Мельников-Печерский Павел. На горах (Книга 1, часть 1)

   И только что поднял руку, как рубашка его в зубы. Проснулся Никита Федорыч с синяком на скуле: с вечера положил он на верхнюю койку тяжелую суковатую козмодемьянскую палку - свалилась она и прямо ему на лицо...
   Оделся, вышел на палубу. Последние тучи минувшей непогоды виднелись еще на западе, а солнце уж довольно высоко стояло. Посмотрел на часы - восемь. На палубе уж сидело несколько человек. Никита Федорыч прошел в третий класс, но не нашел там Флора Гаврилова.
   Поднялся наверх к самому рулю, там сидели капитан, лоцман и еще два-три человека. Хоть по правилам вход наверх запрещен, но первоклассных пассажиров пускают. Ласково поздоровался Меркулов с капитаном и спросил у него:
   - Что это ночью случилось?
   - Ничего не случилось,- отвечал капитан.
   - Как ничего! Делали промеры до шести футов. И потом что-то такое чудное, странное.
   - "Сампсон" навстречу нам попался. Место было узенько, пришлось принять в сторону,- сказал капитан.
   - "Сампсон"? - спросил Меркулов.
   - Да, "Сампсон" - первенец наших больших пароходов,- отвечал капитан.- Без малого пятьсот сил. Такому богатырю поневоле дашь дорогу!
   - Слыхать-то слыхал я про "Сампсона", но до сих пор не видывал,- молвил Меркулов.- А сколько баржей он водит?
   - Как случится,- отвечал капитан.- По пяти, по шести.
   - Шесть барж! - удивился Меркулов и пошел к Флору Гаврилову.
   Его все-таки не было видно. Думая, что сошел он вниз за кипятком для чая, Никита Федорыч стал у перегородки. Рядом стояло человек десять молодых парней, внимательно слушали они россказни пожилого бывалого человека. Одет он был в полушубок и рассказывал про волжские были и отжитые времена.
   - А вот на этой на самой горе разбойник Галаня в старые годы живал. На своих на косных с молодцами удалыми разъезживал Галанюшка от Саратова до Нижнего и много на Волге бед натворил. Держался больше в Жигулях, а только что зачнется торг у Старого Макарья, переберется сюда. Тут у него в горе выходы вырыты были, и каких богатств тут не было схоронено. Окопов наделал Галаня, валы насыпал на случай обороны,- и теперь их знать. Пушки на окопах у него стояли. Сколько раз солдат на него высылали,- каждый раз либо отобьется, либо на Низ, в Жигули уплывет. Обиды были от него великие, никому спуску не бывало, одну только Хмелевку не трогал; там ему бабы хлебы пекли и всякий харч его артели доставляли. Оттого и не трогал, оттого и было хмелевцам житье повольное, хорошее, вдоволь нажились они тогда от Галани... Вон она, Хмелевка-то! - прибавил рассказчик, указывая на выглянувшую из-за нагорного мыса слободу, что раскинулась в полугоре вдоль по течению Волги.
   - Хмелевка! - с удивлением сказал Меркулов. - Неужто в самом деле? Значит, к Васильсурску подходим.
   - Еще один мысок обогнем, будем на Суре,- заметил рассказчик.
   Скоро же идем,- сказал Меркулов, взглянув на чаем.- Десяти еще нет, а мы больше половины пути пробежали.
   - Гораздо бежим,- молвил рассказчик.- Солнышко не закатится, будем на месте.- И, маленько помолчав, снова повел рассказы про старинных волжских разбойников.
   Бежит, стрелой летит пароход. Берега то и дело меняются. Вот они крытые густой изумрудной зеленью, вот они обнаженные давними оползнями, разукрашенные белыми, зеленоватыми, бурыми и ясно-красными лентами опоки. Впереди желтеют пески левого берега и пески отмелей; видится, будто бы водный путь прегражден, будто не будет выхода ни направо, ни налево. Но вот выдвинулся крутой мыс, снизу доверху облепленный деревянными домиками, а под ним широкая, синеводная Сура, славная своими жирными, янтарными стерлядями.
   Пароход стал на стрежне, к пристани не причалил. Дров до Исад (Пристань Исады в 68 верстах от Васильсурска и в 88 верстах от Нижнего.) было достаточно, надо было только свезти на берег пассажиров, ехавших до Василя, и принять оттуда новых, если случатся. Несколько лодок окружили пароход. Приплывшие бабы протягивали вверх третьеклассным пассажирам колоба пшеничного хлеба, сайки, крендели, яблоки, огурцы, печеные яйца, пироги с рыбой. Зазыванья торговок, их перебранки и звонкие крики разносились по всему плесу. Напрасно водолив и рабочие во все горло кричали на баб, чтоб не лезли они к пароходу,- лодчонки кругом его облапили. Наконец, привезли новых пассажиров, пароход слегка двинулся и минут через пять летел уж по реке, меж пологих песчаных берегов... Суры не видно уж было, стала из виду теряться и высокая крутая гора Васильсурская.
   Новых пассажиров всего только двое было: тучный купчина с масленым смуглым лицом, в суконном, тоже замасленном сюртуке и с подобным горе животом. Вошел он на палубу, сел на скамейку и ни с места. Сначала молчал, потом вполголоса стал молитву творить. Икота одолевала купчину.
   Села еще на пароход какая-то странная женщина. По виду и одежде ее трудно было догадаться, кто она такая.
   Была не молода, но и не стара, следы редкой красоты сохранялись в чертах лица ее. Одета была она в черное шелковое платье, подпоясана черным шагреневым поясом, на голову надет в роспуск большой черный кашемировый платок. Ни по платью, ни по осанке не походила она ни на скитских матерей, ни на монахинь, что шатаются по белу свету за сборами, ни на странниц-богомолок. Все было на ней чисто, опрятно, даже изящно. Стройный стан, скромно опущенный взор и какой-то особенный блеск кротких голубых глаз невольно остановили на ней вниманье Меркулова. "Не из простых",- подумал он, глядя на прекрасные ее руки и присматриваясь к приемам странной женщины.
   - Воды бы выкушали,- сказала она, обращаясь к тучному купчине.
   - Не годится, матушка! Не поможет,- едва мог ответить тот.
   - Отчего ж не поможет? Попробуйте.
   - Не годится, матушка... Потому это от ботвинья... Отдышусь, бог милостив.
   Через несколько минут купчина в самом деле отдышался, а отдохнувши, вступил в разговор:
   - Из Талызина, матушка, изволите ехать?
   - Из Талызина.
   - На сдаточных до Василья-то ехали?
   - На сдаточных.
   - Дорогонько, чать, дали? - молвил купчина и, не дождавшись ответа, продолжал: - Нонича, сударыня, эти ямщики, пес их возьми, и с живого и с мертвого дерут, что захотят. Страху не стало на них. Знают, собаки, что пешком не пойдешь, ну и ломят, сколько им в дурацкую башку забредет... На ярманку, что ли, собрались, Марья Ивановна?
   - Придется денька два либо три и на ярманке пробыть,-отвечала Марья Ивановна.
   - А после того опять в Талызино?
   - Нет, в Муроме надобно мне побывать. Поблизости от него деревушка есть у меня, Родяково прозывается. Давненько я там не бывала - поглядеть хочется... А из Родякова к своим проберусь в Рязанскую губернию.
   - А в Талызино-то когда же?
   - И сама не знаю, Василий Петрович. Разве после Рождества, а то, пожалуй, и всю зиму не приеду. В Рязани-то у меня довольно дел накопилось, надо их покончить.
   - Эх-ма! А я было думал опять к вашей милости побывать... Насчет леску-то,- сказал Василий Петрович.
   - Да ведь у нас с вами об этом лесе не один раз было толковано, Василий Петрович,- отвечала Марья Ивановна.- За бесценок не отдам, а настоящей цены вы не даете. Стало быть, нечего больше и говорить.
   - Растащут же ведь его у вас, матушка. Сами знаете: что ни год, то порубка,- сказал Василий Петрович.
   - Ежели три-четыре дубочка, да десяток-другой осиннику срубят, беда еще не велика,- заметила Марья Ивановна.- Опять же лес у меня не без призору.
   - Караулы-то ваши не больно чтобы крепки были, сударыня,- сказал Василий Петрович.
   - Нет,- молвила Марья Ивановна.- Сергеюшкой я очень довольна и другими, кто живет с ним. Берегут они лесок мой пуще глаза.
   - Уж больно велики хоромы-то вы им в лесу поставили. Что твой господский дом!
   - Пущай живут просторнее,- с кроткой улыбкой сказала Марья Ивановна.- Что ж? Лес свой, мох свой, кирпич свой, плотники и пильщики тоже свои. За железо только деньги плачены... И отчего ж не успокоить мне стариков?.. Они заслужили. Сергеюшка теперь больше тридцати годов из лесу шагу почти не делает.
   - Намолвка не больно хороша про него,- прищурясь, молвил Василий Петрович.
   - Что такое? - вскинув глазами и пристально поглядевши на тучного купчину, спросила Марья Ивановна.
   - Кудесничает, слышь, колдует в лесу-то,- промолвил Василий Петрович...
   Едва заметный румянец мгновенно пробежал по лицу Марьи Ивановны, но тотчас же исчез бесследно. Лежавшая вдоль бортового поручня рука ее чуть-чуть вздрогнула. Но голос ее был совершенно спокоен.
   - Какой вздор! - улыбнувшись, она молвила.- Мало ли каких глупостей народ ни наскажет. Нельзя же всякому глупому толку веру давать.
   - Оно, конечно, может, и врут,-- согласился Василий Петрович.- Однако ж вот это я и сам замечал, что Сергей почти совсем отстал от божьей церкви, да и те, что с ним в лесу живут, тоже редко в храм господень заглядывают.
   - Церковь-то от них далеконько, Василий Петрович,- сказала Марья Ивановна.- А зимой ину пору в лесу-то из сугробов и не выдерешься. А не случалось ли вам когда-нибудь говорить про Сергеюшку с нашим батюшкой, с отцом Никифором? Знаете ли, что Сергеюшка-то не меньше четырех раз в году у него исповедуется да приобщается... Вот какой он колдун! Вот как бегает он святой церкви. И не один Сергеюшка, а и все, что в лесу у меня живут, и мужчины и женщины, точно так же. Усердны они к церкви, очень усердны.
   - Это я точно слыхал и не один даже раз разговаривал про них с отцом Никифором,- молвил Василии Петрович.- В том только у меня сумнительство на ихний счет, что ведь с чего-нибудь взял же народ про Сергея так рассказывать. Без огня дыма, матушка, не бывает.
   - Людских речей, Василий Петрович, не переслушаешь,- сухо ответила ему Марья Ивановна.- Однако же что-то холодно стало. Сойти было в каюту да чаю хоть, что ли, спросить. Согреться надобно. И медленной, величавой походкой пошла.
   - Кто такая? - спросил Меркулов у Василья Петровича.
   - Алымова, помещица,- отвечал Василий Петрович.- Соседка нам будет. Мы и сами прежде алымовские были, да я еще от ее родителя откупился, вольную, значит, получил.
   - Зачем же это она так рядится? - спросил Никита Федорыч.- Старица не старица, а бог знает на кого похожа. В дорогу, что ли, она так одевается?
   - Завсегда так: и дома, и в гостях, и в дороге,- сказал Василий Петрович.
   - Что за чудиха?
   - Кто ее знает... Теперь вот уж более пятнадцати лет, как этакую дурь на себя напустила,- сказал Василий Петрович.- Теперь уж ей без малого сорок лет... Постарела, а посмотреть бы на нее, как была молоденькой. Что за красота была. Просто сказать - ангел небесный. И умная она барыня и добрая.
   А много ли крестьян у нее? - полюбопытствовал Меркулов.
   - Сот шесть, пожалуй и больше наберется,- молвил Василий Петрович.- В нашей вотчине три ста душ, во Владимирской двести да в Рязанской с чем-то сотня. У барина, у покойника, дом богатейший был... Сады какие были, а в садах всякие древа и цветы заморские.- Опять же ранжереи, псарня, лошади... Дворни видимо-невидимо - ста полтора. Широко жил, нечего сказать.
   - А все Марье Ивановне досталось?
   - До последней капельки. Одна ведь только она была. При ней пошло не то житье. Известно, ежели некому добрым хозяйством путем распорядиться, не то что вотчина, царство пропадает. А ее дело девичье. Куда же ей? Опять же и чудит без меры. Ну и пошло все врознь, пошло да и поехало. А вы, смею спросить, тоже из господ будете?
   - Нет, я саратовский купец Никита Федоров Меркулов. - Так-с. Хорошее дело, подходящее, значит можно с вашей милостью про господ повольготней маленько говорить... Я и сам, государь мой, алатырский купец Василий Петров Морковников. Маслами торгуем да землями заимствуемся помаленьку, берем у господ в кортому, в годы. Заводишки тоже кой-какие имеем,- живем благодаря бога, управляемся всевышней милостью.
   Теперича для нашего брата купца времена подошли хорошие: господа почитай все до единого поистратились, кармашки-то у них поизорвались, деньжонкам не вод,- нам, значит, и можно свой интерес соблюдать. Вот теперь про волю толки пошли - дай-ка, господи, пошли свое совершение. Тогда, сударь, помаленьку да потихоньку все дойдет до наших рук,- и земли и господские дома, все. Заверяю вас. Одно только нашему брату теперича надо в помышленье держать: "не зевай"... Смекалку, значит, имей в голове. А вы, государь мой, чем торгуете?
   - Рыбой да тюленем,- отвечал Меркулов.- Ловим по волжским низовьям да в море, а продаем у Макарья.
   - Вот господь-от свел! - весело молвил Морковников.- Не имеется ль у вас, Никита Федорыч, тюленька у Макарья-то?
   - Теперь нет, а дня через два либо через три будет довольно,- ответил Меркулов.- Я сам от Царицына ехал при тюлене, только в Казани сел на пароход, чтоб упредить караван, оглядеться до него у Макарья, ну и к ценам приноровиться.
   - Так-с! Дело это хорошее,- поглаживая бороду и улыбаясь, сказал Морковников.- Может, и сойдемся... Поставил я, изволите видеть, заводец мыловаренный.. Поташных у меня два давненько-таки заведены, а с Покрова имею намерение мыловарню пустить в ход. По нашим местам добротного мыла не надо, нашим чупахам, особливо мордовкам, не яичным рожи-то мыть, им годит и тюленье. А рубахи да портки стирать и тюлень будет им на удивленье,- все-таки лучше мыловки али волнянки (Мыловка - ископаемое, мыловатое на ощупь, из породы талька, вещество, употребляемое при валянье сукон. Волнянка - растение Diantus superus. И мыловка и волнянка употребляются по захолустьям вместо мыла.). Советовался я кое с кем... Свел меня однажды господь этак же вот, как и с вами, на пароходе с одним барином.
   Из Петербурга его от вышнего начальства посылали осматривать да описывать здешние заводы и фабрики. Свиделся я еще после того с ним у одного нашего помещика. Ну и побеседовали. Ума, сударь, палата, а к настоящему делу речи не подходящи. Надо, говорит, варить мыло из оленки (Олеин. ) да из соды. Про тюленя да про поташ и слышать барин не хочет. А кажись бы, человек хороший, душевный, хитрости в нем не видать ни на капельку... Ну, я его не послушался,на поташе с тюленем хочу испробовать. Куда нашим мордовкам соду да оленку! Толстоногие чупахи (Мордовки навивают на ноги множество портянок и полотенец, так что ноги у них, ровно бревно. Это почитается большой красой и щегольством. Оттого мордовок и зовут толстоногими либо толстопятыми. ), пожалуй, заместо пряников хорошее-то мыло сожрут. Не можно ль у вас, Никита Федорыч, тюленька мне получить? Только мне потребуется не мало. Найдется ли столько у вас?
   - А сколько? - спросил Меркулов.
   - Да тысяч восемь пудов потребуется,- с важным видом молвил Морковников.
   - Найдется,- сказал Никита Федорыч.- В десять не в десять раз, а в восемь раз больше того удовлетворить вас могу.
   "Э! Да это, видно, из коренных рыбников",- подумал Василий Петрович и со сладкой улыбкой масленого лица обратился к Меркулову, прищурив левый глаз.
   - А как ваша цена будет?
   - Не знаю еще. Завтра, ежели вам угодно, повидайтесь со мной, тогда скажу,- ответил Никита Федорыч.
   - Не в пример бы лучше теперь же здесь на досуге нам порешить это дельце,с заискивающей улыбкой молвил Морковников.- Вот бы мы сейчас с вами пошли в общу каюту да ушицу бы стерляжью али московскую соляночку заказали, осетринки бы хорошенькой, у них, поди, и белорыбицы елабужской можно доспеть. Середа ведь сегодня - мясного не подобает, а пожелаете, что же делать? Можем для вас и согрешить - оскоромиться. Бутылочку бы холодненького роспили,- все бы как следует.
   - Ежели хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время,- сказал Меркулов.- Только наперед уговор: ни вы меня, ни я вас не угощаем - все расходы пополам. Еще другой уговор: цена на тюлень та, что будет завтра на бирже у Макарья, а теперь про нее и речей не заводить. Маленько нахмурился Василий Петрович.
   - Два бы рублика за пуд положили, и по рукам бы,- сказал он.
   "Два рубля! - подумал Меркулов.- Вот оно что! А писали про рубль да про рубль с гривной... Не порешить ли?" Однако не решился. Сказал Морковникову:
   - Через сутки, даже раньше узнаете мою цену. А чтоб доказать вам мое к вам уважение, наперед согласен десять копеек с рубля уступить вам против цены, что завтра будет на бирже у Макарья... Идет, что ли? - прибавил он, протягивая руку Морковникову.
   - Идет,- радостно и самодовольно улыбаясь, вскликнул Василий Петрович.- А не в пример бы лучше здесь же, на пароходе, покончить. Два бы рублика взяли, десять процентов, по вашему слову, скидки. По рублю бы по восьми гривен и порешили... Подумайте, Никита Федорыч, сообразитесь,- ей-богу, не останетесь в обиде. Уверяю вас честным словом вот перед самим господом богом. Деньги бы все сполна сейчас же на стол...
   - Нет, нет, оставим до завтра,- решительно сказал Никита Федорыч.Пойдемте лучше завтракать.
   - Пожалуй,- лениво и маленько призадумавшись, проговорил Морковников и затем тяжело привстал со скамьи.
   - Эй ты, любезный! - крикнул он наскоро проходившему каютному половому.
   - Что требуется вашей милости? - спросил тот, укорачивая шаг, но не останавливаясь.
   - Уху из самолучших стерлядей, что есть на пароходе, с налимьими печенками, на двоих,- сказал Морковников.- Да чтобы стерлядь была сурская, да не мелюзга какая, а мерная, от глаза до пера вершков тринадцать, четырнадцать. Половой приостановился.
   - Телячьи котлеты с трюфелями,- в свою очередь приказал Меркулов. Половой еще ближе подошел к ним.
   - Холодненького бутылочку,- приказал Василий Петрович.
   - Заморозить хорошенько,- прибавил Никита Федорыч.
   - Редеру прикажете али клико?
   Клику давай,- сказал Василий Петрович.- Оно, слышь, забористее,- обратился он к Никите Федорычу.
   - Слушаю-с,- проговорил половой, почтительно стоя перед
   Меркуловым и Морковниковым.
   - Зернистой икры подай к водке да еще балыка, да чтоб все было самое наилучшее. Слышишь? - говорил Морковников.
   - Слушаю-с. Все будет в настоящей готовности для вашей милости.
   - Рейнвейн хороший есть? - спросил Меркулов.
   - Есть-с.
   - Бутылку. Да лущенного гороха со сливочным маслом. Понимаешь?
   - Можем понимать-с,- утвердительно кивнув головой, сказал каютный.
   - Можно бы, я полагаю, и осетринки прихватить,- будто нехотя проговорил Морковников.- Давеча в Василе ботвиньи я с осетриной похлебал - расчудесная, а у них на пароходе еще, пожалуй, отменнее. Такая, я вам доложу, Никита Федорыч, на этих пароходах бывает осетрина, что в ином месте ни за какие деньги такой не получишь...- Так говорил Василий Петрович, забыв, каково пришлось ему после васильсурской ботвиньи.
   - Осетрины холодной с провансалем,- приказал Никита Федорыч.- Вы любите провансаль?..- обратился он к Василию Петровичу.
   - А это что за штука такая? - с недоуменьем спросил Морковников.- Мне подай, братец, с хренком да с уксусцом,- промолвил он, обращаясь к половому.
   В это самое время из окна рубки, что над каютами, высунулся тощий, болезненный, с редкими прилизанными беловатыми волосами и с желто-зеленым отливом в лице, бедно одетый молодой человек. Задыхаясь от кашля, кричал он на полового:
   - Телячьи ножки тебе приказаны, а ты ни с места!.. Что ж это такое? На что похоже? Что у вас за дикие порядки?
   И, страшно закашлявшись, оперся обеими руками о подоконник.
   - Сейчас-с,- небрежно отвечал ему половой, видимо предпочитавший новый заказ заказу чахоточного.
   "Медной копейки на чай с тебя не получишь,- думал он,- а с этих по малости перепадет два двугривенных".
   - Обличить вас надо!.. В газетах пропечатать!.. Погодите!.. Узнаете вы меня!..- задыхаясь от злобы и кашля, неистово кричал чахоточный.- Капитана мне подай!.. Это ни на что не похоже!
   Капитана не подали, а ножки тотчас принесли. С жадностью накинулся на них чахоточный, успев перед тем опорожнить три, либо четыре уемистых рюмки очищенного.
   - Из кутейников, должно быть,- тихонько заметил Морковников.- Теперь ведь очень много из поповичей такого народа разводится.
   Завтракать подали в рубку. Расправившись с телячьими ножками, попович куда-то скрылся, должно быть на боковую отправился; а может быть, писать обличительную статью насчет пароходных телячьих ножек. В рубке остался Меркулов один на один с новым знакомцем. Морковников опять было стал приставать к Никите Федорычу насчет тюленя, но Меркулов устоял и наотрез сказал ему, что до приезда на ярманку ни слова не скажет ему по этому делу. Нечего было делать Морковникову, пришлось уступить. Зато уж и позавтракал же он.
   Ни васильсурской ботвиньи, ни мучительной икоты ровно и не бывало, ел, будто ему сказано было, что вперед трое суток у него во рту маковой росинки не будет. И закуска, и уха, и котлеты, и осетрина исчезли ровно в бездне. Умел Василий Петрович покушать. Когда завтрак был покончен, он с довольной улыбкой сказал Меркулову:
   - Обедать-то, видно, поздненько придется, часика этак через три.
   - Ох, уж, право, не знаю,- отвечал Никита Федорыч.- Я сытехонек.
   - Как так? Да нешто можно без обеда? - с удивленьем вскликнул Морковников.- Сам господь указал человекучетырежды во дню пищу вкушать и питие принимать: поутру завтракать, потом полудничать, как вот мы теперь, после того обедать, а вечером на сон грядущий ужинать... Закон, батюшка...
   Супротив господня повеленья идти не годится. Мы вот что сделаем: теперича отдохнем, а вставши, тотчас и за обед... Насчет ужина здесь, на пароходе, не стану говорить, придется ужинать у Макарья... Вы где пристанете?
   - У Ермолаева, если там найдется свободный номер,- сказал Никита Федорыч.
   - И разлюбезное дело,- молвил Морковников.- Я сам завсегда у Федора Яковлича пристаю. Хорошо у него, ото всего близко, опять же спокойно, а главное дело всякое кушанье знатно готовят.
   - Скажите, пожалуйста, Василий Петрович, зачем эта барышня, Марья-то Ивановна, чудит при таком состоянии? - спросил Меркулов, перед тем как им пришлось расходиться по каютам.
   А спросил о том Меркулов так, спросту, не то чтоб из любопытства, не то чтоб очень занимала его Марья Ивановна; молвил так, чтобы сказать что-нибудь на прощанье Василью Петровичу.
   - Должно быть, по ихней вере так надо,- тихо промолвил Василий Петрович.
   - По какой вере? - спросил с удивленьем Меркулов.
   - По ихней.
   - А что ж у них за вера такая?
   - А шут их знает,- молвил Василий Петрович.- Фармазонами зовут их. А в чем ихняя вера состоит, доподлинно никто не знает, потому что у них все по тайности... И говорить-то много про них не след.
   - А много у вас таких? - спросил Меркулов.
   - Есть,- ответил Василий Петрович.- Довольно-таки... Носятся слухи, что и дом-от в лесу Марья Ивановна ради фармазонства поставила. Сергей-от лесник за попа, слышь, у них!..
   - Значит, есть и господа в той вере? - спросил Никита Федорыч.
   - И господ не мало,- ответил Морковников.- В роду Марьи Ивановны довольно было фармазонов. А род алымовский, хороший род, старинный, столбовой... Да что Алымовы?.. Из самых, слышь, важных, из самых сильных людей в Петербурге есть фармазоны.
   И, зевнув во весь рот, протянул руку Никите Федорычу:
   - Приятного сна... Наше вам наиглубочайшее! И сонным шагом в каюту пошел.
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
   Номер Никите Федорычу у Ермолаева нашелся. Номер хороший, удобный, по возможности чистый, но главное - в одном коридоре с номером Веденеева. По правде сказать, несмотря на все усердие чистивших номер чуть ли не двое суток сряду, не вышли из него ни смрад, ни вонь от живших перед тем астраханских армян и других восточных человеков. Заплеванные обои, испакощенный пол, порядочное во всей мебели количество клопов достаточно свидетельствовали о свинстве прежних обитателей. Никите Федорычу, как ни привык он к лучшим удобствам жизни, это было нипочем. Главное - рядом с Митенькой. Тотчас же, как приехал он в гостиницу, прямо к нему. Заперт номер Дмитрия Петровича, и никто не знает, куда он уехал. Наскоро переодевшись, поскакал Меркулов к Дорониным. И там нет никого; куда уехали, тоже не знают. В досаде и волненье вышел Меркулов на улицу. "Немного погодя опять заверну",- подумал он и пошел пешком по мосту на свою квартиру.
   Темнело. И на мосту и по улицам зажигали фонари; один за другим загорались огни и на пароходах, что стройными рядами стояли на Оке и на Волге. Неспешным шагом, оглядываясь по сторонам, идет Никита Федорыч. То разглядывает он баржи, подошедшие к мосту в ожиданье его разводки, то смотрит на пламенные столбы стальных заводов, на множество ярманочных огней и на отражавшийся в воде полный месяц, нырявший среди останных туч минувшего ненастья. Перейдя мост, Меркулов прямо пошел к номерам Ермолаева, но и тут все еще смотрел по сторонам, только бы чем время скоротать.
   Пришел на квартиру. Веденеева нет еще. Тут только пришло на ум Меркулову, что не мешает записочку приятелю написать, чтобы он, воротившись без него, подождал бы его. Написавши, вспомнил, что не худо такую же записку и у Дорониных оставить, И вот, сунув рублевку коридорному, сказал ему, чтоб отдал он записку Веденееву, как только он воротится, а сам к Дорониным поехал. Чтоб затянуть еще как-нибудь время, слез он с извозчичьей пролетки и пошел через мост пешком. Шел медленнее прежнего и опять то и дело останавливался либо, облокотясь на мостовые перила, пристально оглядывал проходящих. Разъезжавшие по мосту казаки подозрительно стали на него посматривать.