ату, надо поставить в известность академию. Вернусь через два-три дня. Вместе с группой для цветной киносъемки. Не удивляйтесь, если сюда нагрянет сам президент. Но давайте, Олег, условимся: до моего возвращения никому ни слова!
Иначе здесь начнется столпотворение вавилонское. Тут и буровики заинтересуются, и районное начальство валом повалит. Как бы не обрушился свод гробницы.
Единственная защита от любопытствующих — молчание. Очень на вас надеюсь.
— Даже во сне не проболтаюсь — сказал я, прикладывая палец к губам. — А лестницу сейчас же вытащу из колодца и спрячу в кустах.
Засвистал первый сурок. Уже разогревались краски неба на востоке.
Сразу после завтрака Учитель уехал на экспедиционном «газике» в райцентр, откуда летали в Алма-Ату юркие четырехкрылые самолетики. Состояние, в котором он меня оставил, можно передать единственным словом: восторг. Я не мог усидеть на месте, беспрестанно вскакивал, разрубал прутом воздух и, скрывшись от посторонних глаз на другом берегу Чарына, распевал, чтобы слышали и джейраны, и ящерицы, шныряющие по скрюченным стволам саксаула, и молодые орлы, которых нельзя убивать:
Тут же в честь Снежнолицей я принялся сочинять гекзаметром поэму, где повторялась строка: « И нескончаемо длился осенний божественный день».
Перед ним во мгле печальной
Гроб качается хрустальный,
А в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
Да, длился он бесконечно, и я, конечно, не утерпел и как бы невзначай несколько раз подходил к моему колодцу, сожалея, что не могу сейчас же, сейчас показать Мурату невиданное чудо. Назавтра я договорился с ним пойти вечером на охоту, и надо было искать предлог отказаться. Какая там охота, если я должен неусыпно охранять Снежнолицую!
Ночь выдалась черная, безлунная. Зубцы гор слабо обрисовывались в тусклом мерцанье звезд, задернутых полупрозрачной пеленой. Над горами, словно огненные ветви, вспыхивали молнии. К полуночи воздух стал густым, тяжелым. Начало погромыхивать. Странный шум доносился со стороны реки. Я рыскал между палатками, надеясь разыскать брезент или клеенку, чтобы закрыть колодец на случай ливня. Там уже лежали крестнакрест добытые мной сухие жерди. Ничего не найдя подходящего, я решил пожертвовать своей палаткой — в конце концов скоротаю ночь в фургончике, заменявшем нам библиотеку. Палатка стояла на отшибе, среди белых шапок бересклета, и меня редко кто навещал, тем более ночью. Каково же было мое удивление, когда я лицом к лицу столкнулся у палатки с Муратом.
За его спиною чернел ствол ружья.
— Олег, беда идет, — заговорил он приглушенно. — Река распухла, уже несет камни. Будет землетрясение. Или еще хуже — сель. Поднимай всю экспедицию, перебирайтесь выше, на холм.
— Откуда ты узнал про землетрясение? — удивился я. — Даже наука бессильна их предсказывать. С чего тормошить людей?
— Буди всех, буди, пожалуйста! Сурки, землеройки, мыши на закате вылезли из нор, наверх двинулись.
Змеи уползли!
До этой ночи я слабо представлял себе действие землетрясений, разве что по рассказам дедушки. Видя мою нерешительность, Мурат впился в меня мертвой хваткой и буквально заставил поднять всех наших. Пока заместитель Сергея Антоновича неохотно давал указания, пока спросонок кряхтели и чертыхались, собирали рюкзаки, пока грузили на «газик» добытые в крепости реликвии, прошло часа полтора. Звезды исчезли.
Разлилась тьма, она загустевала, как остывающая смола. Выл Чарын. Вдруг со стороны гор скатился громовой взрыв, будто сошла лавина. Казалось, под уклон двинулись циклопические каменные колеса. Удар ветра загасил костер возле буровой, искры скрутило в жгут.
— Бросайте все! Бегите наверх! Иначе смерть! — закричал Мурат.
Все кинулись спасаться, продираясь сквозь заросли барбариса и ежевики. Я тоже помчался было за Муратом, но вскоре остановился как вкопанный: ужаснула мысль об оставляемой на произвол стихий гробнице.
— Олег, ты что, вывихнул ногу? — встревожился Мурат.
— А Снежнолицая! Вдруг пострадает при землетрясении? Я пойду к ней! — И я повернул назад.
— Куда? Вниз? Ни с места!
— Может, прикажешь поднять руки вверх? — рассвирепел я.
Мурат появился во тьме и влепил мне такую звонкую затрещину, что я не устоял на ногах и повалилсяг на склон, но живо вскочил, собираясь расправиться с обидчиком. Мы сцепились, тяжело дыша. Мне было легче волочить его вниз по склону, но он сумел змеиным яодныром оказаться у меня за спиной и больно заломил правую руку.
— Наверх! Или прикончу как шакала!
Его крик растворился в. грянувших потоках ливня, словно над нами разверзлось озеро.
— Мы с тобой расквитаемся. Рваное Ухо, — злобствовал я, подталкиваемый сзади Муратом. Руку мою он так и не отпустил, пока мы не оказались высоко на холме. Я начал разминать затекшее плечо. И в это время внизу прогрохотала всесокрушающая громада селя.
Она была не видна за сплошной стеной дождя, но земля заходила ходуном, как будто под нашими ногами были не твердейшие скальные породы, а стог сена.
Вскоре со скоростью курьерского промчалась следующая громада, затем еще и еще…
Лило до рассвета. Мы промокли и продрогли. Мурат ушел, скорее всего к своим буровикам. После перепалки внизу он не сказал мне больше ни слова.
Солнце еле выползло. От кустов и травы поднимался пар. Я решил никого не искать и спуститься вниз. Сапоги на мокром склоне скользили, как по мазуту. Когда заросли поредели, сквозь редкие плети ежевики, свисавшие с облепих, открылось печальное зрелище. Оно и поныне стоит у меня перед глазами.
По урочищу Джейранов проволоклось железное чудовище, внеземной мастодонт, бессмысленно разрушивший все на своем пути. Буровая вышка была смята в лепешку, как хлипкая модель из алюминиевой проволоки, и заброшена за скалу. Там и сям чернели обляпанные грязью огромные валуны, оставленные селем, вперемешку со стволами ободранных тянь-шаньских елей. Деревья были сломаны, как соломинки. Наш лагерь исчез, на его месте блестела мутная лужа.
А гробница! Что сталось с находкой? Я встал на край небольшого обрыва, ища контуры крепостной ограды со стороны реки. И не нашел ограду. Она была как ножом отрезана и унесена селем. Вместе с обсерваторией. Вместе со Снежнолицей. Там теперь тащилась по камням смирная река, обживающая новое русло. И не река даже — ручеек.
Вот и меня настигла из тьмы веков стрела с кровавыми иероглифами. Она впилась в сердце, я зашатался, и, чтобы не упасть, схватился за ветку дикой яблони.
Вслед за дождевыми каплями яблоня осыпала меня желтыми сплюснутыми плодами с розовыми прожилками. Яблоки глухо простучали по обрыву и закачались на бурой воде.
Как во сне, спустился я к дворцу, приблизился к срезу земли, пропаханной клыком разъяренного вепря, проклятого селя. Подо мною в зловонной жиже плавали обезображенные туши двух круторогих козлов-тэков, кабана, нескольких птиц: то были голенастые коростели. Справа на валуне блестела мокрой шкурой мертвая рысь. Я не смог сдержаться и начал всхлипывать.
Глотая слезы, я посылал проклятье горам, лавинам, разбухшим от дождей озерам над альпийскими лугами, селю, насыщающему утробу из этих озер.
Чья-то рука тронула меня сзади за плечо. Я порывисто оглянулся.
— Зачем плачешь как девушка? — тихо спросил Мурат. — Мужчины не плачут.
Был он в мокрой ковбойке, левая щека разодрана.
— Проваливай! — сказал я. — А то заплачешь тоже.
— Больше всего вышку жалко. Красивые на ней были лампочки, — сказал он невозмутимо.
И тут меня взорвало. Я схватил его обеими руками за грудки и принялся бешено трясти.
— Вышку жалко, вышку, да? А Снежнолицую не жалко? Сам знаю, плакать или плясать. За что меня вчера грозил прикончить как шакала? Зачем руку заламывал как уголовнику? Останься я здесь — и ее не тронул бы никакой сель! Да, не тронул! Проваливай, Рваное Ухо!
В детстве я страдал припадками эпилепсии и хорошо помню то блаженное состояние, которое охватывает все тело перед забытьем. Припадки не повторялись лет десять, но теперь я почувствовал: наваливается, накатывает опьяняющая волна.
— Проваливай, Рваное Ухо! — опять выкрикнул я в побледневшее Муратове лицо.
…А дальше — « бред небытия, кровавый отсвет забытья, видений Дантовых кошмары; разбой, насилия, пожары, разврат, распад державы, мор, предательство друзей, позор».
Слова сплетались в многоцветные хороводы, кивали, подмигивали, слетались и вспархивали стаей снегирей, рифмуясь с тою легкостью, с какою текла в древности речь сказителей и гусляров.
«…Корнями ясеня обвитый, в накрапах сизых грязевых, о брат мой, коростель убитый, что там, в пустых глазах твоих? В ликующем многоголосье лишь ты молчишь, и божий день к созвездью Лебедя уносит твою распластанную тень».
И надо всем — неутешные причитания владыки Бекбалыка, расплавляющие камни гробницы.
…И нескончаемо длился мучительный дьявольский сон.
3. Княгиня радости
— ЭОНА. А ВОТ ЧТО СКАЗАЛ АРИСТОТЕЛЬ: «ЦЕНА ЛЮБОГО ПРЕДМЕТА ЗАВИСИТ ОТ ЕГО КРАСОТЫ. У КРАСИВЕЙШИХ ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ РАБАМИ». ОН ПРАВ. РАЗВЕ ПЛОХО НАХОДИТЬСЯ В ПОЛНОЙ ВЛАСТИ У КРАСОТЫ?
— ЛЮБОЕ РАБСТВО ОТВРАТИТЕЛЬНО. КРАСОТА — ДОСТОЯНИЕ ВСЕХ. ОНА ПОДОБНА ШИРОКОЛИСТВЕННОМУ ДРЕВУ В ЗНОЙНОЙ ПУСТЫНЕ. ДРЕВО УТОЛЯЕТ ЖАЖДУ ПЛОДАМИ, ОДАРИВАЕТ ЦВЕТАМИ И ПРОХЛАДОЙ. НЕУЖЕЛИ ТЫ ЗАХОЧЕШЬ ЗА ЭТИ ЩЕДРОТЫ УВЕЗТИ ДРЕВО С СОБОЙ?
— ТАКИХ БЕЗУМЦЕВ ВО ВСЕ ВРЕМЕНА БЫЛО НЕМАЛО. И НЕ ТОЛЬКО ТЕХ, КТО ДОВОЛЬСТВОВАЛСЯ ГАРЕМОМ. СЛУЧАЛОСЬ, ОДИН НАРОД УСТРАИВАЛ ОХОТУ НА ДРУГОЙ НАРОД. РАЗРУШАЛИСЬ ПРЕКРАСНЫЕ ГОРОДА, ИСПЕПЕЛЯЛИСЬ ДВОРЦЫ И ХРАМЫ, ИСТРЕБЛЯЛОСЬ ВСЕ ЖИВОЕ, КРОМЕ КРАСИВЫХ ЖЕНЩИН. ИХ ОБРАЩАЛИ В РАБЫНЬ, ПРОДАВАЛИ КАК СКОТ.
— НО ВСЯКИЙ РАЗ В ИСТОРИИ ДОБРО И СПРАВЕДЛИВОСТЬ ТОРЖЕСТВОВАЛИ.
— ТОРЖЕСТВОВАЛИ? В УЖАСАЮЩИХ СЕЧАХ, ГДЕ ПОГИБАЛИ ЛУЧШИЕ, ХРАБРЕЙШИЕ. ПУТЬ КРАСОТЫ ОТМЕЧЕН СТЕНАНЬЯМИ, КРОВЬЮ, ВРАЖДОЮ. ТАК УЖ УСТРОЕНО МИРОЗДАНЬЕ.
— ТЫ ОШИБАЕШЬСЯ, ПОЛАГАЯ, ЧТО РАЗУМНЫЕ СУЩЕСТВА ПОВСЕМЕСТНО В МИРОЗДАНЬЕ ВРАЖДУЮТ;..
Приехавший вместе с главным археологом Казахстана Сергей Антонович нашел меня в горячечном бреду. Температура доходила до сорока. Меня заворачивали в мокрые холодные простыни: кто-то вычитал про это в записках Пржевальского. Не помню, как везли на «газике», как летел в Алма-Ату. Одно и то же видение преследовало воспаленный мозг. Урочище Джейранов. Глухая безлунная ночь. Внезапно все окрест сотрясает громовой удар — это вырывается из заточения нефть вперемешку с газом. Буровая вышка смята, как модель из алюминиевой проволоки, и отброшена за скалу. Неудержимый поток нефти заполняет почти раскопанную обсерваторию, клокочет у стен дворца. «Спасите Снежнолицую! Спасите!» — кричу я, барахтаясь в нефтяных волнах. Стрела молнии поджигает черный поток, все кругом вспыхивает, я задыхаюсь в огненных языках и снова взываю о спасении Снежнолицей…
В университет я возвратился только после ноябрьских праздников. Здесь, в Сибири, давно уже лежала зима. Ребятня каталась с гор на салазках и самокатах, лихо гоняла шайбу по блестевшей как зеркало Оби.
Не заходя в общежитие, я направился к Учителю. Вечерело. В комнате с потертым креслом горела зеленая настольная лампа. Он поднял голову от бумаг, встал из-за стола, широко раскинул руки и обнял меня.
— Наконец-то, наконец-то, голубчик! Ну что, оклемался?
Я высыпал на кресло из рюкзака две дюжины яблок из нашего сада — знаменитый апорт, каждое величиной с кулак. Он живо взял одно, с хрустом разломил, протянул мне половину.
— Слава казакам семиреченским, какой плод вывели! Апорт умудрялись сохранять до нового урожая.
И арбузы — они были у казачков пудовые. Эх, молодость! Катилося яблочко вкруг огорода, кто его поднял, тот воевода, тот воевод-воеводский сын; шншел вышел, вон пошел! Как это называлось, знаете? Конанье. Считалка мальчишечья. Я еще в бабки играл — и как!
Помолодел Учитель, точно четверть века сбросил с плеч. Не хотелось его огорчать, но…
— Сергей Антонович, я пришел проститься, — сказал я. — Ни историка, ни археолога из меня не получится. Я не уберег Снежнолицую. Чем так начинать, лучше податься в кочегары или дворники.
— Хорошая профессия кочегар. И я когда-то шуровал уголек. На пароходе, — сказал он невозмутимо.
— Возвращаюсь домой, в Алма-Ату. Я уже присмотрел себе работу. Надо деду помога-ть. Совсем состарился, весь скрюченный как саксаул. Сад высыхает, некому поливать. — Я принялся завязывать рюкзак. — Попробую перевестись у себя на вечерний физфак, авось стану геофизиком. Буду разгадывать природу землетрясений и селей.
Учитель сел за стол, подпер рукой массивный подбородок.
— Это трусость, Преображенский. А непроявленная доблесть еще постыдней проявленной трусости, как говорили древние… Да, потеря Снежнолицей невосполнима. Но подумайте, сколько погибает красоты при сооружении водохранилищ, при рытье каналов, при прокладке дорог. Сколько всего унитожено под бомбами в войну… Я нахлебался водички в болотах под Новгородом и помню, помню, что эти изуверы сделали с городом, с памятником «Тысячелетие России». А сожженный дотла город Минск! А Смоленск! А Петродворец! — Он заикался сильней обычного. — Но страшно даже не это.
Камни и книги мертвы, хотя что я говорю: мертвы?..
Ладно, об этом как-нибудь после. Так вот. Война страшна гибелью красоты. Смертью боевых друзей.
Мертвым подростком, моложе вас, с распухшим высунутым языком. Фашисты гвоздями прибили мальчонку к воротам амбара. Гвоздями, сволочи!.. Война страшна заколотыми штыками младенцами. Русокосой девчушкой со вспоротым животом… Эх! Война — это грязь, жестокость, безумие! Это наш дивизион, от которого в живых на прошлый День Победы осталось трое. Будь она трижды проклята, война!
И он опустил на стол кулак, так что лампа подпрыгнула. Я молчал.
— Да, погибла Снежнолицая. Но она была мертвой, ваша красавица. А когда безумный Сатурн пережевывает миллионы. И уродует уцелевших… Ваш отец воевал?
— ЛЮБОЕ РАБСТВО ОТВРАТИТЕЛЬНО. КРАСОТА — ДОСТОЯНИЕ ВСЕХ. ОНА ПОДОБНА ШИРОКОЛИСТВЕННОМУ ДРЕВУ В ЗНОЙНОЙ ПУСТЫНЕ. ДРЕВО УТОЛЯЕТ ЖАЖДУ ПЛОДАМИ, ОДАРИВАЕТ ЦВЕТАМИ И ПРОХЛАДОЙ. НЕУЖЕЛИ ТЫ ЗАХОЧЕШЬ ЗА ЭТИ ЩЕДРОТЫ УВЕЗТИ ДРЕВО С СОБОЙ?
— ТАКИХ БЕЗУМЦЕВ ВО ВСЕ ВРЕМЕНА БЫЛО НЕМАЛО. И НЕ ТОЛЬКО ТЕХ, КТО ДОВОЛЬСТВОВАЛСЯ ГАРЕМОМ. СЛУЧАЛОСЬ, ОДИН НАРОД УСТРАИВАЛ ОХОТУ НА ДРУГОЙ НАРОД. РАЗРУШАЛИСЬ ПРЕКРАСНЫЕ ГОРОДА, ИСПЕПЕЛЯЛИСЬ ДВОРЦЫ И ХРАМЫ, ИСТРЕБЛЯЛОСЬ ВСЕ ЖИВОЕ, КРОМЕ КРАСИВЫХ ЖЕНЩИН. ИХ ОБРАЩАЛИ В РАБЫНЬ, ПРОДАВАЛИ КАК СКОТ.
— НО ВСЯКИЙ РАЗ В ИСТОРИИ ДОБРО И СПРАВЕДЛИВОСТЬ ТОРЖЕСТВОВАЛИ.
— ТОРЖЕСТВОВАЛИ? В УЖАСАЮЩИХ СЕЧАХ, ГДЕ ПОГИБАЛИ ЛУЧШИЕ, ХРАБРЕЙШИЕ. ПУТЬ КРАСОТЫ ОТМЕЧЕН СТЕНАНЬЯМИ, КРОВЬЮ, ВРАЖДОЮ. ТАК УЖ УСТРОЕНО МИРОЗДАНЬЕ.
— ТЫ ОШИБАЕШЬСЯ, ПОЛАГАЯ, ЧТО РАЗУМНЫЕ СУЩЕСТВА ПОВСЕМЕСТНО В МИРОЗДАНЬЕ ВРАЖДУЮТ;..
Приехавший вместе с главным археологом Казахстана Сергей Антонович нашел меня в горячечном бреду. Температура доходила до сорока. Меня заворачивали в мокрые холодные простыни: кто-то вычитал про это в записках Пржевальского. Не помню, как везли на «газике», как летел в Алма-Ату. Одно и то же видение преследовало воспаленный мозг. Урочище Джейранов. Глухая безлунная ночь. Внезапно все окрест сотрясает громовой удар — это вырывается из заточения нефть вперемешку с газом. Буровая вышка смята, как модель из алюминиевой проволоки, и отброшена за скалу. Неудержимый поток нефти заполняет почти раскопанную обсерваторию, клокочет у стен дворца. «Спасите Снежнолицую! Спасите!» — кричу я, барахтаясь в нефтяных волнах. Стрела молнии поджигает черный поток, все кругом вспыхивает, я задыхаюсь в огненных языках и снова взываю о спасении Снежнолицей…
В университет я возвратился только после ноябрьских праздников. Здесь, в Сибири, давно уже лежала зима. Ребятня каталась с гор на салазках и самокатах, лихо гоняла шайбу по блестевшей как зеркало Оби.
Не заходя в общежитие, я направился к Учителю. Вечерело. В комнате с потертым креслом горела зеленая настольная лампа. Он поднял голову от бумаг, встал из-за стола, широко раскинул руки и обнял меня.
— Наконец-то, наконец-то, голубчик! Ну что, оклемался?
Я высыпал на кресло из рюкзака две дюжины яблок из нашего сада — знаменитый апорт, каждое величиной с кулак. Он живо взял одно, с хрустом разломил, протянул мне половину.
— Слава казакам семиреченским, какой плод вывели! Апорт умудрялись сохранять до нового урожая.
И арбузы — они были у казачков пудовые. Эх, молодость! Катилося яблочко вкруг огорода, кто его поднял, тот воевода, тот воевод-воеводский сын; шншел вышел, вон пошел! Как это называлось, знаете? Конанье. Считалка мальчишечья. Я еще в бабки играл — и как!
Помолодел Учитель, точно четверть века сбросил с плеч. Не хотелось его огорчать, но…
— Сергей Антонович, я пришел проститься, — сказал я. — Ни историка, ни археолога из меня не получится. Я не уберег Снежнолицую. Чем так начинать, лучше податься в кочегары или дворники.
— Хорошая профессия кочегар. И я когда-то шуровал уголек. На пароходе, — сказал он невозмутимо.
— Возвращаюсь домой, в Алма-Ату. Я уже присмотрел себе работу. Надо деду помога-ть. Совсем состарился, весь скрюченный как саксаул. Сад высыхает, некому поливать. — Я принялся завязывать рюкзак. — Попробую перевестись у себя на вечерний физфак, авось стану геофизиком. Буду разгадывать природу землетрясений и селей.
Учитель сел за стол, подпер рукой массивный подбородок.
— Это трусость, Преображенский. А непроявленная доблесть еще постыдней проявленной трусости, как говорили древние… Да, потеря Снежнолицей невосполнима. Но подумайте, сколько погибает красоты при сооружении водохранилищ, при рытье каналов, при прокладке дорог. Сколько всего унитожено под бомбами в войну… Я нахлебался водички в болотах под Новгородом и помню, помню, что эти изуверы сделали с городом, с памятником «Тысячелетие России». А сожженный дотла город Минск! А Смоленск! А Петродворец! — Он заикался сильней обычного. — Но страшно даже не это.
Камни и книги мертвы, хотя что я говорю: мертвы?..
Ладно, об этом как-нибудь после. Так вот. Война страшна гибелью красоты. Смертью боевых друзей.
Мертвым подростком, моложе вас, с распухшим высунутым языком. Фашисты гвоздями прибили мальчонку к воротам амбара. Гвоздями, сволочи!.. Война страшна заколотыми штыками младенцами. Русокосой девчушкой со вспоротым животом… Эх! Война — это грязь, жестокость, безумие! Это наш дивизион, от которого в живых на прошлый День Победы осталось трое. Будь она трижды проклята, война!
И он опустил на стол кулак, так что лампа подпрыгнула. Я молчал.
— Да, погибла Снежнолицая. Но она была мертвой, ваша красавица. А когда безумный Сатурн пережевывает миллионы. И уродует уцелевших… Ваш отец воевал?