Страница:
- Покушай ушицы-то, любезненькой мой,- угощал отец Михаил Патапа Максимыча,- стерлядки, кажись, ничего себе, подходящие,- говорил он, кладя в тарелку дорогому гостю два огромных звена янтарной стерляди и налимьи печенки.- За ночь нарочно гонял на Ветлугу к ловцам. От нас ведь рукой подать, верст двадцать. Заходят и в нашу Усту стерлядки, да не часто... Растегайчиков к ушице-то!.. Кушайте, гости дорогие. Отработал Патап Максимыч и ветлужскую уху и растегайчики. Потрудились и сотрапезники, не успели оглянуться, как блюдо растегаев исчезло, а в миске на донышке лежали одни стерляжьи головки.
- Винца-то, любезненькой ты мой, винца-то благослови, - потчевал игумен, наливая рюмки портвейна.- Толку-то я мало в заморских винах понимаю, а люди пили да похваливали. Портвейн оказался в самом деле хорошим. Патап Максимыч не заставил гостеприимного хозяина много просить себя. Новая перемена явилась на стол - блюда рассольные. Тут опять явились стерляди разварные с солеными огурцами да морковью, кроме того поставлены были осетрина холодная с хреном, да белужья тёшка с квасом и капустой, тавранчук осетрий, щука под чесноком и хреном, нельма с солеными подновскими огурцами, а постнику грибы разварные с хреном, да тертый горох с ореховым маслом, да каша соковая с маковым маслом. За рассольной переменой были поданы жареная осетрина, лещи, начиненные грибами, и непомерной величины караси. Затем сладкий пирог с вареньем, левашники, оладьи с сотовым медом, сладкие кисели, киевское варенье, ржевская пастила и отваренные в патоке дыни, арбузы, груши и яблоки. Такой обед закатил отец Михаил... А приготовлено все было хоть бы Никитишне впору. А наливки одна другой лучше: и вишневка, и ананасная, и поляниковка, и морошка, и царица всех наливок, благовонная сибирская облепиха (Поляника, или княженика,- rubus arcticus; облепиха - hippophae rhamnoidel, растет только за Уральскими горами.).
А какое пиво монастырское, какие меда ставленные - чудо. Таково было "учреждение" гостям в Красноярском скиту. Насилу перетащились от стола до постелей. Патап Максимыч, как завел глаза, так и пустил храп и свист на всю гостиницу. Отец Михей да отец Спиридоний едва в силу убрались по кельям, воссылая хвалу создателю за дарование гостя, ради которого разрешили они надокучившее сухоядение, сменили гороховую лапшу на диковинные стерляди и другие лакомые яства. Отец Михаил, угощая других, и себя не забывал. Не пошел он к себе в келью, а, кой-как дотащившись до постели паломника, заснул богатырским сном, поохав перед теммаленько и сотворив не один раз молитву: "Согреших перед тобою, господи, чревоугодьем, пианственного пития вкушением, объядением, невоздержанием... Дюков тоже завалился на боковую. Один только постник Стуколов остался свежим и бодрым... Когда сотрапезники потащились к постелям, презрительно поглядел он на объевшихся, сел за стол и принялся писать. Часа через полтора игумен и гости проснулись. Отец Спиридоний притащил огромный медный кунган с холодным игристым малиновым медом, его не замедлили опорожнить. После того отец Михаил стал показывать Патапу Максимычу скит свой... И братские кельи и хозяйственные постройки срублены были из толстого кондового леса, а часовня, келарня и настоятельская "стая" из такой лиственницы, что ее облюбовал бы каждый строитель корабля. Все было пригнано вплотную, ничего не покосилось, ничего не выдалось ни вперед, ни назад. Не было на кельях ни вышек, ни теремков, никаких других украшений, зато глядели они богатырскими покоями. Внутри келий не было так приглядно и нарядно, как в женских скитах: большие, тяжелые столы, широкие лавки на толстых, в целое бревно ножках, изразцовые печи и деревянные столярной работы божницы в углах вот и все внутреннее убранство. Ни зеркальца, ни картинки на стене, ни занавески, ни горшков с бальзамином и розанелью на окнах, столь обычных в Комарове и других чернораменских обителях, в заводе не было у красноярской братии. Только и было сходства с женскими скитами в опрятности и удушливом запахе ладана и восковых свеч. В сенях между кельями понастроено было несчетное число чуланов, отделявшихся не жиденькими перегородками, а толстыми мшенными срубами. И везде так широко и просторно. Не то что в келье, в каждом чулане с привольем могла бы поместиться любая крестьянская семья из степных, безлесных наших губерний. У отца Михаила заведен был особый порядок: общежитие шло наряду с собственным хозяйством старцев. И монахи и бельцы получали от обители пищу и одежду, но каждый имел и свои деньги. На эти деньги и ели послаще в своих кельях и платья носили получше того, какое каждый год раздавал им казначей. Большею частью старцы божьи изводили свои денежки на "утешение", то есть на чай да на хмельное и разные к нему закуски. Редкий день, бывало, пройдет, чтоб честные отцы не сбирались у кого-нибудь вкупе: чайку попить, пображничать да от писания побеседовать; а праздник придет, у игумна утешаются, либо у казначея. Так и коротали дни свои небесные ангелы, земные же человеки, проводя время то на молитве, то на работе, то за утешением. Монастырь был богатый, и братия весело поживала во всяком довольстве и даже избытке. На конный двор пошли, там стояли лошади рослые, жирные, откормленные, шерсть на них так и лоснится. Сыплют им овса, задают сено без счета, без меры, зато и кони были не чета деревенским мужичьим клячам, слоны слонами. На что хороши разгонные лошади у Патапа Максимыча, да нет, далеко им до игуменских. Заглянули в сараи, там телеги здоровенные, кибитки с кожаными верхами и юфтовыми запонами, казанские тарантасы, и все это на железных осях с шинами в два пальца толщиной, все таково крепко да плотно сработано и все такое новое, ровно сегодня из мастерской... Отправились на скотный двор, там десятка четыре рослых, жирных холмогорских коров, любо-дорого посмотреть, каждая корова тамбовской барыней смотрит. А на птичном дворе куры всех возможных пород, от великанов голландок до крошек шпанок. В особом помещенье содержались гуси, утки, индейки, цесарки, это уж так, для охоты и ради "утешения" мирских гостей, посещавших честную обитель во время мясоедов. В работные кельи зашли, там на монастырской обиход всякое дело делают: в одной келье столярничают и точат, в другой бондарь работает, в третьей слесарня устроена, в четвертой иконописцы пишут, а там пекарня, за ней квасная. В стороне кузница поставлена. И везде кипит безустанная работа на обительскую потребу, а иное что и на продажу... Еще была мастерская у отца Михаила, только он ее не показал.
- Домовитый же ты хозяин, отец Михаил,- сказал Патап Максимыч, возвращаясь в гостиницу.- К тебе учиться ездить нашему брату.
- Ох ты, любезненькой мой! - восклицал игумен.- Какой ты, право! Уж куда тебе у нашего брата, убогого чернца, учиться. Это ты так только ради любви говоришь... Конечно, живем под святым покровом владычицы, нужды по милости христолюбцев, наших благодетелей, не терпим, а чтоб учиться тебе у нас хозяйствовать, это ты напрасное слово молвил.
- Не обык я зря, с ветру говорить, отец Михаил,- резко подхватил Патап Максимыч.- Коли говорю - значит, дело говорю.
-Ну, ну, касатик ты мой! - ублажал его игумен, заметив подавленную вспышку недовольства.- Ну, Христос с тобой... На утешительном слове благодарим. И низко-пренизко поклонился Патапу Максимычу.
- Живет у меня молодой парень, на все дела руки у него золотые,- спокойным голосом продолжал Патап Максимыч.- Приказчиком его сделал по токарням, отчасти по хозяйству. Больно приглянулся он мне - башка разумная. А я стар становлюсь, сыновьями господь не благословил, помощников нет, вот и хочу я этому самому приказчику не вдруг, а так, знаешь, исподволь, помаленьку домовое хозяйство на руки сдать... А там что бог даст...
- Что ж, дело доброе, коли человек надежный. Облегчение от трудов получишь, болезный ты мой,- говорил отец Михаил.
- Надежный человек,- молвил Патап Максимыч.- А говорю это тебе, отче, к тому, что, если бог даст, уверюсь я в нашем деле, так я этого самого Алексея к тебе с известьем пришлю. Он про это дело знает, перед ним не таись. А как будет он у тебя в монастыре, покажи ты ему все свое хозяйство, поучи парня-то... И ему пригодится, и мне на пользу будет.
- Ладно, хорошо, любезненькой ты мой, все покажу, обо всяком деле расскажу,- отвечал игумен.- Что ж, как ты располагаешься?.. В город отсюда?
- Сегодня же в город,- сказал Патап Максимыч.
- Погости у нас, убогих, гость нежданный да желанный, побудь с нами денек-другой, дай наглядеться на тебя, любезненькой ты мой,- уговаривал отец Михаил. Но Патап Максимыч не внимал уговорам и велел запрягать лошадей. На расставанье написал он записочку и подал ее отцу Михаилу.
- Пошли ты, отче, с этой запиской работника ко мне в Красную рамень на мельницу,- сказал он,- там ему отпустят десять мешков крупчатки... Это честной братии ко Христову дню на куличи, а вот это на сыр да на красные яйца. И вручил отцу Михаилу четыре сотенных.
- Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, кормилец наш! - восклицал отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча и целуя его в плечи.- Пошли тебе, господи, доброго здоровья и успеха во всех делах твоих за то, что памятуешь сира и убога... Ах ты, касатик мой!.. а что это, право, мало ты погостил у нас. Проглянул, как молодой месяц, глядь, ай уж и нет его.
- Нельзя, отче, нельзя, пора мне, и то замешкался... Дома есть нужные дела,- отвечал Патап Максимыч.
- Не забудь же нас, убогих, не покинь святую обитель... Ох ты, любезненькой мой!.. Постой-ка, я на дорогу бутылочку тебе в сани-то положу... Эй!.. отец Спиридоний!.. Положи-ка в кулечек облепихи бутылочки две либо три, полюбилась давеча она благодетелю-то, да поляниковки положь, да морошки.
- Напрасно, отче, право, напрасно,- отговаривался Патап Максимыч, но должен был принять напутственные дары отца игумна. Паломник с утра еще жаловался, что ему нездоровится. За обедом почти ничего не ел и вовсе не пил. Когда отец Михаил водил Патапа Максимыча по скиту, он прилег, а теперь слабым, едва слышным голосом уверял Патапа Максимыча, что совсем разнемогся: головы не может поднять.
-Поезжай ты в город с Самсоном Михайлычем,- говорил он,- а я здесь, бог даст, пообмогусь как-нибудь... Авось эта хворь не к великой болезни.
- Да как же мы без тебя, Яким Прохорыч?..- заговорил было Патап Максимыч.С тобой-то бы лучше, ты бы и сам уверился... Дело-то было бы тогда без всякого сумнения.
- И теперь знаю, что оно безо всякого сумнения, ты ведь только Фома неверный,- сказал Стуколов.- Нет, не поеду... не смогу ехать, головушки не поднять... Ох!.. Так и горит на сердце, а в голову ровно молотом бьет.
- Когда ж свидимся?- спросил Патап Максимыч. - Да уж, видно, надо будет в Осиповку приехать к тебе,- со стонами отвечал Стуколов.- Коли господь поднимет, праздник-от я у отца Михаила возьму... Ох!.. Господи, помилуй!.. Стрельба-то какая!.. Хворому человеку как теперь по распутице ехать?... Ох... Заступнице усердная!.. А там на Фоминой к тебе буду... Ох!.. Уксусу бы мне, что ли, к голове-то либо капустки кочанной? Отец Спиридоний и уксусу и кочанной капусты принес. Стуколову обложили голову, но он начинал бредить, заговорил об Опоньском царстве, об Египте, о Белой Кринице.
- Эка бедняга! как его размочалило. Гляди-ка-сь,- тужил, стоя, Патап Максимыч. Делать нечего, поехал с одним Дюковым. Отец игумен со всею братией соборно провожал нового монастырского благодетеля. Сначала в часовню пошли, там канон в путь шествующих справили, а оттуда до ворот шли пеши. За воротами еще раз перепрощался Патап Максимыч с отцом Михаилом и со старшими иноками. Напутствуемый громкими благословеньями старцев и громким лаем бросавшихся за повозками монастырских псов, резво покатил он по знакомой уже дорожке.
* * *
Проводив гостя, отец Михаил пошел в гостиницу к разболевшемуся паломнику. - Ах ты, старый дурак! - вскричал больной, вскочив с места и швырнув с головы капусту.- И речью говорено тебе, и на письме тебе писано, а ты, кисельная твоя голова, что наделал?.. А?..
- Что ж я такого наделал, Якимушка?.. Кажись, дело-то клеится,- трусливо говорил отец Михаил.
- Клеится! - передразнил игумна Стуколов.- Клеится! Шайтан, что ли, тебе в уши-то дунул уговаривать его в город ехать? Для того разве я приводил его? Ах ты, безумный, безумный, шитая твоя рожа, вязаный нос!
- Да что ж ты ругаешься, Якимушка?.. Ведь он и без того хотел в город ехать,- оправдывался игумен.- Как же бы я перечить-то стал ему, сам рассуди.
- Твое дело было уверять его, тебе надо было говорить, что в город не по что ездить... А ты что понес?.. Эх ты, фофан, в землю вкопан!.. Ну если б он сунулся в город с Силантьевским-то песком? Сам знаешь, каков он... Пропали б тогда все мои труды и хлопоты.
- Прости, Христа ради,- отвечал отец Михаил.- Признаться, этого мне и на ум не вспадало.
- То-то и есть. На ум ему не вспадало. Эх ты, сосновая голова, а еще игумен!.. Поглядеть на тебя с бороды, как есть Авраам, а на деле сосновый чурбан,- продолжал браниться паломник.- Знаешь ли ты, старый хрыч, что твоя болтовня, худо-худо, мне в триста серебром обошлась?.. Да эти деньги у меня, брат, не пропащие, ты мне их вынь да положь... Много ли дал Патап на яйца?.. Подавай сюда...
- Да ты постой, погоди, не сбивай меня с толку,- молил отец Михаил, отмахиваясь рукой.- Скажи путем, про какие ты деньги поминаешь?..
- Как бы ты ему не советовал в город ехать, он бы не вздумал этого,сказал Стуколов.- Чапурин совсем в тебе уверился, стоило тебе слово сказать, ни за что бы он не поехал... А ты околесную понес... Да чуть было и про то дело не проболтался... Не толкни я тебя, ты бы так все ему и выложил... Эх ты, ворона!.. Творя шепотом молитву и перебирая лестовку, смиренно слушал отец Михаил брань и попреки паломника. По всему видно было, что он уж не хозяин, а безответный раб Стуколова.
- Про какие же деньги ты спрашиваешь, Якимушка? - робко спросил он.Кажись, мы с тобою в расчете...
- Силантьев песок подменить надо было... Понял?.. Покаместь Чапурин парился, я ему сибирского на триста целковых засыпал.
- Ловко же спроворил ты, Якимушка,- с довольной улыбкой ответил игумен.Подай тебе, господи, доброго здоровья...
- Деньги подай,- протягивая руку, сказалСтуколов.- Для того и хворым прикинулся я, для того и остался здесь, чтобы кровные денежки мои не пропали... Триста целковых!..
- Да как же это, Якимушка?.. За что ж мне платить, касатик?.. Полно, любезненькой мой,- лебезил перед паломником отец Михаил. - Жалких речей на меня не трать,- сухо ответил ему Стуколов.- Слава богу, не вечор друг дружку спознали... Деньги давай!.. Ты наболтал, ты и в ответе.
- Ну, так и быть, грех пополам - бери полтораста, Якимушка,- сказал отец Михаил.
- А ты узоров-то не разводи!.. Сам знаешь цену сибирскому песку. Сказано триста, и дело с концом,- решительно отвечал Стуколов. - Спорить со мной не годится.
- Да уступи сколько-нибудь, возьми хоть две сотенных, - торговался игумен.
- Деньги!- крикнул паломник, схватив его за руку. - Ну, двести пятьдесят,молил игумен, жалобно глядя на Стуколова.
- Говорят тебе, деньги! - на всю гостиницу крикнул паломник. Дрогнул отец Михаил, отсчитал из денег, данных Патапом Максимычем, триста целковых и подал их Стуколову. Тот, не торопясь, вынул из кармана истасканный кожаный бумажник и спрятал их туда. - Теперь о деле потолкуем,- сказал он спокойным голосом, садясь на кресло.- Садись, отче! Игумен сел и опустил голову. - С моим песком Чапурин уверится,- начал паломник.- Этот песок хоть на монетный двор настоящий. Уверившись, Чапурин бумагу подпишет, три тысячи на ассигнации выдаст мне. Недели через три после того надо ему тысяч на шесть ассигнациями настоящего песку показать,- вот, мол, на твою долю сколько выручено. Тогда он пятидесяти тысяч целковых не пожалеет... Понял ?
- Дальше-то что же? - спросил игумен.
- Чать, не впервой,- ответил паломник.
-Опасно, Якимушка, боязно. Чапурин - не кто другой. Со всяким начальством знаком, к губернатору вхож... Не погубить бы нам себя,- говорил игумен.
- Обработаем - бог милостив,- сказал на то Стуколов.
- Разве насчет картинок? ' Фальшивые ассигнации. ' Тут бы смирно сидел? прищурясь, молвил игумен.
- На картинки не пойдет. Об этом и поминать нечего,- отвечал решительно Стуколов.- Много ль у тебя земляного-то масла?
- Немного наберется,- отвечал игумен.- К масленице осетров привезли полфунта не нашлось.
- Ожидаешь еще?
- К празднику обещались.
- Сколько?
- Верно сказать не могу,- отвечал игумен.- С сибиряками-то в последний раз я еще у Макарья виделся; обещали за зиму фунтов пяток переслать, да вот что-то не шлют.
- По крайности шесть фунтов надо Чапурину предоставить,- раздумывал Стуколов.
- У Дюкова, может, есть?..- сказал отец Михаил.
- Ни зернышка,- отвечал паломник.
- Здешним досыпать?
- Что пустяки-то городить!.. Хлопочи, на Фоминой бы шесть фунтов сибирского было... А теперь ступай. К вечеру подводу наряди!..
- Куда ж ты? - спросил игумен.
- А тебе что за дело?- сказал паломника.- Ступай с богом, не мешай. Мне надо еще письмо дописать.
Отец Михаил помолился на иконы, низко поклонился сидевшему паломнику и пошел было из гостиной кельи. Стуколов воротил его с полдороги.
- Картинок много? - спросил он.
- Есть,- шепотом ответил отец Михаил.
- Много ль? - Синих на две тысячи, красных на три с половиной...
-Что лениво стал работать? - слегка усмехнувшись, молвил паломник.
- Боязно, Якимушка,- прошептал игумен, наклонясь к самому уху Стуколова.Наезды пошли частые: намедни исправник двое суток выжил, становой приезжал... Долго ль до беды?..
- Чать, не каждый день наезжают, а запоры у тебя крепкие, собаки злые больно-то трусить, кажись бы, нечего... Давай красных, за каждую сотню по двадцати рублев "романовскими" (Так фальшивые монетчики зовут настоящие ассигнации, по родовой фамилии государя. ).
- По тридцати намедни платили,- молвил игумен. - Была цена, стала другая. Неси скорей, получай семьсот рублей государевых,- сказал Стуколов.
- Обидно будет, Яким Прохорыч, право, обидно. Никогда такой цены не бывало.
- Мало ль чего прежде не бывало,- подхватил Стуколов.- Прежде в монастырях и картинок не писали, а ноне вот пишут. Всякому дневи довлеет злоба его.
- Прикинь хошь пять рубликов,- жалобно просил отец Михаил.
- Сказано двадцать, копейки не прикину.
- Ну, три рублевика!
-Ах, отче, отче,- покачивая головой, сказал отцу Михаилу паломник.- Люди говорят - человек ты умный, на свете живешь довольно, а того не разумеешь, что на твоем товаре торговаться тебе не приходится. Ну, не возьму я твоих картинок, кому сбудешь?.. не на базар везти!.. Бери да не хнычь... По рублику пристегну беззубому на орехи... Неси скорее.
- По два бы прибавил, касатик,- клянчил игумен.- Любезненькой ты мой!.. Право, обидно!
- Не ври, отче, надоел,- неси скорее. - А синих не надо? - спросил отец Михаил.
- Синих не надо.
- Что так? Взял бы уж заодно.
- Синих не надо,- стоял на своем паломник.
- Не все ль одно? Взял бы уж и синие. Я бы по двадцати отдал.
- Копейки не дам,- решительно сказал Стуколов.
- Да чем же они тебе стали противны? Кажись, картинки хорошие,- уговаривал игумен.
- То-то и есть, что не хорошие,- подхватил Стуколов.- Слепой увидит, какого завода. Тебе бы лучше их вовсе не тяпать. Не ровен час, влопаешься.
- Сбывали же прежде, Якимушка,- молвил игумен.- Авось, бог милостив, и теперь сбудем... Дай хоть по восьмнадцати.
- И в руки такую дрянь не возьму,- отвечал паломник.- Погляди-ка на орла-то - хорош вышел, нечего сказать!.. Курица, не орел, да еще одно крыло меньше другого... Мой совет: спусти-ка ты до греха весь пятирублевый струмент в Усту, кое место поглубже. Право...
- Пожалуй, что и так,- согласился игумен.- А последышки-товзял бы, родной, право... Не обидь старика, Якимушка... Так уж и быть, бери по пятнадцати романовских.
- Не надо... Неси красные...
Замялся игумен на месте, но Стуколов так на него крикнул, что тот почти бегом побежал из гостиницы. Минут через пять отец Михаил принес красные картинки и получил от паломника семьсот рублей. Долго опытный глаз игумена рассматривал на свет каждую бумажку, мял между пальцами и оглядывал со всех сторон. Яким Прохорыч уселся дописывать письмо. Переглядев бумажки, игумен заговорил было с паломником, назвал его и любезненьким и касатиком: но касатик, не поднимая головы, махнул рукой, и среброкудрый Михаил побрел из кельи на цыпочках, а в сенях строго-настрого наказал отцу Спиридонию самому не входить и никого не пускать в гостиную келью, не помешать бы Якиму Прохорычу.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Приятель, к которому из Красноярского скита проехал Патап Максимыч, был отставной горный чиновник Колышкин. Громко и честно держалось на Волге имя его. Два парохода у него бегало, с Низу пшеницу до Рыбинска возили. Славно бегали, а лучше того зарабатывали. Не то что какие-нибудь одиночные пароходчики, - общества, компании завидовали делам Сергея Андреича. Те, сердечные, бывало, бьются на пристанях чуть не до водополи, закликают кладчиков, задают пшеничникам дорогие обеды, дюжинами ставят перед ними отборные вина, проигрывают им в трынку да в горку, а Сергей Андреич лежит себе на диване да сигаркой попыхивает. Еще с середки зимы у него ни забот, ни хлопот, на все путины клади готовы и условия подписаны. Как же пароходчикам не завидовать Колышкину, как не стараться ему ножку подставить?.. Дело известное: счастливым быть - всем досадить... А Сергей Андреич будто не замечает, что глядят на него не дружески, смешками да шутками ото всякого норовит отойти... А чтоб кто Сергею Андреичу повредил хоть какою малостью, того не случалось. Охота вредить была, да спорыньи не было... Душевный человек был этот Сергей Андреич. Где он - там и смех и веселье, вон из беседы - хмара на всех... Любил шутку сшутить, людей посмешить, себя позабавить. А кто людей веселит, за того свет стоит... И любили его, особливо простой народ. С рабочими был строг: всяко лыко у него в строку. Зорко на дело глядел: малости не спускал. Ни прогула, ни беспорядка, бывало, не простит, зато ко всем справедлив был. И рвались же к нему на службу, а кто попал, тот за хозяина и за его добро рад бывал и в огонь и в воду. Тем люб был простонародью Сергей Андреич, что не было в нем ни спеси, ни чванства, ни гордости... Другой, наживя богатство, вздуется, как тесто на опаре... близко не подходи: шагает журавлем, глядит козырем и, кроме своего же брата богатея, знать никого не хочет. Сергей Андреич был не таков... Приди к нему в обеденный час хоть самый последний кочегар - честь ему и место, хоть тут губернатор сиди. Говорили Колышкину приятели: зачем так делает, хороших людей обижает, сажая за один стол со всякою чернотой да мелкотой. "До бога нам далеко,- ответит, бывало, Сергей Андреич.- Верстаться с господом персти земной не приходится, а у него, света, за небесной трапезой иной нищий выше царей сидит... А я-то что?.. Знатней бога-то, что ли?.. Аль родом-породой выше его?.. Нет, братцы, сам я не княжой, не дворянской крови, сам из мужиков... Родитель мой на заводе в засыпках (Засыпкой на горных заводах зовется рабочий, что в доменную печь "товар" (уголь, флюс, руду и толченый доменный сок) засыпает. '' Кержачить - в Пермской губернии значит раскольничать, кержак - раскольник. Это слово произошло от того, что первые раскольники, поселившиеся на Урале (в дачах Демидовских заводов) в первых годах XVIII века, пришли с Керженца.) жил, так мне гордиться чем стать?" Дивовались Сергею Андреичу, за углом подсмеивались, в глаза никогда... Да и совестно было смеяться, глядя на его голубые, лучистые глаза, что искрились умом, горели добром и сияли божьею правдой... Родом с Урала был. На одном из тамошних горных заводов родитель его крепостным мастером значился. Сызмала до смерти кержачил он. Человек был домовитый, залежна копейка у него водилась, хоть и не гораздо большая. Была у Андрея Колышкина жена добрая, смиренная, по хозяйству заботная; Анной звали, был сын Сергей да дочка Маринушка... Жили себе Колышкины тихо да ладно, бога хваля, ближнего любя. И промаячили бы век свой на заводе, если б юркость да затейность Сережи не повернули вверх дно всю ихнюю жизнь. Шустрый мальчонок рос, сметливый, догадливый, развеселый такой. Десяти лет ему не минуло, и он уж все заводские песни знал наизусть, так и заливается, бывало, звонким голоском на запольных (Запольными хороводами зовутся те, что бывают вне завода (селения при заводах зовут заводами же). Запольем зовется на Урале недальнее поле.) хороводах. Сереже семь лет минуло, и отец, помолясь пророку Науму, чтоб отрока Сергея на ум наставил, дал ему в руки букварь да указку и принялся учить его грамоте. По вечерам, как родитель, бывало, с домны аль с вагранки (Домна - большая чугуноплавильная печь. Вагранкой называется малая чугунолитейная печь.) домой воротится, долбит перед ним Сережа: "Аз, ангел, ангельский, архангел, архангельский , а утром тихонько от матери бежит в заводское училище, куда родители его не пускали, потому что кержачили... и думали, что училище то бусурманское. Там-де учат бритоусы да еще по гражданской грамоте, а гражданская грамота святыми отцами неблагословенная, пошла в мир от антихриста. Опять же в заводском училище цыфирной мудрости учат, а цыфирь - наука богоотводная... Так судили-рядили Сережины отец с матерью, а он бегает себе да бегает в училище, а чему там учится, от родителей держит в тайне... Не дошел старик Колышкин с сыном до "свят, святитель", а тот уже по толкам и по титлам читает. Засадил за часослов, а он перву кафизму так и режет... Диву засыпка дался, что за сын такой у него уродился! Десяти годов нет, а он псалтырь так и дерет, хоть по мертвым читать посылай. "Мал малышок а мудрые пути в себе кажет..." - думает отец. Дал ему минею месячную, дал минею цветную - Сереже все нипочем... Чему еще учить?.. Одиннадцати годов нет, а мальчуган всю кержацкую мудрость произошел... И учиться больше нечему... "И откуда мне сие?- раздумывает старик.- Уж не в сем ли отрочати чаяние нашей благочестивой веры лежит? Не от моего ль рождения глас вещания произыдет, не от него ль последует утверждение старой веры отцов наших? А между тем Сережа, играючи с ребятами, то меленку-ветрянку из лутошек состроит, то круподерку либо толчею сладит, и все как надо быть: и меленка у него мелет, круподерка зерно дерет, толчея семя на сбойну бьет. Сводил его отец в шахту (Колодезь для добывания руд. ), он и шахту стал на завалинке рыть. В то время из чужих краев приезжал на завод его владелец. Летним вечером, проходя мимо дома Колышкиных, заметил он мальчугана, копавшегося под окнами. Это Сережа шахту закладывал. Полюбилось это барину, понравилась и юркость мальчика, его светлый, умный взор. Разговорился он с Сережей, и вспало на мысль ему, что из засыпкина сына может он сделать знаменитого человека, другого Ломоносова - стоит только наукам его обучить. Наутро старика Колышкина в контору позвали, вольную для сына выдали и приказ объявили: снаряжать его для отправки в Питер с золотухой (Обоз (транспорт) с золотом, серебром и драгоценными камнями, отправляемый раза по два в год.). День-деньской без шапки, мрачно понурив голову, простоял засыпка под барскими окнами, с утра до вечера возле него выла и голосила Анна, Сережина мать. Барин остался непреклонным. Завидев его, Анна ринулась ниц и, судорожно охватив за ноги барина, зачала причитать отчаянным, нечеловеческим голосом. Барин очень удивился, но не мог понять материнского вопля; по-русски не больно горазд был... А мать молила его, заклинала всеми святыми не басурманить ее рождения, не поганить безгрешную душу непорочного отрока нечестивым ученьем, что от бога отводит, к бесом же на пагубу приводит... Насилу оттащили... Не обошлось без пинков и потасовки, а когда старик хотел отнять жену у десятских, и ему велено было десятка два засыпать... Столь горячо радел заводский барин о насаждении наук в России. Взглядывая на озлобленные глаза засыпки, на раскосмаченную Анну и плакавшего навзрыд Сережу, утешал он мальчика сладкими речами, подарил ему парижских конфет и мнил о себе, что самому Петру Великому будет он в версту, что он прямой продолжатель славных его деяний - ввожу, дескать, разума свет в темный дикий народ. Ранним утром другого дня тронулась с завода золотуха. Сережу увезли. К вечеру старик Колышкин с женой и четырнадцатилетнею Маринушкой без вести пропали... Меж тем заводский барин, убоясь русской стужи, убрался в чужие края, на теплые воды, забыв про петровскую свою работу и про маленького Колышкина. Забыл бы и Русь, да не мог: из недр ее зябкий барин получал свои доходы. Попав на дорогу, Сережа с пути не свернул. Вышел из него человек умный, сильный духом, работящий. Кончив учение, поступил он на службу на сибирские казенные заводы, а потом работал на золотых промыслах одной богатой компании. Проезжая в Сибирь, целый месяц Сергей Андреич прожил на родном Урале... Про отца с матерью все разведывал: куда делись, что с ними сталось... Но ровно вихрем снесло с людей память про Колышкиных. Потужил Сергей Андреич, что не привел его бог поклониться сединам родительским, поплакать на иссохшей груди матери, приветить любовью сестру родимую, и поехал на старое пепелище, на родной завод - хоть взглянуть на места, где протекло детство его... И на заводе про его стариков ни слуху, ни духу. Не нашел Сергей Андреич и дома, где родился он, где познал первые ласки матери, где явилось в душе его первое сознание бытия... На месте старого домика стоял высокий каменный дом. Из раскрытых окон его неслись песни, звуки торбана, дикие клики пьяной гульбы... Вверх дном поворотило душу Сергея Андреича, бежал он от трактира и тотчас же уехал из завода. В Сибири Колышкин работал умно, неустанно и откладывал из трудовых денег копейку на черный день. Но не мимо пословица молвится: "От трудов праведных не наживешь палат каменных"... Свековать бы в денно-нощных трудах Сергею Андреичу, если б нежданно-негаданно не повернула его судьба на иной путь. Вспомнили про сынка родители, за гробом его вспомнили.
- Винца-то, любезненькой ты мой, винца-то благослови, - потчевал игумен, наливая рюмки портвейна.- Толку-то я мало в заморских винах понимаю, а люди пили да похваливали. Портвейн оказался в самом деле хорошим. Патап Максимыч не заставил гостеприимного хозяина много просить себя. Новая перемена явилась на стол - блюда рассольные. Тут опять явились стерляди разварные с солеными огурцами да морковью, кроме того поставлены были осетрина холодная с хреном, да белужья тёшка с квасом и капустой, тавранчук осетрий, щука под чесноком и хреном, нельма с солеными подновскими огурцами, а постнику грибы разварные с хреном, да тертый горох с ореховым маслом, да каша соковая с маковым маслом. За рассольной переменой были поданы жареная осетрина, лещи, начиненные грибами, и непомерной величины караси. Затем сладкий пирог с вареньем, левашники, оладьи с сотовым медом, сладкие кисели, киевское варенье, ржевская пастила и отваренные в патоке дыни, арбузы, груши и яблоки. Такой обед закатил отец Михаил... А приготовлено все было хоть бы Никитишне впору. А наливки одна другой лучше: и вишневка, и ананасная, и поляниковка, и морошка, и царица всех наливок, благовонная сибирская облепиха (Поляника, или княженика,- rubus arcticus; облепиха - hippophae rhamnoidel, растет только за Уральскими горами.).
А какое пиво монастырское, какие меда ставленные - чудо. Таково было "учреждение" гостям в Красноярском скиту. Насилу перетащились от стола до постелей. Патап Максимыч, как завел глаза, так и пустил храп и свист на всю гостиницу. Отец Михей да отец Спиридоний едва в силу убрались по кельям, воссылая хвалу создателю за дарование гостя, ради которого разрешили они надокучившее сухоядение, сменили гороховую лапшу на диковинные стерляди и другие лакомые яства. Отец Михаил, угощая других, и себя не забывал. Не пошел он к себе в келью, а, кой-как дотащившись до постели паломника, заснул богатырским сном, поохав перед теммаленько и сотворив не один раз молитву: "Согреших перед тобою, господи, чревоугодьем, пианственного пития вкушением, объядением, невоздержанием... Дюков тоже завалился на боковую. Один только постник Стуколов остался свежим и бодрым... Когда сотрапезники потащились к постелям, презрительно поглядел он на объевшихся, сел за стол и принялся писать. Часа через полтора игумен и гости проснулись. Отец Спиридоний притащил огромный медный кунган с холодным игристым малиновым медом, его не замедлили опорожнить. После того отец Михаил стал показывать Патапу Максимычу скит свой... И братские кельи и хозяйственные постройки срублены были из толстого кондового леса, а часовня, келарня и настоятельская "стая" из такой лиственницы, что ее облюбовал бы каждый строитель корабля. Все было пригнано вплотную, ничего не покосилось, ничего не выдалось ни вперед, ни назад. Не было на кельях ни вышек, ни теремков, никаких других украшений, зато глядели они богатырскими покоями. Внутри келий не было так приглядно и нарядно, как в женских скитах: большие, тяжелые столы, широкие лавки на толстых, в целое бревно ножках, изразцовые печи и деревянные столярной работы божницы в углах вот и все внутреннее убранство. Ни зеркальца, ни картинки на стене, ни занавески, ни горшков с бальзамином и розанелью на окнах, столь обычных в Комарове и других чернораменских обителях, в заводе не было у красноярской братии. Только и было сходства с женскими скитами в опрятности и удушливом запахе ладана и восковых свеч. В сенях между кельями понастроено было несчетное число чуланов, отделявшихся не жиденькими перегородками, а толстыми мшенными срубами. И везде так широко и просторно. Не то что в келье, в каждом чулане с привольем могла бы поместиться любая крестьянская семья из степных, безлесных наших губерний. У отца Михаила заведен был особый порядок: общежитие шло наряду с собственным хозяйством старцев. И монахи и бельцы получали от обители пищу и одежду, но каждый имел и свои деньги. На эти деньги и ели послаще в своих кельях и платья носили получше того, какое каждый год раздавал им казначей. Большею частью старцы божьи изводили свои денежки на "утешение", то есть на чай да на хмельное и разные к нему закуски. Редкий день, бывало, пройдет, чтоб честные отцы не сбирались у кого-нибудь вкупе: чайку попить, пображничать да от писания побеседовать; а праздник придет, у игумна утешаются, либо у казначея. Так и коротали дни свои небесные ангелы, земные же человеки, проводя время то на молитве, то на работе, то за утешением. Монастырь был богатый, и братия весело поживала во всяком довольстве и даже избытке. На конный двор пошли, там стояли лошади рослые, жирные, откормленные, шерсть на них так и лоснится. Сыплют им овса, задают сено без счета, без меры, зато и кони были не чета деревенским мужичьим клячам, слоны слонами. На что хороши разгонные лошади у Патапа Максимыча, да нет, далеко им до игуменских. Заглянули в сараи, там телеги здоровенные, кибитки с кожаными верхами и юфтовыми запонами, казанские тарантасы, и все это на железных осях с шинами в два пальца толщиной, все таково крепко да плотно сработано и все такое новое, ровно сегодня из мастерской... Отправились на скотный двор, там десятка четыре рослых, жирных холмогорских коров, любо-дорого посмотреть, каждая корова тамбовской барыней смотрит. А на птичном дворе куры всех возможных пород, от великанов голландок до крошек шпанок. В особом помещенье содержались гуси, утки, индейки, цесарки, это уж так, для охоты и ради "утешения" мирских гостей, посещавших честную обитель во время мясоедов. В работные кельи зашли, там на монастырской обиход всякое дело делают: в одной келье столярничают и точат, в другой бондарь работает, в третьей слесарня устроена, в четвертой иконописцы пишут, а там пекарня, за ней квасная. В стороне кузница поставлена. И везде кипит безустанная работа на обительскую потребу, а иное что и на продажу... Еще была мастерская у отца Михаила, только он ее не показал.
- Домовитый же ты хозяин, отец Михаил,- сказал Патап Максимыч, возвращаясь в гостиницу.- К тебе учиться ездить нашему брату.
- Ох ты, любезненькой мой! - восклицал игумен.- Какой ты, право! Уж куда тебе у нашего брата, убогого чернца, учиться. Это ты так только ради любви говоришь... Конечно, живем под святым покровом владычицы, нужды по милости христолюбцев, наших благодетелей, не терпим, а чтоб учиться тебе у нас хозяйствовать, это ты напрасное слово молвил.
- Не обык я зря, с ветру говорить, отец Михаил,- резко подхватил Патап Максимыч.- Коли говорю - значит, дело говорю.
-Ну, ну, касатик ты мой! - ублажал его игумен, заметив подавленную вспышку недовольства.- Ну, Христос с тобой... На утешительном слове благодарим. И низко-пренизко поклонился Патапу Максимычу.
- Живет у меня молодой парень, на все дела руки у него золотые,- спокойным голосом продолжал Патап Максимыч.- Приказчиком его сделал по токарням, отчасти по хозяйству. Больно приглянулся он мне - башка разумная. А я стар становлюсь, сыновьями господь не благословил, помощников нет, вот и хочу я этому самому приказчику не вдруг, а так, знаешь, исподволь, помаленьку домовое хозяйство на руки сдать... А там что бог даст...
- Что ж, дело доброе, коли человек надежный. Облегчение от трудов получишь, болезный ты мой,- говорил отец Михаил.
- Надежный человек,- молвил Патап Максимыч.- А говорю это тебе, отче, к тому, что, если бог даст, уверюсь я в нашем деле, так я этого самого Алексея к тебе с известьем пришлю. Он про это дело знает, перед ним не таись. А как будет он у тебя в монастыре, покажи ты ему все свое хозяйство, поучи парня-то... И ему пригодится, и мне на пользу будет.
- Ладно, хорошо, любезненькой ты мой, все покажу, обо всяком деле расскажу,- отвечал игумен.- Что ж, как ты располагаешься?.. В город отсюда?
- Сегодня же в город,- сказал Патап Максимыч.
- Погости у нас, убогих, гость нежданный да желанный, побудь с нами денек-другой, дай наглядеться на тебя, любезненькой ты мой,- уговаривал отец Михаил. Но Патап Максимыч не внимал уговорам и велел запрягать лошадей. На расставанье написал он записочку и подал ее отцу Михаилу.
- Пошли ты, отче, с этой запиской работника ко мне в Красную рамень на мельницу,- сказал он,- там ему отпустят десять мешков крупчатки... Это честной братии ко Христову дню на куличи, а вот это на сыр да на красные яйца. И вручил отцу Михаилу четыре сотенных.
- Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, кормилец наш! - восклицал отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча и целуя его в плечи.- Пошли тебе, господи, доброго здоровья и успеха во всех делах твоих за то, что памятуешь сира и убога... Ах ты, касатик мой!.. а что это, право, мало ты погостил у нас. Проглянул, как молодой месяц, глядь, ай уж и нет его.
- Нельзя, отче, нельзя, пора мне, и то замешкался... Дома есть нужные дела,- отвечал Патап Максимыч.
- Не забудь же нас, убогих, не покинь святую обитель... Ох ты, любезненькой мой!.. Постой-ка, я на дорогу бутылочку тебе в сани-то положу... Эй!.. отец Спиридоний!.. Положи-ка в кулечек облепихи бутылочки две либо три, полюбилась давеча она благодетелю-то, да поляниковки положь, да морошки.
- Напрасно, отче, право, напрасно,- отговаривался Патап Максимыч, но должен был принять напутственные дары отца игумна. Паломник с утра еще жаловался, что ему нездоровится. За обедом почти ничего не ел и вовсе не пил. Когда отец Михаил водил Патапа Максимыча по скиту, он прилег, а теперь слабым, едва слышным голосом уверял Патапа Максимыча, что совсем разнемогся: головы не может поднять.
-Поезжай ты в город с Самсоном Михайлычем,- говорил он,- а я здесь, бог даст, пообмогусь как-нибудь... Авось эта хворь не к великой болезни.
- Да как же мы без тебя, Яким Прохорыч?..- заговорил было Патап Максимыч.С тобой-то бы лучше, ты бы и сам уверился... Дело-то было бы тогда без всякого сумнения.
- И теперь знаю, что оно безо всякого сумнения, ты ведь только Фома неверный,- сказал Стуколов.- Нет, не поеду... не смогу ехать, головушки не поднять... Ох!.. Так и горит на сердце, а в голову ровно молотом бьет.
- Когда ж свидимся?- спросил Патап Максимыч. - Да уж, видно, надо будет в Осиповку приехать к тебе,- со стонами отвечал Стуколов.- Коли господь поднимет, праздник-от я у отца Михаила возьму... Ох!.. Господи, помилуй!.. Стрельба-то какая!.. Хворому человеку как теперь по распутице ехать?... Ох... Заступнице усердная!.. А там на Фоминой к тебе буду... Ох!.. Уксусу бы мне, что ли, к голове-то либо капустки кочанной? Отец Спиридоний и уксусу и кочанной капусты принес. Стуколову обложили голову, но он начинал бредить, заговорил об Опоньском царстве, об Египте, о Белой Кринице.
- Эка бедняга! как его размочалило. Гляди-ка-сь,- тужил, стоя, Патап Максимыч. Делать нечего, поехал с одним Дюковым. Отец игумен со всею братией соборно провожал нового монастырского благодетеля. Сначала в часовню пошли, там канон в путь шествующих справили, а оттуда до ворот шли пеши. За воротами еще раз перепрощался Патап Максимыч с отцом Михаилом и со старшими иноками. Напутствуемый громкими благословеньями старцев и громким лаем бросавшихся за повозками монастырских псов, резво покатил он по знакомой уже дорожке.
* * *
Проводив гостя, отец Михаил пошел в гостиницу к разболевшемуся паломнику. - Ах ты, старый дурак! - вскричал больной, вскочив с места и швырнув с головы капусту.- И речью говорено тебе, и на письме тебе писано, а ты, кисельная твоя голова, что наделал?.. А?..
- Что ж я такого наделал, Якимушка?.. Кажись, дело-то клеится,- трусливо говорил отец Михаил.
- Клеится! - передразнил игумна Стуколов.- Клеится! Шайтан, что ли, тебе в уши-то дунул уговаривать его в город ехать? Для того разве я приводил его? Ах ты, безумный, безумный, шитая твоя рожа, вязаный нос!
- Да что ж ты ругаешься, Якимушка?.. Ведь он и без того хотел в город ехать,- оправдывался игумен.- Как же бы я перечить-то стал ему, сам рассуди.
- Твое дело было уверять его, тебе надо было говорить, что в город не по что ездить... А ты что понес?.. Эх ты, фофан, в землю вкопан!.. Ну если б он сунулся в город с Силантьевским-то песком? Сам знаешь, каков он... Пропали б тогда все мои труды и хлопоты.
- Прости, Христа ради,- отвечал отец Михаил.- Признаться, этого мне и на ум не вспадало.
- То-то и есть. На ум ему не вспадало. Эх ты, сосновая голова, а еще игумен!.. Поглядеть на тебя с бороды, как есть Авраам, а на деле сосновый чурбан,- продолжал браниться паломник.- Знаешь ли ты, старый хрыч, что твоя болтовня, худо-худо, мне в триста серебром обошлась?.. Да эти деньги у меня, брат, не пропащие, ты мне их вынь да положь... Много ли дал Патап на яйца?.. Подавай сюда...
- Да ты постой, погоди, не сбивай меня с толку,- молил отец Михаил, отмахиваясь рукой.- Скажи путем, про какие ты деньги поминаешь?..
- Как бы ты ему не советовал в город ехать, он бы не вздумал этого,сказал Стуколов.- Чапурин совсем в тебе уверился, стоило тебе слово сказать, ни за что бы он не поехал... А ты околесную понес... Да чуть было и про то дело не проболтался... Не толкни я тебя, ты бы так все ему и выложил... Эх ты, ворона!.. Творя шепотом молитву и перебирая лестовку, смиренно слушал отец Михаил брань и попреки паломника. По всему видно было, что он уж не хозяин, а безответный раб Стуколова.
- Про какие же деньги ты спрашиваешь, Якимушка? - робко спросил он.Кажись, мы с тобою в расчете...
- Силантьев песок подменить надо было... Понял?.. Покаместь Чапурин парился, я ему сибирского на триста целковых засыпал.
- Ловко же спроворил ты, Якимушка,- с довольной улыбкой ответил игумен.Подай тебе, господи, доброго здоровья...
- Деньги подай,- протягивая руку, сказалСтуколов.- Для того и хворым прикинулся я, для того и остался здесь, чтобы кровные денежки мои не пропали... Триста целковых!..
- Да как же это, Якимушка?.. За что ж мне платить, касатик?.. Полно, любезненькой мой,- лебезил перед паломником отец Михаил. - Жалких речей на меня не трать,- сухо ответил ему Стуколов.- Слава богу, не вечор друг дружку спознали... Деньги давай!.. Ты наболтал, ты и в ответе.
- Ну, так и быть, грех пополам - бери полтораста, Якимушка,- сказал отец Михаил.
- А ты узоров-то не разводи!.. Сам знаешь цену сибирскому песку. Сказано триста, и дело с концом,- решительно отвечал Стуколов. - Спорить со мной не годится.
- Да уступи сколько-нибудь, возьми хоть две сотенных, - торговался игумен.
- Деньги!- крикнул паломник, схватив его за руку. - Ну, двести пятьдесят,молил игумен, жалобно глядя на Стуколова.
- Говорят тебе, деньги! - на всю гостиницу крикнул паломник. Дрогнул отец Михаил, отсчитал из денег, данных Патапом Максимычем, триста целковых и подал их Стуколову. Тот, не торопясь, вынул из кармана истасканный кожаный бумажник и спрятал их туда. - Теперь о деле потолкуем,- сказал он спокойным голосом, садясь на кресло.- Садись, отче! Игумен сел и опустил голову. - С моим песком Чапурин уверится,- начал паломник.- Этот песок хоть на монетный двор настоящий. Уверившись, Чапурин бумагу подпишет, три тысячи на ассигнации выдаст мне. Недели через три после того надо ему тысяч на шесть ассигнациями настоящего песку показать,- вот, мол, на твою долю сколько выручено. Тогда он пятидесяти тысяч целковых не пожалеет... Понял ?
- Дальше-то что же? - спросил игумен.
- Чать, не впервой,- ответил паломник.
-Опасно, Якимушка, боязно. Чапурин - не кто другой. Со всяким начальством знаком, к губернатору вхож... Не погубить бы нам себя,- говорил игумен.
- Обработаем - бог милостив,- сказал на то Стуколов.
- Разве насчет картинок? ' Фальшивые ассигнации. ' Тут бы смирно сидел? прищурясь, молвил игумен.
- На картинки не пойдет. Об этом и поминать нечего,- отвечал решительно Стуколов.- Много ль у тебя земляного-то масла?
- Немного наберется,- отвечал игумен.- К масленице осетров привезли полфунта не нашлось.
- Ожидаешь еще?
- К празднику обещались.
- Сколько?
- Верно сказать не могу,- отвечал игумен.- С сибиряками-то в последний раз я еще у Макарья виделся; обещали за зиму фунтов пяток переслать, да вот что-то не шлют.
- По крайности шесть фунтов надо Чапурину предоставить,- раздумывал Стуколов.
- У Дюкова, может, есть?..- сказал отец Михаил.
- Ни зернышка,- отвечал паломник.
- Здешним досыпать?
- Что пустяки-то городить!.. Хлопочи, на Фоминой бы шесть фунтов сибирского было... А теперь ступай. К вечеру подводу наряди!..
- Куда ж ты? - спросил игумен.
- А тебе что за дело?- сказал паломника.- Ступай с богом, не мешай. Мне надо еще письмо дописать.
Отец Михаил помолился на иконы, низко поклонился сидевшему паломнику и пошел было из гостиной кельи. Стуколов воротил его с полдороги.
- Картинок много? - спросил он.
- Есть,- шепотом ответил отец Михаил.
- Много ль? - Синих на две тысячи, красных на три с половиной...
-Что лениво стал работать? - слегка усмехнувшись, молвил паломник.
- Боязно, Якимушка,- прошептал игумен, наклонясь к самому уху Стуколова.Наезды пошли частые: намедни исправник двое суток выжил, становой приезжал... Долго ль до беды?..
- Чать, не каждый день наезжают, а запоры у тебя крепкие, собаки злые больно-то трусить, кажись бы, нечего... Давай красных, за каждую сотню по двадцати рублев "романовскими" (Так фальшивые монетчики зовут настоящие ассигнации, по родовой фамилии государя. ).
- По тридцати намедни платили,- молвил игумен. - Была цена, стала другая. Неси скорей, получай семьсот рублей государевых,- сказал Стуколов.
- Обидно будет, Яким Прохорыч, право, обидно. Никогда такой цены не бывало.
- Мало ль чего прежде не бывало,- подхватил Стуколов.- Прежде в монастырях и картинок не писали, а ноне вот пишут. Всякому дневи довлеет злоба его.
- Прикинь хошь пять рубликов,- жалобно просил отец Михаил.
- Сказано двадцать, копейки не прикину.
- Ну, три рублевика!
-Ах, отче, отче,- покачивая головой, сказал отцу Михаилу паломник.- Люди говорят - человек ты умный, на свете живешь довольно, а того не разумеешь, что на твоем товаре торговаться тебе не приходится. Ну, не возьму я твоих картинок, кому сбудешь?.. не на базар везти!.. Бери да не хнычь... По рублику пристегну беззубому на орехи... Неси скорее.
- По два бы прибавил, касатик,- клянчил игумен.- Любезненькой ты мой!.. Право, обидно!
- Не ври, отче, надоел,- неси скорее. - А синих не надо? - спросил отец Михаил.
- Синих не надо.
- Что так? Взял бы уж заодно.
- Синих не надо,- стоял на своем паломник.
- Не все ль одно? Взял бы уж и синие. Я бы по двадцати отдал.
- Копейки не дам,- решительно сказал Стуколов.
- Да чем же они тебе стали противны? Кажись, картинки хорошие,- уговаривал игумен.
- То-то и есть, что не хорошие,- подхватил Стуколов.- Слепой увидит, какого завода. Тебе бы лучше их вовсе не тяпать. Не ровен час, влопаешься.
- Сбывали же прежде, Якимушка,- молвил игумен.- Авось, бог милостив, и теперь сбудем... Дай хоть по восьмнадцати.
- И в руки такую дрянь не возьму,- отвечал паломник.- Погляди-ка на орла-то - хорош вышел, нечего сказать!.. Курица, не орел, да еще одно крыло меньше другого... Мой совет: спусти-ка ты до греха весь пятирублевый струмент в Усту, кое место поглубже. Право...
- Пожалуй, что и так,- согласился игумен.- А последышки-товзял бы, родной, право... Не обидь старика, Якимушка... Так уж и быть, бери по пятнадцати романовских.
- Не надо... Неси красные...
Замялся игумен на месте, но Стуколов так на него крикнул, что тот почти бегом побежал из гостиницы. Минут через пять отец Михаил принес красные картинки и получил от паломника семьсот рублей. Долго опытный глаз игумена рассматривал на свет каждую бумажку, мял между пальцами и оглядывал со всех сторон. Яким Прохорыч уселся дописывать письмо. Переглядев бумажки, игумен заговорил было с паломником, назвал его и любезненьким и касатиком: но касатик, не поднимая головы, махнул рукой, и среброкудрый Михаил побрел из кельи на цыпочках, а в сенях строго-настрого наказал отцу Спиридонию самому не входить и никого не пускать в гостиную келью, не помешать бы Якиму Прохорычу.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Приятель, к которому из Красноярского скита проехал Патап Максимыч, был отставной горный чиновник Колышкин. Громко и честно держалось на Волге имя его. Два парохода у него бегало, с Низу пшеницу до Рыбинска возили. Славно бегали, а лучше того зарабатывали. Не то что какие-нибудь одиночные пароходчики, - общества, компании завидовали делам Сергея Андреича. Те, сердечные, бывало, бьются на пристанях чуть не до водополи, закликают кладчиков, задают пшеничникам дорогие обеды, дюжинами ставят перед ними отборные вина, проигрывают им в трынку да в горку, а Сергей Андреич лежит себе на диване да сигаркой попыхивает. Еще с середки зимы у него ни забот, ни хлопот, на все путины клади готовы и условия подписаны. Как же пароходчикам не завидовать Колышкину, как не стараться ему ножку подставить?.. Дело известное: счастливым быть - всем досадить... А Сергей Андреич будто не замечает, что глядят на него не дружески, смешками да шутками ото всякого норовит отойти... А чтоб кто Сергею Андреичу повредил хоть какою малостью, того не случалось. Охота вредить была, да спорыньи не было... Душевный человек был этот Сергей Андреич. Где он - там и смех и веселье, вон из беседы - хмара на всех... Любил шутку сшутить, людей посмешить, себя позабавить. А кто людей веселит, за того свет стоит... И любили его, особливо простой народ. С рабочими был строг: всяко лыко у него в строку. Зорко на дело глядел: малости не спускал. Ни прогула, ни беспорядка, бывало, не простит, зато ко всем справедлив был. И рвались же к нему на службу, а кто попал, тот за хозяина и за его добро рад бывал и в огонь и в воду. Тем люб был простонародью Сергей Андреич, что не было в нем ни спеси, ни чванства, ни гордости... Другой, наживя богатство, вздуется, как тесто на опаре... близко не подходи: шагает журавлем, глядит козырем и, кроме своего же брата богатея, знать никого не хочет. Сергей Андреич был не таков... Приди к нему в обеденный час хоть самый последний кочегар - честь ему и место, хоть тут губернатор сиди. Говорили Колышкину приятели: зачем так делает, хороших людей обижает, сажая за один стол со всякою чернотой да мелкотой. "До бога нам далеко,- ответит, бывало, Сергей Андреич.- Верстаться с господом персти земной не приходится, а у него, света, за небесной трапезой иной нищий выше царей сидит... А я-то что?.. Знатней бога-то, что ли?.. Аль родом-породой выше его?.. Нет, братцы, сам я не княжой, не дворянской крови, сам из мужиков... Родитель мой на заводе в засыпках (Засыпкой на горных заводах зовется рабочий, что в доменную печь "товар" (уголь, флюс, руду и толченый доменный сок) засыпает. '' Кержачить - в Пермской губернии значит раскольничать, кержак - раскольник. Это слово произошло от того, что первые раскольники, поселившиеся на Урале (в дачах Демидовских заводов) в первых годах XVIII века, пришли с Керженца.) жил, так мне гордиться чем стать?" Дивовались Сергею Андреичу, за углом подсмеивались, в глаза никогда... Да и совестно было смеяться, глядя на его голубые, лучистые глаза, что искрились умом, горели добром и сияли божьею правдой... Родом с Урала был. На одном из тамошних горных заводов родитель его крепостным мастером значился. Сызмала до смерти кержачил он. Человек был домовитый, залежна копейка у него водилась, хоть и не гораздо большая. Была у Андрея Колышкина жена добрая, смиренная, по хозяйству заботная; Анной звали, был сын Сергей да дочка Маринушка... Жили себе Колышкины тихо да ладно, бога хваля, ближнего любя. И промаячили бы век свой на заводе, если б юркость да затейность Сережи не повернули вверх дно всю ихнюю жизнь. Шустрый мальчонок рос, сметливый, догадливый, развеселый такой. Десяти лет ему не минуло, и он уж все заводские песни знал наизусть, так и заливается, бывало, звонким голоском на запольных (Запольными хороводами зовутся те, что бывают вне завода (селения при заводах зовут заводами же). Запольем зовется на Урале недальнее поле.) хороводах. Сереже семь лет минуло, и отец, помолясь пророку Науму, чтоб отрока Сергея на ум наставил, дал ему в руки букварь да указку и принялся учить его грамоте. По вечерам, как родитель, бывало, с домны аль с вагранки (Домна - большая чугуноплавильная печь. Вагранкой называется малая чугунолитейная печь.) домой воротится, долбит перед ним Сережа: "Аз, ангел, ангельский, архангел, архангельский , а утром тихонько от матери бежит в заводское училище, куда родители его не пускали, потому что кержачили... и думали, что училище то бусурманское. Там-де учат бритоусы да еще по гражданской грамоте, а гражданская грамота святыми отцами неблагословенная, пошла в мир от антихриста. Опять же в заводском училище цыфирной мудрости учат, а цыфирь - наука богоотводная... Так судили-рядили Сережины отец с матерью, а он бегает себе да бегает в училище, а чему там учится, от родителей держит в тайне... Не дошел старик Колышкин с сыном до "свят, святитель", а тот уже по толкам и по титлам читает. Засадил за часослов, а он перву кафизму так и режет... Диву засыпка дался, что за сын такой у него уродился! Десяти годов нет, а он псалтырь так и дерет, хоть по мертвым читать посылай. "Мал малышок а мудрые пути в себе кажет..." - думает отец. Дал ему минею месячную, дал минею цветную - Сереже все нипочем... Чему еще учить?.. Одиннадцати годов нет, а мальчуган всю кержацкую мудрость произошел... И учиться больше нечему... "И откуда мне сие?- раздумывает старик.- Уж не в сем ли отрочати чаяние нашей благочестивой веры лежит? Не от моего ль рождения глас вещания произыдет, не от него ль последует утверждение старой веры отцов наших? А между тем Сережа, играючи с ребятами, то меленку-ветрянку из лутошек состроит, то круподерку либо толчею сладит, и все как надо быть: и меленка у него мелет, круподерка зерно дерет, толчея семя на сбойну бьет. Сводил его отец в шахту (Колодезь для добывания руд. ), он и шахту стал на завалинке рыть. В то время из чужих краев приезжал на завод его владелец. Летним вечером, проходя мимо дома Колышкиных, заметил он мальчугана, копавшегося под окнами. Это Сережа шахту закладывал. Полюбилось это барину, понравилась и юркость мальчика, его светлый, умный взор. Разговорился он с Сережей, и вспало на мысль ему, что из засыпкина сына может он сделать знаменитого человека, другого Ломоносова - стоит только наукам его обучить. Наутро старика Колышкина в контору позвали, вольную для сына выдали и приказ объявили: снаряжать его для отправки в Питер с золотухой (Обоз (транспорт) с золотом, серебром и драгоценными камнями, отправляемый раза по два в год.). День-деньской без шапки, мрачно понурив голову, простоял засыпка под барскими окнами, с утра до вечера возле него выла и голосила Анна, Сережина мать. Барин остался непреклонным. Завидев его, Анна ринулась ниц и, судорожно охватив за ноги барина, зачала причитать отчаянным, нечеловеческим голосом. Барин очень удивился, но не мог понять материнского вопля; по-русски не больно горазд был... А мать молила его, заклинала всеми святыми не басурманить ее рождения, не поганить безгрешную душу непорочного отрока нечестивым ученьем, что от бога отводит, к бесом же на пагубу приводит... Насилу оттащили... Не обошлось без пинков и потасовки, а когда старик хотел отнять жену у десятских, и ему велено было десятка два засыпать... Столь горячо радел заводский барин о насаждении наук в России. Взглядывая на озлобленные глаза засыпки, на раскосмаченную Анну и плакавшего навзрыд Сережу, утешал он мальчика сладкими речами, подарил ему парижских конфет и мнил о себе, что самому Петру Великому будет он в версту, что он прямой продолжатель славных его деяний - ввожу, дескать, разума свет в темный дикий народ. Ранним утром другого дня тронулась с завода золотуха. Сережу увезли. К вечеру старик Колышкин с женой и четырнадцатилетнею Маринушкой без вести пропали... Меж тем заводский барин, убоясь русской стужи, убрался в чужие края, на теплые воды, забыв про петровскую свою работу и про маленького Колышкина. Забыл бы и Русь, да не мог: из недр ее зябкий барин получал свои доходы. Попав на дорогу, Сережа с пути не свернул. Вышел из него человек умный, сильный духом, работящий. Кончив учение, поступил он на службу на сибирские казенные заводы, а потом работал на золотых промыслах одной богатой компании. Проезжая в Сибирь, целый месяц Сергей Андреич прожил на родном Урале... Про отца с матерью все разведывал: куда делись, что с ними сталось... Но ровно вихрем снесло с людей память про Колышкиных. Потужил Сергей Андреич, что не привел его бог поклониться сединам родительским, поплакать на иссохшей груди матери, приветить любовью сестру родимую, и поехал на старое пепелище, на родной завод - хоть взглянуть на места, где протекло детство его... И на заводе про его стариков ни слуху, ни духу. Не нашел Сергей Андреич и дома, где родился он, где познал первые ласки матери, где явилось в душе его первое сознание бытия... На месте старого домика стоял высокий каменный дом. Из раскрытых окон его неслись песни, звуки торбана, дикие клики пьяной гульбы... Вверх дном поворотило душу Сергея Андреича, бежал он от трактира и тотчас же уехал из завода. В Сибири Колышкин работал умно, неустанно и откладывал из трудовых денег копейку на черный день. Но не мимо пословица молвится: "От трудов праведных не наживешь палат каменных"... Свековать бы в денно-нощных трудах Сергею Андреичу, если б нежданно-негаданно не повернула его судьба на иной путь. Вспомнили про сынка родители, за гробом его вспомнили.