Катулл Мендес
Бессмертный
ПРЕДИСЛОВИЕ
Ты имеешь право спросить нас, читатель: в самом ли деле это подлинные записки Калиостро? Да, подлинные.
По крайней мере, нет причины им не доверять, поскольку описываемые в них обстоятельства вполне соответствуют истинному характеру знаменитого графа. Так давай примем их за настоящее произведение великого мага. А на вопросы о происхождении записок мы рассказали бы тебе эту историю.
В 1849 году – в эпоху занятия французами Рима, в этом городе на одной из маленьких улиц, соседствующих с Сент-Бартоломеем, жила старуха по имени Лоренца. Каждый солнечный день (а такие нередки в вечном городе) выходила она из дома с маленьким стулом, усаживалась на берегу Тибра и слушала болтовню соседних прачек. Их смех развлекал ее, согревал сердце, а солнце пригревало спину.
Мы также любили прачек, и они всегда отвечали на наши поклоны, что давало повод смело вмешиваться в их разговоры. К тому же римлянки любят комплименты в лицо. Старуха забавлялась нашей болтовней, иногда поддерживая ее остроумными шутками, как особа, видевшая свет. Рассказывали, что она была женой знаменитого мага, сама занималась предсказаниями и жила колдовством. Наверное, в молодости она была довольно хороша, о чем свидетельствовали не только манеры знатной дамы, но и привлекательное лицо с остатками былой красоты.
Старуха охотно занимала у нас понемногу денег на покупку нюхательного табаку. Это обстоятельство и стало причиной нашей дружбы.
Однажды вечером, когда она сильно жаловалась на свою ногу, мы предложили проводить её до дома, вызвав этим насмешки прачек, поздравивших нас с победой. Но их шуточки никого не смутили.
Лоренца была тронута. Она назвала свое имя, поведала много интересного, потом показала хранившиеся у нее письма и бумаги. Они оказались на редкость любопытными. Старуха же не умела читать и отдала их нам.
Вот они.
КНИГА ПЕРВАЯ
ПОСТИЖЕНИЕ ЧУДА
Глава I,
в которой изложены причины, заставившие меня написать мемуары
Я сейчас узнал от моего друга и тюремщика отца Панкрацио, что французская революция все усиливается и что Людовику XVI отрубили голову при помощи машины, называемой гильотиной, которую будто бы выдумал один французский доктор, хотя она давно уже применялась, в частности в Риме.
Как много событий произошло в несколько дней. И тогда, когда изменяется лицо Европы, мне приходится сидеть в четырех стенах, а ведь я предсказал эту революцию своими пророчествами. Не я ли предвидел за три года вперед разрушение Бастилии? Да, Франция все-таки лучше Италии.
Каким я был глупцом – знаменитый, божественный Калиостро, явившись, как дурак, в Рим и попавшись в руки инквизиции! Как мучили и терзали меня эти монахи! До какой подлости и трусости доводили их допросы!
Но что же делать?
Ждать и ждать! Чувствую себя сильнее, чем когда-либо. Мне едва только пятьдесят лет, но стоит ли об этом думать, когда я бессмертен?
Чтоб суметь сосредоточиться, надо отрешиться от гнева и увлечений. Когда человек не может забыть, надо вспоминать – это помогает коротать время.
Что если рассказать Панкрацио мою странную и удивительную историю, одновременно и темную, и блестящую? Да, напишу и прочту, это позабавит нас обоих.
Панкрацио, этот шпион, приставленный, чтобы продать меня, сделался другом. Он принадлежит мне душой и телом, так как я обратил его в розенкрейцера. И если со мной что-нибудь случится, ведь никогда нельзя быть уверенным в себе, имея дело с римской церковью, то эти бумаги станут прощальным приветом моей бедной жене, несчастной Лоренце, которая должна невыносимо скучать в монастыре Святого Антония. Что может она там делать – она, которая за все время жизни со мной ни разу не прочитала «Ave»?
Хорошо знаю, что она болтает со своим духовником и по утрам издали видит священника, служащего обедню. Это все-таки что-нибудь. Монастырь лучше тюрьмы, в этом могу вам поручиться.
… Давно прошло то время, когда я давал «поцелуй мира» множеству очаровательных «посвященных».
Но прочь, прелестные химеры! Пора начинать описание приключений графа Калиостро.
Как много событий произошло в несколько дней. И тогда, когда изменяется лицо Европы, мне приходится сидеть в четырех стенах, а ведь я предсказал эту революцию своими пророчествами. Не я ли предвидел за три года вперед разрушение Бастилии? Да, Франция все-таки лучше Италии.
Каким я был глупцом – знаменитый, божественный Калиостро, явившись, как дурак, в Рим и попавшись в руки инквизиции! Как мучили и терзали меня эти монахи! До какой подлости и трусости доводили их допросы!
Но что же делать?
Ждать и ждать! Чувствую себя сильнее, чем когда-либо. Мне едва только пятьдесят лет, но стоит ли об этом думать, когда я бессмертен?
Чтоб суметь сосредоточиться, надо отрешиться от гнева и увлечений. Когда человек не может забыть, надо вспоминать – это помогает коротать время.
Что если рассказать Панкрацио мою странную и удивительную историю, одновременно и темную, и блестящую? Да, напишу и прочту, это позабавит нас обоих.
Панкрацио, этот шпион, приставленный, чтобы продать меня, сделался другом. Он принадлежит мне душой и телом, так как я обратил его в розенкрейцера. И если со мной что-нибудь случится, ведь никогда нельзя быть уверенным в себе, имея дело с римской церковью, то эти бумаги станут прощальным приветом моей бедной жене, несчастной Лоренце, которая должна невыносимо скучать в монастыре Святого Антония. Что может она там делать – она, которая за все время жизни со мной ни разу не прочитала «Ave»?
Хорошо знаю, что она болтает со своим духовником и по утрам издали видит священника, служащего обедню. Это все-таки что-нибудь. Монастырь лучше тюрьмы, в этом могу вам поручиться.
… Давно прошло то время, когда я давал «поцелуй мира» множеству очаровательных «посвященных».
Но прочь, прелестные химеры! Пора начинать описание приключений графа Калиостро.
Глава II
Почему мой дядя Томазо поместил меня в монастырь, где я должен стать монахом, и каким образом я там сделался алхимиком
«Я провел первые годы моего детства в Медине, в Аравии, воспитанный под именем Ашарата, – имя, которое сохранял до моего путешествия в Африку и Азию. Вместе с учителем Альтотасом я жил во дворце муфтия Салахаима…»
Что это такое?.. Увы! Так начиналась биография, выпущенная мною в свет во Франции после заключения в Бастилию. Там никто в ней не сомневался, но Панкрацио никогда не поверил бы ни одному моему слову, точно так же, как и Лоренца, как и я сам…
Крайне трудно говорить настоящую правду. Это почти невозможно. Тем лучше. Недаром же я за всю свою жизнь сделал столько чудес.
Итак, вот она, правда.
Я родился в Палермо 6 июня 1743 года от хорошенькой брюнетки Фелиции Браконьери и торговца бакалейными товарами Пьера Бальзамо. У моей матери были большие кроткие глаза, и она знала множество прелестных песен, но я не сохранил ни малейшего воспоминания об отце. Зато отлично помню моего дядю Томазо, который раздавал гораздо больше пощечин, чем благословений, и моего дядю Калиостро, бывшего моим крестным отцом, чье имя я сохранил.
Кроме этого, почти ничего не знаю о первых годах моей жизни. Я считался красивым ребенком и так как был ленив, грязен, лакомка и даже иногда воровал, то дядя Томазо прочил меня в монахи. Меня поместили в монастырь Сен-Pox в Палермо, откуда я бежал, перелезши через стену. Но был пойман и заперт в монастырь Сен-Фрателли в Кастельжироне. Оттуда не бежал, несмотря на то, что мне этого очень хотелось; но стена была слишком высока, а двери крепко заперты. Сам же я еще не обладал в то время даром делать чудеса.
В Кастельжироне правила были очень строгие: надо было стать ученым и вести себя, как святой. Последнее условие крайне печалило меня. Предоставленный заботам монастырского аптекаря, старого монаха-лекаря, заставлявшего делать лекарства и микстуры, я проводил целые дни в его лаборатории, где мне нравилось гораздо больше, чем в церкви или в исповедальне. К тому же мы выходили из монастыря, чтобы ухаживать за больными, что прерывало заключение и развлекало меня.
Больные лихорадкой нравились мне, умирающие сильно интересовали. Я с удовольствием глядел в глаза смерти и ничего не боялся. Почтенный отец, не стесняясь, демонстрировал сильную и слабую стороны искусства, и скоро стало ясно, что его добрые советы играли в излечении гораздо большую роль, чем лекарства.
Да, я тогда уже понял могущество человеческих слов!
Кроме того, иногда приходилось помогать людям умирать, и это сделало меня отчасти философом.
Монах – мой сторож – был не только лекарем, но и алхимиком. Он проводил вечера, а иногда и ночи, перелистывая громадные старые книги, в которые не запрещал заглядывать и мне. Сначала я ровно ничего не понимал, но, тем не менее, со странным усердием помогал в работе старому монаху – моему Альтотасу.
Так как Альтотас много занимался опытами и мало говорил, то я не знал, что, собственно, он искал. Но это не помешало мне позднее перед всем светом присвоить его открытия, и люди поверили мне. А поскольку всякое чистосердечное убеждение есть нечто действительное, то я, без сомнения, в самом деле, нашел нечто. Что – мне и самому бы хотелось узнать.
Между тем время шло, я становился юношей и начинал сам замечать это.
Что это такое?.. Увы! Так начиналась биография, выпущенная мною в свет во Франции после заключения в Бастилию. Там никто в ней не сомневался, но Панкрацио никогда не поверил бы ни одному моему слову, точно так же, как и Лоренца, как и я сам…
Крайне трудно говорить настоящую правду. Это почти невозможно. Тем лучше. Недаром же я за всю свою жизнь сделал столько чудес.
Итак, вот она, правда.
Я родился в Палермо 6 июня 1743 года от хорошенькой брюнетки Фелиции Браконьери и торговца бакалейными товарами Пьера Бальзамо. У моей матери были большие кроткие глаза, и она знала множество прелестных песен, но я не сохранил ни малейшего воспоминания об отце. Зато отлично помню моего дядю Томазо, который раздавал гораздо больше пощечин, чем благословений, и моего дядю Калиостро, бывшего моим крестным отцом, чье имя я сохранил.
Кроме этого, почти ничего не знаю о первых годах моей жизни. Я считался красивым ребенком и так как был ленив, грязен, лакомка и даже иногда воровал, то дядя Томазо прочил меня в монахи. Меня поместили в монастырь Сен-Pox в Палермо, откуда я бежал, перелезши через стену. Но был пойман и заперт в монастырь Сен-Фрателли в Кастельжироне. Оттуда не бежал, несмотря на то, что мне этого очень хотелось; но стена была слишком высока, а двери крепко заперты. Сам же я еще не обладал в то время даром делать чудеса.
В Кастельжироне правила были очень строгие: надо было стать ученым и вести себя, как святой. Последнее условие крайне печалило меня. Предоставленный заботам монастырского аптекаря, старого монаха-лекаря, заставлявшего делать лекарства и микстуры, я проводил целые дни в его лаборатории, где мне нравилось гораздо больше, чем в церкви или в исповедальне. К тому же мы выходили из монастыря, чтобы ухаживать за больными, что прерывало заключение и развлекало меня.
Больные лихорадкой нравились мне, умирающие сильно интересовали. Я с удовольствием глядел в глаза смерти и ничего не боялся. Почтенный отец, не стесняясь, демонстрировал сильную и слабую стороны искусства, и скоро стало ясно, что его добрые советы играли в излечении гораздо большую роль, чем лекарства.
Да, я тогда уже понял могущество человеческих слов!
Кроме того, иногда приходилось помогать людям умирать, и это сделало меня отчасти философом.
Монах – мой сторож – был не только лекарем, но и алхимиком. Он проводил вечера, а иногда и ночи, перелистывая громадные старые книги, в которые не запрещал заглядывать и мне. Сначала я ровно ничего не понимал, но, тем не менее, со странным усердием помогал в работе старому монаху – моему Альтотасу.
Так как Альтотас много занимался опытами и мало говорил, то я не знал, что, собственно, он искал. Но это не помешало мне позднее перед всем светом присвоить его открытия, и люди поверили мне. А поскольку всякое чистосердечное убеждение есть нечто действительное, то я, без сомнения, в самом деле, нашел нечто. Что – мне и самому бы хотелось узнать.
Между тем время шло, я становился юношей и начинал сам замечать это.
ГЛАВА III
Новый способ толковать священные книги
В нескольких шагах от монастыря жила хорошенькая девушка по имени Розора. Мне казалось, что это имя должно было значить в одно и то же время «Роза» и «Аврора». Наша милая соседка была понемногу и тем и другим. Обычно она сидела у окна, и, выходя из монастыря с Альтотасом, я постоянно видел ее и благодарил Бога, который внушил ей такую любовь к чистому воздуху.
Нет надобности говорить, что глядел на нее влюбленными глазами; со своей стороны она не скупилась на улыбки, бросавшие меня в дрожь. От этого я часто задумывался. Но был юношески скромен, и сто шагов, отделявших меня от Розоры, казались непроходимой пропастью. Девушка до такой степени занимала мои мысли, что я, без сомнения, допускал большие ошибки в наших фармацевтических произведениях, так как отец Тимофей, наш приор, приняв лекарство от мучившей его подагры, чуть не умер.
В наказание за рассеянность на меня наложили пост и заставили читать во время обеда. Пища в монастыре и так не была особенно обильна, и у меня разрывалось сердце при виде братьев, поглощавших суп и зелень, тогда как я вынужден был питаться сухим хлебом и водою. Желая как-нибудь забыться, я с жаром предавался любовным мечтам, и мне не раз казалось, что пар, поднимавшийся из чужой тарелки, принимает образ обнаженной Розоры.
Моя рассеянность была причиною скандалов, вызывавших больший шум, чем следовало бы.
Однажды я читал главу из Библии о Ноевом ковчеге, очевидно, одну из наиболее интересных, и, дойдя до тех слов, где говорится, что Господь велел Ною взять по семи пар чистых животных, добавил следующее:
– Возьми с собою Розору из Кастельжироне и дай ей лучшее место в твоем ковчеге. Это будет прекраснейшее из всех созданий, которое ты поместишь к себе… Ступай к ней – Ты найдешь ее сидящей у окна. Закутай ее потеплее, чтобы у нее не начался насморк, так как погода будет сырая. А когда снова выглянет солнце…
Мне удалось продолжать довольно долго, так как монахи за обедом благочестивые чтения слушают рассеянно, нескольких главных слов, схваченных на лету из известного рассказа, достаточно для них, чтобы следовать за его нитью более воображением, чем слухом. Прошло около четверти часа, прежде чем нарастающий шепот и подавленный смех привели меня в чувство.
В результате отец Тимофей собственноручно наказал меня. И его наказание было тем сильнее, что он еще не забыл приготовленного мною лекарства.
В другой раз я совершил более серьезный проступок. Выйдя на кафедру, чтобы начать чтение, с головой, наполненной Розорою, и, открыв книгу, положенную предо мною, заметил на полях нарисованную девушку в прелестном костюме. В книге она звалась… уже не помню, как, мне было все равно, я сам назвал ее Розорой и, делая вид, что читаю, с энтузиазмом описывал красавицу слушателям. Да простит мне Бог, но, кажется, говорил об обнаженных руках, которые снились мне прошлой ночью.
Произошел всеобщий шум. Меня заставили сойти с кафедры. Я упирался, уверяя, что прочел все это в книге. Тогда меня потащили за рясу, но я ударил ногой прямо в лицо нападавшего, который оказался никем иным, как самим отцом Тимофеем. Что тут было! Меня опрокинули, связали и бросили в карцер, где предоставили собственным мечтам.
Еще никогда я не подвергался таким ужасным испытаниям. После нескольких часов бессильной злобы уснул. Когда проснулся, меня окружала тяжелая холодная атмосфера, пропитанная сыростью. Ужасно хотелось есть. Воображение подсказывало, что мне суждено погибнуть здесь. В монастыре рассказывали страшные истории о неожиданно исчезавших монахах, о которых никто никогда уже более не слыхал.
Между тем время шло. Я метался по своей темнице, где нашел лишь кучу сгнившей соломы и обломки разбитой кружки.
Время тянулось бесконечно. Мне казалось, что прошло уже два или три дня в этой могиле, как вдруг послышались тяжелые шаги и ко мне проник красноватый свет лампы. Я узнал брата-ключника и отца Тимофея. Последний нес в руках орудие пытки – род кнута с узлом на конце.
Задрожав от гнева, я почувствовал, как нервы мои напряглись. Слабость и отчаяние уступили место решимости. Я глядел на этих чудовищ, как будто они явились убить меня и похоронить. Почерпнув в моем отчаянии смелости, которой до сих пор не могу забыть, стал в оборонительную позицию. По тому, как пришедшие щурились, угадывалось, что, войдя со света, они ничего не могут различить в темноте, и, желая скорее воспользоваться этим преимуществом, я схватил громадный обломок кружки и с размаха ударил им по голове приора, тут же упавшего навзничь. Затем обернулся к брату-тюремщику. Он не был способен на большое сопротивление и на коленях просил о милости.
Мне удалось выхватить у него связку ключей и выйти, заперев дверь за побежденными врагами. В это время вся братия как раз была в церкви. Я осторожно пробирался вдоль стен, скрывался, ждал и старался избежать всевозможных встреч. Наконец выбрался на улицу и задохнулся от чистого воздуха.
Розора сидела у окна. Я толкнул полуотворенную дверь и в одно мгновение был у ее ног.
Нет надобности говорить, что глядел на нее влюбленными глазами; со своей стороны она не скупилась на улыбки, бросавшие меня в дрожь. От этого я часто задумывался. Но был юношески скромен, и сто шагов, отделявших меня от Розоры, казались непроходимой пропастью. Девушка до такой степени занимала мои мысли, что я, без сомнения, допускал большие ошибки в наших фармацевтических произведениях, так как отец Тимофей, наш приор, приняв лекарство от мучившей его подагры, чуть не умер.
В наказание за рассеянность на меня наложили пост и заставили читать во время обеда. Пища в монастыре и так не была особенно обильна, и у меня разрывалось сердце при виде братьев, поглощавших суп и зелень, тогда как я вынужден был питаться сухим хлебом и водою. Желая как-нибудь забыться, я с жаром предавался любовным мечтам, и мне не раз казалось, что пар, поднимавшийся из чужой тарелки, принимает образ обнаженной Розоры.
Моя рассеянность была причиною скандалов, вызывавших больший шум, чем следовало бы.
Однажды я читал главу из Библии о Ноевом ковчеге, очевидно, одну из наиболее интересных, и, дойдя до тех слов, где говорится, что Господь велел Ною взять по семи пар чистых животных, добавил следующее:
– Возьми с собою Розору из Кастельжироне и дай ей лучшее место в твоем ковчеге. Это будет прекраснейшее из всех созданий, которое ты поместишь к себе… Ступай к ней – Ты найдешь ее сидящей у окна. Закутай ее потеплее, чтобы у нее не начался насморк, так как погода будет сырая. А когда снова выглянет солнце…
Мне удалось продолжать довольно долго, так как монахи за обедом благочестивые чтения слушают рассеянно, нескольких главных слов, схваченных на лету из известного рассказа, достаточно для них, чтобы следовать за его нитью более воображением, чем слухом. Прошло около четверти часа, прежде чем нарастающий шепот и подавленный смех привели меня в чувство.
В результате отец Тимофей собственноручно наказал меня. И его наказание было тем сильнее, что он еще не забыл приготовленного мною лекарства.
В другой раз я совершил более серьезный проступок. Выйдя на кафедру, чтобы начать чтение, с головой, наполненной Розорою, и, открыв книгу, положенную предо мною, заметил на полях нарисованную девушку в прелестном костюме. В книге она звалась… уже не помню, как, мне было все равно, я сам назвал ее Розорой и, делая вид, что читаю, с энтузиазмом описывал красавицу слушателям. Да простит мне Бог, но, кажется, говорил об обнаженных руках, которые снились мне прошлой ночью.
Произошел всеобщий шум. Меня заставили сойти с кафедры. Я упирался, уверяя, что прочел все это в книге. Тогда меня потащили за рясу, но я ударил ногой прямо в лицо нападавшего, который оказался никем иным, как самим отцом Тимофеем. Что тут было! Меня опрокинули, связали и бросили в карцер, где предоставили собственным мечтам.
Еще никогда я не подвергался таким ужасным испытаниям. После нескольких часов бессильной злобы уснул. Когда проснулся, меня окружала тяжелая холодная атмосфера, пропитанная сыростью. Ужасно хотелось есть. Воображение подсказывало, что мне суждено погибнуть здесь. В монастыре рассказывали страшные истории о неожиданно исчезавших монахах, о которых никто никогда уже более не слыхал.
Между тем время шло. Я метался по своей темнице, где нашел лишь кучу сгнившей соломы и обломки разбитой кружки.
Время тянулось бесконечно. Мне казалось, что прошло уже два или три дня в этой могиле, как вдруг послышались тяжелые шаги и ко мне проник красноватый свет лампы. Я узнал брата-ключника и отца Тимофея. Последний нес в руках орудие пытки – род кнута с узлом на конце.
Задрожав от гнева, я почувствовал, как нервы мои напряглись. Слабость и отчаяние уступили место решимости. Я глядел на этих чудовищ, как будто они явились убить меня и похоронить. Почерпнув в моем отчаянии смелости, которой до сих пор не могу забыть, стал в оборонительную позицию. По тому, как пришедшие щурились, угадывалось, что, войдя со света, они ничего не могут различить в темноте, и, желая скорее воспользоваться этим преимуществом, я схватил громадный обломок кружки и с размаха ударил им по голове приора, тут же упавшего навзничь. Затем обернулся к брату-тюремщику. Он не был способен на большое сопротивление и на коленях просил о милости.
Мне удалось выхватить у него связку ключей и выйти, заперев дверь за побежденными врагами. В это время вся братия как раз была в церкви. Я осторожно пробирался вдоль стен, скрывался, ждал и старался избежать всевозможных встреч. Наконец выбрался на улицу и задохнулся от чистого воздуха.
Розора сидела у окна. Я толкнул полуотворенную дверь и в одно мгновение был у ее ног.
ГЛАВА IV
Я веду себя очень дурно, но и другие – не лучше
Уже не помню, что говорил Розоре. Мысли так же толпились у меня в голове, как слова на устах. Я произвел на нее впечатление сумасшедшего влюбленного. Она закрыла дверь и окно, но не закрыла для меня своего сердца. Эта добрая девушка спасла меня. Так как у Розоры были некоторые связи в свете, то мое дело оказалось в лучших руках. Она очень часто виделась с кардиналом С…, который охотно давал ей интимные аудиенции и советы. Достойный прелат принял во мне участие и взял на себя труд все устроить с монастырем.
Это ему удалось. Кроме того, он освободил меня от обетов, помирил с семьей и обещал обеспечить будущность, которую и устроил немедленно, дав двадцать экю и приказ немедленно оставить Кастельжироне. Полагаю, что он немного ревновал меня к нашему общему другу.
Что же касается Розоры, то она восприняла мой отъезд без сожаления. Я был так молод и так страстен, что, наконец, надоел ей своей любовью.
Когда явился в Палермо, у меня осталось всего три экю: я иногда останавливался на дороге, больше в трактирах, чем в церквях, и видел меньше монашеских ряс, чем женских юбок.
Дядя Калиостро открыл для меня свой дом и не жалел советов. Чтобы доставить ему удовольствие, более чем по собственной наклонности, я поступил в мастерскую художника, где начал брать уроки рисования. В действительности же мне удалось только завязать дурные знакомства и вступить в шайку негодяев, которые грабили город, пугали женщин и запоздалых прохожих. Если обход стражи замечал нас в одном конце улицы, то поворачивал в другой. Так как при встрече с нами он не ожидал ничего, кроме пинков, то и не совал носа в наши дела. В этом прекрасном обществе я научился довольно хорошо владеть шпагой и постиг это искусство в ссорах, которые могли стоить мне жизни, но, к счастью, отделывался только царапинами.
Меня научили пить, и, наконец, часть моего воспитания, начатая Розорой, также была завершена.
Теперь нужно упомянуть об одном странном качестве, которым не стану гордиться, поскольку обязан им главным образом природе. Пускай мои успехи в рисовании были скромны, зато рука приобрела такую ловкость, что я без малейшего усилия мог подражать самому трудному почерку и делал это с таким совершенством, что невозможно было отличить копию от оригинала. Но я не злоупотреблял этим талантом и использовал его лишь во благо моих друзей. Действительно, как можно было отказать им, например, в билетах на спектакли, когда мне стоило только их написать? Это совсем не вредило директору театра, так как у него постоянно были пустые места. К тому же мои люди всегда вели себя хорошо: счастливые тем, что вошли даром, они никого не оскорбляли и никогда – не мешали показу пьесы.
Когда какой-нибудь добрый малый, бывший на заметке у полиции, нуждался в бумагах или аттестатах, я, конечно, не мог отказать и оказывал ему услугу без вреда для кого бы то ни было. Откровенно сознаюсь в этом, так как мне никогда не приходило в голову подделывать бумажки, что, впрочем, очень трудно и долго.
В наших игорных домах много играли, но карты и кости никогда мне не нравились. Было бы противно приобрести такую ловкость, чтобы постоянно выигрывать, а для проигрыша у меня не было денег. Кроме того, подобное искусство казалось опасным, и могу назвать многих из самых ловких наших товарищей, окончивших галерами.
Тем временем мне исполнилось восемнадцать лет, я влюбился во второй раз в жизни. Следовало бы сказать, в первый: чувство, внушенное мне Эмилией, было так чисто, хотя и страстно, что даже изгладило воспоминание о чувственном увлечении Розорой.
Эмилия была моей кузиной, и мы еще детьми играли вместе. Она вернулась домой, окончив воспитание в монастыре. Я увидал ее в первый раз с изумлением, почти с испугом. Эта шестнадцатилетняя итальянка была уже женщиной до мозга костей. Протянув мне смуглую руку и сказав нежным голосом «здравствуйте, кузен», она сделала из меня верного раба. Я с трудом сдержался, чтобы не пасть перед ней на колени.
Единственное, что мне не понравилось, – это появление одновременно с Эмилией одного из моих друзей-негодяев шевалье Тривульция. Кажется, он иногда виделся с моей кузиной в приемной монастыря. Дядя позволил ему поздравить возвратившуюся пансионерку, и тот бессовестно стал надоедать нам своими посещениями.
– Сначала Эмилия принимала его любезно, и я думал, что имею в нем опасного соперника, но ошибался. Итальянка, а следовательно, вдвойне женщина, кузина любила, чтобы за ней ухаживали, вот и все. В действительности же она была тронута лишь моей нежностью. Ее предпочтение выражалось все яснее и яснее, и я уже поглядывал на шевалье снисходительно.
Не раз просил кузину назначить мне тайное свидание в ночной тиши. Она все откладывала, не говоря ни да, ни нет, но с такой улыбкой и таким взглядом, что сердце у меня начинало биться сильнее. Наконец однажды она сказала мне следующее:
– Ты добрый мальчик, Жозеф, и я уверена, что ты меня любишь.
– Люблю ли я вас, Эмилия!..
– Приходи сегодня вечером в сад, когда все уснут.
– Боже!.. А в котором часу?
– В полночь. Согласен?..
– О! Эмилия…
– Итак, до вечера, – сказала она, поспешно уходя.
Какой день! Первое свидание – прелестная вещь. Оно волнует кровь и возбуждает нервы.
Настала ночь.
Я не мог прикоснуться к ужину, так что дядя Калиостро сказал мне:
– У тебя очень озабоченный вид, Жозеф.
– Вовсе нет, дядюшка.
Запершись у себя в комнате, я слышал, как пробило десять, одиннадцать и, наконец, половина двенадцатого. Тогда я тихо спустился в сад и спрятался в беседке в дальней аллее от дома.
Была прелестная темная ночь. Лишь вверху ободряюще подмигивали звезды. Свежий воздух, смешанный с благоуханием цветов, слегка пьянил.
Пробила полночь.
Прошло еще несколько минут.
Вдруг из мрака возникла легкая фигура, казалось, парящая в невесомости. И стало понятно, почему так темна ночь: весь свет сконцентрировался на моей кузине.
– Это ты, Жозеф?
– Да, кузина.
У меня пропал голос.
Эмилия взяла меня под руку, и мы пошли по темной аллее.
Обычно столь разговорчивый, я не знал, что сказать этому ангелу. Меня переполняло страстное желание заключить ее в объятия и покрыть поцелуями. Но боялся прикоснуться к ней, чтобы каким-то неловким движением или словами не разрушить этот образ.
Накануне мысленно сотни раз рисовал картину нашей встречи, знал, что скажу, как объяснюсь. Короче, красноречию не было границ. А тут…
Наконец, потеряв терпение от моего молчания, Эмилия решилась заговорить первая.
– Жозеф… – сказала она.
Я вздрогнул, услышав прелестный голосок, и начал постепенно возвращаться из небытия. Предо мной стояла моя Эмилия.
– Что? – невнятно пробормотал я.
– Мы одни, не правда ли? Подойди ко мне ближе – еще ближе и узнай мою тайну… Жозеф, у меня есть любовник.
– У тебя!.. У вас, Эмилия? Любовник…
– Конечно, – ответила она. – Ты и не подозревал? Это Тривульций.
– Тривулыщй!.. А, понимаю. Да, я согласен, это любовник, но и я такой же. И брат Пеппо, который приходит за милостыней каждую субботу и объясняется вам в любви, также любовник, следовательно, нас трое.
– Ты с ума сошел. Или ты принимаешь меня за девчонку. Шевалье – мой любовник. Ты должен знать, что означает это слово… Я признаюсь тебе в этом, потому что мы рассчитываем на твою помощь в нашей любви…
Вы можете себе представить мое изумление и отчаяние. Что тут можно было ответить, и сам не знал.
Вдруг на мою несчастную голову что-то обрушилось. Это был удар палкой. За первым последовал второй, третий, потом четвертый и так до тех пор, пока дядя, узнав мой голос, не остановился.
– Как! Это ты, Жозеф? – вскричал он. Эмилия убежала.
– Какого черта ты тут делал? – продолжал удивленный добряк. – Я принял тебя за Тривульция. Он, как мне говорили, является сюда по ночам задавать серенады моей дочери. Разве это время и место болтать с кузиной, которую ты видишь каждый день и с которой можешь говорить в первом попавшемся углу? К чему такая таинственность?.. Или вы любите друг друга? О, это было бы очень приятно! Мне двадцать раз приходило в голову поженить вас.
– Ах, дядя, какая ужасная палка!..
– Я нарочно выбрал потолще.
– Вы мне, наверное, что-нибудь сломали…
– Очень может быть. Я это хорошо понимаю. Ступай ложись, теперь не время говорить о делах, мы объяснимся завтра. Я на тебя не сержусь.
– И я также, дядя.
Невозможно описать, какую ночь я провел. Кусал простыню, рвал подушку, бегал по комнате с глупыми возгласами. Мне хотелось пойти убить Тривульция. Убить хотя бы для того, чтобы немного успокоиться. Только под утро я уснул, истощенный и измученный.
Проснулся очень поздно и вышел к остальным уже вечером.
Дядя улыбался с довольным видом. Эмилия опустила глаза и казалась очень заинтересованной своей работой. Естественно, я выглядел довольно глупо.
– Ну, ты можешь обнять ее и поцеловать, – громко смеясь, сказал дядя. – Дочка, дай ему обнять и поцеловать тебя. Это должно вознаградить его за то, что случилось вчера вечером.
Скромно признаюсь, что, получив позволение обнять кузину, я не думал ни о чем, кроме удовольствия, которое мне предстояло.
Я подошел. Она удивленно поглядела на меня, но не запретила себя поцеловать.
После этого дядя счел нужным оставить нас наедине и вышел, потирая руки.
Эмилия поспешно встала, схватила меня за руку и, подойдя к окну, взглянула прямо в глаза.
– О, как ты добр! Как ты добр! – весело сказала она. – Ты позволил отцу думать, что хочешь на мне жениться, чтобы отвлечь его подозрения от Тривульция.
Как это ни тяжело, но буду продолжать говорить правду, обнажая всю подлость моего сердца.
Под взглядами обольстительной кузины забылось жестокое признание, сделанное мне накануне, и я ответил:
– Я Действительно хочу на вас жениться.
– Это невозможно.
– Значит, вы меня совсем не любите?
– Нет, люблю. Но только как сестра, как кузина. Нельзя жениться, если люди играли еще детьми. Разве ты ничего не помнишь?..
Я покраснел при этом намеке. Дело в том, что прежде, во время игры, мне не раз приходилось изображать школьного учителя и наказывать маленькую девочку самым нескромным образом.
Но это не мешает любить друг друга, напротив.
Одним словом, я был готов хоть сейчас жениться на неблагодарной, если б только она дала слово, что на будущее будет мне верна… Да даже и без этого.
Но Эмилия не оставила и этой призрачной надежды.
– Забудем эти глупости, – сказала она. – Я дала слово Тривульцию уже более года назад. Он писал мне, мы с ним говорили и полюбили друг друга. Я стану госпожой Тривульций, как только позволят наши родители. А до тех пор мы рассчитываем видеться как можно чаще. И благодаря тебе это будет нетрудно.
– Благодаря мне?..
– Да, отец, думая, что ты хочешь на мне жениться, предоставит мне свободу. Кроме того, ты скажешь ему, что Тривульций – твой друг, что ты хочешь видеть его в доме каждый день, а также и вечер. Ты понимаешь? О, Жозеф! Как мы будем благодарны тебе, я и Тривульций.
– Кузина, какую роль вы хотите заставить меня играть?
– Роль нашего покровителя, нашего ангела-хранителя. Дорогой Жозеф, не отказывай мне. Я буду любить тебя… Я тебя поцелую – хочешь?
Никто не знает, сколько демонов живет в самой прелестной женщине, но нет сомнения, что они в ней есть.
Эмилия села ко мне на колени, в ее глазах сверкнуло пламя, какое я уже видел в глазах Розоры. Я поклялся во всем, в чем она захотела. Девушка казалась довольной. А я?.. Должен признаться – тоже.
В этот день я заметил, что от шеи моей кузины необыкновенно хорошо пахнет.
Этим же вечером Тривульций явился к нам со скромным видом, значение которого я понял гораздо лучше, чем накануне. Он поцеловал руку Эмилии по французскому обычаю и был нежнее, чем обыкновенно.
Это ошибка с его стороны. Дядя, который уже имел подозрение, судя по палочным ударам, предназначенным Тривульцию, но обрушившимся на меня, не мог без раздражения смотреть на любезности шевалье и совершенно определенно просил его больше у нас не бывать.
Через час Эмилия явилась ко мне в комнату.
– Жозеф, – сказала она, – так-то ты держишь свое обещание? Почему ты не защитил шевалье?
– Увы! – отвечал я. – Потому что имею глупость любить вас.
– Да, да, я это знаю. Слушай, вот письмо, отошли его Тривульцию.
– О, кузина!..
– Отчего же нет? Если ты меня любишь, ты должен желать оказать мне услугу.
– Пожалуй, я это сделаю, но не даром.
Это ему удалось. Кроме того, он освободил меня от обетов, помирил с семьей и обещал обеспечить будущность, которую и устроил немедленно, дав двадцать экю и приказ немедленно оставить Кастельжироне. Полагаю, что он немного ревновал меня к нашему общему другу.
Что же касается Розоры, то она восприняла мой отъезд без сожаления. Я был так молод и так страстен, что, наконец, надоел ей своей любовью.
Когда явился в Палермо, у меня осталось всего три экю: я иногда останавливался на дороге, больше в трактирах, чем в церквях, и видел меньше монашеских ряс, чем женских юбок.
Дядя Калиостро открыл для меня свой дом и не жалел советов. Чтобы доставить ему удовольствие, более чем по собственной наклонности, я поступил в мастерскую художника, где начал брать уроки рисования. В действительности же мне удалось только завязать дурные знакомства и вступить в шайку негодяев, которые грабили город, пугали женщин и запоздалых прохожих. Если обход стражи замечал нас в одном конце улицы, то поворачивал в другой. Так как при встрече с нами он не ожидал ничего, кроме пинков, то и не совал носа в наши дела. В этом прекрасном обществе я научился довольно хорошо владеть шпагой и постиг это искусство в ссорах, которые могли стоить мне жизни, но, к счастью, отделывался только царапинами.
Меня научили пить, и, наконец, часть моего воспитания, начатая Розорой, также была завершена.
Теперь нужно упомянуть об одном странном качестве, которым не стану гордиться, поскольку обязан им главным образом природе. Пускай мои успехи в рисовании были скромны, зато рука приобрела такую ловкость, что я без малейшего усилия мог подражать самому трудному почерку и делал это с таким совершенством, что невозможно было отличить копию от оригинала. Но я не злоупотреблял этим талантом и использовал его лишь во благо моих друзей. Действительно, как можно было отказать им, например, в билетах на спектакли, когда мне стоило только их написать? Это совсем не вредило директору театра, так как у него постоянно были пустые места. К тому же мои люди всегда вели себя хорошо: счастливые тем, что вошли даром, они никого не оскорбляли и никогда – не мешали показу пьесы.
Когда какой-нибудь добрый малый, бывший на заметке у полиции, нуждался в бумагах или аттестатах, я, конечно, не мог отказать и оказывал ему услугу без вреда для кого бы то ни было. Откровенно сознаюсь в этом, так как мне никогда не приходило в голову подделывать бумажки, что, впрочем, очень трудно и долго.
В наших игорных домах много играли, но карты и кости никогда мне не нравились. Было бы противно приобрести такую ловкость, чтобы постоянно выигрывать, а для проигрыша у меня не было денег. Кроме того, подобное искусство казалось опасным, и могу назвать многих из самых ловких наших товарищей, окончивших галерами.
Тем временем мне исполнилось восемнадцать лет, я влюбился во второй раз в жизни. Следовало бы сказать, в первый: чувство, внушенное мне Эмилией, было так чисто, хотя и страстно, что даже изгладило воспоминание о чувственном увлечении Розорой.
Эмилия была моей кузиной, и мы еще детьми играли вместе. Она вернулась домой, окончив воспитание в монастыре. Я увидал ее в первый раз с изумлением, почти с испугом. Эта шестнадцатилетняя итальянка была уже женщиной до мозга костей. Протянув мне смуглую руку и сказав нежным голосом «здравствуйте, кузен», она сделала из меня верного раба. Я с трудом сдержался, чтобы не пасть перед ней на колени.
Единственное, что мне не понравилось, – это появление одновременно с Эмилией одного из моих друзей-негодяев шевалье Тривульция. Кажется, он иногда виделся с моей кузиной в приемной монастыря. Дядя позволил ему поздравить возвратившуюся пансионерку, и тот бессовестно стал надоедать нам своими посещениями.
– Сначала Эмилия принимала его любезно, и я думал, что имею в нем опасного соперника, но ошибался. Итальянка, а следовательно, вдвойне женщина, кузина любила, чтобы за ней ухаживали, вот и все. В действительности же она была тронута лишь моей нежностью. Ее предпочтение выражалось все яснее и яснее, и я уже поглядывал на шевалье снисходительно.
Не раз просил кузину назначить мне тайное свидание в ночной тиши. Она все откладывала, не говоря ни да, ни нет, но с такой улыбкой и таким взглядом, что сердце у меня начинало биться сильнее. Наконец однажды она сказала мне следующее:
– Ты добрый мальчик, Жозеф, и я уверена, что ты меня любишь.
– Люблю ли я вас, Эмилия!..
– Приходи сегодня вечером в сад, когда все уснут.
– Боже!.. А в котором часу?
– В полночь. Согласен?..
– О! Эмилия…
– Итак, до вечера, – сказала она, поспешно уходя.
Какой день! Первое свидание – прелестная вещь. Оно волнует кровь и возбуждает нервы.
Настала ночь.
Я не мог прикоснуться к ужину, так что дядя Калиостро сказал мне:
– У тебя очень озабоченный вид, Жозеф.
– Вовсе нет, дядюшка.
Запершись у себя в комнате, я слышал, как пробило десять, одиннадцать и, наконец, половина двенадцатого. Тогда я тихо спустился в сад и спрятался в беседке в дальней аллее от дома.
Была прелестная темная ночь. Лишь вверху ободряюще подмигивали звезды. Свежий воздух, смешанный с благоуханием цветов, слегка пьянил.
Пробила полночь.
Прошло еще несколько минут.
Вдруг из мрака возникла легкая фигура, казалось, парящая в невесомости. И стало понятно, почему так темна ночь: весь свет сконцентрировался на моей кузине.
– Это ты, Жозеф?
– Да, кузина.
У меня пропал голос.
Эмилия взяла меня под руку, и мы пошли по темной аллее.
Обычно столь разговорчивый, я не знал, что сказать этому ангелу. Меня переполняло страстное желание заключить ее в объятия и покрыть поцелуями. Но боялся прикоснуться к ней, чтобы каким-то неловким движением или словами не разрушить этот образ.
Накануне мысленно сотни раз рисовал картину нашей встречи, знал, что скажу, как объяснюсь. Короче, красноречию не было границ. А тут…
Наконец, потеряв терпение от моего молчания, Эмилия решилась заговорить первая.
– Жозеф… – сказала она.
Я вздрогнул, услышав прелестный голосок, и начал постепенно возвращаться из небытия. Предо мной стояла моя Эмилия.
– Что? – невнятно пробормотал я.
– Мы одни, не правда ли? Подойди ко мне ближе – еще ближе и узнай мою тайну… Жозеф, у меня есть любовник.
– У тебя!.. У вас, Эмилия? Любовник…
– Конечно, – ответила она. – Ты и не подозревал? Это Тривульций.
– Тривулыщй!.. А, понимаю. Да, я согласен, это любовник, но и я такой же. И брат Пеппо, который приходит за милостыней каждую субботу и объясняется вам в любви, также любовник, следовательно, нас трое.
– Ты с ума сошел. Или ты принимаешь меня за девчонку. Шевалье – мой любовник. Ты должен знать, что означает это слово… Я признаюсь тебе в этом, потому что мы рассчитываем на твою помощь в нашей любви…
Вы можете себе представить мое изумление и отчаяние. Что тут можно было ответить, и сам не знал.
Вдруг на мою несчастную голову что-то обрушилось. Это был удар палкой. За первым последовал второй, третий, потом четвертый и так до тех пор, пока дядя, узнав мой голос, не остановился.
– Как! Это ты, Жозеф? – вскричал он. Эмилия убежала.
– Какого черта ты тут делал? – продолжал удивленный добряк. – Я принял тебя за Тривульция. Он, как мне говорили, является сюда по ночам задавать серенады моей дочери. Разве это время и место болтать с кузиной, которую ты видишь каждый день и с которой можешь говорить в первом попавшемся углу? К чему такая таинственность?.. Или вы любите друг друга? О, это было бы очень приятно! Мне двадцать раз приходило в голову поженить вас.
– Ах, дядя, какая ужасная палка!..
– Я нарочно выбрал потолще.
– Вы мне, наверное, что-нибудь сломали…
– Очень может быть. Я это хорошо понимаю. Ступай ложись, теперь не время говорить о делах, мы объяснимся завтра. Я на тебя не сержусь.
– И я также, дядя.
Невозможно описать, какую ночь я провел. Кусал простыню, рвал подушку, бегал по комнате с глупыми возгласами. Мне хотелось пойти убить Тривульция. Убить хотя бы для того, чтобы немного успокоиться. Только под утро я уснул, истощенный и измученный.
Проснулся очень поздно и вышел к остальным уже вечером.
Дядя улыбался с довольным видом. Эмилия опустила глаза и казалась очень заинтересованной своей работой. Естественно, я выглядел довольно глупо.
– Ну, ты можешь обнять ее и поцеловать, – громко смеясь, сказал дядя. – Дочка, дай ему обнять и поцеловать тебя. Это должно вознаградить его за то, что случилось вчера вечером.
Скромно признаюсь, что, получив позволение обнять кузину, я не думал ни о чем, кроме удовольствия, которое мне предстояло.
Я подошел. Она удивленно поглядела на меня, но не запретила себя поцеловать.
После этого дядя счел нужным оставить нас наедине и вышел, потирая руки.
Эмилия поспешно встала, схватила меня за руку и, подойдя к окну, взглянула прямо в глаза.
– О, как ты добр! Как ты добр! – весело сказала она. – Ты позволил отцу думать, что хочешь на мне жениться, чтобы отвлечь его подозрения от Тривульция.
Как это ни тяжело, но буду продолжать говорить правду, обнажая всю подлость моего сердца.
Под взглядами обольстительной кузины забылось жестокое признание, сделанное мне накануне, и я ответил:
– Я Действительно хочу на вас жениться.
– Это невозможно.
– Значит, вы меня совсем не любите?
– Нет, люблю. Но только как сестра, как кузина. Нельзя жениться, если люди играли еще детьми. Разве ты ничего не помнишь?..
Я покраснел при этом намеке. Дело в том, что прежде, во время игры, мне не раз приходилось изображать школьного учителя и наказывать маленькую девочку самым нескромным образом.
Но это не мешает любить друг друга, напротив.
Одним словом, я был готов хоть сейчас жениться на неблагодарной, если б только она дала слово, что на будущее будет мне верна… Да даже и без этого.
Но Эмилия не оставила и этой призрачной надежды.
– Забудем эти глупости, – сказала она. – Я дала слово Тривульцию уже более года назад. Он писал мне, мы с ним говорили и полюбили друг друга. Я стану госпожой Тривульций, как только позволят наши родители. А до тех пор мы рассчитываем видеться как можно чаще. И благодаря тебе это будет нетрудно.
– Благодаря мне?..
– Да, отец, думая, что ты хочешь на мне жениться, предоставит мне свободу. Кроме того, ты скажешь ему, что Тривульций – твой друг, что ты хочешь видеть его в доме каждый день, а также и вечер. Ты понимаешь? О, Жозеф! Как мы будем благодарны тебе, я и Тривульций.
– Кузина, какую роль вы хотите заставить меня играть?
– Роль нашего покровителя, нашего ангела-хранителя. Дорогой Жозеф, не отказывай мне. Я буду любить тебя… Я тебя поцелую – хочешь?
Никто не знает, сколько демонов живет в самой прелестной женщине, но нет сомнения, что они в ней есть.
Эмилия села ко мне на колени, в ее глазах сверкнуло пламя, какое я уже видел в глазах Розоры. Я поклялся во всем, в чем она захотела. Девушка казалась довольной. А я?.. Должен признаться – тоже.
В этот день я заметил, что от шеи моей кузины необыкновенно хорошо пахнет.
Этим же вечером Тривульций явился к нам со скромным видом, значение которого я понял гораздо лучше, чем накануне. Он поцеловал руку Эмилии по французскому обычаю и был нежнее, чем обыкновенно.
Это ошибка с его стороны. Дядя, который уже имел подозрение, судя по палочным ударам, предназначенным Тривульцию, но обрушившимся на меня, не мог без раздражения смотреть на любезности шевалье и совершенно определенно просил его больше у нас не бывать.
Через час Эмилия явилась ко мне в комнату.
– Жозеф, – сказала она, – так-то ты держишь свое обещание? Почему ты не защитил шевалье?
– Увы! – отвечал я. – Потому что имею глупость любить вас.
– Да, да, я это знаю. Слушай, вот письмо, отошли его Тривульцию.
– О, кузина!..
– Отчего же нет? Если ты меня любишь, ты должен желать оказать мне услугу.
– Пожалуй, я это сделаю, но не даром.