Мельников-Печерский Павел. На горах (Книга 1, часть 1)

   - Невеселые вести от Макарья привез,- сказал, указывая на Корнея, приказчик Меркулову.
   - Какие вести?- спросил Никита Федорыч, будто не знает ничего.
   - Да вот-с насчет тюленя,- ответил приказчик.
   - Что ж такое насчет тюленя? - обратился Меркулов к Прожженному.
   - А то могу доложить вашей милости, что по нонешнему году этот товар самый что ни на есть анафемский.
   Провалиться б ему, проклятому, ко всем чертям с самим сатаной,- отвечал Корней.
   - За что ж вы так честите наш товарец... Кажется, он всегда ходок бывал...- сказал Никита Федорыч, а у самого сердце так и разрывается.
   - Ходкий, неча сказать!..- захохотал Корней.- Теперь у Макарья, что водке из-под лодки, что этому товару, одна цена. Наш хозяин решил всего тюленя, что ни привез на ярманку, в Оку покидать; пущай, говорит, водяные черти кашу себе маслят. Баржа у нас тут где-то на Низу с этой дрянью застряла, так хозяин дал мне порученность весь жир в воду, а баржу погрузить другим товаром да наскоро к Макарью вести.
   - А как, однако, цены теперь на тюлень?- спросил Меркулов.
   - Какие цены? Вовсе их нет. Восьми гривен напросишься,- отвечал Корней Евстигнеев.
   - Уж и восемь гривен,- с недоверьем отозвался Никита Федорыч.- Знаем тоже кой-что...
   - Знаешь ты с редькой десять! - вскинулся на него Корней.- Врать, что ли, я тебе стану? Нанимал, что ли, ты меня врать-то?.. За вранье-то ведь никакой дурак денег не даст... Коли есть лишние, подавай - скажу, пожалуй, что пуд по пяти рублев продавали...
   - Управились, что ли? - спросил Меркулов своего приказчика, отвернувшись от Корнея.
   - Совсем почти,- отвечал приказчик.- Самая малость осталась, завтра к полдням все будет готово.
   - Так пообедавши, бог даст, и отвалим,- сказал Меркулов и пошел на квартиру.
   - Валил бы лучше в Волгу свое сокровище. Выгоднее, право выгодней будет,кричал ему вслед Кордней Евстигнеев.- Вот так купец-торговец!.. Три баржи с грузом, а сам с голым пузом! Эй, воротись, получай по два пятака за баржу все-таки тебе хоть какой-нибудь барыш будет.
   Не слушал Никита Федорыч ни речей Корнея, ни бурлацкого хохота, раздававшегося на его слова, быстрыми шагами удалился он от пристани. А сердце так и кипит от гнева и досады... Очень хотелось ему расправиться с нахалом.
   Долго, до самой полночи ходил он по комнате, думал и сто раз передумывал насчет тюленя. "Ну что ж,- решил он, наконец,- ну по рублю продам, десять тысяч убытку, опричь доставки и других расходов; по восьми гривен продам двадцать тысяч убытку. Убиваться не из чего - не по миру же, в самом деле, пойду...
   Барышу наклад родной брат, то один, то другой на тебя поглядит... Бог даст, поправимся, а все-таки надо скорей с тюленем развязаться!..
   И, разорвав приготовленное письмо, стал писать другое. Извещал он Зиновья Алексеича, что отправляется с баржами из Царицына, и просил его поторопиться продажей, по какой бы цене ни было.
   Утомившись от дневных тревог и волнений, поздно за полночь лег Меркулов в постель. Не спалось ему - тюлень с ума не сходил. "Эх, узнать бы повернее ярманочные цены!.. От рыбников толку не добьешься... К кому ни пиши - все кулаки с первого до последнего, правды от них не жди... Кто бы это такой у Зиновья Алексеича тюленя торгует?.. Что бы написать ему!.. Не из наших, должно быть, не из рыбников, да из них Зиновий Алексеич, кажется, ни с кем знакомства не имеет... Разве написать к кому... К Орошину? И не подумает ответить, меня же еще на смех поднимет, станет носиться с моим письмом по всем караванам. К Смолокурову, к Седову, к Сусалину? Одного сукна епанча!.. Засмеют, а что обманут - в том и сомненья нет".
   Думал, думал, ничего придумать не мог. А кручинные думы неотвязчивы, ты гони их, а они, ровно мухи, так и лезут к тебе.
   Вдруг ровно его осветило. "Митя не в ярманке ли? - подумал он.- Не сбирался он к Макарью, дел у него в Петербурге по горло, да притом же за границу собирался ехать и там вплоть до глубокой осени пробыть... Однако ж кто его знает... Может быть, приехал!.. Эх как бы он у Макарья был".
   А Дмитрий Петрович Веденеев был великий друг и приятель Меркулову. Земляки, сверстники по возрасту, почти одногодки. Торговому делу обучались не в лавке, не в амбаре, а на школьной скамье. Оба промышляли на ватагах, и оба торги вели не по-старому. Старые рыбники на них обоих глядели свысока, подшучивали над их ученьем и крепко недолюбливали за новые, неслыханные дотоль на Волге порядки, что завели они у себя на промыслах и в караванах. Ловцы у них были на готовых харчах, оттого и воровали меньше, чем на других ватагах. Старым рыбникам было то за большую досаду, боялись, что молодежь все дело у них перепортит.
   Живучи в Москве и бывая каждый день у Дорониных, Никита Федорыч ни разу не сказал им про Веденеева, к слову как-то не приходилось. Теперь это на большую досаду его наводило, досадовал он на себя и за то, что, когда писал Зиновью Алексеичу, не пришло ему в голову спросить его, не у Макарья ли Веденеев, и, ежели там, так всего бы вернее через него цены узнать.
   Засветил огня Никита Федорыч, распечатал приготовленное к нареченному тестю письмо и приписал в нем, чтобы он попытал отыскать на Гребновской пристани Дмитрия Петровича Веденеева и, какую он цену на тюленя скажет, по той бы и продавал... Написал на случай письмо и к Веденееву, просил его познакомиться с Дорониным и открыть ему настоящие цены.
   Когда Никита Федорыч запечатал письма, у него отлегло на душе, и стал он гораздо спокойнее. Тревоги ровно не бывало, беспокойство стихло. Про баржи да про убытки и на разум не вспадает, думает про одну невесту да по пальцам высчитывает, через сколько дней с ней увидится. И сдается ему, что, как только увидит он милый лик любимой девушки, все скорби и печали, все заботы и хлопоты как рукой снимет с него и потекут дни светлые, дни счастья и тихой радости... Минуют черные дни, и она, никто как она, избавит его от бед и напастей.
   На другой день рано поутру Меркулов отправил с письмами двуконную эстафету. Ради верности сам на почту ходил, сам письма сдал. Выходя из почтовой конторы, встретился с Корнеем Евстигнеевым.
   - Мне бы штафету надо послать,- сказал Корней, войдя в контору.
   - Куда? - отрывисто спросил у него сумрачный почтмейстер.
   - В Нижний, на ярманку.
   - Письмо аль посылка? - немножко поласковей спросил почтмейстер.
   - Одно письмо.
   - Тридцать восемь рублей двадцать пять копеек, - молвил почтмейстер.
   Рад он был. Не серым волком, а сизым голубком поглядел на Корнея Прожженного, садиться просил его, приветные слова говорил. Эстафете все едино - два ли, три ли письма везти. Значит, без малого сорок рублей почтмейстеру перепало.
   Сел Корней у стола деньги считать. Отдавая, спросил у почтмейстера:
   - От Меркулова другая-то штафета? Почтмейстер молча кивнул головой.
   - Мы ведь по одному с ним делу,- заметил Прожженный.- К Доронину, надо полагать, он послал? Раскрыл почтмейстер книгу и вслух прочитал:
   - В Нижний-Новгород, на Гребновскую пристань, вольскому купцу Зиновью Доронину и... и почетному гражданину Дмитрию Веденееву от почетного гражданина Никиты Меркулова". А от вас кому?
   - На ту же Гребновскую к Смолокурову Марку Данилычу,- молвил Корней Евстигнеев.
   - В одно, значит, место.
   - И место одно, и дело одно, и во всех трех письмах писание одно,подтвердил Корней.- А скоро ль штафета пойдет?
   - Слышите колокольчик,- молвил почтмейстер.- Письмецо-то ваше пожалуйте.
   - Как же мне быть? - молвил Корней, вынимая письмо.- Мне бы надо было еще словечка два приписать хозяину.
   - Печатка с вами?
   - При мне,- отвечал Корней Евстигнеев, взяв в руку подвешенную к часам сердоликовую печать.
   - Так садитесь и приписывайте. Вот вам конверт, вот сургуч, бумажки понадобится - и бумажки дадим.
   Распечатавши письмо, Корней приписал, что с той же эстафетой идут письма от Меркулова: одно к Доронину, другое к Веденееву.
   Сорок рублей до того раздобрили почтмейстера, что он ради будущего знакомства пригласил Корнея к себе на квартиру, а так как у него на ту пору пирог из печки вынули, предложил ему водочки выпить да закусить. Корней не отказался и, прощаясь с гостеприимным почтмейстером, сунул ему красненькую. Тот стал было отнекиваться, однако принял...
   Через час после того плыл вверх по Волге Никита Федорыч, провожаемый добрыми пожеланьями Володерова и насмешливыми взглядами Корнея Прожженного.
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   Резво и бойко одна за другой вверх по Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину ветер попутный им дул, и на мелях, на перекатах воды стояло вдоволь. Рабочие на баржах были веселы, лоцмана радовались высокой воде, водоливы вёдру, все ровному ветру без порывов, без перемежек. "Святой воздух" широко расстилал "апостольские скатерти" (Бурлацкие выражения. Святой воздух ветер, апостольская скатерть - паруса.), и баржи летели ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо ели, либо тешились меж собою. Один хозяин не весел по палубе похаживал - тюлень у него с ума не сходил.
   Как ни быстро бежал караван Никиты Федорыча, посланные из Царицына эстафеты его упредили.
   Дня через четыре после отправки тех эстафет, рано поутру, только что успел Марко Данилыч протереть заспанные очи и помолиться по лестовке, крадучись, ровно кошка, робкими стопами вошел к нему Василий Фадеев. Помолясь богу и отдав низкий наклон хозяину, осторожно развязал он бумажный платок и подал письмо.
   - Штафета из Царицына,- вполголоса промолвил он и глубоко вздохнул, ровно непосильную тяжесть с плеч сбросил.
   Жадно схватил письмо Смолокуров, быстро сорвал печать и принялся читать неразборчивое посланье Корнея. Сначала лицо его радостно просияло, потом он весь, как кумач, покраснел: и глаза загорелись гневом... Таково крепко он при этом выругался, что Фадеев на всякий случай отступил шага на четыре поближе к двери.
   - Зарезал!..- закричал Марко Данилыч, бросая смятое письмо. Потом, заложа руки за спину, принялся шагать взад и вперед по горнице.
   А Василий Фадеев попятился к самому порогу. В знак покорности склонил он низко голову, робко вытянул вперед гусиную шею свою, а сам искоса то и дело поглядывает на вспылившего хозяина.
   - Чтоб его вдоль и поперек!.. Чтоб ему ни гроба, ни савана!..- продолжал тот браниться. И вдруг ни с того ни с сего накинулся на Фадеева:
   - Ты чего торчишь?.. Вон пошел!.. Мошенники!.. Ироды проклятые!..
   Богу не помолясь, хозяину не поклонясь, юркнул из комнаты Василий Фадеев.
   "Не выгорело! - сам с собой рассуждал Марко Данилыч.- Теперь дело бросовое!.. И как это мне на мысли не вспало, что Митька с Микиткой земляки?.. Они друг дружке известны, к тому ж одной масти, одной выучки... Что бела собака, что чёрна собака - все один пес... Да я же с большого-то ума и свел Митьку с Дорониными... Позвал тогда его на катанье!.. Прометнулся!.. Вот те и барыш, вот те и тюлень!.. Господи, батюшка, ризу ведь я обещал на владычицу!.. Червонного золота! Мало разве?.. Так я бы прибавил!..."
   Чуть-чуть отворилась входная дверь, и высунулось побитое оспой лицо Василья Фадеева.
   - Еще два письма почтальон привозил на пристань,- робко промолвил он.
   - Знаю,- крикнул Марко Данилыч.- Ступай до греха!.. Да убирайся же, чтоб черти тебя на том свете жарили да всякой мерзостью заместо масла поливали!
   И неистово затопал ногами.
   - Одного не нашли,- настойчиво молвил Василий Фадеев и тотчас же скрылся за дверью.
   - Кого не нашли?.. Ступай сюда,- крикнул ему Смолокуров. Приказчик опять появился в дверях.
   - Доронина какого-то искал почтальон,- сказал он, входя в комнату.- А такого у нас по всей пристани нет. А на письме означено: "На Гребновскую". Спрашивал почтальон, не знает ли кто, где тот Доронин живет - не знает никто. Так ни с чем и уехал.
   - С письмом?
   - С письмом,- ответил Фадеев.- Говорил, что отдаст его в почтову контору,что говорит, там хотят, то пущай с ним и делают.
   - А-а!.. Ну, за это тебе спасибо,- маленько повеселей промолвил Марко Данилыч.- Другое-то письмо к Веденееву? - спросил он, маленько помолчавши.
   - Так точно-с,- посмелей прежнего отвечал Фадеев.
   - Сам получал?
   - Никак нет-с, приказчик получал. Веденеев на караване не живет.- Тотчас повез приказчик письмо? - спросил Марко Данилыч.
   - Никак нет-с. Сам, говорил, скоро на баржи приедет, тогда и отдам,отвечал Василий Фадеев.
   Рублевку дал ему Марко Данилыч за приятные вести.
   - Это тебе за то, что письмо поспешил привезти...- промолвил он, когда Фадеев раболепно целовал щедрую руку.- С богом.
   Отвесил низкий поклон Фадеев и молча ушел. Мрачно ходил Марко Данилыч по комнате, долго о чем-то раздумывал... Дуня вошла. Думчивая такая, цвет с лица будто сбежал. Каждый день подолгу видается она с Аграфеной Петровной, но нет того, о ком юные думы, неясные, не понятые еще ею вполне тревожные помышленья. Ровно волной его смыло, ровно ветром снесло. "Вот уж неделя, как нет",- думает Дуня... Думает, передумывает и совсем теряется в напрасных догадках.
   Только что взглянул на Дуню Марко Данилыч, вдруг сам изменился в лице. Ни гнева, ни досады. С нежностью поцеловал он дочь.
   - Что это, погляжу я на тебя, Дунюшка, ровно ты не по себе?- спросил он, одной рукой обнимая ее, другой ласково гладя по шелковистым волосам.
   Чуть-чуть вспыхнула Дуня. Тихо подняла она на отца голубые глаза и, силясь казаться беззаботной, с улыбкой ему отвечала.
   - Нет, я ничего.
   - Да ты здорова ли? - заботно спрашивал отец, прикладывая широкую заскорузлую ладонь к белоснежному челу дочери.
   - Здорова.
   - Что ж это глаза-то у тебя какие?.. Ровно бы плакала?..
   Смутилась Дуня, поалела, однако ж твердо, спокойно, с улыбкой промолвила:
   - О чем же плакать мне, тятя?
   - То-то, ты у меня смотри,- молвил Смолокуров. И, нежно поцеловав Дуню, отошел к окну.
   А она в самом деле чуть не половину ночи проплакала от неотвязчивых дум.
   - Давно ли с подругами-то виделась, с Дорониными? - спросил Марко Данилыч, пристально глядя на что-то в окошко.
   - Дня три не видались,- ответила Дуня.
   - Что ж это ты? Побывай у них... Девицы хорошие, любят тебя,- молвил Марко Данилыч, по-прежнему глядя на улицу.- А то с одной Аграфеной Петровной хороводишься... Только у тебя и света в окошке... Так, ласточка ты моя, делать не годится.
   - Груня меня любит. Опять же знала меня еще махонькой.
   - Видаться с ней запрета тебе не кладу,- сказал Марко Данилыч.- Баба она хорошая, дельная, разумная. А все же нельзя ради ее других покидать. Так не водится, моя сердечная.
   - Сегодня же побываю у Дорониных,- тихо ответила Дуня.
   - А вот попьешь чайку да тотчас же к ним и ступай. По малом времени я и сам подойду,- сказал Марко Данилыч.
   Молча, головку склонивши, пошла Дуня к Дарье Сергевне, а там уж стоял самовар на столе.
   * * *
   Когда в Царицыно Меркулов писал письма, он, от бессонной ночи и душевного волнения, написавши адрес Веденеева: На Гребновскую пристань , бессознательно поставил его и на письме к Зиновью Алексеичу. Из этого путаница вышла. Хорошо еще, что Веденеев был у Макарья, а то бы письмо к Доронину так и завалялось в почтовой конторе.
   Дуня еще сидела у Дорониных, а Марко Данилыч еще не приходил к ним, как с праздничным лицом влетел в комнату Дмитрий Петрович. Первым словом его было:
   - Получили эстафету?
   - Какую? - с удивлением спросил Зиновий Алексеич.
   - От Меркулова, от Никиты Федорыча, из Царицына,- сказал Дмитрий Петрович.
   Еще больше удивился Зиновий Алексеич... Лизавета Зиновьевна вспыхнула. Татьяна Андревна, руки сложив на груди, умильно спросила Веденеева:
   - А вы нешто Никитушку-то знаете?
   - Друг и приятель закадычный. К тому ж земляки,- отвечал Дмитрий Петрович.
   - Не сродни ли как? - озабоченно спросила Татьяна Андревна, пристально глядя на Веденеева.
   - Ни родства, ни свойства, а живем с ним дружно, союзно. Дай бог и сродникам так жить, как живем мы с Меркуловым,- сказал Дмитрий Петрович.
   - Да что за штафета такая? - перебил их Зиновий Алексеич.
   - Читайте, что пишет ко мне Никита Сокровенный,- сказал Веденеев, подавая письмо Зиновью Алексеичу.
   - Как это вы, батюшка, назвали его? - добродушно спросила Татьяна Андревна.
   - Никита Сокровенный,- весело улыбаясь, ответил Веденеев.- Так его у нас в дружеском кружке зовут: Никита Сокровенный да Никита Сокровенный, а иной раз и просто Сокровенный. Он уж знает свою кличку.
   - За что ж это вы его так прозвали, батюшка? - спросила Татьяна Андревна.
   - А за то, что человек он в самом деле скрытный. Лишнего слова не молвит, все подумавши, не то что наш брат,- сказал Дмитрий Петрович.
   - Дело не худое,- молвила Татьяна Андревна.- Сказанно слово серебряное, не сказанно - золотое.
   - Конечно, не худое дело,- ответил Веденеев.- Опять же и именинник-от он бывает на Никиту Сокровенного, на другой день рождества богородицы. Оттого больше его и прозвали.
   - Вот это уж нехорошо,- заметила Татьяна Андревна.- Грех!.. Божьих угодников всуе поминать не следует. И перед богом грех, и люди за то не похвалят... Да... Преподобный Никита Сокровенный великий был угодник. Всю жизнь в пустыне спасался, не видя людей, раз только один Созонт диакон его видел. Читал ли ты, сударь, житие-то его?
   - Благодетель! - прочитав письмо, вскликнул Зиновий Алексеич и стал обнимать Веденеева.- Какая ж цена-то?
   - Покамест никакой, товар еще нетроганый,- отвечал Дмитрий Петрович,недельки через две настоящая цена объявится, не раньше. Будет два с полтиной, а не то и два шесть гривен.
   Назад даже попятился от удивленья Зиновий Алексеич. Два рубля шесть гривен!.. Мелькнули у него на уме смолокуровские слова, что Дмитрий Петрович ради потехи любит пустые слухи распускать, но из письма Меркулова видно, что они меж собой дружны, стало быть не станут друг дружку обманывать.
   - Как два рубля шесть гривен,- громко воскликнул Зиновий Алексеич.- Да я от ваших же рыбников слыхал, что тюленя ни на фабрики, ни на мыльны заводы в нынешнем году пуда не потребуют, и вся цена ему рубль, много, много, ежели рубль с гривной.
   - Орошин, что ли, это вам сказывал? Онисим Самойлыч? - улыбаясь, спросил Веденеев.
   - Не он,- молвил Зиновий Алексеич и чуть было не назвал Смолокурова... Взглянувши на Дуню, примолк он.
   - А тот, кто сказывал вам такие цены, не торговал ли у вас тюленя-то?
   - Было дело,- усмехнулся Доронин.
   - То-то и есть,- молвил Дмитрий Петрович.- Намедни на том же тюлене хотели Марка Данилыча провести... Я его тогда выручил, в нашем Рыбном трактире при всех показал ему письмо из Петербурга... Оно со мной. И, подав письмо Зиновью Алексеичу, промолвил:
   - Извольте прочитать.
   Прочел Зиновий Алексеич и думает: "Так это ты, Марко Данилыч, вкруг нас ручки погреть хотел... Ай да приятель!.. Хорош!.. Можно на тебя положиться!.. Нечего сказать!"
   - Где же мое-то письмо? Ко мне его не приносили,- вдруг сказал Зиновий Алексеич.
   - За письмом надо будет вам самим съездить в почтову контору, а не то дайте ваш паспорт, я за вас получу. Без того не выдадут,- сказал Веденеев. Как так? Ко мне бы на квартиру должны принести.
   - Маленько напутал Никита Федорыч,- сказал Дмитрий Петрович.- Написал на вашем письме, что вы на Гребновской. Почтальон поискал вас там и повез письмо в контору. Дайте паспорт, мигом слетаю. И минут через пять Дмитрий Петрович катил уж на почту.
   Во все время разговора мужа с Веденеевым Татьяна Андревна словечка не проронила. И она и Лизавета Зиновьевна со слезами немой благодарности смотрели на Дмитрия Петровича, а Наташа с каким-то величавым самодовольством поглядывала то на мать, то на сестру и будто говорила ясными взорами: "Что? Чья правда? Станете теперь журить меня? Так ли бы еще надо было обойтись тогда с этим злым, с этим обманщиком?" Ничего не видя, ничего не слыша, сидела Дуня; у ней на душе своя заботная дума была, своя горькая кручина. "Где-то он? Что-то с ним?" - думала она и с нетерпеньем ждала отца, чтоб уйти поскорей от Дорониных и замкнуться в своей горенке с Аграфеной Петровной.
   Только что уехал Веденеев, Лиза с Наташей позвали Дуню в свою комнату. Перекинувшись двумя-тремя словами с женой, Зиновий Алексеич сказал ей, чтобы и она шла к дочерям. Смолокуров-де скоро придет, а с ним надо ему один на один побеседовать.
   Марко Данилыч не замедлил. Как ни в чем не бывало, вошел он к приятелю, дружески поздоровался и даже повел о чем-то шутливый разговор. Когда Зиновий Алексеич велел закуску подать, он ел и пил как следует.
   - Ну что? Как на Гребновской дела? - спросил Доронин.
   - Ничего. Полегоньку стали расторговываться,- отвечает Марко Данилыч, разрезывая окорочок белоснежного московского поросенка.-- Сушь почти всю продали, цены подходящие, двинулась и коренная. На нее цены так себе. Икра будет дорога, Орошин почти всю скупил, а он охулки на руку не положит, такую цену заворотит, что на масленице по всей России ешь блины без икры. Бедовый!..
   - А насчет тюленя как? - спросил Доронин, прищурив левый глаз и облокотясь щекой на правую руку.
   - Цен еще не обнаружилось,- преспокойно ответил Марко Данилыч, уписывая за обе щеки поросенка под хреном и сметаной.- Надо полагать, маленько поднимутся. Теперь могу тебе рубль восемь гривен дать... Пожалуй, еще гривенку накину. Денег половина сейчас на стол, останная к Рождеству. По рукам, что ли? И протянул руку.
   - А по два рубля по шести гривен желаешь? - усмехнулся Доронин, наливая другу стакан красного кахетинского.
   - Успел, видно, покалякать с Веденеевым?-- тоже усмехнулся Марко Данилыч.
   - Успел,- подвигая гостю стакан, сказал Зиновий Алексеич.
   - Значит, тюленя мне у тебя не купить?
   - Видно, что так,- шутливо промолвил Доронин.
   - Дело,- сказал Марко Данилыч.- Важный у тебя поросенок, Зиновий Алексеич!.. Неужто здесь поён?
   - Московский,- сказал Зиновий Алексеич.- Где, опричь Москвы, таких поросят найти?.. И в Москве-то не везде такого найдешь - в Новотроицком да в Патрикеевском, у Гурина да в Эрмитаже, а по другим местам лучше и не спрашивай.
   - Верно,- согласился Марко Данилыч.- И селедка у тебя важная... Почем покупал?
   - Три целковых бочонок. Цена известная,- ответил Зиновий Алексеич.
   - Ведь вот поди ж ты тут. У нас в Волге этой селедки видимо-невидимо, а такой, как голландская, не водится,- молвил Марко Данилыч.
   И пошел разговор об разных разностях. Пересыпался он веселыми шутками, ясным искренним смехом, сердечностью. Лишь под конец беседы с рюмками мадеры в руках, пожелав друг другу здоровья, всякого благополучия, опять вспомнили про тюленя.
   - А больно тебе хотелось поддеть нас с Меркуловым? - усмехнулся Зиновий Алексеич.
   - Еще бы! - смеясь, отвечал Марко Данилыч.- На плохой бы конец тысяч сорок в карман положил. На улице не поднимешь!
   - Ан вот тебе и шиш,- добродушно захохотал Доронин, подняв палец перед приятелем.
   - Ничего! - отшутился Марко Данилыч.- Дней у господа много впереди: один карась сорвется, другой сорвется, третий, бог даст, и попадется.
   - А за что ж бы ты Меркулова-то обездолил? - спросил Зиновий Алексеич.
   - Беды б ему от того не было...- сказал Марко Данилыч.- Убытки ум дают. А Меркулов человек молодой, ему надо ума набираться.
   Потом други-приятели повернули беседу на иные дела и долго разлюбезно беседовали.
   * * *
   Узнав, что Дмитрий Петрович дружен с Никитушкой, Татьяна Андревна считала и его близким к своей семье человеком. Та ее догадка, что пришла на ум после Наташиной выходки против Смолокурова, с каждым днем казалась сбыточнее. Зоркий материнский глаз по взглядам Веденеева и Наташи замечал, что было у них на сердце. По совету мужа, положилась она во всем на волю господню и ни малейшего виду не подавала дочери, что догадывается о ее чувствах к Веденееву. Однако, каждый день молясь богу о Наташе, не забывала поминать на молитве и раба божия Димитрия. Оттого-то, когда узнала она о дружбе Дмитрия Петровича с нареченным ее зятем, тотчас она и спросила, не в родстве ли они. То было у Татьяны Андревны на разуме, что, ежели они сродни, тогда, пожалуй, нельзя будет обе свадьбы-то венчать.
   Когда Наташа узнала о дружбе Веденеева с Меркуловым, стало ей весело и радостно, а вместе с тем почувствовала она невольный страх и какую-то робость.
   Когда же у отца зашел разговор с Дмитрием Петровичем про цены на тюлений жир и вспомнила она, как Марко Данилыч хотел обмануть и Меркулова и Зиновья Алексеича и какие обидные слова говорил он тогда про Веденеева, глаза у ней загорелись полымем, лицо багрецом подернулось, двинулась она, будто хотела встать н вмешаться в разговор, но, взглянув на Дуню, опустила глаза, осталась на месте и только кидала полные счастья взоры то на отца, то на мать, то на сестру. А когда Дмитрий Петрович, перед тем как ехать на почту, подошел к ней и взглянул на нее так ясно и радостно, Наташа поняла его, пуще прежнего зарделась она, и лучезарные очи ее ослепили не вспомнившего себя от восторга Веденеева. Хотел он что-то сказать, но не мог, и быстро вышел, почти бегом побежал вон из комнаты.
   Пока Зиновий Алексеич дружелюбно разговаривал про тюленя с Марком Данилычем, а потом благодушно беседовал с ним за закусочкой, обе его дочери с Дуней сидели. Лишь изредка красавицы перекидывались отрывочными словами, но больше молчали,- каждая про свое дело раздумывала. Лиза сгорала нетерпеньем увидеться, наконец, с женихом и радовалась, что не попался он в сети, расставленные старым плутоватым рыбником; не дни, а часы считала она, что оставались до желанного свиданья... В золотых мечтах она воображала первую встречу, радость, слезы счастья, крепкие объятья, горячие поцелуи... А Наташа думала: "Когда ж мой Митенька скажет словами то, что так ясно очами говорит..." Было бы скучно сидеть с ними Дунюшке, но сама она потонула в думах. Думы тяжкие, думы мрачные, не такие, как у счастливых подруг ее. Только и было теперь у ней на уме: "Скоро ли, скоро ль тятенька кончит свои разговоры?". Насилу дождалась.