Мельников-Печерский Павел. В лесах (Книга 1, часть 1)

   - Ты это хорошо сказала, Груня,- молвил Патап Максимыч,- по-божески.
   - Жаль мне сироток Ивана Григорьича,- сказала Груня,- я бы, кажись, была им матерью, какую он ищет.
   - Как же так? - едва веря ушам своим, спросил Патап Максимыч.- Нешто пойдешь за старика?
   - Пойду, тятя, - твердо сказала Груня.- Он добрый... Да мне не он... Мне бы только сироток призреть.
   - Да ведь он старый! Тебе не ровня,- молвил Чапурин.
   - Стар ли он, молод - по мне все одно,- отвечала Груня.- Не за него, ради бедных сирот...
   - Ах ты, Грунюшка моя, Грунюшка! - говорил глубоко растроганный Патап Максимыч, обнимая девушку и нежно целуя ее.- Ангельская твоя душенька!.. Отец твой с матерью на небесах взыграли теперь!.. И аще согрешили в чем перед господом, искупила ты грехи родительские. Стар я человек, много всего на веку я видал, а такой любви к ближнему, такой жалости к малым сиротам не видывал, не слыхивал... Чистая, святая твоя душенька!..
   - Тятя, тятя, что ты? - вскрикнула Груня. Богоданная дочка и названный отец крепко обнялись.
   * * *
   На другой день рано поутру Патап Максимыч собрался наскоро и поехал в Вихорево. Войдя в дом Ивана Григорьича, увидал он друга и кума в таком гневе, что не узнал его. Возвратясь из Осиповки, вдовец узнал, что один его ребенок кипятком обварен, другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.
   -Вот, кум, посмотри на мое житье!- говорил Иван Григорьич.- Полюбуйся: одну обварили, другую избили... Из дому уедешь, только у тебя и думы - целы ли дети, про дела и на ум нейдет... Просто беда, Патап Максимыч, друг мой любезный, беда неизбывная... Не придумаю, что и делать...
   - Молчи ты,- весело отвечал на его жалобы Патап Максимыч.- Я к тебе с радостью.
   - Какие тут радости! - с досадой отозвался Иван Григорьич. - Не до радости мне... Думаю, не придумаю какую бы старуху мне в домовницы взять. Спиридоновна совсем никуда не годится.
   - Да ты слушай, что говорить стану,- сказал Патап Максимыч.- Невеста на примете.
   - Какая тут невеста!..- с досадой отозвался Иван Григорьич.- Не до шуток мне, Патап Максимыч. Побойся бога: человек в горе, а он с издевками...
   - Хорошая невеста,- продолжал свое Чапурин.- Настоящая мать будет твоим сиротам... Добрая, разумная. И жена будет хорошая и хозяйка добрая. Да к тому ж не из бедных - тысяч тридцать приданого теперь получай да после родителей столько же, коли не больше, получишь. Девка молодая, из себя красавица писаная... А уж добра как, как детей твоих любит: не всякая, братец, мать любит так свое детище.
   - Полно сказки-то сказывать,- отвечал Иван Григорьич.- Про какую царевну-королевну речь ведешь? За морем, за океаном, что ль, такую сыскал?
   - Поближе найдется: здесь же у нас, в лесах кое-где...- улыбаясь, говорил Патап Максимыч.
   - Не мути мою душу. Грех!..- с грустью и досадой ответил Иван Григорьич. Не на то с тобой до седых волос в дружбе прожили, чтоб на старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то молоть, про домашних лучше скажи? Что Аксинья Захаровна? Детки?
   - Чего им делается? И сегодня живут по-вчерашнему, как вечор видел, так и есть,- отвечал Патап Максимыч.- Да слушай же, не с баснями я приехал к тебе, с настоящим делом.
   - С каким это? - спросил Иван Григорьич.
   - Да все насчет того... Про невесту.
   - Про какую? Где ты ее за ночь-то выкопал?
   - Да хоть про нашу Груню,- молвил Патап Максимыч.
   - С ума ты спятил,- отвечал Иван Григорьич.- Хоть бы делом что сказал, а то натка поди.
   - Делом и говорю.
   - Да подумай ты, голова, у нас с тобой бороды седые, а она ребенок. Сколько годов-то?
   - Семнадцатый с Петровок пошел. Как есть заправская невеста.
   - То-то и есть,- сказал Иван Григорьич.- Ровня, что ли? Охота ей за старика на детей идти.
   - Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить.- отвечал Патап Максимыч.- Потому хоша она мне и дочка, а все ж не родная. Будь Настасья постарше да не крестная тебе дочь, я бы разговаривать не стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому она детище мое - куда хочу, туда и дену. А с Груней надо поговорить. Поговорить, что ли?
   - Да полно тебе чепуху-то нести!- сказал Иван Григорьич.- Статочно ли дело, чтобы Груня за меня пошла? Полно. И без того тошно.
   - А как согласна будет - женишься? - спросил Патап Максимыч.
   - Пустяшное дело, кум, говоришь,- отвечал Иван Григорьич.- Охотой не пойдет, силом взять не желаю.
   - Ну так слушай же, что было у меня с ней говорено вечор, как ты из Осиповки поехал.
   И рассказал Патап Максимыч Ивану Григорьичу разговор свой с Груней. Во время рассказа Иван Григорьич больше и больше склонял голову, и, когда Патап Максимыч кончил, он встал и, смотря плачущими глазами на иконы, перекрестился и сделал земной поклон.
   - Голубушка!- сказал он.- Святая душа!.. Ангел господень! Гришутка, Марфуша!.. Бегите скорей!
   Вбежал шестилетний мальчик в красной рубашонке и Марфуша с синяками и запекшимся рубцом на щеке.
   - Молись богу, дети,- сказал им Иван Григорьич.- Кладите земные поклоны, творите молитву за мной: "Сохрани, господи, и помилуй рабу твою, девицу Агриппину! Воздай ей за добро добром, владыка многомилостивый!"
   И сам вместе с детьми клал земной поклон за поклоном. Патап Максимыч стоял сзади и тоже крестился.
   - Вот вам отцовский наказ,- молвил детям Иван Григорьич,- по утрам и на сон грядущий каждый день молитесь за здравье рабы божьей Агриппины. Слышите? И Маша чтобы молилась. Ну, да я сам ей скажу.
   - Какая же это Агриппина, тятя? - спросил маленький Гриша.
   - Святая душа, что любит вас, добра вам хочет. Вот кто она такая: мать ваша,- сказал детям Иван Григорьич.
   На другой день были смотрины, но не такие, как бывают обыкновенно. Никого из посторонних тут не было, и свахи не было, а жених, увидев невесту, поступил не по старому чину, не по дедовскому обряду.
   Как увидел он Груню, в землю ей поклонился и, дав волю слезам, говорил, рыдая:
   - Матушка!.. Святая твоя душа!.. Аграфена Петровна!.. Будь матерью моим сиротам!..
   - Буду,- тихо с улыбкой промолвила Груня. Через две недели привезли беглого попа из Городца, и в моленной Патапа Максимыча он обвенчал Груню с Иваном Григорьичем.
   Засиял в Вихореве осиротелый дом Заплатина. Достатки его удвоились от приданого, принесенного молодой женой. Как сказал, так и сделал Патап Максимыч: дал за Груней тридцать тысяч целковых, опричь одежи и разных вещей. Да, опричь того, выдал ей капитал, что после родителей ее остался: тысяч пять на серебро было.
   Растит Груня чужих детей, растит и своих: два уж у ней ребеночка. И никакой меж детьми розни не делает, пасынка с падчерицами любит не меньше родных детей. А хозяйка какая вышла, просто на удивление.
   И прошла слава по Заволжью про молодую жену вихоревского тысячника. Добрая слава, хорошая слава!.. Дай бог всякому такой славы, такой доброй по людям молвы!
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   Весело, радостно встретили дорогих гостей в Осиповке. Сначала, как водится, уставные поклоны гости перед иконами справили, потом здороваться начали с хозяевами. Приветам, обниманьям, целованьям, казалось, не будет конца. Особенно обрадовались Аграфене Петровне дочери Патапа Максимыча.
   - Здравствуй, голубушка моя Настасьюшка,- говорила Аграфена Петровна, крепко обнимая подругу детства.- Ох ты, моя приветная! Ох ты, моя любезная!.. Да как же ты выросла, да какая же стала пригожая!.. Здравствуй, сестрица, здравствуй, Парашенька, - продолжала она, обнимая младшую дочь Патапа Максимыча.- Да как же раздобрела ты, моя ясынька, чтоб только не сглазить! Ну, да у меня глаз-от легкий, не бойся. Да и люблю я вас, сестрицы, всей душой, так с моего глаза никакого дурна вам не будет. А раздобрела Параня, раздобрела... Ах вы, мои хорошие, ах вы, мои милые!.. Здравствуй, Фленушка! Каково живешь-можешь? Давно не видались. Тетенька здорова ли, матушка Манефа?
   А матушка Манефа как раз сама налицо. Вышла из боковуши, приветствует приезжую гостью.
   - Здравствуй, Аграфёнушка! Иван Григорьич, здравствуйте! Здорово ли поживаете?
   Не отвечая словами на вопрос игуменьи, Иван Григорьич с Аграфеной Петровной прежде обряд исполнили. Сотворили пред Манефой уставные метания (Метание - слово греческое, вошедшее в русский церковный обиход, особенно соблюдается старообрядцами. Это малый земной поклон. Для исполнения его становятся на колени, кланяются, но не челом до земли, а только руками касаясь положенного впереди подручника, а за неимением его - полы своего платья, по полу постланной. ), набожно вполголоса приговаривая:
   - Прости, матушка, благослови, матушка!
   - Бог простит, бог благословит,- сказала, кланяясь в пояс, Манефа, потом поликовалась (У старообрядцев монахи и монахини, иногда даже христосуясь на Пасхе, не целуются ни между собой, ни с посторонними. Монахи с мужчинами, монахини с женщинами только "ликуются", то есть щеками прикладываются к щекам другого. Монахам также строго запрещено ликоваться с мальчиками и с молодыми людьми, у которых еще ус не пробился. ) с Аграфеной Петровной и низко поклонилась Ивану Григорьичу.
   - Ну как вас, дорогих моих, господь милует? Здоровы ли все у вас? спрашивала Манефа, садясь на кресло и усаживая рядом с собой Аграфену Петровну.
   - Вашими святыми молитвами,- отвечали зараз и муж и жена.- Как ваше спасение, матушка?
   - Пока милосердный господь грехам терпит, а впредь уповаю на милость всевышнего,- проговорила уставные слова игуменья, ласково поглядывая на Аграфену Петровну.
   Аксинья Захаровна как поздоровалась с гостями, так и за чай. Уткой переваливаясь с боку на бок, толстая Матрена втащила в горницу и поставила на стол самовар; ради торжественного случая был он вычищен кислотой и как жар горел. На другом столе были расставлены заедки, какими по старому обычаю прежде повсюду, во всех домах угощали гостей перед сбитнем и взварцем, замененными теперь чаем. Этот обычай еще сохранился по городам в купеческих домах, куда не совсем еще проникли нововводные обычаи, по скитам, у тысячников и вообще сколько-нибудь у зажиточных простолюдинов. Заедки были разложены на тарелках и расставлены по столу. Тут были разные сласти: конфеты, пастила, разные пряники, орехи грецкие, американские, волошские и миндальные, фисташки, изюм, урюк, винные ягоды, киевское варенье, финики, яблоки свежие и моченые с брусникой, и вместе с тем икра салфеточная прямо из Астрахани, донской балык, провесная шемая, белорыбица, ветчина, грибы в уксусе и, среди серебряных, золоченых чарочек разной величины и рюмок бемского хрусталя, графины с разноцветными водками и непременная бутылка мадеры. Как Никитишна ни спорила, сколько ни говорила, что не следует готовить к чаю этого стола, что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч настоял на своем, убеждая куму-повариху тем, что "ведь не губернатор в гости к нему едет, будут люди свои, старозаветные, такие, что перед чайком от настоечки никогда не прочь".
   - Ну-ка, куманек, перед чайком-то хватим по рюмочке,- сказал Патап Максимыч, подводя к столу Ивана Григорьича.- Какой хочешь? Вот зверобойная, вот полынная, а вот трифоль, а то не хочешь ли сорокатравчатой, что от сорока недугов целит?
   - Ну, пожалуй, сорокатравчатой, коли от сорока недугов она целит,- молвил Иван Григорьич и, налив рюмку, посмотрел на свет, поклонился хозяину, потом хозяйке и выпил, приговаривая:
   - С наступающей именинницей!
   - Груня, а ты стукнешь по сорокатравчатой али нет? - спросил Патап Максимыч, обращаясь с усмешкой к Аграфене Петровне.
   - Не выучилась, тятенька,- весело отвечала Аграфена Петровна.
   - Ну, так мадерцы испей; перед чаем нельзя не выпить, беспременно надо живот закрепить,- приставал Патап Максимыч, таща к столу Груню.
   - Не мне же первой, постарше меня в горнице есть,- говорила Аграфена Петровна.
   К матушке Манефе хозяева с просьбами приступили. Та не соглашалась. Стали просить хоть пригубить. Манефа и пригубить не соглашалась. Наконец, после многих и долгих приставаний и просьб, честная мать игуменья согласилась пригубить. Все это так следовало - чин, обряд соблюдался. После матушки игуменьи выпила Никитишна, все-таки уверяя Патапа Максимыча и всех, кто тут был, что у господ в хороших домах так не водится, никто перед чаем ни настойки, ни мадеры не пьет. Потом выпила и Аграфена Петровна без всякого жеманства, выпила и Фленушка после долгих отказов. Пропустила рюмочку и сама хозяюшка, а за ней и Настя с Парашей пригубили.
   Иван Григорьич и Патап Максимыч балыком да икрой закусывали, а женщины сластями. Кумовья, "чтоб не хромать", по другой выпили. Затем уселись чай пить. Аксинья Захаровна заварила свежего, шестирублевого.
   Патап Максимыч с кумом уселся на диване и начал толковать про последний Городецкий базар и про взятую им поставку. Аграфена Петровна с Настей да Парашей разговаривала.
   - Что это, сестрица: погляжу я на тебя, ровно ты не по себе? - спросила она Настю.
   - Я?.. я ничего,- отрывисто отвечала Настя и вспыхнула. - Меня не проведешь - вдоль и поперек тебя знаю,- возразила Аграфена Петровна.- Либо неможется, да скрыть хочешь; либо на уме что засело.
   - Ничего у меня на уме не засело,- сухо ответила Настя.
   - Ну, так хвораешь.
   - И хвори нет никакой... С чего ты взяла это, сестрица? - молвила Настя и пересела поближе к Фленушке.
   Подойдя к Аксинье Захаровне, спросила ее потихоньку Аграфена Петровна: Сказали, видно, Насте про жениха-то?
   - Молвил отец,- шепотом ответила Аксинья Захаровна.- Эх, как бы знала ты, Грунюшка, что у нас эти дни деялось! - продолжала она.- Погоди, ужо расскажу, ты ведь не чужая.
   Никому не было говорено про сватовство Снежкова, но Заплатины были повещены. Еще стоя за богоявленской вечерней в часовне Скорнякова, Патап Максимыч сказал Ивану Григорьичу, что Настина судьба, кажется, выходит, и велел Груне про то сказать, а больше ни единой душе. Так и сделано.
   - Что ж она?- тихонько спрашивала Аграфена Петровна у названной матери.Не прочь?
   - Какое не прочь, Грунюшка! - грустно ответила Аксинья Захаровна.- Слышать не хочет. Такие у нас тут были дела, такие дела, что просто не приведи господь. Ты ведь со мной спать-то ляжешь, у меня в боковуше постель тебе сготовлена. Как улягутся, все расскажу тебе.
   Настя хмурая сидела. Как ни старалась притворяться веселой, никак не могла. Только и было у ней на уме: "Вот-вот зазвонят бубенчики, заскрипят у ворот санные полозья, принесет нелегкая этих Снежковых. И все-то на меня глядеть уставятся, все - и свои и чужие. Замечать станут, как на него взглянула я, не проронят ни единого моего словечка. А тут еще после ужина Груня, пожалуй, зачнет приставать, зачнет выпытывать. Она и то уж, кажись, заметила... Рассказать разве ей всю правду-истину? Она ведь добрая, любит меня, что-нибудь хорошее посоветует... А как крестному скажет, а крестный тяте?.. Тогда что?.. Загубит тятя соколика моего ясного; Фленушка правду говорит... Нет, не надо Груне ничего говорить... А ее не обманешь... Ох ты, господи, господи! Мученье какое!.. Хоть бы проходили уже скорей эти пиры да праздники!.. И вдруг вспомнился Насте ее ясный светлоокий соколик. "Вот, думает, сижу я здесь разряженная, разукрашенная напоказ жениху постылому, сижу с отцом, с матерью, с гостями почетными, за богатым угощеньем, вкруг меня гости беседу ведут согласную, идут у них разговоры веселые... А он-то, голубчик, он-то, радость моя!.. Сидит, бедняжка, в своей боковуше, ровно в темнице. Сидит один-одинешенек с своей думой-кручиной. И взойти-то сюда он не смеет, и взглянуть-то на наши гостины не может. Ровно рабу неключимому, нет ему места на веселом пиру. Бедный мой, бедный соколик!.. Скучно тебе, грустно сидеть одинокому... да и мне не легче тебя..."
   - Да не хмурься же, Настенька! - шепотом молвила крестнице Никитишна, наклонясь к ней будто для того, чтоб ожерелье на шее поправить.- Чтой-то ты, матка, какая сидишь?.. Ровно к смерти приговоренная... Гляди у меня веселей!.. Ну!..
   - Ты знаешь, каково мне, крестнинька. Я тебе сказывала,- шепотом ответила Настя.- Высижу вечер, и завтра все праздники высижу; а веселой быть не смогу... Не до веселья мне, крестнинька!.. Вот еще знай: тятенька обещал целый год не поминать мне про этого. Если слово забудет да при мне со Снежковыми на сватовство речь сведет, таких чудес натворю, что, кроме сраму, ничего не будет.
   - Полно ты,- уговаривала крестницу Никитишна. - Услышат, пожалуй... Ну, уж девка!- проворчала она, отходя от Насти и покачивая головой.- Кипяток!.. Бедовая!.. Вся в родителя, как есть вылита: нраву моему перечить не смей.
   Затем, сказав Аксинье Захаровне что-то про ужин отправилась Никитишна к своему месту в стряпущую.
   Меж тем у Патапа Максимыча с Иваном Григорьичем шел свой разговор.
   - Каково с подрядом справляешься? - спросил у кума Иван Григорьич.
   - Помаленьку справляюсь, бог милостив - к сроку поспеем,- отвечал Патап Максимыч. - Работников принанял; теперь сорок восемь человек, опричь того по деревням роздал работу: по своим и по чужим. Авось, управимся.
   - Работники-то ноне подшиблись,- заметил Иван Григорьич.- Лежебоки стали. Им бы все как-нибудь деньги за даровщину получить, только у них и на уме... Вот хоть у меня по валеному делу - бьюсь с ними, куманек, бьюсь - в ус себе не дуют. Вольный стал народ, самый вольный! Обленился, прежнего раденья совсем не видать.
   - Это так, это точно,- отвечал Патап Максимыч.- Слабость пошла по народу. Что прикажешь делать? Кажись хмелем не очень зашибаются и никаким дурным делом не заимствуются, а не то, как в прежнее время бывало. Правду говоришь, что вольный народ стал,- главное то возьми, что страху божьего ни в ком не стало. Вот что! Все бы им как-нибудь да как ни попало.
   Беда с ними, горе одно. У меня еще есть, коля правду сказать, пять-шесть знатных работников - золото, не ребята! А другие-прочие хоть рукой махни ничего не стоящие люди, как есть никакого звания не стоящие! А вот недавно порядился ко мне паренек из недальних. Ну, этот один за пятерых отслужит.
   - Уж за пятерых!- недоверчиво сказал Иван Григорьич.
   - Правду говорю,- молвил Патап Максимыч.- Что мне врать-то? Не продаю его тебе. Первый токарь по всему околотку. Обойди все здешние места, по всему Заволжью другого такого не сыскать. Вот перед истинным богом - право слово.
   - Отколь же такого доспел? - спросил Иван Григорьич.
   - По соседству, из деревни Поромовой,- ответил Патап Максимыч.- Трифона Лохматого слыхал?
   - Лохматого? Знаю,- ответил Иван Григорьич,- добрый мужик; хороший.
   - Сын его большой,- сказал Патап Максимыч.- Знатный парень, умница, книгочей и рассудливый. А из себя видный да здоровый такой, загляденье. Одно слово: парень первый сорт.
   Настя в то время говорила с Аграфеной Петровной, отвечая ей невпопад. Словечко боялась проронить из отцовых речей.
   - Как же ты залучил его? - спросил Иван Григорьич.- Старик Лохматый не то чтоб из бедных. Своя токарня, как же он пустил его? Такой парень, как ты об нем сказываешь, и дома живучи копейку доспеет.
   - Сожгли их по осени,- молвил Патап Максимыч.- Недобрые люди токарню спалили. Водятся такие по нашим местам. Сами век по гулянкам, а доброму человеку зло. Мало, что сожгли старика Лохматого, обокрали на придачу. Что ни было залежных - все снесли, и коней со двора свели и коровенок. Оттого Алексей Лохматый и пошел ко мне, по бедности, значит, чтоб отцу поскорее оправиться. А не то - шут бы ему велел в чужие люди идти. Золото - ввек другого такого не нажить: дело у него в руках так и горит... Разборку посуды по сортам тоже знает! Лучше Савельича, дай бог ему царство небесное, даром, что молод... Намедни посуду с ним разбирали, ему только взглянуть - тотчас видит, куда что следует, в какой значит сорт, и каждый изъянец сразу заметит. Чаял дня в два разобрать, с ним в одно утро управился. Золото парень, говорю, просто золото.
   - А надолго нанял? - спросил Иван Григорьич.
   - Рядились до зимнего Николы. А теперь другой уговор. Порешили с его стариком.
   - Что порешили?- спросил Иван Григорьич, прихлебывая пунш из большой золоченой чашки.
   - В годы взял. В приказчики. На место Савельича к заведенью и к дому приставил,- отвечал Патап Максимыч.- Без такого человека мне невозможно: перводело за работой глаз нужен, мне одному не углядеть; опять же по делам дом покидаю на месяц и на два, и больше: надо на кого заведенье оставить. Для того и взял молодого Лохматого.
   - Вот как!- молвил Иван Григорьич.- Дай бог тебе, куманек.
   - Я решил, чтобы как покойник Савельич был у нас, таким был бы и Алексей,продолжал Патап Максимыч.- Будет в семье как свой человек, и обедать с нами и все... Без того по нашим делам невозможно... Слушаться не станут работники, бояться не будут, коль приказчика к себе не приблизишь. Это они чувствуют... Матренушка! - крикнул он, маленько подумав, работницу, что возилась около посуды в большой горенке. Матрена вошла и стала у притолки.
   - Кликни Алексея Трифоныча,- сказал ей Патап Максимыч.- Хозяин, мол, велел скорее наверх взойти.
   Ни жива ни мертва сидела Настя. Аграфена Петровна заводила с ней речь о том, о другом, ничего та не слыхала, ничего не понимала и на каждое слово отвечала невпопад.
   - Да что с тобой, Настенька? - сказала наконец Аграфена Петровна.- Ровно ты не в себе. Ни слова не ответила Настя. Аграфена Петровна, поглядев на нее, подумала: "Это неспроста, что-нибудь да есть на уме. Это не оттого, что ждет жениха, что-нибудь тут кроется. Что ж бы это такое?" Вошел Алексей. Настя поалела. Груня взглянула на нее: "Теперь понимаю",- подумала.
   Алексей был в будничном кафтане. Справив уставные поклоны перед иконами и низко поклонясь хозяевам и гостям, стал он перед Патапом Максимычем.
   - Кликнуть велели меня,- молвил. Оглянул его с ног до головы Чапурин, слегка подбоченился и, склонив немного голову на сторону, с важностью спросил Алексея:
   - В хорошей компании быть умеешь?
   - Как в хорошей компании?- спросил Алексей, смутясь неожиданным вопросом и не понимая, к чему хозяин речь свою клонит.
   - Ну, вот, примером сказать, хоть с нами теперь,- сказал Патап Максимыч.
   - Не приводилось с такими людьми,- наклонив покорно голову, молвил Алексей.
   Любо то слово показалось Патапу Максимычу, а вдвое больше по сердцу пришлись покорный вид Алексея и речь его почтительная.
   - Гм! - молвил Патап Максимыч.- Одежа хорошая есть?
   - Есть.
   - Вырядись, приходи.
   Алексей вышел. Аксинья Захаровна с удивленьем посмотрела на мужа. Не ждала она, чтоб Патап Максимыч на такую короткую ногу и так скоро приблизил Лохматого. Правда, поступил он на место Савельича: значит, его место, его и честь,- думала Аксинья Захаровна.- Но Савельич был человек старый, опять же сколько годов в дому выжил, а этого парня всего полторы недели как знать-то зачали. Хороший паренек, услужливый, почтительный, богомольный, а все бы не след так приближать его. Ведь это, значит, с нынешнего дня он, как Савельич, и обедать с нами будет и чай пить, а куда отъедет Патап Максимыч, он один мужчина в семье останется. Да такой молодой, да красавец такой и разумный. Злые люди не знай чего наплетут на девонек... Ах, батюшки светы, неладно!.. А что станешь делать?.. Сам решил... не переломишь!..
   Видела Настя, как пришел Алексей, видела, как вышел, и ни слова из отцовских речей не проронила... И думалось ей, что во сне это ей видится, а меж тем от нечаянной радости сердце в груди так и бьется.
   Лукаво взглянула Фленушка на приятельницу, дернула ее тихонько за сарафан и, найдя какое-то дело, вышла из горницы.
   - Молодец из себя! - заметил Иван Григорьич по уходе Алексея.
   - А ты не гляди снаружи, гляди снутри,- сказал Патап
   Максимыч.- Умница-то какой!.. Все может сделать, а уж на работу - беда!.. Так я его, куманек, возлюбил, что, кажись, точно родной он мне стал. Вот и Захаровна то же скажет.
   - Добрый парень, неча сказать,- молвила Аксинья Захаровна, обращаясь к Ивану Григорьичу,- на всяку послугу по дому ретивый и скромный такой, ровно красная девка! Истинно, как Максимыч молвил, как есть родной. Да что, куманек, - с глубоким вздохом прибавила она,- в нонешне время иной родной во сто раз хуже чужого. Вон меня наградил господь каким чадушком. Братец-от родимый... Напасть только одна!
   - А где он? - спросил Иван Григорьич.
   - У нас обретается,- сухо промолвил Патап Максимыч. - Намедни приволокся как есть в одной рубахе да в дырявом полушубке, растерзанный весь... Хочу его на Узени по весне справить, авось уймется там; на сорок верст во все стороны нет кабака.
   - Эка человек-от пропадает,- заметил Иван Григорьич.- А ведь добрый, и парень бы хоть куда... Винище это проклятое.
   - Не пьет теперь,- сказал Патап Максимыч.- Не дают, а пропивать-то нечего... Знаешь, что, Аксинья, он тебе все же брат, не одеть ли его как следует да не позвать ли сюда? Пусть его с нами попразднует. Моя одежа ему как раз по плечу. Синяки-то на роже прошли, человеком смотрит. Как думаешь?
   - Как знаешь, Максимыч,- сдержанно ответила Аксинья Захаровна.- Не начудил бы при чужих людях чего, не осрамил бы нас... Сам знаешь, каков во хмелю.
   - Не в кабаке, чай, будет, не перед стойкой,-- отвечал Патап Максимыч.Напиться не дам. А то, право, не ладно, как Снежковы после проведают, что в самое то время, как они у нас пировали, родной дядя на запоре в подклете, ровно какой арестант, сидел. Так ли, кум, говорю? - прибавил Чапурин, обращаясь к Ивану Григорьичу.
   - Точно что не совсем оно ладно,- заметил, в свою очередь, Иван Григорьич.
   - И что ж, в самом деле, это будет, мамынька! - молвила Аграфена Петровна.- Пойдет тут у вас пированье, работникам да страннему народу столы завтра будут, а он, сердечный, один, как оглашенный какой, взаперти. Коль ему места здесь нет, так уж в самом деле его запереть надо. Нельзя же ему с работным народом за столами сидеть, слава пойдет нехорошая. Сами-то, скажут, в хоромах пируют, а брата родного со странним народом сажают. Неладно, мамынька, право, неладно.