Мендес Катулл. Бессмертный

   – Все это химеры, – сказал герцог, и его изумление постепенно сменялось гневом.
   – Да, все прошлое – химера. Химера также и таинственное знание, первые слова которого мы едва лепечем. Я не говорю о нем более и не хочу ничего знать, я воспользовался им только для того, чтобы приблизиться к тебе, но истина будущего – свобода человека, и вот этот философский камень мы будем искать вместе, если только ты согласен.
   Я всегда красноречив, а так как предмет был действительно небезынтересен, то полагаю, что говорил бы еще очень долго, если бы герцог не остановил меня, вскричав:
   – Итак, ты алхимик?
   – Я масон.
   – Ты шарлатан и мошенник, – сказал он мне. После этих оскорбительных слов герцог, красный от гнева, начал громко кричать и звать своих людей; я понял, что мне вредно оставаться в лаборатории. А так как масон скомпрометировал мага, то было вполне справедливо, чтобы маг спас масона от опасности.
   Я поспешно повернулся к очагу, где стояло несколько склянок с алкоголем и другими воспламеняющимися веществами, опрокинул их на уголья и, прежде чем появились лакеи, исчез в маленькую дверь, скрытый громадным столбом огня, который, как мне кажется, слегка опалил волосы и бороду курляндского повелителя.
   Когда я вышел из лаборатории благодаря узкому коридору, известному только мне, я, не теряя времени на выражение недовольства не понявшим меня человеком, ласкавшим мага и колдуна и без колебаний выгнавшим истинного философа, решил страшно отомстить за нанесенное мне оскорбление.
   Для меня ничего не было легче. В этот же день госпожа фон Рекке предлагала мне стать герцогом Курляндским; утром я отказался от этого, теперь решил принять, что должно было очень понравиться моей Дорогой Лоренце, и поспешно отправился домой, где намерен был одеться в приличное платье и немедленно отправиться к знатной даме, но судьба распорядилась иначе. У дверей моего дома стояла готовая к пути почтовая карета, на верху которой лежали мои чемоданы. Когда я приблизился, из дверцы, к моему удивлению, высунулась голова жены.
   – Садись скорее, – сказала Лоренца. Я знал, что она была, несмотря на свой легкомысленный вид, весьма благоразумная и осторожная особа, поэтому я сел рядом с ней, ни словом не возразив, и едва успел сесть, как лошади пустились вскачь. Тогда жена рассказала мне, что случилось во время моего отсутствия. Некто явился от имени другого некто.
   Я сразу понял, что это значило, и вздрогнул. Явившийся сказал «пора» и оставил мне запечатанную записочку и маленькую шкатулку, которую показала Лоренца. Эта шкатулка из черного дерева с позолоченными углами была довольно тяжела. На конверте под знаком, тотчас же узнанным мной, было написано: «Граф Калиостро двенадцатого июля, вечером, будет в Мерсбурге, около Констанского озера в почтовой гостинице. Граф Калиостро распечатает это письмо двенадцатого июля после того, как соборные часы пробьют десять часов вечера. Тогда он узнает, чего от него ждут».
   После такого приказания всякие личные соображения должны были отойти на второй план.
   Я поблагодарил Лоренцу, что она приготовила все для нашего отъезда, так как у меня едва хватало времени, чтобы приехать в Мерсбург в назначенный день, поставил шкатулку под скамейку кареты, положил письмо в карман своего магического костюма и в то время, как лошади уносили нас, начал думать, не без некоторого беспокойства, о новом приключении, в котором мне суждено было играть роль.
   Мне хорошо известно, что по поводу этого неожиданного отъезда рассказывали многое. Говорили, что я был вынужден оставить Митаву из-за кражи у герцога тысячи марок золота. Вы знаете эту историю, и полагаю, она такова, что может сделать мне честь. Но поводом к такой невероятной клевете послужило, может быть, то, что, выехав за городские ворота, мы встретились с шайкой цыган, к которым я был так щедр. Они меня узнали. И эти честные люди с несвойственной их нации деликатностью просили меня принять от них половину той суммы, которую я им бросил. Хотел отказаться, но, видя, что мой отказ огорчил бы их, я не стал настаивать по весьма понятному благородным людям чувству.
   Мои враги воспользовались этим случаем, чтобы сказать, будто я сам приказал цыганам пройти под окнами лаборатории. Понятно, что это просто выдумка.
   Во всяком случае, цыгане передали мне пятьсот марок золотом, которые я впоследствии употребил на постройку госпиталя в Страсбурге и на покупку рубинов для моей возлюбленной Лоренцы.

Глава III,
в которой говорится об одной девушке с блохой за корсажем и о буржуа в коричневом камзоле, который не желал, чтобы при нем говорили о дьяволе

   День был очень печален. Это был пятый день пути, и мы должны были вскоре увидеть вдали первые дома Мерсбурга.
   Мелкий пронизывающий дождь, или скорее густой туман, закрывал весь пейзаж, точно покрывалом. Свинцовое небо, без малейшего солнечного луча, становилось все темнее и темнее. Воздух был тяжел и удушлив.
   Дорога вела к, холму. На его вершине виднелось четырехугольное здание с широкой яркой вывеской, выкрашенное в скучную красную краску, которой немцы так любят размалевывать дома и даже церкви. Это, по всей вероятности, и была почтовая гостиница.
   Я не ошибся.
   Наш приезд вызвал в доме некоторую суматоху. Хозяин, почтительно держа в руке свой колпак, жаловался на множество путешественников, не позволявших ему принять нас, как он желал бы. Барка, перевозившая в Швейцарию, накануне сгорела по неизвестной причине, и все приехавшие в Мерсбург для того, чтобы отправиться в Швейцарию, вынуждены были остаться.
   Этот пожар, ставший причиной остановки путешественников, заставил меня задуматься. Я знал способы действий иллюминатов – они всегда походили на случай.
   Однако хозяин отвел нам довольно приличную комнату, где мы и остались в ожидании ужина.
   Моя дорогая Лоренца, успех которой был одной из моих лучших радостей, сделала себе костюм, тайну которого знала одна она. Не знаю, как это получалось, но из ленты, цветка и кружев она мастерила себе украшения на голову, прелесть которых была в их странности. В таких вещах нужен гений, и у нее не было соперниц в искусстве подчеркивать свою красоту.
   С каждым днем я восхищался ею все более и более. Она была настоящий Протей соблазнительности и обладала способностью всегда стоять выше любого положения, какое бы я ей ни составил.
   Когда наступил час ужина, я с некоторым волнением, ведя под руку Лоренцу, вошел в столовую гостиницы, где было уже четверо путешественников.
   Сразу мое внимание привлекла довольно хорошенькая и очень экстравагантная женщина. Я узнал ее, так как имел случай видеться с ней при польском дворе. В Варшаве тогда только и говорили о безумной любви графа Брюля, разорившегося ради этой девушки. Ее звали мадемуазель Рене. Она танцевала – когда ей это нравилось – в Большом венском театре.
   Капризная и развратная более чем это принято в хорошем обществе, она была странным существом в полном смысле этого слова, и к тому же страшно своевольным. Я узнал об этом по слухам и даже беседовал с графом Казановой, который дал мне слово не упоминать о ней в своих мемуарах, но не сдержал его, как и следует авантюристу.
   Рядом с мадемуазель Рено сидел какой-то мужчина в коричневом камзоле, по всей вероятности, местный буржуа, приехавший в Мерсбург на ярмарку. Он немного напоминал гугенотского пастора и был сильно скомпрометирован манерами своей соседки, поминутно смеявшейся и время от времени расстегивающей корсет, отыскивав там блоху, по ее словам, забравшуюся туда два дня назад, когда она была у какого-то архиепископа.
   Мадемуазель Рено раскланялась с нами любезно и почти покровительственно.
   Я поклонился ей, изменив свою наружность, чтобы не быть узнанным этой сумасшедшей.
   Но как только повернулся в сторону двух женщин, сидевших в конце стола, я уже не обращал внимания ни на кого более. Хотя они очень мало походили друг на друга, легко было угадать, что они сестры; а по нескольким словам, услышанным из их разговора, выяснилось, что они француженки.
   Старшая, которой было самое большее двадцать лет, поразила меня своим смелым взглядом. Очевидно, что она ничего не боялась, но зато сама легко могла внушить страх. Красота ее была какая-то неестественная, но производила сильное впечатление. Она имела небольшой рост, отличалась стройностью фигуры, изяществом манер, но была несколько полновата. В ней чувствовалась притягательная прелесть, которую распространяла вокруг себя Лоренца. Большие выразительные нежные синие глаза освещали все лицо, тогда как черные брови дугой свидетельствовали о мужестве и твердой воле. Она производила впечатление знатной дамы.
   Ее овальное лицо выражало гордость, но розовый улыбающийся ротик с прелестными зубами выкупал этот надменный вид очаровательной улыбкой. У нее были и маленькие аристократические ручки с длинными тонкими пальцами. Редко встретишь ножки меньше тех, что прятались в ее туфельках. Прибавьте ко всему этому снежную белизну, и вы получите портрет этого опасного существа.
   Однако надо договаривать до конца. Я вижу хорошо и вижу все.
   Грациозный контур ее бюста имел в себе нечто странное: когда корсаж поднимался от дыхания, он поднимался только с одной стороны, левая грудь оставалась неподвижной, как будто Бог создал ее из меди, чтобы скрыть под ней ужасное сердце. А, может быть, тут была и другая причина.
   Довольно трудно быть хорошенькой при такой сестре, поэтому младшая не имела на это ни малейших притязаний. Филетта, так звала ее сестра, произвела на меня впечатление хорошенького ребенка, полненького, белокурого, смеющегося, веселого.
   Я сел рядом с Лоренцой, недалеко от двух француженок.
   Сначала ужин шел довольно скучно, как это всегда бывает с путешественниками, когда они незнакомы друг с другом.
   Мадемуазель Рено, которая ничто так не ненавидела, как молчание, не замедлила нарушить его. И прямо объявила нам, что она добрая девушка, в чем я не имел никакой причины сомневаться, и что у нее самые красивые ноги в Европе. Еще немного, и она показала бы их нам. Девица путешествовала, чтобы рассеяться после двух последних любовников, и отправлялась в Париж, чтобы поступить там в монастырь с намерением раскаяться. Но, возможно, она позволит похитить себя оттуда, если подвернется какой-нибудь подходящий случай или, например, ангажемент в оперу.
   Запив эту речь шампанским, она спросила, кто мы такие, откуда едем и куда направляемся, каковы наши планы? Правда, не ждала наших ответов на свои вопросы, неожиданно после последнего бокала погрузилась в меланхолию, оставила разговор, и, опершись на спинку стула, начала рассматривать потолок.
   Тем не менее, ее болтовня немного оживила и сблизила посетителей. Один буржуа, похожий на гугенотского пастора, сохранял серьезный вид и молчал.
   Я не скрыл, что называюсь шевалье Пелегрини, а француженки, со своей стороны, сказали нам, что их зовут Жанна и Филетта де Сен-Реми, что они сестры, совершенно свободны и ведут процесс, который должен предоставить им во владение одно из крупнейших имений во Франции, несправедливо отнятое у их семейства. Они надеются на сильную протекцию одного знатного господина, за которым не побоялись отправиться в Вену, но по дороге получили известие, что нужная им особа возвращается во Францию, и поэтому сочли излишним ехать далее.
   – Не будет ли нескромным, – сказал я, – спросить вас, какие именно земли вы требуете обратно?
   – Это совсем не тайна, – отвечала Жанна де Ceн– Реми. – Это лены Фонтета, Эссуа и Верпилье.
   – Черт возьми! – вскричал я. – Если не ошибаюсь, это коронные лены?
   – Да, правда, – сказала молодая девушка.
   – О, – продолжал я, улыбаясь, – в этом нет для меня ничего удивительного. Знаете, что я ясно увидал у вас в волосах, когда имел честь сесть рядом с вами?
   – Что же?
   – Золотую лилию.
   Я лгал лишь наполовину, что очень недурно для колдуна. Под влиянием галлюцинации, показавшейся мне бессмысленной, я увидал лилию не в волосах Жанны де Сен-Реми, а на ее груди, на единственной, которая дышала.
   Красавица покраснела, быть может, от удовольствия, кровь бросилась в ее хорошенькую головку.
   – Милостивый государь, – заговорила она, – действительно ли вы только шевалье Пелегрини?
   – Клянусь Протеем, – отвечал я, – для такого человека одного имени было бы мало. Я также граф Гара, феникс Бельмонт, живший в подземном мире пирамид, маркиз Анна и ваш покорный слуга граф Калиостро.
   – Калиостро! – вскричала мадемуазель Рено, подпрыгнув на стуле. – Калиостро! Э, черт возьми? Действительно это вы. Ах, граф, на этот раз я вас не оставлю до тех пор, пока вы не составите моего гороскопа.
   – Ну, для такой головки, как ваша, не может быть определенного будущего. Если бы я подыскал вам рай, вы попросились бы в ад только для того, чтобы опровергнуть меня.
   – Милостивый государь! – недовольно вмешался буржуа в коричневом кафтане. – Прошу вас не говорить об аде.
   Я хотел ответить ему на это, но вдруг прекрасная Жанна, пристально глядевшая на меня, заговорила:
   – Граф, о вас очень беспокоятся во Франции, и вы видите, что даже молодые девушки знают ваше имя.
   Могущество, приписываемое вам, до такой степени необычайно, что не знаешь, чему верить. Я в восторге от случая, который свел нас. Действительно ли вы мой покорный слуга, как говорите?
   – Не сомневайтесь, мадемуазель.
   – Хорошо. Я хочу испытать ваше знание. Если только ваша супруга согласится на это, – прибавила она, кланяясь в сторону Лоренцы, – так как я узнала графиню Калиостро по ее знаменитой красоте.
   Лоренца покраснела и со своей итальянской, немного наивной откровенностью послала воздушный поцелуй хорошенькой француженке.
   – Вы хотите узнать от меня вашу судьбу? – спросил я.
   – Да, хорошую или дурную, – отвечала Жанна.
   – Очень возможно, что я скажу вам о ней. Но вы видите, что мы дошли только до десерта и можем отложить немного нашу чертовщину.
   – Милостивый государь! – снова вскричал буржуа. – Заклинаю вас, не говорите о дьяволе.
   – Вы, значит, очень чувствительны в отношении религии, – заметил я, – или, может быть, на самом деле верите в дьявола?
   – А вы, – сказал незнакомец, – разве вы не верите? Всякий человек подвержен известным слабостям.
   Этот холодный голос, это ледяное лицо, глядевшее на меня с таким странным выражением, на мгновение парализовали мой язык, заставили вздрогнуть всем телом, сам не знаю, почему.
   Не один я испытывал это неприятное, тяжелое впечатление: прекрасная Жанна задумалась, сама мадемуазель Рено не хотела говорить.
   Со стола все убрали, и мы молча остались сидеть вокруг, никто и не думал вставать. Свечи, расставленные там и сям, бросали лишь слабый свет. Сквозь щели ставней в комнате по временам сверкала молния. Дождь перестал стучать в стекла, но ветер свистел в коридорах, заставляя скрипеть вывеску. Гроза была в полном разгаре.
   В эту самую минуту на отдаленной церкви послышался бой часов. Раздалось десять медленных ударов.
   Мадемуазель де Сен-Реми повернулась ко мне.
   – Я вас спрашивала, – сказала она.
   – Вы требуете, чтобы я отвечал?
   – Да.
   – Хорошо, но, – добавил я с улыбкой, ставшей последней за этот вечер, – мое пророческое искусство не может обойтись без некоторого шарлатанства, есть кое-какие инструменты, за которыми нужно пойти.
   Вернувшись в залу после непродолжительного отсутствия, я положил на стол несколько предметов, необходимых для моего опыта.
   Жена поглядела на меня и удивленно спросила:
   – Что с тобой, Жозеф?
   – Ничего, – отвечал я дрожащим голосом. Позднее Лоренца говорила, что никогда не видела меня таким бледным, как в эту минуту.
   Девицы де Сен-Реми и Рено встали при моем появлении; что же касается буржуа, то он отошел в самый дальний угол, несомненно, для того, чтобы не подвергать себя опасностями «чертовщины».
   Тогда я обратился к Жанне де Сен-Реми.
   – Вы желаете знать, – сказал я. – Хорошо, вы узнаете. Дайте вашу руку Посвященной.
   Лоренца, на которую я указал, при этих словам вздрогнула. Она никогда не подвергалась без страха моим магическим опытам и стала отказываться:
   – Нет, не сегодня. Эта гроза разбила меня. Прошу тебя.
   Именно на грозу, которая обычно сильно возбуждала нервную систему моей жены, я и рассчитывал. Когда гремел гром, мне достаточно было посмотреть на ее волосы или затылок, чтобы она вздрогнула и стала отвечать с закрытыми глазами. Поэтому я был суров.
   – Повинуйся!
   Она опустила голову и упала в кресло с почти погасшим взглядом.
   По моему знаку мадемуазель де Сен-Реми подошла к ней и, встав напротив, не без колебаний взяла за руку. Лоренца ответила слабым рукопожатием. Затем глаза ее остекленели, лицо изменилось, приняло страдальческое и беспокойное выражение, щеки ввалились, губы посинели и правая грудь опустилась. Под влиянием неведомого могущества она дошла до феноменального сходства, которого я, в свою очередь, достигал с помощью материальных средств.
   Да, Лоренца стала похожа на Жанну, но похожа ужасным образом, как призрак. И с ее бледных губ сорвались слова:
   – Сжальтесь над кровью Валуа!
   – Нет!., нет!.. – вскричала Жанна, вырывая свою руку у вдохновенной Лоренцы. – Не это!.. Не это! Вы нас знаете, сударь, и делаете жертвами недостойной комедии.
   – Вы думаете?.. – отвечал я, указывая на Лоренцу. – Посмотрите на нее хорошенько.
   Жанна подошла к моей жене, опрокинула ей голову назад и долго смотрела на нее, сравнивая это мрачное лицо с той сверкающей красотой, которая ослепляла ее несколько мгновений назад.
   – Разбудите ее, граф! – повторяла она. – Разбудите. Она сведет меня с ума. Да, все это правда: я выстрадала все, что написано на этом взволнованном челе: холод, голод, побои!.. Ребенком я прошла сквозь чистилище. Сжальтесь над кровью Валуа!.. Да, тысячу раз я повторяла эти печальные слова, полуголая, прося милостыни под дождем, снегом, под жгучими солнечными лучами или холодным ветром. Я – внучка Франсуа I, и вы недаром видели лилию, сверкающую у меня на лбу.
   – Успокойтесь, – сказал я ей, чувствуя, что припадок Лоренцы становится заразительным. – Успокойтесь, я этого хочу.
   – Хорошо, – сказала она вне себя. – Обещаю вам быть благоразумной.
   Эти покорные слова, обещавшие повиновение, глубоко тронули меня. Я разбудил Лоренцу, поцеловал ей глаза и подул на опущенные веки.
   Филетта и мадемуазель Рено глядели на меня с суеверным ужасом.
   Сидя в своем углу, буржуа не шевелился и не говорил ни слова, наблюдая за мною и беспокоя меня, так как из всех присутствующих он один был мне неизвестен и находился тут, без сомнения, действительно случайно.
   Жанна Валуа продолжала:
   – Я хочу читать не в прошедшем, а в будущем.
   – Если вы хотите знать будущее, мадемуазель, – отвечал я Жанне, глядевшей на меня большими глазами, то вы должны допросить существо настолько чистое, чтобы оно могло войти в прямые сношения с бестелесными существами. Оно должно быть достаточно взрослым и в то же время совершенно невинным.
   – Моя сестра Филетта именно то, что вам надо. Если вы согласны взять ее медиумом, то мы, по крайней мере, не посвятим посторонних в нашу тайну; и в то же время это будет для меня гарантией вашего чистосердечия.
   Последние слова убедили, что молодая особа, хотя и очень взволнованная, рассуждала вполне благоразумно. К моему величайшему удивлению, Филетта сильно сопротивлялась.
   Я уже думал, что она обвинит себя в сердечной слабости только для того, чтобы избавиться от той чести, которую мы хотели ей сделать, но Жанна отвечала за свою сестру. Тем не менее, это не мешало младшей иметь чувствительные нервы, в чем убедился, рассмотрев ее ближе. Она показалась мне вполне подходящей для задуманного нами опыта.
   Пока путешественницы шепотом переговаривались между собой, я разложил на столе все атрибуты моих занятий. На тонкой белоснежной скатерти постелил черный масонский ковер, на котором красным были вышиты кабалистические знаки розенкрейцеров высших степеней. Посредине поставил хрустальный графин, совершенно прозрачный, содержавший в себе чистую дождевую воду. Я посвятил воду семи планетам, бросив в нее семь щепоток металлического порошка семи главных металлов. Вода приняла мутный цвет со странным оттенком. Окружил этот графин различными защитными эмблемами и вазами с водой, а также и двумя маленькими зелеными египетскими идолами, весьма уважаемыми магиками. За графином стоял особый крест, употреблявшийся при подобных операциях.
   Я произнес слова, повелевающие гениями-прорицателями, и закрыл графин хрустальным кружком, на который положил печать желтого воска, представлявшую священный оттиск тетраграмматона.
   В ту минуту, когда я окончил эти приготовления, страшный удар грома потряс гостиницу и испугал меня. Очевидно, небо принимало участие в моих трудах. Я чувствовал благоговейный ужас, который внушает присутствие невидимых существ.
   Филетта, одетая согласно обычаям, то есть совсем голая и закутанная в белую ткань, опустилась перед столом на колени и со смутным страхом глядела на прозрачный хрусталь, в котором отражался свет. Голову ей покрыли легким покрывалом, которое не мешало видеть и было пропитано дымом от одуряющих благоуханий. Он собрался вокруг головы «голубки», как называют юных предсказательниц, удерживаемый окружавшим ее газом.
   Тогда я позвал ее.
   – Филетта!
   Все напряженно ждали.
   Я вынул шпагу, помахал ею и, положив затем на голову ребенка холодную сталь, сказал:
   – Что ты видишь?
   – Ничего.
   – Гляди еще, – продолжал я, поднимая шпагу таким образом, чтобы острие коснулось лба «голубки», – и говори.
   – Шпага жжет меня, – сказала «голубка». – Уберите.
   – Не прежде, чем ты заговоришь.
   – Увы! – задрожала она. – Я вижу облака, вооруженных людей, битвы, бури; но все это смешивается, и ничего нельзя разобрать.
   – Дух сейчас спустится, продолжай глядеть.
   – Я вижу, – сказала Филетта увереннее, – большое пространство, на котором медленно занимается день. Это великолепная местность, покрытая ручьями, озерами, высокими деревьями, под которыми прогуливаются дамы и мужчины. Среди них одна выше и красивее других. Это… нет, я ошибаюсь, это крестьянка-молочница. Все эти люди – крестьяне, но как они хороши и чудесно одеты!
   Жаль, что гроза продолжается, а между тем небо голубое. Вот из глубины выходит маленькая женщина в полосатом костюме, зеленом с розовым, точно у моей сестры Жанны, когда она гуляет по воскресеньям со своим любовником и не хочет брать меня с собою…
   – Не прерывайте ее, – остановил я Жанну, которая, краснея, встала.
   – Это гризетка, но в то же время и моя сестра… Это ты, Жанна? Она не отвечает, подходит к молочнице, обе, улыбаясь, разговаривают… Они, кажется, любят друг друга… Как это странно. Гризетка и молочница играют с бриллиантами, более роскошными, чем королевские… О! Какое прелестное ожерелье! Ожерелье, которое они примеряют одна после другой. Можно подумать, что это змея из звезд. И у обеих на головах короны, но разные… Как надоедает эта гроза. Погода портится. Все пугаются и бегут в разные стороны. Лилии диадемы превратились в золотых мух, которые летают вокруг двух подруг. Это ужасные осы!.. Жанна, берегись!.. О! Я не хочу более видеть!.. Возьмите! Возьмите!
   – Гляди, – сказал я Филетте, – гляди.
   – Нет, не хочу!..
   Она упала навзничь и закрыла лицо руками.
   – Поднимись. Я хочу, чтобы ты смотрела, хочу, чтобы говорила!
   – Нет, нет! – кричала девушка. – Не хочу! Не хочу! Нет!.. Нет! – повторила она, катаясь по ковру вне себя от волнения, в страшной экзальтации прорицательницы.
   Гроза помогла нам.
   Новый, ужасный раскат грома потряс гостиницу до основания.
   Я схватил Филетту и силой заставил ее встать напротив хрустального шара, где странным образом волновалась вода.
   «Голубка» пыталась вырваться, но ее глаза непреодолимо притягивала к себе сверкающая точка, в которой мелькали духи.
   – Я вижу, – вскричала она, – сражающихся людей, пики, красные шапки и страшный огонь, пожирающий деревья и гуляющих под ними!..
   – Ищите вашу сестру.
   – Мою сестру!.. Да, я ее вижу. Как она хороша! Она ослепительно сверкает каменьями.
   – Есть ли на мне корона? – торжественным тоном спросила Жанна.
   – Корона исчезла, но одна из золотых мух осталась и летает вокруг Жанны, бегущей от нее. Ее преследуют, нападают… Ее грудь… Ее грудь… О! Эта лилия!
   – Она моя? – снова спросила Жанна.
   – Она красная! – воскликнула Филетта. – Красная, как огонь!.. Она жжет Жанну! Боже, сжальтесь над кровью Валуа!
   Девочка упала в обморок. Ее нервы напряглись до предела.
   Я поднял ее и передал Лоренце, которая взяла ее к себе на колени и тихонько обмахивала платком.
   Через несколько мгновений бедняжка заплакала.
   Я поспешно убрал все предметы, служившие для нашего опыта, и когда «голубка» медленно открыла глаза, она походила на только что проснувшегося ребенка.
   Жанна Валуа не принимала участия в заботах, которыми окружали ее сестру; она ушла в темный конец залы и задумчиво глядела перед собой.
   Наконец знаком подозвала к себе. Я взял ее руку, и мы переглянулись.
   Она не опустила глаз.
   – Хорошо, – сказала она, – о вас говорят правду, вы действительно необыкновенное существо, вам можно верить. Что вы мне посоветуете?