— Но в таком случае надо немедленно…
— Не повышай голос! — одернул я ее. — Все это пока еще предположения. Нужны веские доказательства.
Тут я подумал, что уподобляюсь Зоне, и замолчал.
Молчала и Антонелла, глядя сквозь меня. Медленно раскручивающийся вал кошмара увлекал нас за собою ввысь, к холоду мертвых вечных снегов, но скоро, скоро начнется соскальзывание в пропасть, в немолчно ревущие воды, сумеречные и злобные…
— Пока что, Антонелла, уродство затронуло кроликов, мышей, ящериц, жучков-паучков. Одним словом, наших сводных братьев по живой природе. Плюс эпидемия безумия у людей, так сказать, уродливое вырождение разума, повреждение духа. А вдруг повредится и плоть?
— Что ты хочешь этим сказать? — мертвым голосом сказала Антенелла.
— Не сказать, а спросить. У работавших там рождались когда-либо уроды?
По лицу ее пробежала судорога. Она закрылась ладонями, как от удара.
— Только не это! Нет! — выдохнула она. — Нет, не смеешь, живодер! Лопатой, скребком — в чужие души — не смей! Ройся в своих курганах, в трухлявых свалках, но нас, живых, — не трогай! — Она схватила сумочку, перескочила через подоконник, побежала по набережной, натыкаясь на испуганных прохожих.
А я еще долго сидел за столом под учтивыми взглядами ко всему привычных официантов… Вал надвигающегося кошмара… Медленно раскручивающийся вал.
И снова воззвал я к Снежнолицей:
— ЭОНА! УБИЙЦ С ПОЮЩЕЙ ГОРЫ НАДО УНИЧТОЖИТЬ!
— МЫ НЕ ЗАКОНЧИЛИ СБОР ДОКАЗАТЕЛЬСТВ.
— ЭОНА! РАЗВЕ НЕ ВИДИШЬ: ДО КРАЕВ НАПОЛНЕНА ЧАША СТРАДАНИЙ! НЕ ВИДИШЬ РАЗВЕ? И ЛЬЕТСЯ ЧЕРЕЗ КРАЙ!
— ПОМНИ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ ДРЕВНИХ: НЕ ПРОЙДЯ СТРАДАНИЯ ЗЕМНЫЕ, НЕЛЬЗЯ ОТОЗВАТЬСЯ НА ЗЕМНЫЕ СТРАДАНИЯ
— ЭОНА, ЧТО ЭТИ, ЗАОКЕАНСКИЕ СВОЛОЧИ, ТВОРЯТ!
— ПОМНИ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ ДРЕВНИХ: ЗАМЫШЛЯЙ И ТВОРИ, ЧТО УГОДНО НО БЕРЕГИСЬ ВОЗМЕЗДИЯ!
— Я ТРЕБУЮ ВОЗМЕЗДИЯ, ЭОНА!
9. Поющая чешуя
10. Ночные оборотни
— Не повышай голос! — одернул я ее. — Все это пока еще предположения. Нужны веские доказательства.
Тут я подумал, что уподобляюсь Зоне, и замолчал.
Молчала и Антонелла, глядя сквозь меня. Медленно раскручивающийся вал кошмара увлекал нас за собою ввысь, к холоду мертвых вечных снегов, но скоро, скоро начнется соскальзывание в пропасть, в немолчно ревущие воды, сумеречные и злобные…
— Пока что, Антонелла, уродство затронуло кроликов, мышей, ящериц, жучков-паучков. Одним словом, наших сводных братьев по живой природе. Плюс эпидемия безумия у людей, так сказать, уродливое вырождение разума, повреждение духа. А вдруг повредится и плоть?
— Что ты хочешь этим сказать? — мертвым голосом сказала Антенелла.
— Не сказать, а спросить. У работавших там рождались когда-либо уроды?
По лицу ее пробежала судорога. Она закрылась ладонями, как от удара.
— Только не это! Нет! — выдохнула она. — Нет, не смеешь, живодер! Лопатой, скребком — в чужие души — не смей! Ройся в своих курганах, в трухлявых свалках, но нас, живых, — не трогай! — Она схватила сумочку, перескочила через подоконник, побежала по набережной, натыкаясь на испуганных прохожих.
А я еще долго сидел за столом под учтивыми взглядами ко всему привычных официантов… Вал надвигающегося кошмара… Медленно раскручивающийся вал.
И снова воззвал я к Снежнолицей:
— ЭОНА! УБИЙЦ С ПОЮЩЕЙ ГОРЫ НАДО УНИЧТОЖИТЬ!
— МЫ НЕ ЗАКОНЧИЛИ СБОР ДОКАЗАТЕЛЬСТВ.
— ЭОНА! РАЗВЕ НЕ ВИДИШЬ: ДО КРАЕВ НАПОЛНЕНА ЧАША СТРАДАНИЙ! НЕ ВИДИШЬ РАЗВЕ? И ЛЬЕТСЯ ЧЕРЕЗ КРАЙ!
— ПОМНИ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ ДРЕВНИХ: НЕ ПРОЙДЯ СТРАДАНИЯ ЗЕМНЫЕ, НЕЛЬЗЯ ОТОЗВАТЬСЯ НА ЗЕМНЫЕ СТРАДАНИЯ
— ЭОНА, ЧТО ЭТИ, ЗАОКЕАНСКИЕ СВОЛОЧИ, ТВОРЯТ!
— ПОМНИ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ ДРЕВНИХ: ЗАМЫШЛЯЙ И ТВОРИ, ЧТО УГОДНО НО БЕРЕГИСЬ ВОЗМЕЗДИЯ!
— Я ТРЕБУЮ ВОЗМЕЗДИЯ, ЭОНА!
9. Поющая чешуя
— Антонелла, пожалуйста, выслушай меня!
Частые гудки. Она бросала трубку при первых звуках моего голоса. Попытаться найти ее дома и объясниться? Сицилия не то место, где наносят визиты без приглашения.
На третий день после ее слепого бегства по набережной я обнаружил в баре «Золотой раковины» Марио.
Он дожидался меня еще с обеда, успев справиться с бутылкой виски. Черная щетина на впалых щеках.
Невидящий взгляд исподлобья. «Вот и узнал про смерть Катерины», — сразу, подумал я и повел его к себе.
— Что ты натворил с Антонеллой? Почему она плачет с утра до вечера? — угрюмо спросил он. — Ты, орел. залетный, забыл кое-что! У нее есть. муж. И брат.
Как поступают у нас с невежливыми кавалерами, знаешь? Без учета прошлых заслуг, спаситель.
Стоило большого труда усадить его в кресло и успокоить.
— Марио, я сам ничего не понимаю. Единственное, что я натворил с Антонеллой, — это поинтересовался, 1е рождались ли уроды в семьях вольнонаемных, на американской базе. Не предполагал, что она примет так близко к сердцу. Извини.
Он попросил еще выпить. Я налил полфужера клюквенной водки, он залпом опрокинул, закашлялся. После сказал, уже не так зло:
— Допустим, не моя, а твоя сестра дважды рожала бы увечных. Ты как бы себя чувствовал, спаситель?
Уроды от Антонеллы? Ее красота, выпестованная в колыбели времени красотою неба, моря, гор и лесов, ее красота, сама, как мне казалось, подчиняющая законам прекрасного облик^земных просторов, — разве может ее красота соскользнуть в бесформенное, безобразное? Если природа начинает самоистязание, то почему?
Или: за что? Ее красота…
И тут я опомнился, ощутив, что начинаю думать об Аптонелле, как о Снежнолицей.
— Твоя сестра не говорила мне о детях, поверь, — сказал я.
— Кто захочет хвастаться сросшимися мертвыми близнецами? Или младенцем, круглым как шар, с лапами бегемота. Да, бегемота… Он… Выродился четыре года назад… Антонелле сказали, будто тоже мертвый.
Но он жив! Он в интернате, на Монте Пеллегрино.
Я туда заглядываю иногда. Вожу леденцы. Его зовут Колосс, он начал говорить в полгода, и своими вопросами хоть кого поставит в тупик. Но как он ужасен, святая мадонна. Ты бы заплакал, посмотрев на него.
— Хочу посмотреть на него, — сказал я.
— Когда?
— Допустим, сегодня же. Возможно?
Он задумался, потом сказал:
— Время удобное. Начальство интернатское уже отбыло. Но зачем тебе это, спаситель?
— Затем же, что и тебе, — ответил я.
Мы спустились вниз. Я взял в баре две коробки шоколадных конфет. Усадил Марио в машину. Завернул к бензоколонке. Тени кактусов и пиний частоколом подпирали дорогу к Лебединому мысу. Острия теней целились в темно-синий залив с пышными кружевами волн.
Открылась рощица низкорослых дубов, мы завернули в нее, съехав с асфальта. Вскоре петляющий проселок взбежал на крутой холм, откуда я увидел железную высокую ограду, всю увитую виноградными лозами, а за оградой — двухэтажное серое строение с зарешеченными окнами.
По совету Марио я остановился на холме и дальше пошел пешком. Марио остался в машине. Он не хотел показываться пьяным на глаза старшей сестре, которая, по его словам, отличалась свирепостью,
Возле ворот я трижды нажал фарфоровую кнопку звонка. Через некоторое время из интерната показалась величественная дама в белом с высоко взбитыми рыжими волосами и прошествовала ко мне.
Да, среди ее питомцев есть ребенок супругов Маццанти. Да, свидания возможны, не чаще одного раза в месяц, но только с близкими бывшими родственниками.
Я заметил, как она подчеркнула: бывшими. Да, она передаст эту замечательную коробку конфет Колоссу и сердечно благодарит синьора за другую коробку, предназначенную ей, однако принять столь ценный подарок не может; если синьор не возражает, она разделит конфеты поровну между питомцами, которых любит всех одинаково, независимо от внешнего вида. В чем особенности их внешнего вида? О, синьору ничего не скажут, к примеру, такие слова, как стернопаги, краниопаги, ишиопаги или торокопаги. Все они означают сросшихся близнецов: черепами, тазобедренными суставами, грудью и животом. Но что из того, что у кого-то волосы вырастают на языке, или вместо носа — хобот, или вместо ног — хвост? Господь в каждого вложил душу, каждый достоин милосердия, сострадания, любви и, синьор прав, сожаления. Хотя относительно сожаления у нее свой взгляд. Знаменитые сиамские близнецы жили до 63 лет, причем у каждого были вполне нормальные дети. Двор короля Якова в Шотландии потешал человек с двумя головами и четырьмя руками: обе половины прекрасно музицировали, говорили на множестве языков, что не мешало им иногда ссориться. Или американка Милли-Христина, ишиопаг, она прославилась на весь мир под именем двухголосого соловья, обладая волшебным контральто и не менее волшебным сопрано… Каков из этого вывод? Еще неизвестно, кого следует больше жалеть: ее питомцев или нынешних молодых — нор-маль-ных! — хлыщей, предающихся пьянству, наркотикам, разврату.
Лично она жалеет об одном: ее питомцы редко доживают до совершеннолетия. Впрочем, синьор, преподнесший столь дорогие конфеты и столь живо интересующийся вопросами… э-э… отклонения от норм, мог все узнать и у себя в Неаполе, он, судя по выговору, родом оттуда.
В Неаполе тоже существует подобный интернат, в пригородной роще, на стыке улиц Каподимонте и святого Антония. Раньше там была богадельня, во после эпидемии семьдесят третьего года — о, синьор, верно, помнит эту эпидемию, она разразилась из-за употребления в пищу моллюсков, отравленных сточными водами, — власти вынуждены были открыть подобный интернат.
Пойди уйми этих промышленных воротил, проныр, акул, думающих лишь о наживе, хотя бы тот же концерн Монтэдисон. Просто безумие: сбрасывает в море ежегодно три тысячи тонн ядовитой дряни… Читал ли синьор в прошлом номере «Панорамы» статью знаменитого океанографа Кусто? Да, да, за всем в мире не уследишь… Этот Жак-Ив Кусто заявляет, что Средиземное море уже наполовину мертвое. Через несколько десятилетий в нем останутся одни бактерии, как в грязной вонючей луже. И он, видимо, прав, синьор. Недаром даже здесь, на Сицилии, после шторма на берегу столько дохлых рыб… Откуда ее питомцы? Большинство из Сигоны. Несчастный городишко, синьор, конечно, знает и про тамошнюю эпидемию. Только господу богу ведомо, кто наложил проклятье на Сигону… Когда открыли интернат? Шестой год пошел, а питомцев все прибывает, на сегодня уже тридцать восемь… Но она слишком увлеклась разговором, через сорок семь минут ужин, и она желает синьору приятного возвращения… Где сейчас питомцы? Их вывели перед ужином подышать свежим воздухом, нет, за ограду никогда не выводят, они в детском городке, вон под тем развесистым дубом…
Храни вас провиденье, синьор…
Она удалилась, неся коробки перед собою торжественно, почти на вытянутых руках.
Сигона! Стрелка вселенского компаса, поколебавшись, в очередной раз уперлась в город, сжимаемый стальным удавом, и еще одно виденье начало проступать на стенах чаши терпения. Чтобы не вызывать лишних подозрений, я зашагал по дорожке обратно, затем резко свернул и начал пробираться сквозь заросли по направлению к детскому городку. Случайно угодил в ручей — по самую щиколотку. Вот и решетка, почти невидимая под виноградными листьями.
…Они облепили качели, копошились в песочнице, прыгали через веревочку, смеялись и ссорились, жевали травинки, разглядывали цветы и жуков. Стернопаги.
Одноглазые циклопы. Хвостатые сирены. Ишиопаги.
Будто бы на картинах Брейгеля или Босха, я увидел существ с плотью скрюченной, искореженной, обезображенной в незримых кривых зеркалах, и если впрямь ужасное отличается от безобразного на величину сострадания — я не почувствовал отличия. Я ужаснулся безобразию и отвел в сторону глаза.
Рядом со мною, на начинающей ржаветь решетке, застыла зеленовато-желтая ящерица с голубым горлом.
Одноголовая. Никем и ничем не изуродованная. С четырьмя лапками, оканчивающимися пятью пальцами.
С двумя продольными бороздами вдоль тела, сплошь покрытого округлыми чешуйками. Как ослепленный Одиссеем великан Полифем тщательно ощупывает овец, прежде чем выпустить их из пещеры, так и слепая природа миллионы лет плодит живых тварей, соблюдая строгое подобие в каждом виде и роде, в каждой экологической нише: и эта ящерица ничем не отличалась от той, чей отпечаток я обнаружил близ Бекбалыка средь отложений мезозойской эры. Время от времени она выстреливала тонким язычком в еле заметных мошек, и тогда я слышал нежные шелестящие звуки, как будто пел под ветром тростник… Но нет, звуки издавала не ящерица, они просачивались оттуда.
Я снова посмотрел сквозь виноградные листья.
Ко мне медленно приближался шар на вздутых трехпалых лапах, увенчанный шаром поменьше — головой, без ушей и волос. Оба шара сплошь были унизаны роговой переливающейся чешуей. Из коричневого балахона торчали ручки — такие же короткие и трехпалые. При каждом его шаге чешуя издавала звуки, которые я и принял за пение ящерицы или тростника.
Он остановился возле ствола молодой агавы, в трех шагах от меня, и тихо сказал:
— Я вижу тебя сквозь виноградные листья. От меня никто не спрячется. У тебя тоже одна голова. Что ты здесь делаешь?
И сразу припомнилась мне Сигона, и та ночь, и красный огонь на Поющей горе, и тень, собирающая в корзиночку страшные дары Земли. И ответил я — тоже негромко:
— Я жду.
— Кого ждешь?
— Того, кто задает трудные вопросы.
— Как его зовут?
— Колосс.
— Я, я Колосс! — обрадовался он и похлопал себя лапкой по балахону.
— Знаю. И готов тебе отвечать.
— Говори еще тише. Чтобы не слышала тетка Франческа, видишь, она дремлет под зонтиком. Не то прогонит меня отсюда. Да еще накажет: задернет занавеску на окне и не разрешит смотреть ночью на звезды. Ответь: зачем смотрят на звезды?
— Они красивые. Они летают в небе, как светляки. Только очень высоко. Их очень много, не счесть.
— Пожалуйста, не шути со мною. Я не глупая сирена Юдифь и не придурковатый циклоп Бруно. Я — Колосс. Я знаю, что звезды — это шары плазмы, гравитационный конденсат из водорода и гелия. Они рождаются, живут и умирают, как все во Вселенной. К старости они становятся или нейтронными звездами, или белыми карликами, или «черными дырами». Существуют понятия: звездная эволюция, звездные подсистемы, звездные каталоги — древнейший составил Гиппарх, шкалы звездных температур и так далее. «Очень много», «не счесть» — это не ответ. Невооруженным глазом на Земле различают около двух с половиной тысяч звезд до шестой звездной величины, главным образом вблизи обода Млечного Пути. Ответь: на скольких из них может существовать жизнь?
— Я слышал, что в нашей Галактике около миллиона цивилизаций, — не слишком уверенно сказал я. — Жизнь вездесуща. Как семена земных растений разносятся ветром на тысячи километров, так и микроорганизмы — с планеты на планету, от звезды к звезде.
— Допустим, ты прав. Они действительно переносятся. Кометами, метеоритами, давлением звездного света. Но знаешь ли ты, какую дозу рентгеновского и ультрафиолетового облучения получают они в таких путешествиях? В десятки тысяч раз больше смертельной.
Поэтому вероятность подобной панспермии равна нулю… Даже если предположить, что жизнь самозарождается, то и тогда шанс для появления разума ничтожен,
— Однако на Земле разум появился, — слабо отозвался я.
— В условиях исключительных. Жизнь возникла в океане, впрочем, океан вполне представим на любой другой планете. Технологическая же эволюция возможна лишь на твердой почве, и потому морские животные выползли на сушу. Но до этого лунные приливы научили их дышать! Согласись: подобная планетарная ситуация исключительна. Кто поручится, что мы не одиноки в Галактике? Почему молчишь?
— Мы не одиноки, Колосс, — сказал я.
— Ты имеешь в виду загадочные сигналы пульсаров?
Всплески радиоизлучения Юпитера на декаметровых волнах? Упорядоченные пики рентгеновского излучения из космоса при временной развертке? Будем придерживаться презумпции естественности, пока не докажем обратное. Но ответь, если больше не у кого спросить в целой Галактике: кто я тебе?
— Ты мой брат, — сказал я. — Брат по разуму.
— Скажи: я красив?
— Ты красив. Все живое красиво. Красивы облака, ящерицы, собаки, агава, под которой ты стоишь, листья и кисти винограда, перевившего решетку.
— Тогда почему я не кисть винограда? Не агава?
Не облако и не собака?
Я молчал.
— Почему я хочу стать таким, как ты или как тетка Франческа? Почему ты не хочешь уподобиться мне?
— Видишь ли, все мертвое и нерожденное пребывает в небытии, а живое изначально классифицировано на… — заговорил было я, но осекся, когда понял страшную глубину его вопросов.
— Потому что я урод! И я проклинаю твою волю и твою Землю за то, что я урод… Хочешь скажу, какого вопроса ты больше всего боишься?
— Я ничего не боюсь, Колосс.
— Боишься! Боишься, что я мог бы оказаться твоим сыном! Но я не твой сын. Я брат твой, уродливый твой брат. Ты сам это признал! Зачем ты позволил явиться мне из небытия в столь непригожем обличье, брат мой?
Ты открываешь на планете все больше интернатов для существ, подобных мне, а ведь большинство подобных мне — калеки еще и умственно. Зачем ты скрываешь правду о нас от себя самого?
— Я ничего не скрываю, брат мои Колосс, — сказал я.
— Жаль, что тебя не могут наказать братья из других галактик, — сказал он. — За то, что ты губишь прекрасное. За то, что труслив, жесток, сластолюбив. За то, что бросаешься фразами о мертвых и нерожденных, не вникая в их смысл…
— Коло-о-осс!! — раздался голос тетки Франчески. — Опять ты сам с собой разговорился. Иди, малыш, сюда.
— Пожалуйста, навещай меня почаще, брат, — сказал Колосс.
Он повернулся на лапах-коротышках и затопал прочь. И нежно зашелестел тростник.
Я кинулся было бежать, но пальцы вцепились в решетку, закостенели, впились, как на той ржавой гранате. И тогда от бессилия, от боли в сердце, раздувающейся, будто футбольный мяч, я принялся трясти решетку.
Я представлялся себе исполином, вознамерившимся расшатать. корабль земной, сбить с привычного пути.
— Де-е-ети! Пора на ужин, уже смеркается, — услышал я снова Франческу. — Кто мне не верил, что по вечерам на охоту выходит дракон? Слышите, как он трясет решетку…
Частые гудки. Она бросала трубку при первых звуках моего голоса. Попытаться найти ее дома и объясниться? Сицилия не то место, где наносят визиты без приглашения.
На третий день после ее слепого бегства по набережной я обнаружил в баре «Золотой раковины» Марио.
Он дожидался меня еще с обеда, успев справиться с бутылкой виски. Черная щетина на впалых щеках.
Невидящий взгляд исподлобья. «Вот и узнал про смерть Катерины», — сразу, подумал я и повел его к себе.
— Что ты натворил с Антонеллой? Почему она плачет с утра до вечера? — угрюмо спросил он. — Ты, орел. залетный, забыл кое-что! У нее есть. муж. И брат.
Как поступают у нас с невежливыми кавалерами, знаешь? Без учета прошлых заслуг, спаситель.
Стоило большого труда усадить его в кресло и успокоить.
— Марио, я сам ничего не понимаю. Единственное, что я натворил с Антонеллой, — это поинтересовался, 1е рождались ли уроды в семьях вольнонаемных, на американской базе. Не предполагал, что она примет так близко к сердцу. Извини.
Он попросил еще выпить. Я налил полфужера клюквенной водки, он залпом опрокинул, закашлялся. После сказал, уже не так зло:
— Допустим, не моя, а твоя сестра дважды рожала бы увечных. Ты как бы себя чувствовал, спаситель?
Уроды от Антонеллы? Ее красота, выпестованная в колыбели времени красотою неба, моря, гор и лесов, ее красота, сама, как мне казалось, подчиняющая законам прекрасного облик^земных просторов, — разве может ее красота соскользнуть в бесформенное, безобразное? Если природа начинает самоистязание, то почему?
Или: за что? Ее красота…
И тут я опомнился, ощутив, что начинаю думать об Аптонелле, как о Снежнолицей.
— Твоя сестра не говорила мне о детях, поверь, — сказал я.
— Кто захочет хвастаться сросшимися мертвыми близнецами? Или младенцем, круглым как шар, с лапами бегемота. Да, бегемота… Он… Выродился четыре года назад… Антонелле сказали, будто тоже мертвый.
Но он жив! Он в интернате, на Монте Пеллегрино.
Я туда заглядываю иногда. Вожу леденцы. Его зовут Колосс, он начал говорить в полгода, и своими вопросами хоть кого поставит в тупик. Но как он ужасен, святая мадонна. Ты бы заплакал, посмотрев на него.
— Хочу посмотреть на него, — сказал я.
— Когда?
— Допустим, сегодня же. Возможно?
Он задумался, потом сказал:
— Время удобное. Начальство интернатское уже отбыло. Но зачем тебе это, спаситель?
— Затем же, что и тебе, — ответил я.
Мы спустились вниз. Я взял в баре две коробки шоколадных конфет. Усадил Марио в машину. Завернул к бензоколонке. Тени кактусов и пиний частоколом подпирали дорогу к Лебединому мысу. Острия теней целились в темно-синий залив с пышными кружевами волн.
Открылась рощица низкорослых дубов, мы завернули в нее, съехав с асфальта. Вскоре петляющий проселок взбежал на крутой холм, откуда я увидел железную высокую ограду, всю увитую виноградными лозами, а за оградой — двухэтажное серое строение с зарешеченными окнами.
По совету Марио я остановился на холме и дальше пошел пешком. Марио остался в машине. Он не хотел показываться пьяным на глаза старшей сестре, которая, по его словам, отличалась свирепостью,
Возле ворот я трижды нажал фарфоровую кнопку звонка. Через некоторое время из интерната показалась величественная дама в белом с высоко взбитыми рыжими волосами и прошествовала ко мне.
Да, среди ее питомцев есть ребенок супругов Маццанти. Да, свидания возможны, не чаще одного раза в месяц, но только с близкими бывшими родственниками.
Я заметил, как она подчеркнула: бывшими. Да, она передаст эту замечательную коробку конфет Колоссу и сердечно благодарит синьора за другую коробку, предназначенную ей, однако принять столь ценный подарок не может; если синьор не возражает, она разделит конфеты поровну между питомцами, которых любит всех одинаково, независимо от внешнего вида. В чем особенности их внешнего вида? О, синьору ничего не скажут, к примеру, такие слова, как стернопаги, краниопаги, ишиопаги или торокопаги. Все они означают сросшихся близнецов: черепами, тазобедренными суставами, грудью и животом. Но что из того, что у кого-то волосы вырастают на языке, или вместо носа — хобот, или вместо ног — хвост? Господь в каждого вложил душу, каждый достоин милосердия, сострадания, любви и, синьор прав, сожаления. Хотя относительно сожаления у нее свой взгляд. Знаменитые сиамские близнецы жили до 63 лет, причем у каждого были вполне нормальные дети. Двор короля Якова в Шотландии потешал человек с двумя головами и четырьмя руками: обе половины прекрасно музицировали, говорили на множестве языков, что не мешало им иногда ссориться. Или американка Милли-Христина, ишиопаг, она прославилась на весь мир под именем двухголосого соловья, обладая волшебным контральто и не менее волшебным сопрано… Каков из этого вывод? Еще неизвестно, кого следует больше жалеть: ее питомцев или нынешних молодых — нор-маль-ных! — хлыщей, предающихся пьянству, наркотикам, разврату.
Лично она жалеет об одном: ее питомцы редко доживают до совершеннолетия. Впрочем, синьор, преподнесший столь дорогие конфеты и столь живо интересующийся вопросами… э-э… отклонения от норм, мог все узнать и у себя в Неаполе, он, судя по выговору, родом оттуда.
В Неаполе тоже существует подобный интернат, в пригородной роще, на стыке улиц Каподимонте и святого Антония. Раньше там была богадельня, во после эпидемии семьдесят третьего года — о, синьор, верно, помнит эту эпидемию, она разразилась из-за употребления в пищу моллюсков, отравленных сточными водами, — власти вынуждены были открыть подобный интернат.
Пойди уйми этих промышленных воротил, проныр, акул, думающих лишь о наживе, хотя бы тот же концерн Монтэдисон. Просто безумие: сбрасывает в море ежегодно три тысячи тонн ядовитой дряни… Читал ли синьор в прошлом номере «Панорамы» статью знаменитого океанографа Кусто? Да, да, за всем в мире не уследишь… Этот Жак-Ив Кусто заявляет, что Средиземное море уже наполовину мертвое. Через несколько десятилетий в нем останутся одни бактерии, как в грязной вонючей луже. И он, видимо, прав, синьор. Недаром даже здесь, на Сицилии, после шторма на берегу столько дохлых рыб… Откуда ее питомцы? Большинство из Сигоны. Несчастный городишко, синьор, конечно, знает и про тамошнюю эпидемию. Только господу богу ведомо, кто наложил проклятье на Сигону… Когда открыли интернат? Шестой год пошел, а питомцев все прибывает, на сегодня уже тридцать восемь… Но она слишком увлеклась разговором, через сорок семь минут ужин, и она желает синьору приятного возвращения… Где сейчас питомцы? Их вывели перед ужином подышать свежим воздухом, нет, за ограду никогда не выводят, они в детском городке, вон под тем развесистым дубом…
Храни вас провиденье, синьор…
Она удалилась, неся коробки перед собою торжественно, почти на вытянутых руках.
Сигона! Стрелка вселенского компаса, поколебавшись, в очередной раз уперлась в город, сжимаемый стальным удавом, и еще одно виденье начало проступать на стенах чаши терпения. Чтобы не вызывать лишних подозрений, я зашагал по дорожке обратно, затем резко свернул и начал пробираться сквозь заросли по направлению к детскому городку. Случайно угодил в ручей — по самую щиколотку. Вот и решетка, почти невидимая под виноградными листьями.
…Они облепили качели, копошились в песочнице, прыгали через веревочку, смеялись и ссорились, жевали травинки, разглядывали цветы и жуков. Стернопаги.
Одноглазые циклопы. Хвостатые сирены. Ишиопаги.
Будто бы на картинах Брейгеля или Босха, я увидел существ с плотью скрюченной, искореженной, обезображенной в незримых кривых зеркалах, и если впрямь ужасное отличается от безобразного на величину сострадания — я не почувствовал отличия. Я ужаснулся безобразию и отвел в сторону глаза.
Рядом со мною, на начинающей ржаветь решетке, застыла зеленовато-желтая ящерица с голубым горлом.
Одноголовая. Никем и ничем не изуродованная. С четырьмя лапками, оканчивающимися пятью пальцами.
С двумя продольными бороздами вдоль тела, сплошь покрытого округлыми чешуйками. Как ослепленный Одиссеем великан Полифем тщательно ощупывает овец, прежде чем выпустить их из пещеры, так и слепая природа миллионы лет плодит живых тварей, соблюдая строгое подобие в каждом виде и роде, в каждой экологической нише: и эта ящерица ничем не отличалась от той, чей отпечаток я обнаружил близ Бекбалыка средь отложений мезозойской эры. Время от времени она выстреливала тонким язычком в еле заметных мошек, и тогда я слышал нежные шелестящие звуки, как будто пел под ветром тростник… Но нет, звуки издавала не ящерица, они просачивались оттуда.
Я снова посмотрел сквозь виноградные листья.
Ко мне медленно приближался шар на вздутых трехпалых лапах, увенчанный шаром поменьше — головой, без ушей и волос. Оба шара сплошь были унизаны роговой переливающейся чешуей. Из коричневого балахона торчали ручки — такие же короткие и трехпалые. При каждом его шаге чешуя издавала звуки, которые я и принял за пение ящерицы или тростника.
Он остановился возле ствола молодой агавы, в трех шагах от меня, и тихо сказал:
— Я вижу тебя сквозь виноградные листья. От меня никто не спрячется. У тебя тоже одна голова. Что ты здесь делаешь?
И сразу припомнилась мне Сигона, и та ночь, и красный огонь на Поющей горе, и тень, собирающая в корзиночку страшные дары Земли. И ответил я — тоже негромко:
— Я жду.
— Кого ждешь?
— Того, кто задает трудные вопросы.
— Как его зовут?
— Колосс.
— Я, я Колосс! — обрадовался он и похлопал себя лапкой по балахону.
— Знаю. И готов тебе отвечать.
— Говори еще тише. Чтобы не слышала тетка Франческа, видишь, она дремлет под зонтиком. Не то прогонит меня отсюда. Да еще накажет: задернет занавеску на окне и не разрешит смотреть ночью на звезды. Ответь: зачем смотрят на звезды?
— Они красивые. Они летают в небе, как светляки. Только очень высоко. Их очень много, не счесть.
— Пожалуйста, не шути со мною. Я не глупая сирена Юдифь и не придурковатый циклоп Бруно. Я — Колосс. Я знаю, что звезды — это шары плазмы, гравитационный конденсат из водорода и гелия. Они рождаются, живут и умирают, как все во Вселенной. К старости они становятся или нейтронными звездами, или белыми карликами, или «черными дырами». Существуют понятия: звездная эволюция, звездные подсистемы, звездные каталоги — древнейший составил Гиппарх, шкалы звездных температур и так далее. «Очень много», «не счесть» — это не ответ. Невооруженным глазом на Земле различают около двух с половиной тысяч звезд до шестой звездной величины, главным образом вблизи обода Млечного Пути. Ответь: на скольких из них может существовать жизнь?
— Я слышал, что в нашей Галактике около миллиона цивилизаций, — не слишком уверенно сказал я. — Жизнь вездесуща. Как семена земных растений разносятся ветром на тысячи километров, так и микроорганизмы — с планеты на планету, от звезды к звезде.
— Допустим, ты прав. Они действительно переносятся. Кометами, метеоритами, давлением звездного света. Но знаешь ли ты, какую дозу рентгеновского и ультрафиолетового облучения получают они в таких путешествиях? В десятки тысяч раз больше смертельной.
Поэтому вероятность подобной панспермии равна нулю… Даже если предположить, что жизнь самозарождается, то и тогда шанс для появления разума ничтожен,
— Однако на Земле разум появился, — слабо отозвался я.
— В условиях исключительных. Жизнь возникла в океане, впрочем, океан вполне представим на любой другой планете. Технологическая же эволюция возможна лишь на твердой почве, и потому морские животные выползли на сушу. Но до этого лунные приливы научили их дышать! Согласись: подобная планетарная ситуация исключительна. Кто поручится, что мы не одиноки в Галактике? Почему молчишь?
— Мы не одиноки, Колосс, — сказал я.
— Ты имеешь в виду загадочные сигналы пульсаров?
Всплески радиоизлучения Юпитера на декаметровых волнах? Упорядоченные пики рентгеновского излучения из космоса при временной развертке? Будем придерживаться презумпции естественности, пока не докажем обратное. Но ответь, если больше не у кого спросить в целой Галактике: кто я тебе?
— Ты мой брат, — сказал я. — Брат по разуму.
— Скажи: я красив?
— Ты красив. Все живое красиво. Красивы облака, ящерицы, собаки, агава, под которой ты стоишь, листья и кисти винограда, перевившего решетку.
— Тогда почему я не кисть винограда? Не агава?
Не облако и не собака?
Я молчал.
— Почему я хочу стать таким, как ты или как тетка Франческа? Почему ты не хочешь уподобиться мне?
— Видишь ли, все мертвое и нерожденное пребывает в небытии, а живое изначально классифицировано на… — заговорил было я, но осекся, когда понял страшную глубину его вопросов.
— Потому что я урод! И я проклинаю твою волю и твою Землю за то, что я урод… Хочешь скажу, какого вопроса ты больше всего боишься?
— Я ничего не боюсь, Колосс.
— Боишься! Боишься, что я мог бы оказаться твоим сыном! Но я не твой сын. Я брат твой, уродливый твой брат. Ты сам это признал! Зачем ты позволил явиться мне из небытия в столь непригожем обличье, брат мой?
Ты открываешь на планете все больше интернатов для существ, подобных мне, а ведь большинство подобных мне — калеки еще и умственно. Зачем ты скрываешь правду о нас от себя самого?
— Я ничего не скрываю, брат мои Колосс, — сказал я.
— Жаль, что тебя не могут наказать братья из других галактик, — сказал он. — За то, что ты губишь прекрасное. За то, что труслив, жесток, сластолюбив. За то, что бросаешься фразами о мертвых и нерожденных, не вникая в их смысл…
— Коло-о-осс!! — раздался голос тетки Франчески. — Опять ты сам с собой разговорился. Иди, малыш, сюда.
— Пожалуйста, навещай меня почаще, брат, — сказал Колосс.
Он повернулся на лапах-коротышках и затопал прочь. И нежно зашелестел тростник.
Я кинулся было бежать, но пальцы вцепились в решетку, закостенели, впились, как на той ржавой гранате. И тогда от бессилия, от боли в сердце, раздувающейся, будто футбольный мяч, я принялся трясти решетку.
Я представлялся себе исполином, вознамерившимся расшатать. корабль земной, сбить с привычного пути.
— Де-е-ети! Пора на ужин, уже смеркается, — услышал я снова Франческу. — Кто мне не верил, что по вечерам на охоту выходит дракон? Слышите, как он трясет решетку…
10. Ночные оборотни
Древние индусы верили, что Вселенная дышит, как живое существо. При вдохе — а он длится свыше сорока миллионов лет — мир переживает четыре состояния, каждое со своей мерой добра и зла, — ,так называемые юги. Критаюга — золотой век: торжество гармонии, блаженство, невысыхаемые родники и деревья, изобилие земных плодов. Во время Третаюги четверть добра умаляется, людям приходится браться за ремесла, возделывать пашню, отражать набеги хищных зверей, в том числе и двуногих. С наступлением Двапараюги чаша справедливости опорожняется наполовину: все вынуждены бороться с болезнями, наводнениями, междоусобицами. Наконец чаша пуста: грядет Калиюга, несущая голод, печали, жестокость, страх. Люди и державы уподобляются разбойникам, никого не щадящим в грызне за наживу и власть.
Да, дышит Вселенная, скажем и мы, она вечно жива, но ее жизнь, как и жизнь ее крохотной родинки-Земли, скорее напоминает развитие младенца: от беспомощного сосунка до Одиссея, многоопытного мужа. И даже самые закоренелые оптимисты не рискуют уже ссылаться на златокудрое прошлое нашей цивилизации как на обитель молочных рек и кисельных берегов. Кому ж не ясно, что первожители скорлупки земной стиснуты были — и похлеще объятий гравитации! — ужасами примитивного существования, борьбою с кознями природы.
Не было его, века-то золотого, увы… Хотя и доныне жизнь каждого из нас разделена светлыми и темными кругами. Но то, что здесь, на Сицилии, мы попали в Калиюгу, — сомневаться не приходилось. Уродцы и уроды Сигоны — печальное тому подтверждение.
О, страшно уродство! Но еще страшнее уродующие.
Хотя, как ни странно, зло не всегда таится лишь в них.
В той же Индии Учитель побывал на уличном пред; тавлении «паука» — юноши со скрюченными тонкими руками и ногами, иссохшим крохотным туловищем и огромной головой. Слепой дервиш рассказал Учителю: «пауков» уродуют еще младенцами, чтобы в дальнейшем родные могли на подаяние от представлений хоть как-то сводить концы с концами. «Паук» кувыркался, лазил по канату, пугал детей голосами пантеры, тигра, дракона.
О, то было лишь началом чудес. «Паук» взобрался на пальму и оттуда — до поздней ночи — читал наизусть «Рамаяну». Говорили, он мог прочесть без сна за две недели все семь книг древнего эпоса — 24 тысячи строф.
Но и это что! Безобразный юноша, сидящий на дереве, знал дословно и «Бхагавату», которая немногим меньше «Рамаяны», и «Махабхарату» — 100000 строф!
Кто же виноват, что его так изуродовали? Родители?
Обливаясь слезами, они пошли на преступление, чтобы спасти от голодной смерти многочисленных сестер и братьев «паука». Виновата социальная система, общество. Но и оно все еще не может оправиться от последствий колониального разбоя английских джентльменов удачи. В конечном счете юноша-»паук» — это их детище, так же, как и существо Колосс — детище спрута заокеанских и местных монополий, убивающих, уродующих все живое на некогда благословенных берегах Средиземноморья.
Когда это началось? В незапамятной древности, когда ссылали рабов подыхать на серные рудники. И во времена Возрождения в Неаполе умирали кожевенники и красильщики, не дожив до тридцати. И в начале нашего века большинство печатников уносила чахотка — бич всех, кто дышит свинцовой пылью. Но вот явилось химическое оружие — и в окопах первой мировой бойни русские солдаты задыхались в ипритном смраде. А потом химическая бойня, учиненная Америкой во Вьетнаме.
И после Вьетнама аппетит у дяди Сэма разыгрался всерьез…
Даже немногие выписки из журналов и газет, бывших под рукой Учителя за время его болезни, кого угодно должны навести на тревожные размышления.
И прежде чем ознакомить меня с одной гипотезой по поводу кошмара в Сигоне, надобно, чтобы я ознакомился с выписками.
— Учитель, вы ничего не упомянули про войны, — сказал я, потому что в памяти обозначилось лицо отца. — Больше всего уродует война. И тело и душу…
— Полегче с такими афоризмами, Олег, — отрезал Учитель. — Для меня тот, кто лишился рук и ног в битве с захватчиками, — никакой не урод. Он герой, под стать героям древнерусского эпоса… А эпос моей войны не пересказать до конца жизни.
Приводим бесспорно установленные факты:
1. С января 1962 года по февраль 1971 года американские самолеты С-123 вылили на Вьетнам около 45 миллионов литров масляно-коричневого ядовитого реактива. Цель: обезлистить леса, чтобы в них не могли укрыться вьетнамские бойцы, и уничтожить посевы риса.
2. При производстве «эйджент орандж» (опасного для человека лишь в значительных дозах) возникает побочный продукт — яд диоксин (тетрахлордибензодиоксин). Однако диоксин не был удален из реактива, хотя он в тысячу раз страшнее цианистого калия. Как минимум, 163 литра диоксина было распылено над лесами, полями и местами дислокации вьетнамских войск.
3. Из 4,2 миллиона американских солдат, воевавших во Вьетнаме, примерно 3 миллиона действовали в зоне распыления яда. Тогда никто не подозревал, что это опасное химическое оружие. Пентагон постоянно подчеркивал в инструкциях по применению реактива, что он «абсолютно безвреден для людей и животных», использовав тем самым своих солдат в качестве подопытных кроликов.
О последствиях отравления диоксином можно судить хотя бы по катастрофе в итальянском городе Севезо.
В 1976 году из труб химического комбината «Икмеса» на город опустилось ядовитое облако, в котором было 200 г диоксина. Результат: несколько погибших, множество изувеченных. С тех пор в Севезо постоянно рождаются калеки — такие же, как у ветеранов войны во Вьетнаме: страдающие заболеваниями мозга, печени, раковыми опухолями, прыщами по всему телу, провалами памяти, размягчением мускулов. Только теперь, наконец, вспомнили, что уродливые младенцы появлялись у вьетнамских женщин еще во время войны» («Штерн»).
«Более полутора миллионов жителей Вьетнама оказались жертвами химической агрессии США. Американцы варварски уничтожили 44 % тропических лесов и 40 % посевных площадей» («Параллели»).
«Хотелось бы напомнить бывшему государственному секретарю Александру Хейгу, что ему лучше, чем комулибо другому, известно, кто применял химическое оружие в Юго-Восточной Азии. Хейг служил в армии США в этом регионе и был прекрасно осведомлен обо всех тонкостях программы по обработке Вьетнама отравляющими веществами. В ходе этой программы на территорию Вьетнама сбросили свыше ста тысяч тонн ядохимикатов» (Конрад Эджи, американский журналист).
«14 марта 1968 года в Скалл-Вэлли (штат Юта) от нервно-паралитического вещества ви-экс пало 6 тысяч овец. В 30 милях от Скалл-Велли расположен армейский полигон Дагуэй — центр испытаний химического и бактериологического оружия» («Нью-Йорк тайме мэгэзин»).
«В секретных подземных подвалах в штатах Каролина и Юта ждут своего часа бомбы «Уэтай» («Влажные глаза»), начиненные нервно-паралитическим газом зарином» («Морнинг стар»).
«Более 40 тысяч тонн ядовтых химических веществ хранится ныне в полной боевой готовности на американских базах, расположенных на атолле Джонстон в Тихом океане, в десяти городах США и в Европе» (Д. Моррисей, военный химик).
«Мы располагаем достоверной информацией из Лахора, что там американские биологи, нанятые ЦРУ, испытывают под видом борьбы с малярией наркотический препарат «антибе». Обработанные им 11 подопытных пакистанцев лишились рассудка. Еще трое умерли от американских прививок смертоносного вируса «конго». Нам удалось выяснить, что спецслужбы США планируют использовать сезонную миграцию из Пакистана в нашу страну кочевников-скотоводов, чтобы, заразив пришельцев и их стада, вызвать в Афганистане эпидемии энцефалитных заболеваний» (А. Данишьяр, редактор «Кабул нью тайме»).
«Перед конгрессом Соединенных Штатов Америки я заявляю: на наших военных складах химического оружия на территории США и за рубежом ежегодно происходит около 4 тысяч смертельно опасных утечек газа» (Генри Джексон, сенатор).
«На военных картах предполагаемого химического конфликта значатся главные города Европы. Гражданское население этих городов не имеет ни противогазов, ни других защитных средств, поэтому именно эти люди окажутся главными жертвами» («Прогрессив»).
«Объединенный комитет начальников штабов хотел бы иметь в своем распоряжении 5 миллионов единиц химических боеприпасов. Если всеми имеющимися отравляющими веществами начинить боеприпасы, их общий вес составит около 300 тысяч тонн. Для сравнения: нынешние запасы обычных боеприпасов вооруженных сил Соединенных Штатов в Западной Европе достигают. примерно 500 тысяч тонн»
Да, дышит Вселенная, скажем и мы, она вечно жива, но ее жизнь, как и жизнь ее крохотной родинки-Земли, скорее напоминает развитие младенца: от беспомощного сосунка до Одиссея, многоопытного мужа. И даже самые закоренелые оптимисты не рискуют уже ссылаться на златокудрое прошлое нашей цивилизации как на обитель молочных рек и кисельных берегов. Кому ж не ясно, что первожители скорлупки земной стиснуты были — и похлеще объятий гравитации! — ужасами примитивного существования, борьбою с кознями природы.
Не было его, века-то золотого, увы… Хотя и доныне жизнь каждого из нас разделена светлыми и темными кругами. Но то, что здесь, на Сицилии, мы попали в Калиюгу, — сомневаться не приходилось. Уродцы и уроды Сигоны — печальное тому подтверждение.
О, страшно уродство! Но еще страшнее уродующие.
Хотя, как ни странно, зло не всегда таится лишь в них.
В той же Индии Учитель побывал на уличном пред; тавлении «паука» — юноши со скрюченными тонкими руками и ногами, иссохшим крохотным туловищем и огромной головой. Слепой дервиш рассказал Учителю: «пауков» уродуют еще младенцами, чтобы в дальнейшем родные могли на подаяние от представлений хоть как-то сводить концы с концами. «Паук» кувыркался, лазил по канату, пугал детей голосами пантеры, тигра, дракона.
О, то было лишь началом чудес. «Паук» взобрался на пальму и оттуда — до поздней ночи — читал наизусть «Рамаяну». Говорили, он мог прочесть без сна за две недели все семь книг древнего эпоса — 24 тысячи строф.
Но и это что! Безобразный юноша, сидящий на дереве, знал дословно и «Бхагавату», которая немногим меньше «Рамаяны», и «Махабхарату» — 100000 строф!
Кто же виноват, что его так изуродовали? Родители?
Обливаясь слезами, они пошли на преступление, чтобы спасти от голодной смерти многочисленных сестер и братьев «паука». Виновата социальная система, общество. Но и оно все еще не может оправиться от последствий колониального разбоя английских джентльменов удачи. В конечном счете юноша-»паук» — это их детище, так же, как и существо Колосс — детище спрута заокеанских и местных монополий, убивающих, уродующих все живое на некогда благословенных берегах Средиземноморья.
Когда это началось? В незапамятной древности, когда ссылали рабов подыхать на серные рудники. И во времена Возрождения в Неаполе умирали кожевенники и красильщики, не дожив до тридцати. И в начале нашего века большинство печатников уносила чахотка — бич всех, кто дышит свинцовой пылью. Но вот явилось химическое оружие — и в окопах первой мировой бойни русские солдаты задыхались в ипритном смраде. А потом химическая бойня, учиненная Америкой во Вьетнаме.
И после Вьетнама аппетит у дяди Сэма разыгрался всерьез…
Даже немногие выписки из журналов и газет, бывших под рукой Учителя за время его болезни, кого угодно должны навести на тревожные размышления.
И прежде чем ознакомить меня с одной гипотезой по поводу кошмара в Сигоне, надобно, чтобы я ознакомился с выписками.
— Учитель, вы ничего не упомянули про войны, — сказал я, потому что в памяти обозначилось лицо отца. — Больше всего уродует война. И тело и душу…
— Полегче с такими афоризмами, Олег, — отрезал Учитель. — Для меня тот, кто лишился рук и ног в битве с захватчиками, — никакой не урод. Он герой, под стать героям древнерусского эпоса… А эпос моей войны не пересказать до конца жизни.
* * *
«Около 60 000 американцев — ветеранов войны во Вьетнаме уже не сомневаются, почему они ушли на фронт здоровыми, а вернулись больными. Каждый из них стал жертвой «оранжевого реактива» — «эйджент орандж». И у большинства впоследствии родились детикалеки.Приводим бесспорно установленные факты:
1. С января 1962 года по февраль 1971 года американские самолеты С-123 вылили на Вьетнам около 45 миллионов литров масляно-коричневого ядовитого реактива. Цель: обезлистить леса, чтобы в них не могли укрыться вьетнамские бойцы, и уничтожить посевы риса.
2. При производстве «эйджент орандж» (опасного для человека лишь в значительных дозах) возникает побочный продукт — яд диоксин (тетрахлордибензодиоксин). Однако диоксин не был удален из реактива, хотя он в тысячу раз страшнее цианистого калия. Как минимум, 163 литра диоксина было распылено над лесами, полями и местами дислокации вьетнамских войск.
3. Из 4,2 миллиона американских солдат, воевавших во Вьетнаме, примерно 3 миллиона действовали в зоне распыления яда. Тогда никто не подозревал, что это опасное химическое оружие. Пентагон постоянно подчеркивал в инструкциях по применению реактива, что он «абсолютно безвреден для людей и животных», использовав тем самым своих солдат в качестве подопытных кроликов.
О последствиях отравления диоксином можно судить хотя бы по катастрофе в итальянском городе Севезо.
В 1976 году из труб химического комбината «Икмеса» на город опустилось ядовитое облако, в котором было 200 г диоксина. Результат: несколько погибших, множество изувеченных. С тех пор в Севезо постоянно рождаются калеки — такие же, как у ветеранов войны во Вьетнаме: страдающие заболеваниями мозга, печени, раковыми опухолями, прыщами по всему телу, провалами памяти, размягчением мускулов. Только теперь, наконец, вспомнили, что уродливые младенцы появлялись у вьетнамских женщин еще во время войны» («Штерн»).
«Более полутора миллионов жителей Вьетнама оказались жертвами химической агрессии США. Американцы варварски уничтожили 44 % тропических лесов и 40 % посевных площадей» («Параллели»).
«Хотелось бы напомнить бывшему государственному секретарю Александру Хейгу, что ему лучше, чем комулибо другому, известно, кто применял химическое оружие в Юго-Восточной Азии. Хейг служил в армии США в этом регионе и был прекрасно осведомлен обо всех тонкостях программы по обработке Вьетнама отравляющими веществами. В ходе этой программы на территорию Вьетнама сбросили свыше ста тысяч тонн ядохимикатов» (Конрад Эджи, американский журналист).
«14 марта 1968 года в Скалл-Вэлли (штат Юта) от нервно-паралитического вещества ви-экс пало 6 тысяч овец. В 30 милях от Скалл-Велли расположен армейский полигон Дагуэй — центр испытаний химического и бактериологического оружия» («Нью-Йорк тайме мэгэзин»).
«В секретных подземных подвалах в штатах Каролина и Юта ждут своего часа бомбы «Уэтай» («Влажные глаза»), начиненные нервно-паралитическим газом зарином» («Морнинг стар»).
«Более 40 тысяч тонн ядовтых химических веществ хранится ныне в полной боевой готовности на американских базах, расположенных на атолле Джонстон в Тихом океане, в десяти городах США и в Европе» (Д. Моррисей, военный химик).
«Мы располагаем достоверной информацией из Лахора, что там американские биологи, нанятые ЦРУ, испытывают под видом борьбы с малярией наркотический препарат «антибе». Обработанные им 11 подопытных пакистанцев лишились рассудка. Еще трое умерли от американских прививок смертоносного вируса «конго». Нам удалось выяснить, что спецслужбы США планируют использовать сезонную миграцию из Пакистана в нашу страну кочевников-скотоводов, чтобы, заразив пришельцев и их стада, вызвать в Афганистане эпидемии энцефалитных заболеваний» (А. Данишьяр, редактор «Кабул нью тайме»).
«Перед конгрессом Соединенных Штатов Америки я заявляю: на наших военных складах химического оружия на территории США и за рубежом ежегодно происходит около 4 тысяч смертельно опасных утечек газа» (Генри Джексон, сенатор).
«На военных картах предполагаемого химического конфликта значатся главные города Европы. Гражданское население этих городов не имеет ни противогазов, ни других защитных средств, поэтому именно эти люди окажутся главными жертвами» («Прогрессив»).
«Объединенный комитет начальников штабов хотел бы иметь в своем распоряжении 5 миллионов единиц химических боеприпасов. Если всеми имеющимися отравляющими веществами начинить боеприпасы, их общий вес составит около 300 тысяч тонн. Для сравнения: нынешние запасы обычных боеприпасов вооруженных сил Соединенных Штатов в Западной Европе достигают. примерно 500 тысяч тонн»