Меллик-третий Карлтон. Сатанбургер

   – То есть я застрял здесь еще на сутки.
   – Ровно на одни сутки.

[СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ]
10 ЗАПОВЕДЕЙ

* * *

   Я жду несколько отрезков времени, свернувшись в клубок, промокнув от густой мозговой жидкости женщины-Мовака. Иногда трусь о ее ногу с эротическими целями, пока она не начинает дремать.
   Я всматриваюсь вверх своим плывущим зрением, все жду, что мне что-нибудь она скажет. Ей нечего сказать. Она стоит рядом, защищая Волм от моих любопытных глаз. Мое головокружение лишь усиливается, когда я оглядываю Землю панков, там царит хаос красок и толпы, какая-то круговерть. Плавильный котел, превосходящий размерами бывшие США, плавильный котел Вселенной. И кажется, там нет людей.
   – Почему это случилось с нами? – слова, адресованные к зданию/женщине, наверное, вылетают сами, не спросив меня. Женщина уже смотрела на меня и точно знала момент, когда потребуется ее внимание. Она знает обо мне больше, чем я сам.
   Ее ответ:
   – Бог Ненавидит Вас.

* * *

   Мои глаза мокры от ее мозгового пота, маленькие горожане карабкаются по моим волосам, когда кто-то подползает к носу, и я чихаю.
   Женщина-Мовак продолжает говорить:
   – Бог больше не желает иметь с вами дела. Он ненавидит вас.
   – Мы в этом не сомневаемся, – отвечаю я. – Но разве возможно, чтобы Он ненавидел свое творение? Это все равно что мать, ненавидящая своего ребенка.
   – Иногда дети надоедают матери. Иногда один ребенок, более желанный, получают всю любовь, отбирая ее у остальных.
   – Получается, что Бог какой-то легкомысленный, безответственный тип. Да просто белый ублюдок.
   – Боги – не самые мыслящие существа. Ими руководят миллионы лет традиции. Традиция сужает мышление.
   – Религия делает мышление узким, – говорю я. – Она создает устойчивую точку зрения, которая однобока.
   – Закрывая разум для религии, ты становишься таким же ограниченным, как религиозные люди.
   – Бог этой планеты не заслуживал религии.

* * *

   – Ты так негативно говоришь о Боге. Уж ты-то должен его понимать.
   – Почему именно я?
   – Ты делил душу с Господом.
   Мое лицо передергивается, и прежде чем я прошу Мовака объяснить, она говорит:
   – Время от времени Бог сливается душой с человеком, чтобы видеть вещи его глазами, думать его мыслями, стать им на долгое время. Ты был таким человеком. И в каком-то смысле ты был Богом. Или, вернее, Бог был тобой.
   – Я ей не верю, и Мовак это знает.
   – Бог и я – полные антиподы, – говорю я.
   – Ты знаешь, что я права.
   Я решаю, что спорить не стоит.
   – Это объясняет некоторые вещи, – отвечаю я, осматривая себя и думая о множестве вещей, которые я могу делать, а другие нет, обо всем, что я знаю, а другие нет.
   Она продолжает:
   – Ты был Богом с тех пор, как нарушилось твое зрение. Когда Господу доложили, что появился человек, который видит мир на колесах, Он решил увидеть это сам.
   Она садится рядом со мной, трется об меня своим телом-машиной, вызывая землетрясение в районе колен.
   – Ты особенный, Лист, – говорит она. – Бог сливается с очень ограниченным числом людей. Обычно это самые благородные люди. Ты был первым из отбросов общества, с кем он слился.
   – Я бы себя не выбрал, – бормочу я.
   – Да, Господь жестоко сожалеет о своем выборе, – кивает она. – Когда души сливаются, разделить их непросто. По сути, этот процесс необратим. Тот же процесс, который проходят влюбленные, стремясь слиться воедино.
   – Когда ваши души разделились, Бог забрал часть твоей жизненной силы, а ты – часть его силы.
   – Значит, я все еще часть Господа.

* * *

   – Все наблюдают за тобой, Листок, – говорит Мовак. – Все, кто в Раю. Они могут читать твои мысли, знают все твои действия, и задуманные, и совершаемые.
   – Они хотели создать память о последнем человеке, с которым слился Господь, о человеке, который находится в эпицентре конца света. Даже сейчас они записывают слова, покидающие мой рот, потому что твой мозг их обрабатывает. Все они у тебя в голове.

* * *

   Позади меня Волм меняет цвет. Такого цвета я не видел никогда в жизни. Что-то отличное от красного, синего, желтого, черного, белого и их комбинаций. Что-то совершенно чуждое. Мысли Бога говорят мне, что он называется ньюва.
   – Теперь Волм – это дверь в Рай, – говорит женщина-Мовак. – Теперь, когда Бог стал частью тебя, а ты – частью Бога, он не хочет, чтобы твоя душа погибла на Земле. Он оставил место в Раю еще для одного человека. Из всех людей на планете Господь решил спасти тебя.
   Мои кружащиеся глаза медленно моргают.
   – Мне кажется, я не могу пойти, – говорю я. Выражение ее лица не меняется. Маленькие человечки ходят туда-сюда через ее глазницы и нос.
   – Я встречал людей, которые оказались в Раю, и ни кто из них не отзывался о нем хорошо. Совершенство мне претит. Лучше я попытаю шансы с Волмом.
   Она кивает, и Волм меняет цвет на темно-синий.
   – Господь уважает твое решение, но он грустит от мысли, что твоя душа будет потеряна.
   – Я уверен, что он сожалеет лишь о той части моей души, которая принадлежала ему.

* * *

   Мовак рассматривает меня, придвигаясь все ближе, настолько, что я чувствую запах ее мозгов.
   – Господь хочет, чтобы ты отправился с Земли как можно скорее. Если не в Рай, то куда угодно. Просто уходи, и все.
   – Я должен дождаться Христиана. Мы все должны попасть в один мир. Я дал обещание Иисусу, что мы продолжим род людской.
   – Христиан не хочет идти, – говорит Мовак.
   – Где он? Ведь ты знаешь, где он?
   – Он в железнодорожном депо, в миле на юг отсюда, ждет, пока его душа исчезнет.
   – Мы должны были встретиться здесь, почему он не пришел?
   – Выживание его больше не интересует.
   – Я успею добраться до него?
   – Немного души еще осталось.
   – Что случится, если я попытаюсь спасти его? Он примет помощь или это бесполезно? Я могу из-за этого потерять свою душу?
   – Мы не говорим о будущем, – отвечает женщина-Мовак. – Знание будущего предназначено только для Мовака.

* * *

   – Все равно я должен попытаться, – шепчу я городу в мозгах. – У меня ведь есть время до завтра?
   Женщина-Мовак просто глазеет на меня своими блестящими черными пятнами, втягивая холодный кишащий воздух и оттопыривая губу, чтобы несколько мозговых горожан могли скормить себя чудовищному дому-женщине.

[СЦЕНА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ]
УМИРАЮЩИЙ ПОЕЗД

* * *

   Путешествие к депо замедляет мое зрение. Мысли размокают.
   Я двигаюсь очень медленно.
   По улицам идти несложно, хотя я постоянно обо что-то спотыкаюсь. Немногие дают себе труд двигаться, все просто кучами спят по краям дороги. Несколько выходцев из Волма шатаются слева от меня. Мое зрение настолько нечеткое, что я даже не уверен, реальны ли они. Мне все равно.
   Пустота.
   Она копится у меня в голове, покрывает коростами мои клубящиеся, ярко раскрашенные эмоции.
   Линия горизонта больше не создает впечатление, будто земля длится и длится. Она сокращает мой путь, делает его теснее и теснее, пока он не становится малой точкой.
   Фрагменты машин и зданий свернулись в маленькие комочки и лежат рядом с трупами.
   У меня болезнь мозга. Я тону.

* * *

   Депо. Здесь меньше людей, чем на улицах. Поезд все движется сквозь депо. Он никогда не останавливается. И никогда не удаляется. Железнодорожные пути были перестроены в неправильный круг, скрежещущий и непрерывный. Поезд будет скрежетать вечно.
   У поезда диагностировали опасную болезнь-ржавчину, ему нельзя прикасаться к другим машинам, иначе они развалятся. Поезд изолировали в депо, а машинист объяснил ему, что его спасение – в вечном движении. Но машинист теперь ходит по гаражу без рук и без лица.
   Больной поезд катается кругами, пронзительно вопя, едет и едет, чтобы не развалиться на куски.
   Некоторые пассажиры-люди все еще в поезде. Они мило болтают друг с другом и терпеливо ждут, что их куда-то доставят. Эти пассажиры – пленники поезда, но ведут себя так, словно они здесь по собственной воле.
   Они даже улыбаются друг другу, пожимают руки каждые пять минут, безразличные и к внешнему миру, и к грустному-грустному поезду, которому они подвластны.

* * *

   Переступаю через пучок стальной травы.

* * *

   Я пробираюсь сквозь стеклянный куст-переросток, растирая его между своим телом и землей. Осколки растения режут мне лицо.
   Водянистая жидкость льется с моего лба, стерильно-чистое вещество струится по лицу. Я выкашливаю узловатые веревки слизи себе на руки.
   Стою. Стараюсь не думать о ранах на своем теле. Большая часть моего тела разверзается, когда я напарываюсь на пронизывающий серый ветер.
   Пройдя несколько метров, я замечаю, что история жизни Ричарда Штайна выпала у меня из рук. Она лежит в луже темной слизи, которая вылилась из моего тела.
   Позже надо будет ее поднять. Сейчас нет времени возвращаться.

* * *

   Я разглядел Христиана. Это лишь расплывчатый образ, но я узнаю сгнивший костюм. Христиан сидит на груде остатков медицинского оборудования, которым никогда не пользовались.
   Его легкие еще дышат, а вытянутая нога выражает некую эмоцию, он все еще может раздражаться. Или он вытянул ее по привычке?

* * *

   – Мы ждали тебя, – говорю я Христиану.
   Он не утруждает себя даже взглядом. Он уставился на пустую бутылку «Золотой лихорадки» глазами, заполненными тьмой. Медицинские муравьи маршируют туда-сюда из бутылки, собирая засохшие капли.

* * *

   – Наверное, я заблудился, – говорит Христиан.

* * *

   Стою в тишине, уставясь на холмы абсурдистских форм, выделяющиеся в красном пейзаже.
   Чистая жидкость капает из меня и течет по ногам. Она не намочит ни меня, ни землю, а будет скакать и прыгать по поверхности.

* * *

   Я сижу на пустом аппарате искусственного дыхания, лицом на колене.

* * *

   – А вообще, почему после смерти должна быть жизнь? – спрашивает Христиан. – Почему не может быть просто смерти?
   – Тогда нужно было убить себя при рождении, – отвечаю я. – Зачем вообще жить, если все, что ты сделал, умрет, когда ты умрешь?
   – Мы живем ради настоящего, – говорит Христиан. – Прошлое постепенно забывается. Зачем цепляться за него? Когда кончатся наши жизни и мы станем прошлым, мы больше не будем иметь значения.
   – В таком случае ты предлагаешь забвение, – отвечаю я. – Забвение – некрасивое место.

* * *

   – Забвение – это свобода. Как сон без снов, без возможности проснуться.
   – Спать вечно – здорово, но мне хочется видеть сны. Я хочу помнить.
   – Исчезнуть навсегда – это благословение.
   – Но все в мире исчезнет навсегда…

* * *

   – Это как если бы ничего никогда не было.
   – А разве что-то когда-то существовало?
   – Мне кажется, в какой-то момент что-то было.

* * *

   Солнце садится, а мы все еще в депо.
   – Что нам делать? – спрашиваю я.
   – Мне все равно, а тебе?
   – Я жду ребенка.
   – Как это произошло?
   – Голубая женщина зародила во мне другую голубую женщину. Может быть, я воспитаю ее.
   – Может быть, тебе лучше сделать аборт.
   – Я думаю, мне нужно вернуться к моей голубой женщине и создать с ней семью. Несмотря на то, что она мужчина.
   – И ей всего 2 года.
   – И она – таракан.
   – По крайней мере, тебе есть чем заняться. Мне бы тоже хотелось, чтобы у меня были дела…
   – Тебе есть чем заняться, – говорю я ему. – Ты должен встретиться с нами у Волма.
   – Мне бы хотелось другого.
   – Чего-то другого…
   – Я должен найти свою младшую сестру. Я обещал себе, что найду тело, в котором она теперь живет, и защищу от выходцев из Волма.
   – Моим глазам совсем плохо.

* * *

   Какие-то средневековые сражаются посреди депо. Они бьются о пути и создают много шума.
   Больной поезд умирает, медленно спотыкается, тяжело дышит. Внутри не осталось людей… как если бы поезд переварил их у себя в желудке.
   Средневековые рубят друг друга, двигаясь в нашем направлении, около моего лица и плеча, они режутся и бьются о наши трупы.

* * *

   – Может, нам стоит вернуться к Волму и найти Гробовщика с Нэн, – предлагаю я.
   – Да, давай туда вернемся.

* * *

   – Хорошо бьются, – говорю я Христиану про бой средневековых.
   – Они будут биться вечно… да?
   – Отныне и во веки веков. Даже когда со всех сторон окружены смертью.
   – Жестоко.

* * *

   – Солнце встает, а они все сражаются.
   – Солнце, наверное, больше не солнце.
   Оно отражается от широкой кирпичной стены передо мной. Очень широкая кирпичная стена. Я не знаю, была ли она там раньше. Она преграждает путь обратно к Волму. Наверное, я не заметил ее, когда шел сюда.
   Такая широкая.
   Как я мог просмотреть такую огромную преграду, высотой в сотню футов?
   Такая широкая.
   Меч прорезает горло Христиана. Звук, будто распороли куклу из папье-маше. Его отрубленная голова плюхается ему на колени и смотрит на торс.
   – Эта стена всегда была здесь? – я спрашиваю его.
   – Моя голова отвалилась, – отвечает Христиан.
   Я продолжаю таращиться в стену.
   – Я просто голова, – говорит мне Христиан.
   Я продолжаю таращиться в стену.
   – Почему ты таращишься в эту стену? – спрашивает Христиан.
   – Стараюсь не пожимать плечами, – отвечаю я.
 
   КОНЕЦ