Страница:
- Не подобает, отче,- смиренно проговорил гостиник, а глаза так и прыгают по графинам.
- Э-эх! все мы грешники перед господом! - наклоняя голову, сказал игумен.Ох, ох, ох! грехи наши тяжкие!.. Согрешил и я, окаянный,- разрешил!.. Что станешь делать?.. Благослови и ты, отец Спиридоний, на рюмочку - ради дорогих гостей господь простит...
Отец гостиник не заставил себя уговаривать. Беспрекословно исполнил он желание отца игумна. Выпили по чашке чаю, налили по другой. Перед второй выпили и закусили принесенными отцом Михеем рыбными снедями. И что это были за снеди! Только в скитах и можно такими полакомиться. Мешочная осетровая икра точно из черных перлов была сделана, так и блестит жиром, а зернистая троечная (Белужью зернистую икру лучшего сорта, до железных дорог, отвозили в Москву и другие места на почтовых тройках тотчас после посола. Оттого и звали ее "троечной". ), как сливки - сама во рту тает, балык величины непомерной, жирный, сочный, такой, что самому донскому архиерею не часто на стол подают, а белорыбица, присланная из Елабуги, бела и глянцевита, как атлас. Хорошо едят скитские старцы, а лучше того угощают нужного человека, коли бог в обитель его принесет. Медной копейки не тратит обитель на эти "утешения" - все усердное даяние христолюбцев.
Живет христолюбец, век свой рабочих на пятаки, покупателей на рубли обсчитывает. Случится к казне подъехать - и казну не помилует, сумеет и с нее золотую щетинку сорвать. Плачутся на христолюбца обиженные, а ему и дела мало, сколачивает денежку на черный день, под конец жизни сотнями тысяч начнет ворочать да разика два обанкрутится, по гривне за рубль заплатит и наживет миллион... Приблизится смертный час, толстосум сробеет, просит, молит наследников: "Устройте душу мою грешную, не быть бы ей во тьме кромешной, не кипеть бы мне в смоле горючей, не мучиться бы в жупеле огненном". И начнут поминать христолюбца наследники: сгромоздят колокольню в семь ярусов, выльют в тысячу пудов колокол, чтобы до третиего небеси слышно было, как тот колокол будет вызванивать из ада душу христолюбца-мошенника. Риз нашьют парчовых с жемчугами да с дорогими каменьями, таких, что попу невмоготу и носить их, да и страшно - поручь одна какая-нибудь впятеро дороже всего поповского достоянья. Сотни рублей платят наследники христолюбца голосистому протодьякону, чтобы такую "вечную память" сотворил он по тятеньке, от какой бы и во аде всем чертям стало тошнехонько. И вызвонят и выревут таким способом грешную душу из вечныя муки... Раскольникам так спасать родителей не доводится - колокола, ризы и громогласные протодьяконы у них возбраняются. Как же, чем же им, сердечным, спасать душу тятенькину?.. Ну и спасают ее от муки вечныя икрой да балыками, жертвуют всем, что есть на потребу бездонного иноческого стомаха... Посылай неоскудно скитским отцам-матерям осетрину да севрюжину - несомненно получит тятенька во всех плутовствах милосердное прощение. Ведь старцы да старицы мастера бога молить: только деньги давай да кормы посылай, любого грешника из ада вымолят... Оттого и не скудеет в скитах милостыня. Ел бы жирней да пил бы пьяней освященный чин - спасенье всякого мошенника несомненно. Откушал Патап Максимыч икорки да балычка, селедок переславских, елабужской белорыбицы. Вкусно - нахвалиться не может, а игумен рад-радехонек, что удалось почествовать гостя дорогого. Дюков долго глядел на толстое звено балыка, крепился, взглядывая на паломника,- прорвало-таки, забыл великий пост, согрешил - оскоромился. Врагу действующу, согрешили и старцы честные. Первым согрешил сам игумен, глядя на него - Михей со Спиридонием. Паломник укрепился, не осквернил уст своих рыбным ядением. Покончив с рыбными снедями, принялись за чай с постным молоком, то есть с ромом. Тут старцы от мирян не отстали, воздержней других оказался тот же паломник. Поразвеселились, языки развязались, пошла беседа откровенная, даже Дюков помаленьку начал разговаривать.
- Что, отец Михаил, скучно, чай, в лесу-то жить?- спросил Патап Максимыч у игумна.
- Распрелюбезное дело, касатик ты мой,- отвечал он.- Как бы от недобрых людей не было опаски, лучше бы лесного житья во всем свете, кажись, не сыскать... Злодеи-то вот только шатаются иной раз по здешним местам... Десять годов тому, как они гостить приезжали к нам... Памятки от тех гостин до сей поры у меня знать... Погляди-ка, вот ухо-то как было рассечено,- прибавил он, снимая камилавку и приподнимая седые волосы.- А вот еще ихняя памятка,продолжал игумен, распахивая грудь и указывая на оставшиеся после ожога белые рубцы,- да вот еще перстами не двигаю с тех пор, как они гвоздочки под ноготки забивали мне. И показал Патапу Максимычу два сведенные в суставах пальца левой руки. - Как бы не страх от этих людей, какой бы еще жизни! - продолжал отец Михаил.- Придет лето, птичек божьих налетит видимо-невидимо; от зари до зари распевают они на разные гласы, прославляют царя небесного... В воздухе таково легко да приятно, благоухание несказанное, цветочки цветут, травки растут, зверки бегают... А выйдешь на Усту, бредень закинешь, окуньков наловишь, линей, щучек, налим иной раз в вершу попадет... Какого еще житья?.. Зимней порой поскучнее, а все же нашего лесного житья не променять на ваше городское... Ведь я, любезненькой мой, пятьдесят годов в здешних-то лесах живу. Четырнадцати лет в пустыню пришел; неразумный еще был, голоусый, грамоте не знал... Так промеж людей в миру-то болтался: бедность, нужда, нищета, вырос сиротой, самый последний был человек, а привел же вот бог обителью править: без году двадцать лет игуменствую, а допреж того в келарях десять лет высидел... Как же не любить мне лесов, болезный ты мой, как мне не любить их?.. Ведь они родные мои.
- Конечно, привычка,- заметил Патап Максимыч.
-Да, касатик мой, истинное слово ты молвил,- отвечал отец Михаил.- Это, как у вас в миру говорится: "Привычка не рукавичка, на спичку ее не повесишь". Всякому свое, до чего ни доведись... в Книзе животней, яже на небеси, овому писано грады обладати, овому рать строити, овому в хораблях моря преплывати, овому же куплю деяти, а наше дело о имени Христове подаянием христолюбцев питаться и о всех истинных христианах древлего благочестия молитвы приносити. Свет истинный везде, и в море далече, и во градах, и в весях, и нет места ближе ко Христу-свету, как в лесах да в пустынях, в вертепах и пропастях земных. Так-то, касатик, так-то, родненький! ..
- Так у вас в обители, говоришь, соловецкий чин содержится? - спросил Патап Максимыч.
- Чин соловецкий, любезненькой ты мой, а также и по духовной грамоте преподобного Иосифа Волоцкого. Прежде всего о том тщание имеем, како бы во обители все было благообразно и по чину... А ты, миленький отец Спиридоний, налей-ка гостям еще по чашечке, да ромку-то не жалей, старче!.. Ну, опять же, касатик ты мой Патап Максимыч, блюдем мы опасно, дабы в трапезе все сидели со благоговением и в молчании... Ведь святые-то отцы что написали о монастырской трапезе? "Яко, глаголют, святый жертвенник тако и братская трапеза во время обеда - равны суть"... Да ты что осовел, отец Спиридоний, подливай гостям-то, не жалей обительского добра... Ах ты, любезненькой мой, Патап Максимыч!.. Вот принес Христос гостя нежданного да желанного!.. А уж сколько забот да хлопот о потребах монастырских, и рассказать всего невозможно. И о пище-то попекись и о питии, об одежде и обущи (Обувь. ) и о монастырском строении, и о конях, и о скотном дворе, обо всем... А братией-то править, думаешь, легкое дело?.. О-ох, любезненькой ты мой, как бы знал ты нашу монастырскую жизнь... Грехи-грехи наши! Потчуй, а ты, отец Спиридоний... Да что же ушицу-то, ушицу?.. Отец Михей, давай скорее, торопи на поварне-то, гости, мол, ужинать хотят.
Минут через пять казначей воротился, и за ним принесли уху из свежей рыбы, паровую севрюгу, осетрину с хреном и кислую капусту с квасом и свежепросольной белужиной. Ужин, пожалуй, хоть не у старца в келье великим постом. И старцы и гости, кроме паломника, все согрешили - оскоромились. И вина разрешили во утешение довольно. Кончив трапезу, отец Михей да отец Спиридоний начали носом окуней ловить. Сильно разбирала их дремота. - Ты бы, отче, благословил отцам-то успокоиться, смотри, глаза-то у них совсем слипаются,- молвил Стуколов, быстро взглянув на игумна. - Ин подите в самом деле, отцы, успокойтесь, бог благословит,- молвил игумен. Положив уставные поклоны и простившись с игумном и гостями, пошли отцы вон из кельи. Только что удалились они, Стуколов на леса свел речь. Словоохотливый игумен рассказывал, какое в них всему изобилие: и грибов-то как много, и ягод-то всяких, помянул и про дрова и про лыки, а потом тихонько, вкрадчивым голосом, молвил:
- А посмотрел бы ты, касатик мой, Патап Максимыч, что в недрах-то земных сокрыто, отдал бы похвалу нашим палестинам.
- А что такое? - спросил Патап Максимыч.
- От других потаю, от тебя не скрою, любезненькой ты мой,- отвечал игумен.- Опять же у вас с Якимом Прохорычем, как вижу, дела-то одни... Золото водится по нашим лесам - брать только надо умеючи.
- Слыхал я про ваше ветлужское золото,- сказал Патап Максимыч,- только веры что-то неймется, отче святый... Пробовали, слышь, топить его, одна гарь выходит.
- Это ему вечор Силантий насудачил,- вступился Стуколов.
- Какой Силантий? - спросил игумен. - Да в деревне Лукерьине Силантия Петрова разве не знаешь? - молвил паломник.
- А, лукерьинский!.. Коротенька-Ножка?.. Как не знать! - отозвался игумен.- Да чего ж он в этом деле смыслит! Навалил, поди, песку в горшок, да и ну калить!.. Известно, этак, окроме гари, не выйдет ничего... Тут, любезненькой мой Патап Максимыч, науку надо знать. Кого бог наукой умудрил, тот и может за это дело браться, а темному человеку, невегласу, оно никогда не дается... Читал ли "Шестоднев" Василья Великого? Там о премудрых-то хитрецах что сказано? "Тайны господни им ведомы, еже в пучинах морских, еже в недрах земных".
- Это так, отче, это ты верно говоришь,- сказал Патап Максимыч. - Ну, так как же из того песку золото делать?
- Не умудрил меня господь наукой, касатик ты мой... Куда мне, темному человеку! Говорил ведь я тебе, что и грамоте-то здесь, в лесу, научился. Кой-как бреду. Писание читать могу, а насчет грамматического да философского учения тут уж, разлюбезный ты мой, я ни при чем... Да признаться, и не разумею, что такое за грамматическое учение, что за философия такая. Читал про них и в книге "Вере" и в "Максиме Греке", а что такое оно обозначает, прости, Христа ради, не знаю.
- Почему ж ты знаешь, отче, что из того песку можно золото делать? спросил Патап Максимыч.
- Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, касатик! - восклицал отец Михаил. - А вот я тебе все поряду скажу. Ты вот у нас в часовне-то за службой был, святые иконы видел?
- Видел,- отвечал Патап Максимыч.
- Хороши? - спросил игумен.
- Нечего и толковать,- отвечал Патап Максимыч.- Такого благолепия сроду не видал. У нас, в Городецкой часовне, супротив вашей - плевое дело.
- То-то же,- сказал игумен.- А чем наши иконы позолочены? Все своим ветлужским золотом. Погоди, вот завтра покажу тебе ризницу, увидишь и кресты золотые, и чаши, и оклады на Евангелиях, все нашего ветлужского золота. Знамо дело, такую вещь надо в тайне держать; сказываем, что все это приношение благодетелей... А какие тут благодетели? Свое золото, доморощенное.
-Так неужель у тебя в скиту про это дело вся братия знает? - сказал Патап Максимыч.
- Как возможно, любезненькой ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?..- отвечал отец Михаил.- В огласку таких делов пускать не годится... Слух-от по скиту ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют, как за него взяться... Пробовали, как Силантий же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после того сами же на смех стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает.
- Как же, честный отче, сами-то вы с ним справляетесь? - спросил Патап Максимыч.
- Ох ты, любезненькой мой, ох ты, касатик мой!.. Что мне сказать-то, уж я, право, и не знаю,- заминаясь, отвечал отец Михаил, поглядывая то на паломника, то на Дюкова.
- Сказывай, как есть,- молвил Стуколов.- Таиться нечего: Патап Максимыч в доле по этому делу.
- По золотому? - спросил игумен, кидая смутный взгляд на паломника.
- А по какому же еще? - быстро подхватил Стуколов и, слегка нахмурясь, строго взглянул на отца Михаила.
- Какие еще дела могут у тебя с Патапом Максимычем быть? Не службу у тебя в часовне будет он править... Других делов с ним нет и быть не должно.
- А я думал, что ты, любезненькой мой, с Патапом Максимычем по всем делам заодно,- несколько смутившись, молвил игумен. Быстро Стуколов с места встал и торопливыми шагами прошелся по келье. Незаметно для Патапа Максимыча, легонько толкнул он игумна.
- Расскажи ему, отче, как вы с песком тем справляетесь,- сказал он потом мягким голосом.
- Да уж, пожалуйста, поведай мне,- молвил Патап Максимыч. - Бог даст, заодно станем работать... Прииски откроем.
- Ах ты, любезненькой мой! ах ты, касатик!..- воскликнул отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча- А ты вот облепихи-то рюмочку выкушай. Из Сибири прислали благодетели, хорошая наливочка, попробуй.... Расчудесная! Патап Максимыч выпил облепихи. Наливка оказалась в самом деле расчудесною.
- Ну, так как же, отче?..- сказал он.- Как у вас песок-от в золото переделывают?
- Теперь у нас такого знатока нет,- отвечал игу мен.- Был да годов с десяток помер. А ноне, любезненькой ты мой Патап Максимыч, вот как мы делаем. Я, грешный, да еще двое из братии только и знаем про это дело. Летней порой, тайком от других, мы и сбираем сколько бог приведет песочку, да по зиме в Москву его и справляем... А на Москве есть у нас други-приятели, в этом деле силу они разумеют. Господь их ведает, какою хитростью делают они из нашего песку золото, а на нашу долю сколько его причтется, деньгами высылают... По науке, касатик ты мой, по науке до этого доходят, а мы что? Люди слепые, темные, куда нам разуметь такую силу!..
Задумался Чапурин... Обращаясь к отцу Михаилу, сказал он: - Вот и я тоже говорю Якиму Прохорычу: прежде испытать надо, а потом за дело браться.
- Справедлива речь твоя, любезненькой ты мой,- отвечал игумен,справедливая речь!.. "Искуси и познай", в писании сказано. Без испытания нельзя.
- Вот и думаю я съездить в город,- сказал Патап Максимыч,- там дружок у меня есть, по эвтой самой науке доточный. На царских золотых промыслах служил... Дам ему песочку, чтоб испробовал, можно ль из него золото делать.
- Что ж, съезди, съезди, любезненькой ты мой!.. Уверься!.. Не соваться же и в самом деле в воду, не спросясь броду? - говорил игумен. Паломник с досады опять вскочил, пройдясь раза два по келье, сердито он взглянул на отца Михаила и вышел.
- А много ль, примерно, каждый год наберете вы этого песку? - спросил Патап Максимыч игумна.
- Да что наше дело! Совсем пустое,- отвечал отец Михаил.- Ино лето чуть не полпуда наберешь, а пользы всего целковых на сто, либо на полтораста получишь.
- Что так мало? - спросил Патап Максимыч.- Ведь золота пуд на плохой конец двенадцать тысяч целковых.
- Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? - отвечал игумен.- Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?.. Что дадут, и за то спаси их Христос, царь небесный... А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили... Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали...
Смолк Патап Максимыч. Погрузился он в расчеты. Между тем вошел Стуколов и еще суровей взглянул на отца Михаила. Тот вздохнул тяжело, спустил на лоб камилавку и потупил глаза.
- Что же? Какое теперь будет твое решенье? - спросил у Патапа Максимыча Стуколов.
- Да я не прочь, только наперед съезжу увериться,- отвечал Патап Максимыч.
- Когда поедешь? - спросил паломник.
- Отсюда прямо,- отвечал Патап Максимыч. Петухи запели, отец Михаил с места поднялся.
- Ахти, закалякался с тобой, разлюбезный ты мой Патап Максимыч,- сказал он.- Слышь, вторы кочета поют, а мне к утрени надо вставать... Простите, гости дорогие, усните, успокойтесь... Отец Спиридоний все изготовил про вас: тебе, любезненькой мой Патап Максимыч, вот в этой келийке постлано, а здесь налево Якиму Прохорычу с Самсоном Михайлычем. Усни во здравие, касатик мой, а завтра, с утра, в баньку пожалуй... А что, на сон-то грядущий, мадерцы рюмочку не искушаешь ли? Патап Максимыч с Дюковым выпили по рюмке, выпил и гостеприимный хозяин. Паломник мрачно простился с отцом Михаилом.
* * *
Крепко полюбился игумен Патапу Максимычу. Больно по нраву пришлись и его простодушное добросердечие, его на каждом шагу заметная домовитость и уменье вести хозяйство, а пуще всего то, что умеет людей отличать и почет воздавать кому следует. "На все горазд,- думал он, укладываясь спать на высоко взбитой перине.- Молебен ли справить, за чарочкой ли побеседовать... Постоянный старец!.. Надо наградить его хорошенько!" Уверения игумна насчет золота пошатнули несколько в Патапе Максимыче сомненье, возбужденное разговорами Силантья. "Не станет же врать старец божий, не станет же душу свою ломать - не таков он человек ,- думал про себя Чапурин и решил непременно приняться за золотое дело, только испробует купленный песок. "Сам игумен советует, а он человек обстоятельный, не то что Яким торопыга. Ему бы все тотчас вынь да положь". В думах о ветлужских сокровищах сладко заснул Патап Максимыч, богатырский храп его скоро раздался по гостинице. Паломник и Дюков еще не спали и, заслышав храп соседа, тихонько меж собой заговорили.
- Эк его, старого хрена, дернуло! - шептал паломник.- Чем бы заверять да уговаривать, а он в город советует: "Поезжай, уверься! Кажется, все толком писал к нему с Силантьевым сыном - так вот поди ж ты с ним... Совсем с ума выступил!
- Что ж, пущай его съездит! - молвил Дюков.
- Пущай съездит! - передразнил паломник приятеля.
- А что Силантий-от продал ему? Какой у него песок-от? - Мягонькой? улыбнувшись, спросил Дюков.
- То-то и есть,- ответил Яким Прохорыч.- Надо дело поправлять.
-Надо,- согласился Дюков.
-Ты вот что сделай,- говорил паломник.- В баню с ним вместе ступай, подольше его задерживай, я управлюсь тем временем. Смекаешь? - Ладно,- сказал Дюков. - Сибирским подменю, настоящим.
- Понимаю. - Целковых на триста отсыпать придется,- ворчал Стуколов.- Ишь оно, пустое-то мелево, чего стоит!.. Триста целковых не щепки... Поди-ка выручай потом.
- Выручишь!- сказал Дюков.
- Выручим ли с Патапа, нет ли, а завтра же я триста целковых со старого болтуна справлю... Эка язык-от не держится... Слышал?.. Ведь он чуть-чуть про картинку не брякнул...
- Да... Я, признаться, струхнул,- молвил Дюков.
-Писано было ему, старому псу, подробно все писано: и как у ворот подольше держать, и какую службу справить, и как принять, и что говорить, и про рыбную пищу писано, и про баню, про все. Прямехонько писано, чтоб, окроме золотого песку, никаких речей не заводил. А он - гляди-ка ты!
- Да,- согласился Дюков.
- Хоть бы тысчонок десять с Патапа слупить,- молвил паломник. - И за то бы можно было благодарить создателя... Ну, да утро вечера мудренее - прощай, Самсон Михайлыч.
- Спокойной ночи,- отвечал, зевая, полусонный Дюков и, повернувшись на бок, заснул. Но паломник еще долго ворочался на тюфяке - жаль было ему расставаться с сибирским песком. Поднялись ранехонько, на заре, часу в шестом. Только узнал игумен, что гости поднимаются, сам поспешил в гостиницу, а там отец Спиридоний уж возится вкруг самовара.
- Что, гости дорогие, каково спали-ночевали, весело ли вставали? - радушно улыбаясь, приветствовал Патапа Максимыча с товарищами отец Михаил.
- Важно спали, честный отче! - ответил Патап Максимыч.- Уж так ты нас успокоил, так уважил, что вовеки не забуду.
- Ах ты, любезненькой мой!..- говорил игумен, обнимая Патапа Максимыча.Касатик ты мой!.. Клопы-то не искусали ли?.. Давно гостей-то не бывало, поди голодны, собаки... Да не мало ль у вас сугреву в келье-то было!.. Никак студено?.. Отец Спиридоний, вели-ка мальцу печи поскорее вытопить, да чтобы скутал их вовремя, угару не напустил бы. Молча поклонился гостиник и поспешил исполнить веление настоятеля.
- А в баньку-то? - спросил игумен Патапа Максимыча.- Уж опарили... Коли жарко любишь, теперь бы шел. Мы, грешные, за часы пойдем, а ты тем временем попарься. По строгому монастырскому уставу, что содержится в скитах, баня не дозволяется. Мыться в бане, купаться в реке, обнажать свое тело - великий грех, а ходить век свой в грязи и всякой нечистоте - богоугодный подвиг, подъятый ради умерщвления плоти. Возненавидь тело свое, смиряй его постом, бдением, бессчетными земными поклонами, наложи на себя тяжелые вериги, веселись о каждой ране, о каждой болезни, держи себя в грязи и с радостью отдавай тело на кормление насекомым,- вот завет византийских монахов, перенесенный святошами и в нашу страну. Но не весь этот завет исполняется. Старые народные обычаи крепко держатся, и баня с вениками, которым, говорят, еще апостол Андрей дивовался на Ильмени, удержалась и в пустынях, и в монастырях, несмотря на греческие проклятья. Не ходят в баню лишь те скитские жители, что самое подвижное житие провождают, да и те ину пору не могут устоять против "демонского стреляния" - парятся. В Красноярском скиту от бани никто не отрекался, а сам игумен ждет, бывало, не дождется субботы, чтоб хорошенько пропарить грешную плоть свою. Оттого банька и была у него построена на славу: большая, светлая, просторная, с липовыми полками и лавками, менявшимися чуть не каждый год. Узнав из письма, присланного паломником из Лукерьина, что Патапа Максимыча хоть обедом не корми, только выпарь хорошенько, отец Михаил тотчас послал в баню троих трудников с скобелями и рубанками и велел им как можно чище и глаже выстрогать всю баню - и полки, и лавки, и пол, и стены, чтобы вся была, как новая. Чуть не с полночи жарили баню, варили щелоки, кипятили квас с мятой для распариванья веников и поддаванья на каменку. Диву дался Патап Максимыч, войдя в баню; уважение его к отцу Михаилу удвоилось. Такой баней сроду никто не угощал его. В предбаннике на лавках высоко, в несколько рядов, наложены были кошмы, покрытые белыми простынями; весь пол устлан войлоками, и на них раскидано пахучее сено, крытое тоже простынями. В бане на полках и на лавках настланы были обданные кипятком калуфер, мята, чабер, донник (Калуфер, или кануфер,- balsamita vulgaris; чабер - satureia hortensis: донник - melilotus officinalis.) и другие пахучие травы. На лавках лежали веники, стояли медные луженые тазы со щелоком и взбитым мылом, а рядом с ними большие туес (Бурак, сделанный из бересты, с тугою деревянною крышкой. ), налитые подогретым на мяте квасом для окачивания перед тем, как лезть на полок. На особом, крытом скатертью, столике разложены были суконки, мелко расчесанные вехотки (Вехотка - пучок расчесанного мочала. Суконка - лоскут сукна или байки, которым мылятся.) и куски казанского яичного мыла.
- Сумел банькой употчевать отец игумен,- молвил Патап Максимыч дюжим бельцам, посланным его парить. - Вот баня так баня, хоть царю в такой париться. Ай да отец Михаил! Две пары веников охлыстали бельцы о Патапа Максимыча, а он таял в восторге да покрикивал: - Поддавай, поддавай еще!.. Прибавь парку, миленькие!.. У, жарко!.. Поддавай а ты, поддавай!.. И дюжие бельцы, не жалея мятного кваса, плескали на спорник (Крупный булыжник в банной каменке; мелкий зовется "конопляником". ) туес за туесом и, не жалея Патапа Максимыча, изо всей силы хлыстали его как огонь жаркими вениками. Вдруг Патап Максимыч прыгнул с полка и стремглав кинулся к дверям. Распахнув их, вылетел вон из бани и бросился в сугроб. Снег обжег раскаленное тело, и с громким гоготаньем начал Чапурин валяться по сугробу. Минуты через две вбежал назад и прямо на полок. - Хлыщи жарче, ребятушки... Поддавай, поддавай, миленькие!..кричал он во всю мочь, и бельцы принялись хлыстать его еще пуще прежнего. Три раза валялся в сугробе Патап Максимыч, дюжину веников охлыстали об него здоровенные бельцы, целый жбан холодного квасу выпил он, запивая банный пар, насилу-то, насилу отпарился. И когда лег в предбаннике на разостланные кошмы, совсем умилился душой, вспоминая гостеприимного игумна.
- На все горазд отец Михаил,- говорил он Дюкову,- а уж насчет бани, просто сказать, первый человек на свете.
- Старец хороший,- чуть слышно промычал Дюков и задремал на кошме. Он тоже упарился. Между тем как Патап Максимыч наслаждался в бане, паломник, рассчитав время, тихими стопами вышел из часовни и направился в гостиницу. Там заперся изнутри и вошел в келью, где ночевал Патап Максимыч. Порывшись в его пожитках, скоро нашел пузырек, взятый у Силантия.
Стуколов поспешно его опорожнил и насыпал своим песком. Положив пузырек на прежнее место, паломник преспокойно отправился в часовню и там усердно стал перебирать лестовку, искоса взглядывая на игумна. Взоры их, наконец, встретились. Смутившийся игумен возвел очи горе.
В келарне потрапезовали, когда Патап Максимыч с Дюковым воротились из бани. Игумен поспешил в гостиницу.
-Ну, банька же у тебя, отче!..- сказал Патап Максимыч, низко кланяясь отцу Михаилу.- Спасибо... Вот уважил, так уважил!..
-Ах ты, любезненькой мой! Ах ты, касатик мой!- восклицал игумен, обнимая Патапа Максимыча.- Уж не взыщи, Христа ради, на убогих наших недостатках... Мы ото всей души, родненький... Чем богаты, тем и рады.
-Не ложно скажу тебе, отче, сроду так не паривался. Уж такая у тебя банька, такая банька, что рассказать невозможно...- говорил Патап Максимыч. После баньки-то выкушать надо,- молвил игумен, наливая рюмку сорокатравчатой,да и за стол милости просим. Не взыщи только, любезненькой ты мой Патап Максимыч. Обед был подан обильный, кушаньям счету не было. На первую перемену поставили разные пироги, постные и рыбные. Была кулебяка с пшеном и грибами, была другая с вязигой, жирами, молоками и сибирской осетриной. Кругом их, ровно малые детки вкруг родителей, стояли блюдца с разными пирогами и пряженцами. Каких тут не было!.. И кислые подовые на ореховом масле, и пряженцы с семгой, и ватрушки с грибами, и оладьи с зернистой икрой, и пироги с тельным из щуки. Управились гости с первой переменою, за вторую принялись: для постника Стуколова поставлены были лапша соковая да щи с грибами, а разрешившим пост уха из жирных ветлужских стерлядей.
- Э-эх! все мы грешники перед господом! - наклоняя голову, сказал игумен.Ох, ох, ох! грехи наши тяжкие!.. Согрешил и я, окаянный,- разрешил!.. Что станешь делать?.. Благослови и ты, отец Спиридоний, на рюмочку - ради дорогих гостей господь простит...
Отец гостиник не заставил себя уговаривать. Беспрекословно исполнил он желание отца игумна. Выпили по чашке чаю, налили по другой. Перед второй выпили и закусили принесенными отцом Михеем рыбными снедями. И что это были за снеди! Только в скитах и можно такими полакомиться. Мешочная осетровая икра точно из черных перлов была сделана, так и блестит жиром, а зернистая троечная (Белужью зернистую икру лучшего сорта, до железных дорог, отвозили в Москву и другие места на почтовых тройках тотчас после посола. Оттого и звали ее "троечной". ), как сливки - сама во рту тает, балык величины непомерной, жирный, сочный, такой, что самому донскому архиерею не часто на стол подают, а белорыбица, присланная из Елабуги, бела и глянцевита, как атлас. Хорошо едят скитские старцы, а лучше того угощают нужного человека, коли бог в обитель его принесет. Медной копейки не тратит обитель на эти "утешения" - все усердное даяние христолюбцев.
Живет христолюбец, век свой рабочих на пятаки, покупателей на рубли обсчитывает. Случится к казне подъехать - и казну не помилует, сумеет и с нее золотую щетинку сорвать. Плачутся на христолюбца обиженные, а ему и дела мало, сколачивает денежку на черный день, под конец жизни сотнями тысяч начнет ворочать да разика два обанкрутится, по гривне за рубль заплатит и наживет миллион... Приблизится смертный час, толстосум сробеет, просит, молит наследников: "Устройте душу мою грешную, не быть бы ей во тьме кромешной, не кипеть бы мне в смоле горючей, не мучиться бы в жупеле огненном". И начнут поминать христолюбца наследники: сгромоздят колокольню в семь ярусов, выльют в тысячу пудов колокол, чтобы до третиего небеси слышно было, как тот колокол будет вызванивать из ада душу христолюбца-мошенника. Риз нашьют парчовых с жемчугами да с дорогими каменьями, таких, что попу невмоготу и носить их, да и страшно - поручь одна какая-нибудь впятеро дороже всего поповского достоянья. Сотни рублей платят наследники христолюбца голосистому протодьякону, чтобы такую "вечную память" сотворил он по тятеньке, от какой бы и во аде всем чертям стало тошнехонько. И вызвонят и выревут таким способом грешную душу из вечныя муки... Раскольникам так спасать родителей не доводится - колокола, ризы и громогласные протодьяконы у них возбраняются. Как же, чем же им, сердечным, спасать душу тятенькину?.. Ну и спасают ее от муки вечныя икрой да балыками, жертвуют всем, что есть на потребу бездонного иноческого стомаха... Посылай неоскудно скитским отцам-матерям осетрину да севрюжину - несомненно получит тятенька во всех плутовствах милосердное прощение. Ведь старцы да старицы мастера бога молить: только деньги давай да кормы посылай, любого грешника из ада вымолят... Оттого и не скудеет в скитах милостыня. Ел бы жирней да пил бы пьяней освященный чин - спасенье всякого мошенника несомненно. Откушал Патап Максимыч икорки да балычка, селедок переславских, елабужской белорыбицы. Вкусно - нахвалиться не может, а игумен рад-радехонек, что удалось почествовать гостя дорогого. Дюков долго глядел на толстое звено балыка, крепился, взглядывая на паломника,- прорвало-таки, забыл великий пост, согрешил - оскоромился. Врагу действующу, согрешили и старцы честные. Первым согрешил сам игумен, глядя на него - Михей со Спиридонием. Паломник укрепился, не осквернил уст своих рыбным ядением. Покончив с рыбными снедями, принялись за чай с постным молоком, то есть с ромом. Тут старцы от мирян не отстали, воздержней других оказался тот же паломник. Поразвеселились, языки развязались, пошла беседа откровенная, даже Дюков помаленьку начал разговаривать.
- Что, отец Михаил, скучно, чай, в лесу-то жить?- спросил Патап Максимыч у игумна.
- Распрелюбезное дело, касатик ты мой,- отвечал он.- Как бы от недобрых людей не было опаски, лучше бы лесного житья во всем свете, кажись, не сыскать... Злодеи-то вот только шатаются иной раз по здешним местам... Десять годов тому, как они гостить приезжали к нам... Памятки от тех гостин до сей поры у меня знать... Погляди-ка, вот ухо-то как было рассечено,- прибавил он, снимая камилавку и приподнимая седые волосы.- А вот еще ихняя памятка,продолжал игумен, распахивая грудь и указывая на оставшиеся после ожога белые рубцы,- да вот еще перстами не двигаю с тех пор, как они гвоздочки под ноготки забивали мне. И показал Патапу Максимычу два сведенные в суставах пальца левой руки. - Как бы не страх от этих людей, какой бы еще жизни! - продолжал отец Михаил.- Придет лето, птичек божьих налетит видимо-невидимо; от зари до зари распевают они на разные гласы, прославляют царя небесного... В воздухе таково легко да приятно, благоухание несказанное, цветочки цветут, травки растут, зверки бегают... А выйдешь на Усту, бредень закинешь, окуньков наловишь, линей, щучек, налим иной раз в вершу попадет... Какого еще житья?.. Зимней порой поскучнее, а все же нашего лесного житья не променять на ваше городское... Ведь я, любезненькой мой, пятьдесят годов в здешних-то лесах живу. Четырнадцати лет в пустыню пришел; неразумный еще был, голоусый, грамоте не знал... Так промеж людей в миру-то болтался: бедность, нужда, нищета, вырос сиротой, самый последний был человек, а привел же вот бог обителью править: без году двадцать лет игуменствую, а допреж того в келарях десять лет высидел... Как же не любить мне лесов, болезный ты мой, как мне не любить их?.. Ведь они родные мои.
- Конечно, привычка,- заметил Патап Максимыч.
-Да, касатик мой, истинное слово ты молвил,- отвечал отец Михаил.- Это, как у вас в миру говорится: "Привычка не рукавичка, на спичку ее не повесишь". Всякому свое, до чего ни доведись... в Книзе животней, яже на небеси, овому писано грады обладати, овому рать строити, овому в хораблях моря преплывати, овому же куплю деяти, а наше дело о имени Христове подаянием христолюбцев питаться и о всех истинных христианах древлего благочестия молитвы приносити. Свет истинный везде, и в море далече, и во градах, и в весях, и нет места ближе ко Христу-свету, как в лесах да в пустынях, в вертепах и пропастях земных. Так-то, касатик, так-то, родненький! ..
- Так у вас в обители, говоришь, соловецкий чин содержится? - спросил Патап Максимыч.
- Чин соловецкий, любезненькой ты мой, а также и по духовной грамоте преподобного Иосифа Волоцкого. Прежде всего о том тщание имеем, како бы во обители все было благообразно и по чину... А ты, миленький отец Спиридоний, налей-ка гостям еще по чашечке, да ромку-то не жалей, старче!.. Ну, опять же, касатик ты мой Патап Максимыч, блюдем мы опасно, дабы в трапезе все сидели со благоговением и в молчании... Ведь святые-то отцы что написали о монастырской трапезе? "Яко, глаголют, святый жертвенник тако и братская трапеза во время обеда - равны суть"... Да ты что осовел, отец Спиридоний, подливай гостям-то, не жалей обительского добра... Ах ты, любезненькой мой, Патап Максимыч!.. Вот принес Христос гостя нежданного да желанного!.. А уж сколько забот да хлопот о потребах монастырских, и рассказать всего невозможно. И о пище-то попекись и о питии, об одежде и обущи (Обувь. ) и о монастырском строении, и о конях, и о скотном дворе, обо всем... А братией-то править, думаешь, легкое дело?.. О-ох, любезненькой ты мой, как бы знал ты нашу монастырскую жизнь... Грехи-грехи наши! Потчуй, а ты, отец Спиридоний... Да что же ушицу-то, ушицу?.. Отец Михей, давай скорее, торопи на поварне-то, гости, мол, ужинать хотят.
Минут через пять казначей воротился, и за ним принесли уху из свежей рыбы, паровую севрюгу, осетрину с хреном и кислую капусту с квасом и свежепросольной белужиной. Ужин, пожалуй, хоть не у старца в келье великим постом. И старцы и гости, кроме паломника, все согрешили - оскоромились. И вина разрешили во утешение довольно. Кончив трапезу, отец Михей да отец Спиридоний начали носом окуней ловить. Сильно разбирала их дремота. - Ты бы, отче, благословил отцам-то успокоиться, смотри, глаза-то у них совсем слипаются,- молвил Стуколов, быстро взглянув на игумна. - Ин подите в самом деле, отцы, успокойтесь, бог благословит,- молвил игумен. Положив уставные поклоны и простившись с игумном и гостями, пошли отцы вон из кельи. Только что удалились они, Стуколов на леса свел речь. Словоохотливый игумен рассказывал, какое в них всему изобилие: и грибов-то как много, и ягод-то всяких, помянул и про дрова и про лыки, а потом тихонько, вкрадчивым голосом, молвил:
- А посмотрел бы ты, касатик мой, Патап Максимыч, что в недрах-то земных сокрыто, отдал бы похвалу нашим палестинам.
- А что такое? - спросил Патап Максимыч.
- От других потаю, от тебя не скрою, любезненькой ты мой,- отвечал игумен.- Опять же у вас с Якимом Прохорычем, как вижу, дела-то одни... Золото водится по нашим лесам - брать только надо умеючи.
- Слыхал я про ваше ветлужское золото,- сказал Патап Максимыч,- только веры что-то неймется, отче святый... Пробовали, слышь, топить его, одна гарь выходит.
- Это ему вечор Силантий насудачил,- вступился Стуколов.
- Какой Силантий? - спросил игумен. - Да в деревне Лукерьине Силантия Петрова разве не знаешь? - молвил паломник.
- А, лукерьинский!.. Коротенька-Ножка?.. Как не знать! - отозвался игумен.- Да чего ж он в этом деле смыслит! Навалил, поди, песку в горшок, да и ну калить!.. Известно, этак, окроме гари, не выйдет ничего... Тут, любезненькой мой Патап Максимыч, науку надо знать. Кого бог наукой умудрил, тот и может за это дело браться, а темному человеку, невегласу, оно никогда не дается... Читал ли "Шестоднев" Василья Великого? Там о премудрых-то хитрецах что сказано? "Тайны господни им ведомы, еже в пучинах морских, еже в недрах земных".
- Это так, отче, это ты верно говоришь,- сказал Патап Максимыч. - Ну, так как же из того песку золото делать?
- Не умудрил меня господь наукой, касатик ты мой... Куда мне, темному человеку! Говорил ведь я тебе, что и грамоте-то здесь, в лесу, научился. Кой-как бреду. Писание читать могу, а насчет грамматического да философского учения тут уж, разлюбезный ты мой, я ни при чем... Да признаться, и не разумею, что такое за грамматическое учение, что за философия такая. Читал про них и в книге "Вере" и в "Максиме Греке", а что такое оно обозначает, прости, Христа ради, не знаю.
- Почему ж ты знаешь, отче, что из того песку можно золото делать? спросил Патап Максимыч.
- Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, касатик! - восклицал отец Михаил. - А вот я тебе все поряду скажу. Ты вот у нас в часовне-то за службой был, святые иконы видел?
- Видел,- отвечал Патап Максимыч.
- Хороши? - спросил игумен.
- Нечего и толковать,- отвечал Патап Максимыч.- Такого благолепия сроду не видал. У нас, в Городецкой часовне, супротив вашей - плевое дело.
- То-то же,- сказал игумен.- А чем наши иконы позолочены? Все своим ветлужским золотом. Погоди, вот завтра покажу тебе ризницу, увидишь и кресты золотые, и чаши, и оклады на Евангелиях, все нашего ветлужского золота. Знамо дело, такую вещь надо в тайне держать; сказываем, что все это приношение благодетелей... А какие тут благодетели? Свое золото, доморощенное.
-Так неужель у тебя в скиту про это дело вся братия знает? - сказал Патап Максимыч.
- Как возможно, любезненькой ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?..- отвечал отец Михаил.- В огласку таких делов пускать не годится... Слух-от по скиту ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют, как за него взяться... Пробовали, как Силантий же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после того сами же на смех стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает.
- Как же, честный отче, сами-то вы с ним справляетесь? - спросил Патап Максимыч.
- Ох ты, любезненькой мой, ох ты, касатик мой!.. Что мне сказать-то, уж я, право, и не знаю,- заминаясь, отвечал отец Михаил, поглядывая то на паломника, то на Дюкова.
- Сказывай, как есть,- молвил Стуколов.- Таиться нечего: Патап Максимыч в доле по этому делу.
- По золотому? - спросил игумен, кидая смутный взгляд на паломника.
- А по какому же еще? - быстро подхватил Стуколов и, слегка нахмурясь, строго взглянул на отца Михаила.
- Какие еще дела могут у тебя с Патапом Максимычем быть? Не службу у тебя в часовне будет он править... Других делов с ним нет и быть не должно.
- А я думал, что ты, любезненькой мой, с Патапом Максимычем по всем делам заодно,- несколько смутившись, молвил игумен. Быстро Стуколов с места встал и торопливыми шагами прошелся по келье. Незаметно для Патапа Максимыча, легонько толкнул он игумна.
- Расскажи ему, отче, как вы с песком тем справляетесь,- сказал он потом мягким голосом.
- Да уж, пожалуйста, поведай мне,- молвил Патап Максимыч. - Бог даст, заодно станем работать... Прииски откроем.
- Ах ты, любезненькой мой! ах ты, касатик!..- воскликнул отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча- А ты вот облепихи-то рюмочку выкушай. Из Сибири прислали благодетели, хорошая наливочка, попробуй.... Расчудесная! Патап Максимыч выпил облепихи. Наливка оказалась в самом деле расчудесною.
- Ну, так как же, отче?..- сказал он.- Как у вас песок-от в золото переделывают?
- Теперь у нас такого знатока нет,- отвечал игу мен.- Был да годов с десяток помер. А ноне, любезненькой ты мой Патап Максимыч, вот как мы делаем. Я, грешный, да еще двое из братии только и знаем про это дело. Летней порой, тайком от других, мы и сбираем сколько бог приведет песочку, да по зиме в Москву его и справляем... А на Москве есть у нас други-приятели, в этом деле силу они разумеют. Господь их ведает, какою хитростью делают они из нашего песку золото, а на нашу долю сколько его причтется, деньгами высылают... По науке, касатик ты мой, по науке до этого доходят, а мы что? Люди слепые, темные, куда нам разуметь такую силу!..
Задумался Чапурин... Обращаясь к отцу Михаилу, сказал он: - Вот и я тоже говорю Якиму Прохорычу: прежде испытать надо, а потом за дело браться.
- Справедлива речь твоя, любезненькой ты мой,- отвечал игумен,справедливая речь!.. "Искуси и познай", в писании сказано. Без испытания нельзя.
- Вот и думаю я съездить в город,- сказал Патап Максимыч,- там дружок у меня есть, по эвтой самой науке доточный. На царских золотых промыслах служил... Дам ему песочку, чтоб испробовал, можно ль из него золото делать.
- Что ж, съезди, съезди, любезненькой ты мой!.. Уверься!.. Не соваться же и в самом деле в воду, не спросясь броду? - говорил игумен. Паломник с досады опять вскочил, пройдясь раза два по келье, сердито он взглянул на отца Михаила и вышел.
- А много ль, примерно, каждый год наберете вы этого песку? - спросил Патап Максимыч игумна.
- Да что наше дело! Совсем пустое,- отвечал отец Михаил.- Ино лето чуть не полпуда наберешь, а пользы всего целковых на сто, либо на полтораста получишь.
- Что так мало? - спросил Патап Максимыч.- Ведь золота пуд на плохой конец двенадцать тысяч целковых.
- Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? - отвечал игумен.- Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?.. Что дадут, и за то спаси их Христос, царь небесный... А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили... Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали...
Смолк Патап Максимыч. Погрузился он в расчеты. Между тем вошел Стуколов и еще суровей взглянул на отца Михаила. Тот вздохнул тяжело, спустил на лоб камилавку и потупил глаза.
- Что же? Какое теперь будет твое решенье? - спросил у Патапа Максимыча Стуколов.
- Да я не прочь, только наперед съезжу увериться,- отвечал Патап Максимыч.
- Когда поедешь? - спросил паломник.
- Отсюда прямо,- отвечал Патап Максимыч. Петухи запели, отец Михаил с места поднялся.
- Ахти, закалякался с тобой, разлюбезный ты мой Патап Максимыч,- сказал он.- Слышь, вторы кочета поют, а мне к утрени надо вставать... Простите, гости дорогие, усните, успокойтесь... Отец Спиридоний все изготовил про вас: тебе, любезненькой мой Патап Максимыч, вот в этой келийке постлано, а здесь налево Якиму Прохорычу с Самсоном Михайлычем. Усни во здравие, касатик мой, а завтра, с утра, в баньку пожалуй... А что, на сон-то грядущий, мадерцы рюмочку не искушаешь ли? Патап Максимыч с Дюковым выпили по рюмке, выпил и гостеприимный хозяин. Паломник мрачно простился с отцом Михаилом.
* * *
Крепко полюбился игумен Патапу Максимычу. Больно по нраву пришлись и его простодушное добросердечие, его на каждом шагу заметная домовитость и уменье вести хозяйство, а пуще всего то, что умеет людей отличать и почет воздавать кому следует. "На все горазд,- думал он, укладываясь спать на высоко взбитой перине.- Молебен ли справить, за чарочкой ли побеседовать... Постоянный старец!.. Надо наградить его хорошенько!" Уверения игумна насчет золота пошатнули несколько в Патапе Максимыче сомненье, возбужденное разговорами Силантья. "Не станет же врать старец божий, не станет же душу свою ломать - не таков он человек ,- думал про себя Чапурин и решил непременно приняться за золотое дело, только испробует купленный песок. "Сам игумен советует, а он человек обстоятельный, не то что Яким торопыга. Ему бы все тотчас вынь да положь". В думах о ветлужских сокровищах сладко заснул Патап Максимыч, богатырский храп его скоро раздался по гостинице. Паломник и Дюков еще не спали и, заслышав храп соседа, тихонько меж собой заговорили.
- Эк его, старого хрена, дернуло! - шептал паломник.- Чем бы заверять да уговаривать, а он в город советует: "Поезжай, уверься! Кажется, все толком писал к нему с Силантьевым сыном - так вот поди ж ты с ним... Совсем с ума выступил!
- Что ж, пущай его съездит! - молвил Дюков.
- Пущай съездит! - передразнил паломник приятеля.
- А что Силантий-от продал ему? Какой у него песок-от? - Мягонькой? улыбнувшись, спросил Дюков.
- То-то и есть,- ответил Яким Прохорыч.- Надо дело поправлять.
-Надо,- согласился Дюков.
-Ты вот что сделай,- говорил паломник.- В баню с ним вместе ступай, подольше его задерживай, я управлюсь тем временем. Смекаешь? - Ладно,- сказал Дюков. - Сибирским подменю, настоящим.
- Понимаю. - Целковых на триста отсыпать придется,- ворчал Стуколов.- Ишь оно, пустое-то мелево, чего стоит!.. Триста целковых не щепки... Поди-ка выручай потом.
- Выручишь!- сказал Дюков.
- Выручим ли с Патапа, нет ли, а завтра же я триста целковых со старого болтуна справлю... Эка язык-от не держится... Слышал?.. Ведь он чуть-чуть про картинку не брякнул...
- Да... Я, признаться, струхнул,- молвил Дюков.
-Писано было ему, старому псу, подробно все писано: и как у ворот подольше держать, и какую службу справить, и как принять, и что говорить, и про рыбную пищу писано, и про баню, про все. Прямехонько писано, чтоб, окроме золотого песку, никаких речей не заводил. А он - гляди-ка ты!
- Да,- согласился Дюков.
- Хоть бы тысчонок десять с Патапа слупить,- молвил паломник. - И за то бы можно было благодарить создателя... Ну, да утро вечера мудренее - прощай, Самсон Михайлыч.
- Спокойной ночи,- отвечал, зевая, полусонный Дюков и, повернувшись на бок, заснул. Но паломник еще долго ворочался на тюфяке - жаль было ему расставаться с сибирским песком. Поднялись ранехонько, на заре, часу в шестом. Только узнал игумен, что гости поднимаются, сам поспешил в гостиницу, а там отец Спиридоний уж возится вкруг самовара.
- Что, гости дорогие, каково спали-ночевали, весело ли вставали? - радушно улыбаясь, приветствовал Патапа Максимыча с товарищами отец Михаил.
- Важно спали, честный отче! - ответил Патап Максимыч.- Уж так ты нас успокоил, так уважил, что вовеки не забуду.
- Ах ты, любезненькой мой!..- говорил игумен, обнимая Патапа Максимыча.Касатик ты мой!.. Клопы-то не искусали ли?.. Давно гостей-то не бывало, поди голодны, собаки... Да не мало ль у вас сугреву в келье-то было!.. Никак студено?.. Отец Спиридоний, вели-ка мальцу печи поскорее вытопить, да чтобы скутал их вовремя, угару не напустил бы. Молча поклонился гостиник и поспешил исполнить веление настоятеля.
- А в баньку-то? - спросил игумен Патапа Максимыча.- Уж опарили... Коли жарко любишь, теперь бы шел. Мы, грешные, за часы пойдем, а ты тем временем попарься. По строгому монастырскому уставу, что содержится в скитах, баня не дозволяется. Мыться в бане, купаться в реке, обнажать свое тело - великий грех, а ходить век свой в грязи и всякой нечистоте - богоугодный подвиг, подъятый ради умерщвления плоти. Возненавидь тело свое, смиряй его постом, бдением, бессчетными земными поклонами, наложи на себя тяжелые вериги, веселись о каждой ране, о каждой болезни, держи себя в грязи и с радостью отдавай тело на кормление насекомым,- вот завет византийских монахов, перенесенный святошами и в нашу страну. Но не весь этот завет исполняется. Старые народные обычаи крепко держатся, и баня с вениками, которым, говорят, еще апостол Андрей дивовался на Ильмени, удержалась и в пустынях, и в монастырях, несмотря на греческие проклятья. Не ходят в баню лишь те скитские жители, что самое подвижное житие провождают, да и те ину пору не могут устоять против "демонского стреляния" - парятся. В Красноярском скиту от бани никто не отрекался, а сам игумен ждет, бывало, не дождется субботы, чтоб хорошенько пропарить грешную плоть свою. Оттого банька и была у него построена на славу: большая, светлая, просторная, с липовыми полками и лавками, менявшимися чуть не каждый год. Узнав из письма, присланного паломником из Лукерьина, что Патапа Максимыча хоть обедом не корми, только выпарь хорошенько, отец Михаил тотчас послал в баню троих трудников с скобелями и рубанками и велел им как можно чище и глаже выстрогать всю баню - и полки, и лавки, и пол, и стены, чтобы вся была, как новая. Чуть не с полночи жарили баню, варили щелоки, кипятили квас с мятой для распариванья веников и поддаванья на каменку. Диву дался Патап Максимыч, войдя в баню; уважение его к отцу Михаилу удвоилось. Такой баней сроду никто не угощал его. В предбаннике на лавках высоко, в несколько рядов, наложены были кошмы, покрытые белыми простынями; весь пол устлан войлоками, и на них раскидано пахучее сено, крытое тоже простынями. В бане на полках и на лавках настланы были обданные кипятком калуфер, мята, чабер, донник (Калуфер, или кануфер,- balsamita vulgaris; чабер - satureia hortensis: донник - melilotus officinalis.) и другие пахучие травы. На лавках лежали веники, стояли медные луженые тазы со щелоком и взбитым мылом, а рядом с ними большие туес (Бурак, сделанный из бересты, с тугою деревянною крышкой. ), налитые подогретым на мяте квасом для окачивания перед тем, как лезть на полок. На особом, крытом скатертью, столике разложены были суконки, мелко расчесанные вехотки (Вехотка - пучок расчесанного мочала. Суконка - лоскут сукна или байки, которым мылятся.) и куски казанского яичного мыла.
- Сумел банькой употчевать отец игумен,- молвил Патап Максимыч дюжим бельцам, посланным его парить. - Вот баня так баня, хоть царю в такой париться. Ай да отец Михаил! Две пары веников охлыстали бельцы о Патапа Максимыча, а он таял в восторге да покрикивал: - Поддавай, поддавай еще!.. Прибавь парку, миленькие!.. У, жарко!.. Поддавай а ты, поддавай!.. И дюжие бельцы, не жалея мятного кваса, плескали на спорник (Крупный булыжник в банной каменке; мелкий зовется "конопляником". ) туес за туесом и, не жалея Патапа Максимыча, изо всей силы хлыстали его как огонь жаркими вениками. Вдруг Патап Максимыч прыгнул с полка и стремглав кинулся к дверям. Распахнув их, вылетел вон из бани и бросился в сугроб. Снег обжег раскаленное тело, и с громким гоготаньем начал Чапурин валяться по сугробу. Минуты через две вбежал назад и прямо на полок. - Хлыщи жарче, ребятушки... Поддавай, поддавай, миленькие!..кричал он во всю мочь, и бельцы принялись хлыстать его еще пуще прежнего. Три раза валялся в сугробе Патап Максимыч, дюжину веников охлыстали об него здоровенные бельцы, целый жбан холодного квасу выпил он, запивая банный пар, насилу-то, насилу отпарился. И когда лег в предбаннике на разостланные кошмы, совсем умилился душой, вспоминая гостеприимного игумна.
- На все горазд отец Михаил,- говорил он Дюкову,- а уж насчет бани, просто сказать, первый человек на свете.
- Старец хороший,- чуть слышно промычал Дюков и задремал на кошме. Он тоже упарился. Между тем как Патап Максимыч наслаждался в бане, паломник, рассчитав время, тихими стопами вышел из часовни и направился в гостиницу. Там заперся изнутри и вошел в келью, где ночевал Патап Максимыч. Порывшись в его пожитках, скоро нашел пузырек, взятый у Силантия.
Стуколов поспешно его опорожнил и насыпал своим песком. Положив пузырек на прежнее место, паломник преспокойно отправился в часовню и там усердно стал перебирать лестовку, искоса взглядывая на игумна. Взоры их, наконец, встретились. Смутившийся игумен возвел очи горе.
В келарне потрапезовали, когда Патап Максимыч с Дюковым воротились из бани. Игумен поспешил в гостиницу.
-Ну, банька же у тебя, отче!..- сказал Патап Максимыч, низко кланяясь отцу Михаилу.- Спасибо... Вот уважил, так уважил!..
-Ах ты, любезненькой мой! Ах ты, касатик мой!- восклицал игумен, обнимая Патапа Максимыча.- Уж не взыщи, Христа ради, на убогих наших недостатках... Мы ото всей души, родненький... Чем богаты, тем и рады.
-Не ложно скажу тебе, отче, сроду так не паривался. Уж такая у тебя банька, такая банька, что рассказать невозможно...- говорил Патап Максимыч. После баньки-то выкушать надо,- молвил игумен, наливая рюмку сорокатравчатой,да и за стол милости просим. Не взыщи только, любезненькой ты мой Патап Максимыч. Обед был подан обильный, кушаньям счету не было. На первую перемену поставили разные пироги, постные и рыбные. Была кулебяка с пшеном и грибами, была другая с вязигой, жирами, молоками и сибирской осетриной. Кругом их, ровно малые детки вкруг родителей, стояли блюдца с разными пирогами и пряженцами. Каких тут не было!.. И кислые подовые на ореховом масле, и пряженцы с семгой, и ватрушки с грибами, и оладьи с зернистой икрой, и пироги с тельным из щуки. Управились гости с первой переменою, за вторую принялись: для постника Стуколова поставлены были лапша соковая да щи с грибами, а разрешившим пост уха из жирных ветлужских стерлядей.