Мельников Руслан. Магиер Лебиус

   – Ну, это еще как обернется, – недобро усмехнулся Дипольд. – Догадаются ли, нет ли – кто знает. Но вот если ты не сделаешь того, о чем я прошу, тогда тебе точно конец…
   Дипольд просунул руку в клетку соседа, поймал цепь Мартина. Дернул посильнее. Проверенный прием… Звякнула цепь, входившая в ноги мастера – в разверзнутые язвы, в кость. Мартин глухо застонал.
   – Тогда тебе придется иметь дело не с Лебиусом, а со мной.
   Пфальцграф говорил тихо и мягко. И тянул цепь на себя. Медленно, не торопясь. Словно жилу вытягивал.
   – А я, уж поверь мне, вареная твоя морда… я тоже могу убивать долго и больно. Без всяких там магических штучек! Голыми руками. Знаю как… умею… обучен…
   Мартин сопротивлялся. Пыхтел, упирался, старался отползти, цеплялся за склизкий каменный пол, царапал ногтями шершавые плиты, сдирая с них грязь. Но влажный камень не держал легкое человеческое тело. Ногти ломались. Пальцы соскальзывали. Дипольд подтягивал Мартина, как опытный рыбак тянет замшелого сома на крепкой лесе. На надежном крючке, с которого обреченной рыбине уже нипочем не сорваться.
   – Я прямо здесь устрою тебе хуже, чем казнь, – ласково обещал Дипольд. – Настолько хуже, что в последние минуты твоей поганой жизни все пытки Лебиуса, вместе взятые, покажутся тебе детскими забавами.
   Расстояние сократилось достаточно, чтобы Дипольд мог, протянув руку между ржавыми прутьями, поймать упирающегося соседа. Дипольд руку протянул. Поймал.
   Прижал перепуганного мастера к решетке. Прошипел в вареное лицо:
   – Один раз я тебя уже душил. И отпустил. А знаешь, как не хотелось?
   – М-м-м… – Мартин кривился от боли и страха.
   – Неужели ты надеешься, что второй раз тебе повезет так же? Неужели считаешь, что мне здесь нужен сосед, от которого нет никакой пользы?
   – М-м-м…
   – В общем, ты подумай хорошенько, прежде чем давать окончательный ответ, ладно? Подумал? А теперь давай попробуем снова. Итак, Мартин, я хочу выйти отсюда, а у тебя есть выбор: либо помочь мне, либо сдохнуть. И я спрашиваю в последний раз: ты мне поможешь?
   – Эй, о чем вы там опять шушукаетесь? – выкрикнул из мрака кто-то невидимый и зоркий. Однако недостаточно чуткий, чтобы уловить суть разговора. – Вареный?! Светлость?!
   Дипольд не слушал. Он сейчас желал услышать ответ Мартина.
   И Мартин ответил. То, что надо. То, на что рассчитывал пфальцграф. Потому что иначе ответить не мог. Жалкие людишки, живущие одним лишь страхом и ровно столько, сколько им позволяют другие, иначе отвечать не умеют.
   – Хорошо, – выдавил мастер. – Я помогу, я сделаю, все, о чем вы просите. Только умоляю, ваша светлость, когда вас поймают, не выдавайте меня! Ради всего святого! Когда это случится, скажите, что вы сами…
   «Когда вас поймают»! «Когда», а не «если»! Мартин не сомневался в том, что побег невозможен. Дипольд смотрел в обезображенное лицо. Вареное лицо открывало и закрывало рот. И шелест слов был слышен лишь тому, кто рядом, кто вплотную, кто прильнул всем телом к решетке меж двумя клетками.
   – …Все сделали сами. Без меня. Вас не станут наказывать строго. Так строго, как меня, – не станут. Вас не отправят к Лебиусу, в мастераторию. Вы еще нужны. Нужны маркграфу живым. И вы нужнее, чем я. Вас держат здесь не из-за умелых рук, но ради чего-то другого. Поэтому когда поймают…
   «Когда поймают»! «Когда», а не «если»!
   Дипольд с силой ударил Мартина о решетку. Раз, другой… И – отбросил брезгливо.
   Тот повалился, звякнув цепью. Всхлипнул. На изуродованном лице отпечатались два железных прута. Две вдавленные полосы с крошкой осыпавшейся ржавчины.
   – Убей Вареного! У-бей! – глумилась и бесновалась темнота.
   Пусть! Оглушенные собственными воплями узники общих камер наверняка не расслышат теперь, о чем говорят обитатели двух «одиночек». И хорошо бы еще – не увидели своими натруженными, привычными ко мраку зенками то, что не предназначено для чужих глаз.
   Дипольд снова подтянул соседа за цепь. На этот раз Мартин не сопротивлялся. Не ломал ногти и не обдирал пальцы о грязный пол, не отползал. Прошуршал по камням и прелой соломе безвольно, как мешок с отрубями.
   – Держи, – Дипольд сунул вилку через решетку, прикрывая свое сокровище рукавом. – Обещаю тебя не выдавать. Ни Альфреду, ни Лебиусу. Слышишь? Даю слово. А мое слово крепкое. Только уж и ты не вздумай глупить, Мартин. Тебе от меня деться некуда. Обманешь – пеняй на себя.
   Здесь не обманывали того, кто сильнее. Не хватало духу. Сосед справа выполнял приказ Дипольда добросовестно, со всем необходимым тщанием и прилежанием. Мартин расположился лицом к окошку, к свету. И – спиной к коридору, к тьме. Для пущей надежности накинул на плечи одеяло. Привалился к разделительной решетке, полностью заслонив руки и то, что в них, от цепких взглядов прочих узников подземелья. Только Дипольд мог сейчас наблюдать, как работает мастер, и даже ему, благородному пфальцграфу, не посвященному в тайны ремесленников-простолюдинов, становилось ясно: да, руки у Мартина поистине золотые.
   Со стороны казалось, что обитатель одиночной камеры либо дремлет сидя, либо молится, замотавшись в одеяло. В чем-то ином заподозрить Мартина было сложно, ибо ни стук, ни звон не нарушали привычный гомон подземной темницы. Работа происходила почти бесшумно. И сам мастер при этом практически не шевелился. Зато проворные пальцы умельца творили вовсю.
   В качестве тисков Мартин использовал собственную цепь. Вставлял конец вилки между двумя звеньями и… И гнул, и выкручивал, превращая двузубый столовый прибор в совсем иного рода инструмент. Иногда вилка отправлялась в неглубокую узкую щель – в том месте, где прутья решетки входили в каменные плиты пола. И уже там принимала нужный изгиб.
   Металл поддавался, обретая нужную форму.
   Работа длилась не так чтоб очень долго. Однако и скорой Дипольд, нетерпеливо дожидавшийся результатов, ее бы не назвал. Не менее двух часов потребовалось для того, чтобы из подручного предмета, голыми руками, при помощи цепи и трещины в камне создать такое… этакое…
   – Вот, ваша светлость, – тихо-тихо прошептал Мартин.
   Рука его нырнула за решетку – под соломенную подстилку пфальцграфа, оставив там готовое изделие. Нырнула и вынырнула. Быстро и незаметно. Мартин не желал быть причастным к предстоящему побегу. Не хотел, чтобы кто-то заметил, заподозрил.
   Дипольд, запустив руку под солому, ощупал переданный ему предмет, затем осторожно, прикрываясь спиной от общих камер, извлек из подстилки, осмотрел то, что прежде было вилкой. А теперь… М-да, теперь…
   Один зуб отогнут в сторону и прижат к ручке. Чтоб не мешал, наверное. Второй – и вовсе не узнать – на его месте красовался острый, витиевато изогнутый крючок. Противоположный конец вилки тоже обработан. Где-то треть ручки сдавлена, скручена. И – три изгиба под прямым углом. Тут, правда, все грубее, проще…
   Что ж, вкушать пищу подобной штуковиной будет отныне крайне неудобно. Но ведь гнули, корежили и крутили похищенную с маркграфского стола вилку для иного.
   – Острым концом разомкнете цепь на ногах, – торопливо пояснил Мартин. Голос его был слышен едва-едва, зато страх так и пер сквозь шепот и сбивчивое дыхание. – Рукоять вилки – для замка в двери.
   – Не врешь?! – Дипольд тщетно пытался преодолеть подступающее волнение. Свобода, казалось, была так близка. Или лишь ее призрак?
   – Должно сработать, ваша светлость. Должно открыть.
   Должно? Что ж, попробуем…
   – Не сейчас, ваша светлость! – тихо запаниковал Мартин. – Не прямо сейчас! Пусть все уснут сначала…
   Ерунда! Все сразу здесь никогда не спят. Общие клетки бодрствует круглые сутки.
   – Откроете, когда я усну. Пожалуйста! Чтобы все видели, что я сплю. Чтобы меня потом не…
   Плевать! Медлить больше Дипольд не собирался. Ни минуты, ни секунды.
   Дрожащей рукой (ну ничего он сейчас не мог поделать с этой проклятущей дрожью) пфальцграф всунул отмычку в кандальный замок. На железном кольце. На правой лодыжке.
   Провернул…
   Ск-щ-щ-ж-ж-р-р-р-режет.
   И – слабый щелчок.
   Ничего! Замок не поддался. Кольцо не разомкнулось.
   Сосед обманул?

ГЛАВА 43

   Дипольд поднял искаженное лицо. В горящих глазах пфальцграфа отчетливо читалось недвусмысленное намерение. Одно-единственное. Исковырять изуродованной вилкой обезображенное лицо бывшего часовщика. А после намотать на никчемную отмычку потроха обманщика.
   – В другую сторону, – зажмурившись и втянув голову в плечи, подсказал Мартин. – В другую крутить надо, ваша светлость!
   Дипольд провернул в другую.
   Еще щелчок – чуть звонче, чуть сильнее. И – звяк! – металл о камень. Есть! Правое кандальное кольцо открыто, развалено надвое. И обе его половинки беспомощно валяются на плитах пола. Обвисшая цепь болтается теперь лишь на левой ноге.
   Дипольд снова пустил в дело ключик Мартина. Цепь спала и с левой лодыжки. Ох, до чего же славно! Непереносимо зудела и кровоточила натертая железом кожа. Но в ногах, привыкших за эти дни к тяжести железа, ощущалась небывалая легкость. Ноги готовы были бежать. Куда угодно. Прямо сейчас.
   Ай да Мартин! Ай да мастер!
   Теперь – дверь.
   – Как? – выдохнул Дипольд. – Мартин, дверь – как? Говори, пока ноги не повырывал!
   – Дотянитесь до замка через решетку, – прошелестел обреченный ответ. – Вставьте отмычку снаружи, с той стороны. Рукоятью вставьте. Проверните. Три или четыре раза – не знаю точно. Вправо проверните. То есть это если снаружи – вправо, а из клетки – влево. Только надо аккуратно, чтобы не сломать вилку.
   Пфальцграф подошел (Господи, до чего же все-таки здорово ходить без этой звенящей обузы на логах!) к запертой решетчатой двери. Просунул руку между прутьев…
   – Эй! Эй! Светлость! Где твоя цепь?! Ты что задумал?! – Узилищная темнота – живая, копошащаяся, чуткая и настороженная – почуяла неладное, заволновалась.
   …Нащупал замочную скважину. Вставил отмычку снаружи. Осторожно, не спеша, сдерживая себя, не прикладывая излишней силы, пр-р-ровернул. Влево – как и говорил Мартин.
   Р-р-раз.
   Втор-р-рой.
   Тр-р-ретий.
   И…
   Четвер-р-ртый!
   Решетчатая дверь скрипнула под навалившемся телом пфальцграфа, отворилась.
   И зловонная удушливая темнота подземелья взвыла. Теперь уже всерьез. Теперь – по-настоящему. Темнота взбесилась. Но лишь слабые отголоски яростных криков из беснующихся общих клеток доносились сейчас до сознания Дипольда. Его собственная душа звенела от торжествующего вопля. И этот вопль заглушал все вокруг.
   Первая преграда преодолена! Да чего там! По большому счету – уже и первая, и вторая. Кандалы, дверь клетки. Сделано целых два шага к заветной свободе! А эти… пусть себе орут… пусть надрывают глотки. Крики здесь – дело обыденное. А стража там, наверху, за дверью темницы, к ору привычная. Да и неизвестно еще, слышно ли за плотно запертой дверью то, что происходит в подземелье.
   Если же кто-то все-таки пожелает спуститься вниз и проверить…
   Дипольд вернулся в клетку. За сброшенной цепью. Не стоило ее оставлять здесь. Тяжелые ножные кандалы ему пригодятся. Толстая цепь с двумя увесистыми кольцами на концах – вполне сносное оружие на первое время. Таким кистенем, коли вдарить посильнее, любого стражника свалить можно.
   – Ваша светлость! – к толстым ржавым прутьям решетки, а через них – к руке Дипольда припал Мартин. Вцепился клещом.
   – Ваша светлость… ради Господа… Когда… Вас… Обо мне – ни слова… Прошу… Молю… Заклинаю… Если узнают… Меня сразу… К Лебиусу… Вы дали слово…
   Дипольд вздохнул. Бедолага! Перепуганный Мартин сейчас не в состоянии думать ни о чем, кроме неизбежной кары. А ведь самое время поразмыслить о другом.
   – К Лебиусу ты не попадешь, – твердо произнес Дипольд.
   Он радовался так, будто уже очутился за пределами замка. И он чувствовал, что обязан своей радостью соседу по темнице. Этот долг следовало вернуть, ибо Дипольд Славный всегда возвращал долги сторицей. И пфальцграф добавил:
   – Я тебя вытащу отсюда, Мартин.
   – Что? – ахнул тот.
   Отшатнулся. Чуть в обморок не грохнулся.
   – Освобожу, говорю, тебя. Обещаю. Чего смотришь-то так? Думал, я бросаю тех, кто мне помогает? Плохого же ты обо мне мнения! Я не какая-нибудь скотина из общей клетки, я добра не забываю.
   Мартин беззвучно шевелил губами и таращил глаза. Один глаз. Свой родной, левый. Правый – чужой взирал все так же невозмутимо.
   – Сейчас выйду, – продолжал пфальцграф, – отстегну снаружи твою цепь. И клетку отопру. Подойдет, небось, твоя отмычка-то а? Погоди, проверю…
   – Не-е-ет! – пронзительный вопль Мартина пронесся по взбудораженной темнице, по всему коридору.
   Дипольд удивленно поднял брови:
   – Да не переживай ты так в самом деле, Мартин! Вместе уйдем. А с цепью твоей что-нибудь придумаем. Скоро вон кормежка будет. Три стражника всего-то. Не так много. Авось, справлюсь. Заберем оружие. Цепь разобьем алебардой, перерубим… раз уж снять нельзя. И ты еще походишь, побегаешь. А когда выберемся – не «если», а «когда», Мартин… Так вот, как выберемся – найдем хорошего лекаря, подлечим твои ноги. Ну, может, по паре звеньев останется у тебя в костях, на память о маркграфской темнице, ну и что? Зато будешь свободным человеком.
   – Но я не хочу, ваша светлость! – умоляюще простонал Мартин. – Сжальтесь! Помилуйте, мне этого не нужно!
   Дипольд нахмурился. Вообще-то он искренне хотел помочь. Отблагодарить. Ответить добром на добро. А тут… пфальцграф чувствовал нарастающее раздражение.
   – Предпочитаешь сдохнуть на цепи?
   – Жить! Я просто хочу жить, ваша светлость! На цепи, не на цепи – неважно. Важно – жить. А побег – это смерть. Верная, неминуемая, страшная. Не просто смерть – хуже. Для меня, по крайней мере. Вам, быть может, побег простят. Мне – нет.
   – Ты глуп, Мартин, – в голосе пфальцграфа зазвенела сталь. – Глуп и труслив. Твоя глупость и твоя трусость сгубят тебя. Неужели не понимаешь? Больше такой возможности не будет!
   – И не надо! Не надо мне таких возможностей! Даром не надо! – истеричным шепотом выпалил мастер.
   – Ты что, Мартин, вовсе рассудком тронулся? – остатки терпения уходили безвозвратно. Растворялись. Испарялись. Приходила злость. Душила ярость. Дипольда начинало трясти.
   – Нет, ваша светлость, я в здравом уме! – Мартина тоже трясло. От ужаса. – Я знаю, мне отсюда не выбраться. Так зачем же ухудшать свое положение? Я хочу остаться. Позвольте мне… просто остаться. Разве я многого прошу?
   Да что же это такое! Что за рабская душонка? Мягкотелая! Осклизлая, как сопревшая солома. Вар-р-реная! Дипольд скрежетнул зубами.
   – Э-э-э, нет, дружок, не позволю! – Дипольд негодовал. – Коли сам не желаешь отведать вкуса свободы, так я заставлю тебя ее жрать. Накормлю сполна, досыта! Потом ты еще благодарить будешь!
   – Господин, оставьте меня в покое! – взмолился Мартин, не отпуская рук пфальцграфа.
   Дипольд не без труда стряхнул эти оказавшиеся неожиданно цепкими и сильными пальцы.
   – Умоля-а-аю! – Левый глаз мастера обильно сочился влагой, правый – на обгорелой стороне лица – смотрел как обычно – чуждо и бесстрастно. – Я ведь все равно не пойду с вами, ваша светлость! Даже из клетки этой не выйду. Вам придется нести и меня, и мою цепь.
   Что-то в голосе Мартина… что-то в его тоне… что-то искреннее, подкупающе-обреченное заставило Дипольда поверить. А ведь правда – не пойдет. Не выйдет. Падаль! Живой еще, но уже падаль! Так зачем с ним возиться?
   Дипольд был зол. Зол страшно, жутко, невообразимо зол. Дипольд был вне себя от злости. Помощь гейнского пфальцграфа отвергают, как никчемную подачку! Мало того – ему не верят! Изначально не верят в возможность замышленного побега и тем самым подтачивают его собственную, Дипольда, решимость. Нет, за такое следовало не платить добром. За такое следовало карать. Жестоко.
   – Но почему?! – Разъяренный пфальцграф вцепился в решетку меж двух клеток, тряхнул толстые прутья, да так, что сверху посыпалось. – Почему, геенна огненная тебя побери, ты не хочешь идти со мной, Мартин?! Почему боишься хотя бы попытаться?! Отвечай!
   – Я же сказал уже, – жалобно простонал тот. – Я жить хочу. Пусть здесь, пусть в темнице, пусть в клетке, пусть на цепи, пусть столько, сколько позволят мне господин маркграф и мастер Лебиус… Я говорил, но вы, ваша светлость, не слышите, не желаете слушать маленького человечка с маленькими чаяниями.
   Жить?! Так?! Нет, все-таки это было выше понимания Дипольда! А Мартин все бормотал – торопливо, сбивчиво, невнятно. Но вместе со страхом в его словах крепло и невесть откуда взявшееся тупое упрямство.
   – Я остаюсь, ваша светлость. Я буду довольствоваться малым и честно выполнять свою работу.
   – Что? – Дипольд почувствовал: вот сейчас он сорвется. Вот-вот. Сейчас… – Что ты будешь?
   – Буду делать руки для големов. Столько, сколько потребуется. Буду трудиться у мастера Лебиуса в поте лица. Буду, по мере своих скромных сил, помогать господину маркграфу. И по мере сил, и больше. Ибо пока я работаю – я нужен. А пока я нужен – я буду жить. Жить и работать. Работать и жить. Я не вы, ваша светлость. Я создан для работы, а не для битв.
   – Руки для големов, значит?! – Дипольд свирепел. Дипольда с головой накрывала волна иступленного бешенства, сквозь кровавый багрянец которого уже не замечаешь, не видишь, не слышишь ничего вокруг. И ни о чем не думаешь. И ни о чем не помнишь. – Сколько потребуется, значит?! А мыслил ли ты, паршивый ремесленнишко, когда-нибудь о том, что не безобидные часики собираешь, а стальные машины смерти, которые по воле Чернокнижника прольют реки крови?
   – Ваша светлость, я всего лишь…
   – Молчать! – рявкнул Дипольд. – Молчать и слушать! А известно ли тебе, ради чего я замыслил побег? Не для того ведь я вовсе бегу, чтобы спасти свою шкуру. Я бегу, чтобы вновь вернуться в это богопротивное гнездо. И сразиться с маркграфом, с его прихвостнем-магиером, со всей их стальной ратью! А ты, значит, работать?! Трудиться?! В поте лица?! В меру сил и еще больше?! Крепя могущество моего врага?! Врага всего Остланда! Всей империи врага! Ишь ты! Жить и работать он хочет?! Работать и жить?! А кому нужна твоя жалкая жизнь и твоя мерзкая работа? Какая от них польза? Никакой. А сколько вреда?! А?! Так нужно ли тебе вообще жить, вареный Мартин? Жить и работать?! А?!
   Дз-з-звяк!
   Дипольд грохнул об пол свою цепь и потянул к себе цепь соседа. В который уже раз потянул.
   Мартин пыхтел и скулил, визжал и пытался уползти. Но ненависть гейнского пфальцграфа опять оказалась сильнее страха оберландского умельца. Дипольд подтаскивал к решетке упирающееся тело. И Мартин не мог спастись, не мог сбежать. Некуда было бежать, потому что человеку на цепи негде было искать спасения.
   Крикливая темнота вокруг вдруг умолкла. А может, это слух Дипольда вновь сыграл с хозяином шутку, напрочь отсекая все звуки за пределами двух смежных клеток. Одной – открытой. И одной – запертой.

ГЛАВА 44

   Дипольд упрямо тянул цепь, звенья которой уходили глубоко в нарывы человеческой плоти. На себя. Тя-а-анул…
   Мартин кричал, бился, рвался, не щадя спаянных с металлом ног, но избегнуть своей участи уже не мог.
   Хвать – одна рука. Цап – другая. Руки пфальцграфа держат еще крепче, чем железо в кости.
   Мартин вдруг взвизгнул – громко, отчаянно, не своим голосом:
   – Я солгал, ваша светлость! Я не часовщик! Не мастер!
   Поздно… Не поможет. Перед смертью малодушие человеческое часто вредит рассудку. И оттого ум становится скудным. В панике обреченным свойственно хвататься за любую соломинку. В панике люди надеются спастись ложью. Если ничего иного придумать не могут.
   Поздно… Ложь не поможет.
   Ни ложь уже не поможет, ни правда.
   – Я не то! – Рот Мартина, наполовину лишенный губ, – как зияющая дыра. – Не тот!
   Не то… не тот… Чушь! Вот Дипольд чувствовал, что он – не то, не тот. Что он сейчас не он, не совсем он, вовсе не он. И что кровавая пелена перед глазами! И что глухая вата в ушах.
   Руки Дипольда сомкнулись на горле Мартина. Долго мучить трусливого умельца незачем. Но и в живых оставлять – тоже!
   Под пальцами хрустнул кадык. Жертва захрипела, издала сиплый болезненный свист, дернулась. Еще раз. Еще…
   Один глаз, левый, родной глаз Мартина, густо испещренный красными прожилками лопнувших сосудиков, закатился быстро, почти сразу же. Другой – правый, чужой и чуждый, холодный и неестественно чистый для задушенного человека, девственно, снежно-белый, с черным пятном широкого зрачка, продолжал смотреть – внимательно, изучающе. И – ни страха, ни боли в этом втором, вырванном из неведомо чьей плоти и искусственно посаженном в сгоревшую плоть оберландского мастера, глазе.
   Даже когда обвисшая на тонкой, бессильной, измятой пфальцграфскими пальцами шее голова с вывалившимся языком глухо стукнулась о пол, даже тогда Дипольду еще казалось, будто мертвый стеклянный шарик, лишенный век, наблюдает за ним.
   Пфальцграф нервно дернул щекой. Тряхнул головой. И еще раз – брезгливо – руками. Вроде схлынуло. Вроде отпустило…
   И странно… Как-то сразу полегчало. Гнев и злость ушли – и прояснилось в мыслях. Надежда на успешный побег окрепла. Появилась уверенность в собственных силах. Такая, какой не было прежде. И будто влилась в тело бодрость, утраченная за долгие дни заточения. И жажда действия. Немедленного, неотложного.
   Вот как следует успокаивать расшалившиеся нервы! Давя кадыки тем, кто недостоин жить…
   Запоздалого сожаления о совершенном в припадке ярости убийстве не было. Напротив. Прислушиваясь к своим ощущениям, Дипольд чувствовал себя правым. Во всем. Кругом. Везде. Где-то в глубине души копошилось, правда, что-то невнятное, несогласное. Но уж очень это несогласное было невнятным. И уж очень оно было глубоко запрятано. А место, время и обстановка не располагали ворошить собственные неясные ощущения. Да и вообще, к чему копаться в том, чего, быть может, и нет на самом деле?
   – Правильно! – вслух произнес Дипольд. – Все пра-виль-но!
   Сказал уверенно, громко, убежденно.
   Вот теперь он верил себе полностью. Заставил поверить. Потому что давно привык доверять своим словам и твердости своего голоса. А этот… Мартин-Вареный этот…
   Дипольд еще раз глянул на распростертое в соседней клетке тело. С цепью в ногах. Цепной пес! И умер по-собачьи. Где-то в чем-то жаль, конечно, беднягу, но, в конце-концов, этот мастер, не пожелав бежать с ним, тоже становился врагом. Да, Мартин помог Дипольду освободиться, но сам-то предпочел остаться. А его умелые руки слишком ценны, чтобы дарить их змеиному графу. Так что не до сантиментов.
   Благородство? Честь? Дипольд скривился. Кто скажет, что он запятнал свою честь? Кто посмеет? На войне убийство врага, как и убийство слуги врага, не зазорно для дворянской чести. А ведь война. По большому счету, она самая. Начавшаяся еще на нидербургском ристалище. Именно война, потому что после обычных турниров побежденных не берут в заложники и не кидают в застенки.
   Да и схватка меж ним и Мартином была честная. Самая что ни на есть. Не менее честная, чем с Сипатым. Подумаешь, цепь в ногах. Ерунда. Ноги значения не имели. Только руки. Две руки были против двух рук. Четыре руки – через одну решетку. А руки, надо сказать, у оберландского мастера, привыкшего иметь дело с металлом, вовсе не слабенькие – эвон как цеплялся, умоляя… Клещ, да и только! Если бы Мартин использовал их по-иному, если бы был столь же силен духом, как Дипольд, еще неизвестно, чья бы взяла и кто лежал бы сейчас на грязном полу своей клетки.
   Все эти мысли пронеслись у него в голове за считанные мгновения, за доли мгновения. Пронеслись и улеглись. В душе гейнского пфальцграфа Дипольда Славного воцарилась полная гармония.
   – Все-таки я тебя освободил, вареный Мартин, – спокойно сказал Дипольд. – Обещал – и освободил. И от Альфреда, и от Лебиуса.
   При определенном желании ТАКОЕ освобождение тоже можно считать совершенным во благо. Желание у Дипольда было. А что? Избавить несчастного от жалкой жизни, вернее – от унылого и безрадостного подобия оной, от беспросветного прозябания в темнице и тяжкой работы в мастератории черного магиера, от мучительного существования и, главное, от вечного страха, – чем не благодетельствование? Мартин по причине малодушия решиться на подобное избавление не смог бы до последнего момента.
   А Дипольд помог.
   И Мартину помог, и – заодно – себе… Да, именно так. Ибо заклятый враг Дипольда понес первые потери. Урон не ахти какой, конечно, а все же… Альфред Оберландский потерял ценного пленника. Раба-мастера. И скоро лишится еще одного. Заложника-пфальцграфа. Итого – двое.
   Минус двое…
   Впрочем… Дипольд оглядел притихшую (да, она в самом деле теперь настороженно молчала) тьму, в которой едва-едва проступали очертания толстых железных прутьев и бледных изможденных лиц меж ними. Впрочем, почему только двое? Быть может, чудо-отмычка Мартина подойдет и к замкам прочих камер? И к кандалам прочих узников подойдет тоже?
   Пфальцграф готов был сейчас даже простить им всем былые насмешки. Ладно, чего уж там… Выпустит он из темниц-загонов и этот двуногий скот, лишь бы досадить маркграфу, лишь бы оставить магиера без сырья для новых экспериментов! А еще… Пусть пленники из общих камер помогут расправиться со стражниками. Пусть заполонят замок, пусть внесут смуту и беспорядок. Глядишь – под шумок и самому уйти проще будет.