Мелентьев Виталий Григорьевич. Штрафной удар

   «Порядочки…» – не без одобрения подумал Матюхин.
   В просторной, хмуро-чистенькой горнице сидели трое. За столом подполковник Каширин и какой-то белесый младший лейтенант, а на табуретке перед ними – солдат в маскировочных брюках и грязной гимнастерке. Солдат осторожно придерживал укутанную чистыми бинтами руку, из них чужими выглядывали пальцы – толстые, набухшие.
   – Садитесь, – кивнул Каширин и, когда Матюхин уселся у стола перед солдатом на табуретке, усмехнулся: – Знакомьтесь – немецкий шпион. Из тех, кто ранил Лебедева.
   Первый раз в жизни Матюхин видел живого, всамделишного шпиона и потому смотрел на раненого с острым и в чем-то болезненным интересом. Кто он? Как попал сюда? На чем провалился? Как дошел до жизни такой? И этот последний вопрос подсказал Андрею, что он сразу, сам того не сознавая, признал в шпионе русского.
   Круглое лицо, нос картошкой, глубоко сидящие светлые глаза и темно-русый ежик стриженых волос – все могло встречаться и у других народов, но было и еще нечто неуловимое, но привычное, что сразу подсказывало – это русский. И Андрей быстро уловил это «что-то».
   Руки. Тяжелые руки с крепкими толстыми пальцами и обломанными ногтями. На больших пальцах ногти покоробились, по ним прошли трещины. Вот эти тяжелые рабочие руки в сочетании со скорбным, нетаящимся взглядом светлых маленьких глаз и заставили Андрея определить национальность человека.
   Руки лежали устало, покойно, и даже когда человек покачивал раненую руку, он делал это деликатно, стараясь, чтобы кто-нибудь не заметил ни его боли, ни его движения. А в глазах у него не было ни страха, ни ненависти, ни даже раскаяния. Была скорбь. Видно, он знал, что его ждет, и внутренне не противился этому, потому что в душе своей понимал – иного он не заслужил.
   – Так вот, товарищ младший лейтенант. Я вызвал вас с людьми в надежде, что вы вместе с нашими ребятами поможете прочесать то место, где вы видели дым. Но все обошлось без вас. Немецкие разведчики напоролись на нашу засаду. Одного из них убили, двух ранили. Этот не сопротивлялся. Второй ранен тяжелее, и говорить ему трудно. Состав странный: немец – он убит, какой-то прибалт – и на русском и на немецком говорит с акцентом, – и вот русский. Из пленных. Поговорите с ним – есть кое-что интересное в тактике, – Каширин обратился к человеку на табуретке: – Суторов! Говорить все!
   Шпион кивнул и оглядел Матюхина.
   В таком положении Матюхин еще никогда не бывал и не знал, с чего начать и как начать. Суторов глазами показал на руку Андрея – на ней птичьей лапкой вырисовывались шрамы от зубов немецкой овчарки: после первого побега из лагеря Андрея травили собаками, и он, защищаясь, подставлял им руку.
   – Овчарки?
   Андрей сразу понял его и кивнул.
   Суторов трудно вздохнул и отвел глаза.
   – Ты, выходит, выбрался… – Он перевел дыхание и в упор посмотрел на Матюхина. – А я вот сдал…
   – Что ж так?
   – Меня в родных местах взяли… Жена ходила по лагерям… Все меня искала. Нашла… Узнали, что у меня пятеро… Ну вот и сказали: не пойдешь, всех твоих повесим… А что сделаешь?.. Пошел.
   – Почему уже здесь не перешел?
   – А дети-то там… Не дошли наши-то… еще.
   Во рту почему-то пересохло, и Андрей положительно не знал, как себя вести и что говорить. Перед ним сидел враг. Настоящий, не выдуманный, а врага этого Андрей жалел и не мог его судить. Внутренним, трудным судом, безжалостным и справедливым. Потому и спросил невпопад:
   – Ну и что ж… теперь?
   Неожиданно Суторов усмехнулся, смело и даже озорно, будто собирался сообщить забавную историю.
   – А что ж теперь?.. Теперь шлепнут.
   И потому, что Андрей и сам, подспудно, даже жалея, понимал, что такого шлепнут, но признаться в этом не мог даже самому себе, слова врага резанули его и начисто выбили все остатки самообладания. А Суторов вдруг сник и глухо сообщил:
   – И нельзя иначе. Потому что если там узнают, что я сдался, моих повесят. У них это быстро делается.
   – Но ты ж не сопротивлялся…
   – Ну и что? Узнают – еще хуже… для моих. Тут не провернешься… Нет…
   Страшен был этот самому себе вынесенный и самим собой утвержденный смертный приговор, и говорить уже не хотелось: смерть даже на фронте – она и есть смерть…
   Но то, что человек этот хотел собственной смерти, потому что эта смерть могла защитить и спасти его пятерых детей – русских детей! – поразила Матюхина. Отцовскую логику он не понимал и, еще не зная, как поступить, что подумать, все-таки внутренне согласился с ней. Да, ради детей можно и должно пойти на смерть. Но в то же время по своим внутренним законам он восставал претив такой логики Выходило, что, спасая своих детей, защищая свой дом, Суторов сознательно пошел против тысяч таких же детей и таких домов.
   Растерянность стала исчезать, вернулось самообладание.
   Суторов сразу, без перехода, принял смену и настроения, и темы.
   – А нас не перебрасывали. Нас оставили.
   – Как оставили?
   – Когда… красные перешли в наступление, нам приказали остаться, пропустить фронт, а потом разведать, что нужно, и вернуться.
   – А что нужно?
   – Всего я не знаю. Я ведь в прикрытии шел. Главный Вальтер, а его заместитель – Франц. Они решали. Я выполнял.
   – Слушай, Суторов, в разведке так не бывает. В разведке каждый должен…
   – Что должен – я знаю. Но только это у… красных. Там по-другому. Понял? Вот. А хоронились мы в лесу. Закопались в землю, под дернину, вверху через пень вентиляцию сделали. Скажу честно – замаскировались отлично. Над нами… по нас пройдешь – и не заметишь. Отсиделись – и вышли.
   Всю мудрость этого решения Матюхин оценил сразу, но уточнять детали не стал: прием хорош, когда войска отступают. В начале войны и наши так делали, а сейчас, у войны на переломе, он пригоден только для противника.
   – А как вели разведку?
   – В основном наблюдением. Использовали высокие деревья. Заберешься и целый день, как скворец, сидишь.
   Все правильно. Если это же делал Андрей, то почему же не сделать то же самое противнику?
   – Не засекали?
   – Кто? Люди ж чаще под ноги смотрят, чем до горы. Да и маскировка хорошая. – Суторов помолчал и обиженно спросил: – А чего ж не интересуетесь, по каким признакам разведывали резервы?
   – С деревьев? И так ясно – дымки кухонь, движение на подходах, новые дороги, полевые занятия, линии связи… Ну и так далее… Но, думается, этим вы не ограничивались.
   – Верно. Еще разговоры разговаривали. Вальтер хорошо болтал по-русски. Видно, жил у нас. Я помогал. Трепались с шоферами, связистами – свой брат солдат.
   – И никто не усомнился?
   – Видишь, если бы Вальтер не действовал нахально, может, кто и засомневался. А он, видишь ты, болтал ленивенько, с подначкой… Верили.
   – Как держали связь?
   – Рации нам не дали – сказали, что все равно запеленгуют. Но у нас, видишь ты, собака была. Овчарка. Натаскивали ее особо. Вот на шестой день Вальтер и послал с нею донесение.
   – Как это с нею?
   – А очень даже просто. Вывели поближе к передку, Вальтер ей приказал чесать к своим – она и почесала. – Уловив сомнение в глазах Матюхина, Суторов спросил: – Забыл, что ли, как они овчарок дрессируют?
   Нет, этого Андрей не забыл. Противник умел дрессировать собак и умел ими пользоваться. Дрессировал и на людей, дрессировал и как связных. И не это взволновало Матюхина.
   В тоне Суторова звучало нечто удивительное – он словно еще жил техническим превосходством врага, его жестокой, изощренной силой и, в душе удивляясь ей, покорялся. Она сломила Суторова потому, что он растерялся перед ней, незнакомой, не понятой им.
   Почему-то вспомнились первые недели войны, когда даже умные люди верили, что на немецких самолетах установлены особые аппараты, которые слышат, что делается на земле. Когда пролетал разведчик противника, такие люди замирали, боясь дышать, а того, кто, по их мнению, нарушал звукомаскировку, готовы были убить.
   И еще помнилось, как некоторые были уверены, что немецким машинам не требовался бензин. Стоило залить в них воды, высыпать в нее белый порошок из продолговатой коричневой коробочки, как машины заводились и ехали дальше. И доказывать таким верящим, что нет у немецких самолетов сверхчувствительных приборов, что белый порошок – всего лишь дезинфицирующий состав для обеззараживания воды, в те жуткие месяцы было безнадежно.
   Но помнилось и другое. Андрей видел, как после одного залпа «катюш» бежали, бросая оружие и технику, целые полки. Десятки немцев говорили ему, что у русских есть бесшумные самолеты. А это были наши обычные «кукурузники», которые перед целью выключали моторы и бомбили с планирования.
   Да, Суторов сломался изнутри. А дети для него стали лишь внутренним оправданием. Даже теперь, когда он напомнил о дрессированной собаке, в его тоне прозвучали еле заметные нотки и восхищения, и даже некоего личного превосходства над Андреем, словно он, Суторов, слегка гордился тем, что причастен к этой не познанной им силе. И именно это насторожило и возмутило Андрея. Теперь он, пожалуй, раскаивался в своей жалости к Суторову.
   – Ну что ж, собака – это придумано умно. Но это годится, когда драпаешь.
   – Это ж почему? – недоверчиво и даже как бы обиженно спросил Суторов. Похоже, что, увидев следы немецких овчарок на руке Андрея, он признал его, младшего лейтенанта, за своего и даже позволил себе называть на «ты».
   – А потому, что собаку можно научить идти по следу, можно научить травить людей или научить бегать назад в знакомые места. А вот вперед, туда, где она не бывала, ее не пошлешь. Не поймет, что от нее требуется…
   Суторов пристально посмотрел на Андрея, потупился и вздохнул.
   – Кстати, а если бы вашу собаку пристрелили на передовой?
   – Не-а, – помотал головой Суторов. – На то и расчет. Русские вот так, запросто, собаку не убьют.
   – Но вдруг бы убили? Или на мину напоролась? Как бы вы узнали, что ваше донесение получено?
   – А нам дымами сигналили. Есть у них такие цветные дымы. Вот ими и просигналили. Дескать, дошла собачка. Что нужно – получено.
   – Вот это умно. И я так понимаю, вы тоже дымами сигналили? И трассирующими?
   – Точно. Когда подсобрали новые данные и срок у нас кончился, а захватить машину не удалось, дали знать, что просим открыть нам ворота. Для выхода.
   – А как?
   – Вот этого не знаю. Это Вальтер знал. Но, как я понимаю, переходить собирались в лощинке, перед которой жгли дым. Его, между прочим, тоже не с земли пускали, а с дерева. Подожгли шашку, постреляли – ив кусты.
   – Кустов не боялись? В них ведь засады, – спросил Андрей, отмечая, что сигнальные дымы жгли правильно, следов не оставляли.
   – Нет. Собачек-то у вас не имеется. – И опять в голосе Суторова прозвучал отголосок причастности к чужой, страшной силе.
   Отголосок этот окончательно отторг Матюхина от шпиона. Он стал физически неприятен, и разговаривать с ним Андрей не только не хотел, а уже не мог.
   Они сидели молча, и Суторов глухо спросил:
   – Больше ничем не интересуетесь?
   – Нет, – сухо ответил Андрей, и в глазах Суторова мелькнул страх – он, видимо, понял, что уже не нужен…
   Безмолвный белесый младший лейтенант поднялся из-за стола, прошел к двери. И почти сейчас же в комнате появились конвойные. Суторов оглянулся, увидел автоматчиков и стал медленно, словно насильно отрываясь от табуретки, подниматься.
   – Я пойду к своим, – сказал Андрей и, обогнув Суторова, вышел на двор.
   Командующего армией разбудил звонок командующего фронтом. Точнее, разбудил-то командарма адъютант, и он сообщил, что его вызывает командующий фронтом. Сидя на кровати – высокой, с периной, с тремя большими и парой маленьких подушечек-думок, – командарм любил спать в тепле и на мягком, и, натягивая шаровары на бледные, чуть опухшие с ночи ноги, командарм сразу понял, что произошло нечто чрезвычайное.
   Обычно командующий фронтом ложился спать под утро. В этом был свой резон. Верховный тоже работал по ночам, и командующие фронтами могли понадобиться ему каждую минуту. К середине ночи, когда прояснилась обстановка минувшего дня и, значит, намечались решения на следующий, штабисты, кроме дежурных, уже спали. А уж когда решения созрели, просыпались и штабы. Они и занимались их исполнением, а командующие фронтами в это время спали. Впрочем, никто не смел говорить вот так, грубо: командующий спит. Командующие могли только отдыхать.
   Командарм же любил отдыхать ночью. С утра лучше думается и, как он говорил, быстрее бегается. И то, что его разбудили в неурочный час, не радовало.
   Он немного знал, немного догадывался о той сложной и многоплановой борьбе мнений, которая шла в штабе фронта, а может быть, и выше. Разумеется, борьба эта не выливалась в стычки и споры. Она была подспудна, невидима, но она была. Ее ход отражался в донесениях, отчетах и сдержанных, тщательно обдумываемых докладах, а иногда и в осторожных беседах.
   Суть ее заключалась в том, какую задачу и как должен выполнять фронт. Член Военного совета Добровольский поддерживал мнение командарма, считавшего, что наступательные действия в данный момент преждевременны. Противник имеет мощные резервы, а вверенная им армия такими резервами не располагает. Они, конечно, есть и не в пример прошлогоднему гораздо мощнее даже того, на что армия рассчитывала. Но… Но половина этих резервов в боях не участвовала, пополнение еще не обстреляно, не втянулось во фронтовую жизнь. Не слишком густо с боеприпасами для артиллерии. Маловато и авиации.
   Командующий же фронтом считал, что в армиях всего достаточно, противник надломлен и его можно бить и гнать. В этом мнении его поддерживали и командующие некоторыми подчиненными ему армиями. Но вверху, может быть, в Генштабе, а может быть, и в Ставке Верховного, почему-то не принимали определенных решений, и командующий фронтом колебался.
   Этот рассветный разговор должен многое прояснить. Командарм всунул ноги в шлепанцы и накинул китель. У телефона адъютант передал ему карту с оперативной обстановкой и шепнул:
   – Изменений нет. Поиски разведчиков с обеих сторон. Инженерные работы.
   Командарм взял трубку и сразу же услышал голос командующего. И это тоже насторожило. Обычно отвечал адъютант, и только спустя некоторое время трубку брал командующий.
   – Топчетесь? – голос командующего фронтом прозвучал свежо и густо. Вероятно, получил нужные для него новости.
   – Есть грех, товарищ генерал армии.
   – Ты случайно, конечно, сводки противостоящего не слыхал?
   – Нет.
   – Ну, если и скрываешь, так утром узнаешь. Фрицы передали, что на юге развернулись упорные бои. Разумеешь?
   – Разумею…
   – Так вот смотрите там… А часам к двенадцати приезжай ко мне. У меня все.
   – До свидания.
   Командарм некоторое время держал телефонную трубку, потом медленно, словно нехотя, поднялся и прошел в свою комнату.
   Безобидный и необязательный разговор нес в себе и солидный запас информации, и приказание, и, главное, требовал срочного осмысливания резко изменяющейся обстановки.
   Это самое «топчетесь» и «смотрите там» могло обозначать и приказ на подготовку к возможному выполнению боевой задачи. А задача может быть одна – наступать. Значит, следовало немедленно соответственно сориентировать командиров соединений. И важен каждый час.
   Фронт фронтом, а люди есть люди. В каждой части обязательно накапливаются какие-то недоработки, которые изо дня в день откладывались до лучших времен. Когда часть в обороне, а тем более в резерве, эти лучшие времена приближаются, и каждый спешит подремонтировать технику, обучить подчиненных, подвезти кое-что из снаряжения и боеприпасов. Да и отдохнуть тоже нужно. Вот почему, хотя в целом части и находились в боевой готовности, недоделок наверняка накопилось немало. И важно как можно быстрее их устранить, потому что сделать это завтра, может быть, и не удастся. Командующий фронтом, как опытный военачальник, именно поэтому и позвонил на рассвете – выгадывалось несколько часов.
   И это очень хорошо.
   Плохо другое. Поскольку наше наступление на юге (вот почему вверху не спешили, не торопили фронт! Бои местного значения сковывали резервы противника, держали его в напряжении, отвлекали от подготовки к отражению удара на юге. Только теперь стало понятным – все развивалось правильно!) началось недавно и противник наверняка еще не успел израсходовать свои резервы на этом направлении, здешние он не только будет беречь, но и приведет их в полную боевую готовность. Либо для отвлекающего контрудара на этом участке, либо, наоборот, в ожидании нашего удара, который может последовать для облегчения положения на юге. Выходит, нужно рассчитывать на тех, что стоят сейчас против фронта и, значит, армии. А они, эти противостоящие, уже насторожены своими сводками. Они тоже понимают, что к чему.
   Плохо и третье. Наступление на юге наверняка отвлекло то, что накопила страна в своих резервах. Значит, на помощь из тыла рассчитывать нечего. (Вот почему так скупо подавались артиллерийские выстрелы! Их гнали на юг. Вот почему авиация почти не появляется – летчики берегут технику, не рассчитывая на пополнение) А соотношение сил пока что не радует. Есть преимущество в пехоте, но ее значительная часть еще не обстреляна. Правда, по данным разведки, в резервных частях противника пополнение пришло из Бельгии и Голландии. Там боевых действий не велось, следовательно, солдаты тоже не шибко обстреляны. В артиллерии преимущество солидное, но боеприпасы… В тапках соотношение, пожалуй, равное.
   Впрочем, это как сказать. Резервная танковая дивизия эсэсовцев расположена так, что может выдвинуться на участки трех советских армий. И если она выдвинется к соседям, то появится преимущество и в танках. Но как их заставить выдвинуться?
   Командарм разложил на столе переданную адъютантом карту, заново анализируя расстановку сил. Резервы врага, как им и положено, стояли вдоль железной дороги. Неподалеку проходила и рокада шоссе – вдоль линии фронта. Следовательно, пути переброски резервов отличные.
   Командарм еще долго смотрел на карту, прикидывая направления своих ударов, рубежи накапливания резервов, оценивал свои дороги, потом вздохнул и вслух сказал:
   – Теперь думай не думай, а начинать нужно, – подошел к двери и вызвал адъютанта. – В интервале пять – семь минут вызовите всех командиров соединений.
   Потом он стал одеваться. Наматывая портянки на бледные ступни, на мгновение приостановился, вспоминая, когда последний раз загорал.
   «Пожалуй… лет пять».
   Когда разбудили первого командира дивизии, командарм был уже одет по форме. Не глядя на телефониста, словно с настольного телефона сняв с его рук трубку и привычно нажав клапан, он сразу зарокотал:
   – Застоялись? Пора и честь знать! В тылах – курорты! Смотри, приеду, проверю… Ладно, не оправдывайся. Учти. Ка-ак следует учти! Что нового?
   Еще некоторое время он слушал доклад комдива, понимая, что сейчас, спросонья тот говорит по подсказке или адъютанта, или дежурного по штабу, а сам гадает, чем объяснить такой звонок, такой тон да еще в такое время. И еще командарм думал о том, что и этот комдив, и другие его подчиненные через некоторое время поймут, что к чему, вызовут к телефонам, а может быть, и к себе, на командный пункт или в штаб, командиров полков и прикажут навести полный порядок, подтянуться и не забывать, что они на войне. Командиры полков начнут подтягивать подчиненных.
   К тому времени в резервных частях уже пройдет подъем, а У стоящих на позициях – смена в подразделениях. Из траншей на отдых уйдут отстоявшие ночь, а вперед выдвинутся дежурные взводы: днем в обороне всегда спокойней, чем ночью. И все приведение армии в состояние боеготовности номер один, когда каждый готов к немедленным действиям, состоится более или менее скрытно.
   Вот это важно – более или менее. Скрыть все от противника не удастся. Да и, возможно, не нужно. Пусть знает, что из создавшейся обстановки уже сделаны выводы.
   Командарм отметил неожиданно родившееся определение: «создавшаяся обстановка», и оно ему понравилось. Обстановка именно создается.
 
   Майор Лебедев проснулся оттого, что почувствовал себя здоровым. Он полежал, прислушался к тяжелому сопению соседа по палате – обыкновенной комнате-загородке в обыкновенной избе, – посмотрел в маленькое окошко. Там виднелись макушки подоконных цветов, кажется, мальв, а дальше – деревья. Тихие и как будто толстые от набравшей летнюю силу листвы.
   Потом он прислушался к себе. Впервые ничто не отзывалось болью, рукам, голове, ногам было удобно и покойно. Он осторожно повернул голову. Шея смолчала и не ответила болью.
   Он полежал несколько секунд и только после этого обрадовался: надо же! Опять выскочил! Ранение, сотрясение мозга, сдвиг позвонков, и все-таки… Все-таки опять можно жить. Он не только понимал это, но чувствовал всем своим сильным, тренированным телом: жить можно!
   Но он не успел насладиться радостью возвращения к жизни. К госпиталю подкатил «виллис», и из него выскочил капитан Маракуша.
   – Здравия желаю, товарищ майор. Уже до подъема просыпаетесь?
   – Утро уж очень…
   – Это точно! Ну, значит, на поправку пошло, раз утром интересуетесь. Я к вам по делу.
   – Садись.
   – Полковник Петров приказал узнать, как ваше здоровье, и если ничего – ввести меня в курс. Приказано до вашего возвращения подменять вас.
   Ну что ж… Это не новость. И раньше полковник Петров с разрешения начальника штаба вызывал для работы в отделении офицеров дивизионной разведки. Эта не предусмотренная приказами стажировка давала очень многое. Полковник и Лебедев ближе узнавали подчиненных, помогали им, а офицеры из дивизий видели, как напряженно работают штабники, как им приходится крутиться среди разноречивых сведений, требований и задач, сколько времени и сил отнимает скрупулезная подготовка документов, их согласование. И то, что казалось ненужной, штабной блажью, вдруг оборачивалось крайне важным и совершенно необходимым. Может быть, благодаря этой традиции разведка в армии работала ровно, точно, не зная сбоев и срывов.
   Все правильно.
   Й вот это сознание правильности происходящего рывком вернуло его к привычному делу, и он стал самим собой.
   – Общую задачу знаешь?
   – Да. Готовить три – четыре группы. Но где, кого, когда?
   Лебедев рассказал Маракуше о своих наметках и предположениях, потом они вместе на привезенной капитаном карте стали отрабатывать варианты маршрутов и способов проникновения в тыл противника. И тут Маракуша озадачил Лебедева. Он хоть и почтительно, но независимо высказывал свои хорошо продуманные соображения. Когда он успел их обдумать? А это сказывались беседы – проверки младшего лейтенанта Матюхина. Тогда, в спокойные часы, Матюхин был уверен, что капитан проверяет его потому, что недолюбливает. А на самом деле Маракуша на нем проверял собственные мысли и соображения.
   – Однако все зависит от задачи, – озабоченно вздохнул Лебедев. – А ее все еще придерживают.
   – Раз вызвали меня, значит…
   Лебедев сделал вид, что не оценил это резонное замечание. Он и сам чувствовал, что события приближаются. Но сказать Маракуше о том, что сам не столько знал, сколько ощущал, что не все еще ясно вверху, не мог. И он спросил:
   – А на кого оставил роту?
   – И заместитель по политчасти хороший, да и… молодым нужно приучаться.
   – Но ведь у тебя из опытных только Матюхин.
   – Матюхин, сами говорите, пойдет… Так что придется вводить в деле пополнение. Командир первого взвода – парень неплохой, из сержантов. В начале войны командовал взводом, в окружении брал на себя и роту. Кончал курсы.
   Они не спешили расставаться, Маракуша впервые попал в штаб и своим гибким, зорким умом уже схватил главное: покрутиться ему придется. Это не ротное хозяйство. И ему хотелось подольше побыть с майором, чтобы узнать от него мелкие и мельчайшие особенности предстоящей службы, а заодно и перенять стиль и работы, и мышления.
   Лебедеву тоже не хотелось отпускать капитана. Через него он опять приобщался к своему делу, втягивался в него, а значит, и в строй.
   Так они обсуждали еще кое-какие детали предстоящих операций, поведение противника и оба не без удивления отметили, что к штабу госпиталя подкатили сразу две штабные машины и из них высыпали чрезвычайно озабоченные, деловито-быстрые штабные медики во главе с начальником санитарной службы. Из штаба сейчас же выпорхнули рассыльные, и майор с капитаном переглянулись.
   – Похоже, что-то стряслось, – отметил Лебедев. – Видимо, начнут подтягивать.
   Оба старые, кадровые офицеры, они хорошо знали, что стоит за этим словечком «подтягивать», и потому майор Лебедев предложил:
   – Давай-ка возвращайся. Начальство любит в подчиненных верхнее чутье. Чтобы каждый не только сам разбирался в обстановке, но еще и начальству подсказывал.
   Маракуша поехал в разведотдел. Лебедев проводил его взглядом и понял, что с непривычки он устал, что позвонки еще побаливают и рана под бинтом не только чешется по краям, но и ноет. Но все это уже терпимо. Он действительно выздоравливал.
   Матюхин и его разведчики тоже не знали о всем том, чем живет армия, и потому, отоспавшись, начали томиться и роптать: хотелось есть, а кормить их тут было некому. Конечно, у старых солдат Грудинина и Сутоцкого в сидорах запасец имелся: консервы, сухари, сахар. Но ни с чем солдат не расстается с такой неохотой, как с привычным оружием и «заначенным» запасом… У «салажонка» Шарафутдинова в вещмешке оттягивал плечи только третий запасной автоматный диск, выменянный у проходившего мимо раненого солдата. А у Матюхина и подавно ничего не было.