Клянем, полны отчаянья и страха?..
Счастливым дням не доверяет он:
Так узник бедный, к воздуху темницы
Давно привыкший, солнцем ослеплен
И, отвращая взоры от денницы,
Он все грустит в дубровах и степях
О сумраке тюремном и цепях.
Ужель к нему вернулся прежний сплин?
Он говорит: «Люблю», ее целует —
И думает: «Я — муж, я — семьянин,
Уж никогда не буду я один,
И днем, и ночью — всюду, вечно с нею…»
От этой мысли холодно Сергею.
«Легко сказать — жениться!.. Это шаг
Непоправимый; разбирая строго,
Обуза тяжкая — законный брак;
И, право, в одиночестве так много
Поэзии…» Горюет всей душой
Сергей о жизни вольной, холостой.
Остановился вдруг на полпути.
Чтоб жизнь начать, не может он найти
Решимости: как пред холодной ванной,
Дрожит, не знает, как в нее войти —
Нелепое, смешное положенье!
А силы нет, чтоб победить сомненье.
Уж он предвидит скуку и заботы,
И петербургских пятых этажей
Квартирки плохонькие, визг детей,
Кухарок, нянюшек, портнихи счеты
И запах от пеленок; дрязги, чад
Котлет из кухни и семейный ад.
Мне долг прямой велит любить…» И вдруг
Всю душу охватил ему испуг.
«А если…» — он не кончил; неизвестность
Его страшила; он искал вокруг
Поддержки иль опоры; ум слабеет
От ужаса в нем сердце леденеет.
Что все в любви зависит от мгновенья!
То любит, то не любит он опять.
И невозможно чувству приказать:
Оно — порыв, каприз воображенья,
Он не владеет им… Меж тем, грозя,
Пугает мысль, что не любить — нельзя.
Как скучная обязанность, гнетет;
Возможное нам мило ненадолго,
Преступное нас манит и влечет.
Зачем так сладок нам запретный плод?
Он чувствует, что воля в нем бессильна…
И как заставить полюбить насильно?
Из сердца вырвался в безмолвье ночи.
Он пристально заглядывал в тайник
Души своей, до дна в него проник,
Смотрел, искал, прислушивался, очи
Вперив во тьму… и в сердце находил
Лишь мрак и пустоту, — он разлюбил!
Он победил, окончена борьба,
Она теперь покорна и слаба,
Не взвешивает чувств своих, не мерит;
Его мгновенных прихотей раба —
Идет на жертвы, горе и страданье
Безропотно, как агнец на закланье.
Так ясно, что ее покорность губит,
Что надо быть кокеткой, гордой, злой, —
Но силы нет, и с детской простотой
Она открыто, беззаветно любит;
И тем неумолимее Сергей,
Сознав вину, срывает гнев на ней.
Не жалуется, — он бы и не мог
Ее понять, — тихонько вытирает
Глаза, в дрожащих ручках свой платок
Свернув, как дети, в маленький комок,
И слушает, и горько-горько плачет:
«Ну что же, Бог с ним, ничего не значит.
Сергей, смотревший с нежностью глубокой
На бледный, лик, на светлую косу,
На милую, печальную красу,
Теперь глядит так злобно и жестоко,
Как за слезою катится слеза,
И красные, опухшие глаза
Вражда заговорила, — скука, лень
И отвращенье: так в осенний день
Бывает пыльно, ветрено и сухо;
И хоть бы капля чувства, хоть бы тень…
В душе он ищет жалости напрасно:
В ней все так жестко, холодно и ясно.
Бедняжка молвит; ждет она лишь слова,
Одной улыбки, взора милых глаз,
Чтоб верить вновь и все простить тотчас,
Ему на шею броситься готова…
Сергей со злобой начал говорить,
Что он ее не в праве разлюбить.
Ведь, кажется, вопрос решен; она
Уверенною быть вполне должна,
Что не раздумал он на ней жениться…
И Вера слушает, как смерть, бледна,
И только очи широко открыты,
Какой-то мертвой дымкою покрыты;
В Забелине кипело чувство злое;
«Как этот взгляд, — с досадой думал он, —
Невыразителен и неумен;
В нем что-то глупое, совсем тупое…»
Поняв, что уж ничем нельзя помочь,
Ему писала Вера в ту же ночь:
Притворствовать. Запомните, Сергей,
Хотя могли вы быть ко мне добрей,
Я вас ни в чем, ни в чем не обвиняю
И лишь прошу уехать поскорей.
Ведь искренность для нас всего дороже,
А вы не любите меня, — я тоже.
Я требую, ни дня не медли дольше;
Но, возвратясь в родной, далекий край,
Хоть изредка про Веpy вспоминай.
Я буду за тебя молиться… Больше
Не встретимся мы на земном пути;
Да сохранит тебя Господь, — прости!»
От жалости не к Вере, а к себе…
Достиг он цели, победил в борьбе
И утолил тщеславие. Пустая,
Ничтожная победа, что в тебе?..
Бесцельное свершил он преступленье,
Навеки стыд в душе и угрызенье.
Что пользы в том? Увы, за свежесть чувства,
За каплю нежности, за дар любить,
Как любят дети, просто, без искусства,
За тот порыв, дающий силу жить, —
Он отдал бы, раскаяньем томимый,
Свой гордый ум, — свой ум непобедимый.
Кипит, а уж в сознанье холод вечный…
«Нет, мысль — не все, есть вера, есть любовь;
Но где же взять их, как вернуться вновь
К любви без дум и к простоте сердечной?» —
Так размышлял он, в экипаж садясь.
«Ну, с Богом, в путь!» — и тройка понеслась.
Вдоль по пути летят, за роем рой,
Сухие листья осени глухой…
Река бушует темными волнами,
А нежный тополь, что шумел весной
В лазури утренней и пел про счастье,
Теперь дрожит под холодом ненастья.
Стояла Вера. Все затихло в ней,
Как будто не сама она страдала,
А лишь рассказ давно минувших дней
В какой-то книге про себя читала,
Как будто только сон ей снился… Вдруг
Раздался колокольчик… Слабый звук
Не слышит… тройка мчится, замер крик…
В ней сердце, мысли, очи, бледный лик,
Все существо с неудержимой силой
Туда, за ним, стремилось в этот миг:
Так стебли трав в воде дрожат порою,
Стремясь за убегающей волною.
Унес холодный ветер в даль, и голос
Затих, на грудь поникла голова;
Как скошенный на ниве бедный колос,
Без слез, без жалобы, почти мертва,
Она упала… И ему так больно,
Так страшно сделалось, что к ней невольно
Рванули кони и стрелой умчали…
Возврата нет! Увы судьба не ждет,
И в даль она, как тройка, унесет
От всех, кого любили мы и знали;
Они с мольбой взывают нам вослед:
«Вернись, помедли!» — но возврата нет.
Мы далеко: «Прости!»… последний взгляд
С отчаяньем кидаем мы назад…
Наш крик замрет в пустыне безответной;
Взовьются кони и летят, летят,
Чем дальше, тем скорей, неутомимо, —
Мечты, друзья, любовь — все мимо, мимо!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Блаженны те, чей кошелек набит
Кредитными рублями! Пусть отважно
Их мысль в надзвездной области парит:
Пробудит вдохновенье аппетит
Для ужина. Но с пустотой желудка
Лирический восторг — плохая шутка!
Летишь, бывало. Вдруг жена подходит:
«Прекрасно, милый друг, — пиши, мечтай!..
Вот до чего поэзия доводит, —
Сегодня нет обеда! Так и знай»…
Она права, скажу я между нами:
Не будешь сыт красивыми стихами.
Зачем я не сапожник, не портной?
В хорошем сюртуке или ботинках
Есть польза несомненная: простой,
Понятный смысл, — а в звездах и в росинках,
И соловьях — какой в них толк — для тех,
В ком вдохновенье возбуждает смех?
Мне надоел. Что может быть скучней,
Как вечно у редакторских дверей
Стоять с портфелем? Слушаясь совета
Серьезных и практических людей,
Забуду с музой ветреную дружбу,
Остепенюсь и поступлю на службу.
Типографу приходиться в журнале,
Поэту позволяют выражать
Свои восторги, думы и печали
Стихотвореньем строчек в двадцать пять, —
Никак не более. Вошло в привычку
У нас стихи печатать «на затычку», —
И, может быть, испуганный читатель,
Взглянув на ряд моих несчетных строф,
Воскликнет: «Да хранит меня Создатель
Читать роман в две тысячи стихов!»
Он прав. Мне эта мысль тревожит совесть…
Но делать нечего, — окончу повесть.
В тумане желтом, дождь, гнилая осень,
Октябрьских полдней серенькая тьма…
Ему здесь душно: давят, как тюрьма,
Глухие стены. Запах южных сосен,
Лазурь небес припоминает он
На грязных, темных улицах, как сон.
Знакомый красный дом, городовой,
И вывеска над лавкой мелочной
С изображеньем хлеба и капусты…
Узор на ширмах, запах комнат, бой
Часов в столовой, тишина, и снова —
Весь ужас одиночества былого.
Проснувшись утром, глаз не открывая,
Он думал. Скучно. Одеваться лень.
Часы обеда, ужина и чая —
Вот все событья. Он читает. Тень
Все гуще — сумерки; и в эту пору
Приносят лампу и спускают штору.
Его желаний — броситься в постель,
Скорей задуть свечу… Дула устала…
Он с отвращеньем думал: «Неужель
И завтра то же, и опять сначала —
Вставанье, кофе, чтенье и опять, —
Обряд постылый жизни исполнять!..»
Тот взвешивал его: «Помог Кавказ!
Прибавилось полпуда. В добрый час!..
Что значит климат! — потирая руки,
Смеялся немец. — Поздравляю вас:
Теперь сто лет вам жить!» — и с жалкой, бедной
Улыбкою внимал Сережа бедный.
Он раз подумал. — Буду на магистра
Держать экзамен!» — и за груды книг
Принялся лихорадочно и быстро.
Сидел две ночи, но едва проник
Он в смысл одной главы: душа тревожна.
Он чувствует — работа невозможна.
Сквозь талый снег быт слышен визг саней
На мостовой, и скользкие панели
Сияли в мутном свете фонарей;
Из водосточных труб ручьи шумели,
И пьяный пел у двери кабака,
И тихо падал мокрый снег… Тоска!
Работает. Уютно и тепло.
И кроткое, любимое чело
На темном бархате глубоких кресел
Под лампой так нежно и светло…
И шьет она, — чуть слышен безмятежный,
Приятный звук иглы ее прилежной…
Простая жизнь казалась пошлой долей.
Он гордую свободу предпочел,
И, одинок, самолюбив и зол,
Остался он с своей постылой волей.
Но что в ней? В сердце — холод смерти. Свет
Любви погас, и в жизни смысла нет.
За книгой у камина он сидел,
Вдруг дверь открылась: Климов! Он влетел,
Обняв его, холодными усами
К щеке прижался, хохотал, шумел.
«Ну, как живется, милый мой философ?»
И предлагал он тысячи вопросов.
Из школы выгнали. За что, — спроси-ка!
За вредные идеи!.. Каково?
Уж кажется старался никого
Не обижать… Все это глупо, дико…
………………………………………
………………………………………
Ведь дело-то пошло у нас на лад!..
Работа славная! Но нет нам ходу,
Пока в деревне кулаки царят.
Со всей любовью искренней к народу,
С образованьем, с жаждою труда
Кому теперь я нужен? Ну, куда,
Он в этом духе говорил. Потом
Расспрашивал Сережу обо всем
С участьем, с нежной, дружеской тревогой.
Тот рассказал, как ездил он в Боржом.
Он, впрочем, говорил довольно мало,
С улыбкою небрежной и усталой.
«Помилуй, что за вздор!..» — и с лицемерной
Беспечностью он отрицал. — «Смущен…
Ага, краснеешь, — значит, это верно!..
Уж вижу по глазам…» — Был удивлен
Сергей. Один оставшись: «Неужели, —
Он думал, — Климов прав?.. Так, — в самом деле! —
Зачем, зачем, все эти муки, бремя
Тоски и лжи?.. Что сделал я с собой?…
Ах, Вера!..» — Слезы хлынули волной,
Душа смягчилась. «Да, люблю, все время
Любил родную, бедную мою,
И как я думать мог, что не люблю!..»
Так в комнате луна царить в ночи;
Внесут огонь, и месяц от свечи
Померкнет вдруг; уносят — с прежней силой
Сияют вновь стыдливые лучи:
В нас ложный свет рассудка чувство губит;
Любовь, как месяц, тихий сумрак любит.
Ему почти отрадна и легка, —
Надеждой робкою она согрета.
И пишет вновь дрожащая рука
Слова любви; он молит, ждет ответа,
Двух строк, хотя б упрека, и не лень
Ему на почту бегать каждый день.
И милый, нежный голос. Чуть звонок,
В прихожую летит он на порог:
«Не почтальон ли?» Пятый раз ей пишет, —
Ответа нет. Он больше ждать не мог…
В душе росло безумное волненье —
То детский страх, то радость, то мученье.
То был последний луч его надежды.
В записке Веры, в желтом лоскутке,
Как в бедном увядающем цветке,
Был слабый аромат ее одежды,
Ее духов; и весь он трепетал,
Когда тот запах с жадностью вдыхал.
Ужель захочет Вера отомстить
И оттолкнет его? Ужель забудет?
Забыть нельзя… А он… ведь мог забыть!..
О, только бы позволила любить
Безмолвно, трепетно. Во мраке ночи
Он видит чьи-то горестные очи,
Какие-то мучительные звуки:
«Сережа, я больна… скорей ко мне!..»
Она зовет, протягивает руки, —
Он это знает, чувствует во сне…
В слезах проснется, смотрит: тьма ночная.
И он один, и мучит мысль иная:
И даже весела, и все забыла?
Приеду я некстати, и она
Промолвит мне, досадою полна:
„Ведь я писала вам, что разлюбила!..“»
От этих дум сошел бы он с ума,
Когда б, бедняга, наконец письма
Опасно Верочка больна. Врачей
Пугает грусть ее. Необъяснима
Болезнь; и мать просила, чтоб Сергей
Приехал к ним, хоть на немного дней.
Он понял все: от горя умирая,
Она рвала все письма, не читая —
Сергей на поезде курьерском скачет.
И по ночам, когда в вагон спять,
Он, на диване прикорнув, объят
Безвыходной тоской, тихонько плачет.
Очнувшись вдруг в возке на лошадях,
В унылых севастопольских степях,
Но только что чрез горный перевал
Байдарские ворота миновал, —
Пахнуло теплое дыханье юга;
В воротах снежный прах еще летал,
А там, у моря, солнце уж пригрело
Подснежник трепетный с головкой белой.
Там лавр, олива, стройный кипарис,
И тихо плещет море голубое,
И под январским солнцем вознеслись
Дворцы Алупки в сладостном покое,
Внимая вечно ропщущим волнам,
И наш герой подумал: «Вера там!»
Он — на крыльцо. Еще в последний раз
Помедлил: «Неужель теперь, тотчас?..»
И сердце сжалось. В дверь рукой несмелой
Стучит; вошел, не поднимая глаз…
В прихожей — мать. Пред ней, как виноватый,
Сергей стоял, смущением объятый…
В подушке… свет сквозь спущенные шторы,
Лекарства душный запах… слабый крик:
«Сережа!..» — счастьем вспыхнувшие взоры…
«Она!..» — узнал он, бросился, приник…
«Голубчик!..» — голову ему руками
Обняв, как мать, прижавшись к ней губами,
Вот так, еще минутку, бедный мой,
Хороший мальчик!..» — и его жалела, —
Простила все и волосы рукой
Тихонько гладила… но ослабела,
Сомкнулись очи, замерли слова,
Упала на подушки голова.
Все, все, что было с ней, он понял вдруг,
Прочел всю повесть гордых, тайных мук…
Чем дольше смотрит он, тем безнадежней
Его тоска. Из жалких, слабых рук
Она его руки не выпускала:
«Теперь мне так легко, легко!.. Я знала,
Все время я томилась одиноко,
Как будто в темной, страшной глубине,
Где холодно и душно, как на дне
Пруда… а ты был там, где солнце… так далеко;
Но первый луч мне в сердце горячо
Проник, и хочется еще, еще…
Ты — мой. Одна я в жизни у тебя,
Не выдумаешь деточку другую,
Как ни старайся!.. Прежде для себя
Любило сердце, мучилось, любя;
Теперь ты мне, как я сама, — и сила
Любви навеки гордость победила…»
Все глубже, глубже входят в это слово,
Уж больше, кажется, нельзя, — потом
Нежданный смысл в нем открывают снова,
Опять «люблю», хотят исчезнуть в нем,
И чувству нет границ, и манят бездной
Слова любви, как тайны ночи звездной.
Покрылись цветом розовым. В горах
Растаял снег. Больная солнцу рада.
Надежда робко светится в очах:
Так вспыхивает бледная лампада
Пред тем, чтобы потухнут в вечной мгле.
Зазеленели травы на Яйле,
В сыром овраге желтый анемон
Уж распустился, воздух напоен
Весной, и запах моря — в теплом ветре.
Перенесли больную на балкон.
Она за белым парусом следила
Вдали… Потом, вздохнув, чело склонила:
Принес, и Вера с жадностью дышала
Благоуханьем свежих лепестков
И прятала лицо в них, и шептала:
«Как хорошо!..» Он плакать был готов:
Бескровный лик ее так худ и жалок
Среди росой обрызганных фиалок.
Сидели в тихий вечер. Огоньком
Дрожал маяк на темном Ай-Тодоре,
И в лунном свете, мягком, золотом,
Едва дышало трепетное море,
И лишь одна горела над землей
Звезда, непобежденная луной.
То вечное, что светится в лучах
Далеких звезд — и у тебя в очах
Горит и веет в душу мне отрадой,
Блаженства нет вне нас, оно — в сердцах,
Нельзя достичь его, понять лишь можно, —
Все остальное призрачно и ложно.
И вдруг, о чем молился, позабудешь,
Лишь чувствуешь младенческой душой,
Что близко Бог, что Боженька с тобой,
Вот тут, сейчас, и если добрым будешь,
Он не уйдет: так и теперь — в моей
Душе покой и счастье детских дней»…
И только сердце билось; и за них,
О чем они молчали, говорила
Природа вечным шумом волн морских,
Мерцаньем звезд… И Божий мир затих,
Чтобы внимать, как там в ночном просторе,
Про их любовь немолчно пело море.
Однажды, подозвав его с улыбкой,
Она сказала, — помни, я во всем
Сама виновна. Не считай ошибкой
Того, что было, и себя ни в чем
Не обвиняй: я писем не читала, —
Из гордости любовь я заглушала.
Твоя любовь лишь счастье мне дала;
Я снова бы как прежде полюбила,
И если б прошлое вернуть могла,
Я ничего бы в нем не изменила.
О, что бы ни случилось, знай, Сергей,
Что нет раскаянья в душе моей!..
И каждый взор твой в прошлом сердцу мил;
Я не хотела б, чтоб меня любил
Ты по-другому, — нет!.. Прошу у Бога,
Чтоб Он тебя за все вознаградил, —
За все, что ты мне дал, — и вечно, всюду
Твою любовь благословлять я буду!»
И ей все хуже делалось с тех пор.
Предчувствуя, что уж близка могила,
Вперив на друга долгий, долгий взор,
Больная ничего не говорила,
Как будто с ним прощалась, и порой
Качал в тревоге доктор головой.
Все прошлое; он позабыть не мог,
Как был тщеславен, мелочен, жесток,
Как сам разрушил счастье, не жалея.
Припоминал он звонкий голосок
И смех ее, и блещущие глазки,
И нежность первой, трогательной ласки,
В сосновой роще милую тропинку…
Давно, давно… то было, как в раю!..
Чтоб искупить одну ее слезинку,
Чтоб видеть Веру прежнюю свою,
Он отдал бы всю жизнь. Но нет возврата!..
И вечной тьмой душа его объята.
И сам не знал; как будто до него
Коснулось что-то. В комнате соседней
Все замерло… Не слышно ничего…
Но сердцем понял он, что час последний
Был близок… К Bеpе бросился: она
Лежала неподвижна и бледна.
Чуть слышался дыханья слабый звук,
И тихо, тихо приподнялись вежды;
В очах — не смутный бред, не ужас мук, —
В них мысль, почти сознательный испуг…
Тихонько мать заплакала… сиделка
Перекрестилась… Часовая стрелка
Сверчок был слышен в тишине ночной.
Вдруг Вера прошептала: «Там… смотрите!
Вот там… все ближе, ближе… Боже мой!..
Ко мне, Сережа, мама… защитите!..»
И, задыхаясь, думает Сергей
И просит Бога: «Только б поскорей!»
Мать подошла, и, полная тоской,
Вся бледная, но тихая, простая,
Она его жалеет: «Бедный мой
Сережа!» — гладит волосы рукой
И плачет с ним, и он, внимая звуку
Простых речей, целует эту руку.
Совсем исчез. Но не было в чертах
Уж ничего земного: в них другое —
Великое, спокойное, чужое.
Он отблеска любви искал в очах;
Она смотрела пристально, глубоко,
Но как-то странно, словно издалёка.
Все так же безмятежна и светла;
Когда прильнул дрожащими губами
Сережа к бледной ручке со слезами,
Уж холодна, как лед, она была…
Ее в уста целуя на прощанье,
Тихонько мать сказала: «До свиданья».
Волна, не находя себе приюта,
Шумела и металась. Он не знал,
Что с ним и где он… Разум потухал…
Порой хотелось отомстить кому-то
И громко, громко закричать, проклясть
Какую-то бессмысленную власть,
Ведь я люблю, люблю еще сильней!..
О, где она?.. Люблю кого?.. Кого же?..»
Что нет ее, не мог понять Сергей, —
Так чувствовал он связь живую с ней.
Он углублялся в скорбь, ее измерить
Хотел умом, но в смерть не мог поверить,
В сознанье не входила… Мягкий свет
Упал из туч разорванных на море,
И море небу ясному в ответ
Затрепетало, засмеялось… Горе
Затихло в нем. Он вдруг отдался весь
Нахлынувшему чувству: «Bера здесь!»
Природы вечной, в шорохе листа,
В лучах, в дыханье ветра, в небосклоне
Душа ее незримо разлита,
Как мысль, как свет, как жизнь и красота!
Его любовь росла, росла без меры,
И все ясней, понятней близость Веры.
И каждый вздох волны, былинки трепет, —
Все, все слилось в один любовный лепет,
В одну живую ласку: «Это — я,
Всегда с тобою деточка твоя!..»
Он отвечал, от счастия рыдая:
«Я слышу, слышу, милая, родная!»
XCIX
Сергей испуган жизнью и смущен;Счастливым дням не доверяет он:
Так узник бедный, к воздуху темницы
Давно привыкший, солнцем ослеплен
И, отвращая взоры от денницы,
Он все грустит в дубровах и степях
О сумраке тюремном и цепях.
С
Ужель опять Забелин мой тоскует?Ужель к нему вернулся прежний сплин?
Он говорит: «Люблю», ее целует —
И думает: «Я — муж, я — семьянин,
Уж никогда не буду я один,
И днем, и ночью — всюду, вечно с нею…»
От этой мысли холодно Сергею.
CI
Наедине он рассуждает так:«Легко сказать — жениться!.. Это шаг
Непоправимый; разбирая строго,
Обуза тяжкая — законный брак;
И, право, в одиночестве так много
Поэзии…» Горюет всей душой
Сергей о жизни вольной, холостой.
СII
Герой наш, полон робости нежданной,Остановился вдруг на полпути.
Чтоб жизнь начать, не может он найти
Решимости: как пред холодной ванной,
Дрожит, не знает, как в нее войти —
Нелепое, смешное положенье!
А силы нет, чтоб победить сомненье.
CIII
Опять сомненье! Бедный мой Сергей!Уж он предвидит скуку и заботы,
И петербургских пятых этажей
Квартирки плохонькие, визг детей,
Кухарок, нянюшек, портнихи счеты
И запах от пеленок; дрязги, чад
Котлет из кухни и семейный ад.
CIV
«Но это вздор, ведь я люблю, мне честность,Мне долг прямой велит любить…» И вдруг
Всю душу охватил ему испуг.
«А если…» — он не кончил; неизвестность
Его страшила; он искал вокруг
Поддержки иль опоры; ум слабеет
От ужаса в нем сердце леденеет.
СV
О, Боже мой, как тяжко сознавать,Что все в любви зависит от мгновенья!
То любит, то не любит он опять.
И невозможно чувству приказать:
Оно — порыв, каприз воображенья,
Он не владеет им… Меж тем, грозя,
Пугает мысль, что не любить — нельзя.
CVI
Но что же делать? Страсть из чувства долга,Как скучная обязанность, гнетет;
Возможное нам мило ненадолго,
Преступное нас манит и влечет.
Зачем так сладок нам запретный плод?
Он чувствует, что воля в нем бессильна…
И как заставить полюбить насильно?
СVII
«Я разлюбил!..» — однажды этот крикИз сердца вырвался в безмолвье ночи.
Он пристально заглядывал в тайник
Души своей, до дна в него проник,
Смотрел, искал, прислушивался, очи
Вперив во тьму… и в сердце находил
Лишь мрак и пустоту, — он разлюбил!
CVIII
А между тем она так свято верит;Он победил, окончена борьба,
Она теперь покорна и слаба,
Не взвешивает чувств своих, не мерит;
Его мгновенных прихотей раба —
Идет на жертвы, горе и страданье
Безропотно, как агнец на закланье.
CIX
Увы! Для бедной девушки поройТак ясно, что ее покорность губит,
Что надо быть кокеткой, гордой, злой, —
Но силы нет, и с детской простотой
Она открыто, беззаветно любит;
И тем неумолимее Сергей,
Сознав вину, срывает гнев на ней.
СХ
Послушная, она не возражает,Не жалуется, — он бы и не мог
Ее понять, — тихонько вытирает
Глаза, в дрожащих ручках свой платок
Свернув, как дети, в маленький комок,
И слушает, и горько-горько плачет:
«Ну что же, Бог с ним, ничего не значит.
CXI
Пусть он не прав, я все перенесу…»Сергей, смотревший с нежностью глубокой
На бледный, лик, на светлую косу,
На милую, печальную красу,
Теперь глядит так злобно и жестоко,
Как за слезою катится слеза,
И красные, опухшие глаза
СХII
Ему не нравятся. Уж в сердце глухоВражда заговорила, — скука, лень
И отвращенье: так в осенний день
Бывает пыльно, ветрено и сухо;
И хоть бы капля чувства, хоть бы тень…
В душе он ищет жалости напрасно:
В ней все так жестко, холодно и ясно.
CXIII
«Ты разлюбил меня, Сережа?» — разБедняжка молвит; ждет она лишь слова,
Одной улыбки, взора милых глаз,
Чтоб верить вновь и все простить тотчас,
Ему на шею броситься готова…
Сергей со злобой начал говорить,
Что он ее не в праве разлюбить.
CXIV
И как могло сомненье в ней явиться?Ведь, кажется, вопрос решен; она
Уверенною быть вполне должна,
Что не раздумал он на ней жениться…
И Вера слушает, как смерть, бледна,
И только очи широко открыты,
Какой-то мертвой дымкою покрыты;
CXV
Их взор безжизнен, сух и воспален,В Забелине кипело чувство злое;
«Как этот взгляд, — с досадой думал он, —
Невыразителен и неумен;
В нем что-то глупое, совсем тупое…»
Поняв, что уж ничем нельзя помочь,
Ему писала Вера в ту же ночь:
CXVI
«Я разлюбила вас, и не желаюПритворствовать. Запомните, Сергей,
Хотя могли вы быть ко мне добрей,
Я вас ни в чем, ни в чем не обвиняю
И лишь прошу уехать поскорей.
Ведь искренность для нас всего дороже,
А вы не любите меня, — я тоже.
СХVII
Молю тебя, мой милый, уезжай,Я требую, ни дня не медли дольше;
Но, возвратясь в родной, далекий край,
Хоть изредка про Веpy вспоминай.
Я буду за тебя молиться… Больше
Не встретимся мы на земном пути;
Да сохранит тебя Господь, — прости!»
CXVIII
Как плакал он, письмо ее читая,От жалости не к Вере, а к себе…
Достиг он цели, победил в борьбе
И утолил тщеславие. Пустая,
Ничтожная победа, что в тебе?..
Бесцельное свершил он преступленье,
Навеки стыд в душе и угрызенье.
CXIX
Сумел любовь рассудком он убить.Что пользы в том? Увы, за свежесть чувства,
За каплю нежности, за дар любить,
Как любят дети, просто, без искусства,
За тот порыв, дающий силу жить, —
Он отдал бы, раскаяньем томимый,
Свой гордый ум, — свой ум непобедимый.
СХХ
Он молод, впереди вся жизнь, в нем кровьКипит, а уж в сознанье холод вечный…
«Нет, мысль — не все, есть вера, есть любовь;
Но где же взять их, как вернуться вновь
К любви без дум и к простоте сердечной?» —
Так размышлял он, в экипаж садясь.
«Ну, с Богом, в путь!» — и тройка понеслась.
CXXI
Холодный ветер; пыль встает клубами,Вдоль по пути летят, за роем рой,
Сухие листья осени глухой…
Река бушует темными волнами,
А нежный тополь, что шумел весной
В лазури утренней и пел про счастье,
Теперь дрожит под холодом ненастья.
СХХII
Там, над дорогой, меж густых ветвей,Стояла Вера. Все затихло в ней,
Как будто не сама она страдала,
А лишь рассказ давно минувших дней
В какой-то книге про себя читала,
Как будто только сон ей снился… Вдруг
Раздался колокольчик… Слабый звук
СХХIII
Все ближе, ближе… Он! «Сережа, милый!..»Не слышит… тройка мчится, замер крик…
В ней сердце, мысли, очи, бледный лик,
Все существо с неудержимой силой
Туда, за ним, стремилось в этот миг:
Так стебли трав в воде дрожат порою,
Стремясь за убегающей волною.
CXXIV
Как листьев легкий шум, ее словаУнес холодный ветер в даль, и голос
Затих, на грудь поникла голова;
Как скошенный на ниве бедный колос,
Без слез, без жалобы, почти мертва,
Она упала… И ему так больно,
Так страшно сделалось, что к ней невольно
CXXV
Он обернулся; но вперед, впередРванули кони и стрелой умчали…
Возврата нет! Увы судьба не ждет,
И в даль она, как тройка, унесет
От всех, кого любили мы и знали;
Они с мольбой взывают нам вослед:
«Вернись, помедли!» — но возврата нет.
CXXV
Они к нам простирают руки, тщетно!Мы далеко: «Прости!»… последний взгляд
С отчаяньем кидаем мы назад…
Наш крик замрет в пустыне безответной;
Взовьются кони и летят, летят,
Чем дальше, тем скорей, неутомимо, —
Мечты, друзья, любовь — все мимо, мимо!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
«Beati possidentes», [10]— вот что важно:Блаженны те, чей кошелек набит
Кредитными рублями! Пусть отважно
Их мысль в надзвездной области парит:
Пробудит вдохновенье аппетит
Для ужина. Но с пустотой желудка
Лирический восторг — плохая шутка!
II
На крыльях грез в какой-то чудный крайЛетишь, бывало. Вдруг жена подходит:
«Прекрасно, милый друг, — пиши, мечтай!..
Вот до чего поэзия доводит, —
Сегодня нет обеда! Так и знай»…
Она права, скажу я между нами:
Не будешь сыт красивыми стихами.
III
Роптать и мне случается порой:Зачем я не сапожник, не портной?
В хорошем сюртуке или ботинках
Есть польза несомненная: простой,
Понятный смысл, — а в звездах и в росинках,
И соловьях — какой в них толк — для тех,
В ком вдохновенье возбуждает смех?
IV
Забавный титул юного поэтаМне надоел. Что может быть скучней,
Как вечно у редакторских дверей
Стоять с портфелем? Слушаясь совета
Серьезных и практических людей,
Забуду с музой ветреную дружбу,
Остепенюсь и поступлю на службу.
V
Когда пустое место наполнятьТипографу приходиться в журнале,
Поэту позволяют выражать
Свои восторги, думы и печали
Стихотвореньем строчек в двадцать пять, —
Никак не более. Вошло в привычку
У нас стихи печатать «на затычку», —
VI
Как говорил покойный Салтыков…И, может быть, испуганный читатель,
Взглянув на ряд моих несчетных строф,
Воскликнет: «Да хранит меня Создатель
Читать роман в две тысячи стихов!»
Он прав. Мне эта мысль тревожит совесть…
Но делать нечего, — окончу повесть.
VII
Сергей вернулся в Петербург: домаВ тумане желтом, дождь, гнилая осень,
Октябрьских полдней серенькая тьма…
Ему здесь душно: давят, как тюрьма,
Глухие стены. Запах южных сосен,
Лазурь небес припоминает он
На грязных, темных улицах, как сон.
VIII
Кругом все то же… Дни его так пусты…Знакомый красный дом, городовой,
И вывеска над лавкой мелочной
С изображеньем хлеба и капусты…
Узор на ширмах, запах комнат, бой
Часов в столовой, тишина, и снова —
Весь ужас одиночества былого.
IX
«Опять — унылый, бесконечный день!..»Проснувшись утром, глаз не открывая,
Он думал. Скучно. Одеваться лень.
Часы обеда, ужина и чая —
Вот все событья. Он читает. Тень
Все гуще — сумерки; и в эту пору
Приносят лампу и спускают штору.
Х
Ну, слава Богу, ночь уж близко! ЦельЕго желаний — броситься в постель,
Скорей задуть свечу… Дула устала…
Он с отвращеньем думал: «Неужель
И завтра то же, и опять сначала —
Вставанье, кофе, чтенье и опять, —
Обряд постылый жизни исполнять!..»
XI
Забелин к доктору зашел от скуки.Тот взвешивал его: «Помог Кавказ!
Прибавилось полпуда. В добрый час!..
Что значит климат! — потирая руки,
Смеялся немец. — Поздравляю вас:
Теперь сто лет вам жить!» — и с жалкой, бедной
Улыбкою внимал Сережа бедный.
ХII
«В труде — спасенье! — просветлев на миг,Он раз подумал. — Буду на магистра
Держать экзамен!» — и за груды книг
Принялся лихорадочно и быстро.
Сидел две ночи, но едва проник
Он в смысл одной главы: душа тревожна.
Он чувствует — работа невозможна.
XIII
Однажды шел по улице Сергей.Сквозь талый снег быт слышен визг саней
На мостовой, и скользкие панели
Сияли в мутном свете фонарей;
Из водосточных труб ручьи шумели,
И пьяный пел у двери кабака,
И тихо падал мокрый снег… Тоска!
XIV
Сереже снилась комнатка; он весел,Работает. Уютно и тепло.
И кроткое, любимое чело
На темном бархате глубоких кресел
Под лампой так нежно и светло…
И шьет она, — чуть слышен безмятежный,
Приятный звук иглы ее прилежной…
XV
Он все отверг. От счастья сам ушел.Простая жизнь казалась пошлой долей.
Он гордую свободу предпочел,
И, одинок, самолюбив и зол,
Остался он с своей постылой волей.
Но что в ней? В сердце — холод смерти. Свет
Любви погас, и в жизни смысла нет.
XVI
Был вечер. Полон грустными мечтами,За книгой у камина он сидел,
Вдруг дверь открылась: Климов! Он влетел,
Обняв его, холодными усами
К щеке прижался, хохотал, шумел.
«Ну, как живется, милый мой философ?»
И предлагал он тысячи вопросов.
ХVII
«Да ты не знаешь горя моего:Из школы выгнали. За что, — спроси-ка!
За вредные идеи!.. Каково?
Уж кажется старался никого
Не обижать… Все это глупо, дико…
………………………………………
………………………………………
XVIII, XIX
Голубчик, жаль, до слез мне жаль ребят:Ведь дело-то пошло у нас на лад!..
Работа славная! Но нет нам ходу,
Пока в деревне кулаки царят.
Со всей любовью искренней к народу,
С образованьем, с жаждою труда
Кому теперь я нужен? Ну, куда,
ХХ
Скажи, куда прикажешь деться?..» Много,Он в этом духе говорил. Потом
Расспрашивал Сережу обо всем
С участьем, с нежной, дружеской тревогой.
Тот рассказал, как ездил он в Боржом.
Он, впрочем, говорил довольно мало,
С улыбкою небрежной и усталой.
XXI
«Признайся-ка, Сережа, ты влюблен?..» —«Помилуй, что за вздор!..» — и с лицемерной
Беспечностью он отрицал. — «Смущен…
Ага, краснеешь, — значит, это верно!..
Уж вижу по глазам…» — Был удивлен
Сергей. Один оставшись: «Неужели, —
Он думал, — Климов прав?.. Так, — в самом деле! —
XXII
И сердце в нем забилось. — Боже мой,Зачем, зачем, все эти муки, бремя
Тоски и лжи?.. Что сделал я с собой?…
Ах, Вера!..» — Слезы хлынули волной,
Душа смягчилась. «Да, люблю, все время
Любил родную, бедную мою,
И как я думать мог, что не люблю!..»
ХХIII
Увы! любовь сомнение затмило.Так в комнате луна царить в ночи;
Внесут огонь, и месяц от свечи
Померкнет вдруг; уносят — с прежней силой
Сияют вновь стыдливые лучи:
В нас ложный свет рассудка чувство губит;
Любовь, как месяц, тихий сумрак любит.
XXIV
Он Вере написал. Теперь тоскаЕму почти отрадна и легка, —
Надеждой робкою она согрета.
И пишет вновь дрожащая рука
Слова любви; он молит, ждет ответа,
Двух строк, хотя б упрека, и не лень
Ему на почту бегать каждый день.
XXV
Закрыв глаза, он шорох платья слышитИ милый, нежный голос. Чуть звонок,
В прихожую летит он на порог:
«Не почтальон ли?» Пятый раз ей пишет, —
Ответа нет. Он больше ждать не мог…
В душе росло безумное волненье —
То детский страх, то радость, то мученье.
XXVI
Он старое письмо хранил. В тоске —То был последний луч его надежды.
В записке Веры, в желтом лоскутке,
Как в бедном увядающем цветке,
Был слабый аромат ее одежды,
Ее духов; и весь он трепетал,
Когда тот запах с жадностью вдыхал.
ХХVII
Ответа нет как нет. Ужель не будет?Ужель захочет Вера отомстить
И оттолкнет его? Ужель забудет?
Забыть нельзя… А он… ведь мог забыть!..
О, только бы позволила любить
Безмолвно, трепетно. Во мраке ночи
Он видит чьи-то горестные очи,
XXVIII
И все над ним летают в тишинеКакие-то мучительные звуки:
«Сережа, я больна… скорей ко мне!..»
Она зовет, протягивает руки, —
Он это знает, чувствует во сне…
В слезах проснется, смотрит: тьма ночная.
И он один, и мучит мысль иная:
XXIX
«Что, если Вера вовсе не больна,И даже весела, и все забыла?
Приеду я некстати, и она
Промолвит мне, досадою полна:
„Ведь я писала вам, что разлюбила!..“»
От этих дум сошел бы он с ума,
Когда б, бедняга, наконец письма
ХХХ
Не получил. Писала мать из Крыма:Опасно Верочка больна. Врачей
Пугает грусть ее. Необъяснима
Болезнь; и мать просила, чтоб Сергей
Приехал к ним, хоть на немного дней.
Он понял все: от горя умирая,
Она рвала все письма, не читая —
XXXI
Из гордости!.. И вот три дня подрядСергей на поезде курьерском скачет.
И по ночам, когда в вагон спять,
Он, на диване прикорнув, объят
Безвыходной тоской, тихонько плачет.
Очнувшись вдруг в возке на лошадях,
В унылых севастопольских степях,
ХХХII
Он видит: мечется седая вьюга.Но только что чрез горный перевал
Байдарские ворота миновал, —
Пахнуло теплое дыханье юга;
В воротах снежный прах еще летал,
А там, у моря, солнце уж пригрело
Подснежник трепетный с головкой белой.
XXXIII
Весна! И он взглянул с обрыва вниз:Там лавр, олива, стройный кипарис,
И тихо плещет море голубое,
И под январским солнцем вознеслись
Дворцы Алупки в сладостном покое,
Внимая вечно ропщущим волнам,
И наш герой подумал: «Вера там!»
XXXIV
Над морем, в темной роще — домик белый…Он — на крыльцо. Еще в последний раз
Помедлил: «Неужель теперь, тотчас?..»
И сердце сжалось. В дверь рукой несмелой
Стучит; вошел, не поднимая глаз…
В прихожей — мать. Пред ней, как виноватый,
Сергей стоял, смущением объятый…
XXXV
Потом он только помнит чей-то ликВ подушке… свет сквозь спущенные шторы,
Лекарства душный запах… слабый крик:
«Сережа!..» — счастьем вспыхнувшие взоры…
«Она!..» — узнал он, бросился, приник…
«Голубчик!..» — голову ему руками
Обняв, как мать, прижавшись к ней губами,
XXXVI
Шептала Вера: «О, побудь со мноюВот так, еще минутку, бедный мой,
Хороший мальчик!..» — и его жалела, —
Простила все и волосы рукой
Тихонько гладила… но ослабела,
Сомкнулись очи, замерли слова,
Упала на подушки голова.
ХХХVII
В ее чертах искал он Веры прежней…Все, все, что было с ней, он понял вдруг,
Прочел всю повесть гордых, тайных мук…
Чем дольше смотрит он, тем безнадежней
Его тоска. Из жалких, слабых рук
Она его руки не выпускала:
«Теперь мне так легко, легко!.. Я знала,
XXXVIII
Что ты придешь когда-нибудь ко мне…Все время я томилась одиноко,
Как будто в темной, страшной глубине,
Где холодно и душно, как на дне
Пруда… а ты был там, где солнце… так далеко;
Но первый луч мне в сердце горячо
Проник, и хочется еще, еще…
XXXIX
О, разве мог покинуть ты родную?!Ты — мой. Одна я в жизни у тебя,
Не выдумаешь деточку другую,
Как ни старайся!.. Прежде для себя
Любило сердце, мучилось, любя;
Теперь ты мне, как я сама, — и сила
Любви навеки гордость победила…»
ХL
Они твердят: «Люблю», душой, умомВсе глубже, глубже входят в это слово,
Уж больше, кажется, нельзя, — потом
Нежданный смысл в нем открывают снова,
Опять «люблю», хотят исчезнуть в нем,
И чувству нет границ, и манят бездной
Слова любви, как тайны ночи звездной.
XLI
А дни проходят. Миндали в садахПокрылись цветом розовым. В горах
Растаял снег. Больная солнцу рада.
Надежда робко светится в очах:
Так вспыхивает бледная лампада
Пред тем, чтобы потухнут в вечной мгле.
Зазеленели травы на Яйле,
XLII
Дымились тучи на скалах Ай-Петри.В сыром овраге желтый анемон
Уж распустился, воздух напоен
Весной, и запах моря — в теплом ветре.
Перенесли больную на балкон.
Она за белым парусом следила
Вдали… Потом, вздохнув, чело склонила:
ХLIII
«Как хочется мне жить!..» Сергей цветовПринес, и Вера с жадностью дышала
Благоуханьем свежих лепестков
И прятала лицо в них, и шептала:
«Как хорошо!..» Он плакать был готов:
Бескровный лик ее так худ и жалок
Среди росой обрызганных фиалок.
XLIV
Однажды у окна они вдвоемСидели в тихий вечер. Огоньком
Дрожал маяк на темном Ай-Тодоре,
И в лунном свете, мягком, золотом,
Едва дышало трепетное море,
И лишь одна горела над землей
Звезда, непобежденная луной.
XLV
Он ей шептал: «Нам больше слов не надо.То вечное, что светится в лучах
Далеких звезд — и у тебя в очах
Горит и веет в душу мне отрадой,
Блаженства нет вне нас, оно — в сердцах,
Нельзя достичь его, понять лишь можно, —
Все остальное призрачно и ложно.
XLVI
Бывало, в детстве молишься порой,И вдруг, о чем молился, позабудешь,
Лишь чувствуешь младенческой душой,
Что близко Бог, что Боженька с тобой,
Вот тут, сейчас, и если добрым будешь,
Он не уйдет: так и теперь — в моей
Душе покой и счастье детских дней»…
XLVII
Они умолкли. Тишина царила.И только сердце билось; и за них,
О чем они молчали, говорила
Природа вечным шумом волн морских,
Мерцаньем звезд… И Божий мир затих,
Чтобы внимать, как там в ночном просторе,
Про их любовь немолчно пело море.
XLVIII
«Прошу тебя, Сережа, об одном, —Однажды, подозвав его с улыбкой,
Она сказала, — помни, я во всем
Сама виновна. Не считай ошибкой
Того, что было, и себя ни в чем
Не обвиняй: я писем не читала, —
Из гордости любовь я заглушала.
XLIX
Во мне самой — причина мук и зла,Твоя любовь лишь счастье мне дала;
Я снова бы как прежде полюбила,
И если б прошлое вернуть могла,
Я ничего бы в нем не изменила.
О, что бы ни случилось, знай, Сергей,
Что нет раскаянья в душе моей!..
L
Я испытала радостей так много,И каждый взор твой в прошлом сердцу мил;
Я не хотела б, чтоб меня любил
Ты по-другому, — нет!.. Прошу у Бога,
Чтоб Он тебя за все вознаградил, —
За все, что ты мне дал, — и вечно, всюду
Твою любовь благословлять я буду!»
LI
Увы! то был последний разговор,И ей все хуже делалось с тех пор.
Предчувствуя, что уж близка могила,
Вперив на друга долгий, долгий взор,
Больная ничего не говорила,
Как будто с ним прощалась, и порой
Качал в тревоге доктор головой.
LII
Меж тем вставало в памяти СергеяВсе прошлое; он позабыть не мог,
Как был тщеславен, мелочен, жесток,
Как сам разрушил счастье, не жалея.
Припоминал он звонкий голосок
И смех ее, и блещущие глазки,
И нежность первой, трогательной ласки,
LIII
Боржомский парк, любимую скамью,В сосновой роще милую тропинку…
Давно, давно… то было, как в раю!..
Чтоб искупить одну ее слезинку,
Чтоб видеть Веру прежнюю свою,
Он отдал бы всю жизнь. Но нет возврата!..
И вечной тьмой душа его объята.
LIV
Он раз проснулся ночью. Отчего —И сам не знал; как будто до него
Коснулось что-то. В комнате соседней
Все замерло… Не слышно ничего…
Но сердцем понял он, что час последний
Был близок… К Bеpе бросился: она
Лежала неподвижна и бледна.
LV
Он увидал, что больше нет надежды.Чуть слышался дыханья слабый звук,
И тихо, тихо приподнялись вежды;
В очах — не смутный бред, не ужас мук, —
В них мысль, почти сознательный испуг…
Тихонько мать заплакала… сиделка
Перекрестилась… Часовая стрелка
LVI
Показывала три… и за стенойСверчок был слышен в тишине ночной.
Вдруг Вера прошептала: «Там… смотрите!
Вот там… все ближе, ближе… Боже мой!..
Ко мне, Сережа, мама… защитите!..»
И, задыхаясь, думает Сергей
И просит Бога: «Только б поскорей!»
LVII
Он на колени стал, изнемогая.Мать подошла, и, полная тоской,
Вся бледная, но тихая, простая,
Она его жалеет: «Бедный мой
Сережа!» — гладит волосы рукой
И плачет с ним, и он, внимая звуку
Простых речей, целует эту руку.
LVIII
К рассвету Вере стало легче. СтрахСовсем исчез. Но не было в чертах
Уж ничего земного: в них другое —
Великое, спокойное, чужое.
Он отблеска любви искал в очах;
Она смотрела пристально, глубоко,
Но как-то странно, словно издалёка.
LIX
С восходом солнца Вера умерла,Все так же безмятежна и светла;
Когда прильнул дрожащими губами
Сережа к бледной ручке со слезами,
Уж холодна, как лед, она была…
Ее в уста целуя на прощанье,
Тихонько мать сказала: «До свиданья».
LX
Он выбежал из комнаты… Меж скалВолна, не находя себе приюта,
Шумела и металась. Он не знал,
Что с ним и где он… Разум потухал…
Порой хотелось отомстить кому-то
И громко, громко закричать, проклясть
Какую-то бессмысленную власть,
LXI
Людей гнетущую… Он думал: «Боже,Ведь я люблю, люблю еще сильней!..
О, где она?.. Люблю кого?.. Кого же?..»
Что нет ее, не мог понять Сергей, —
Так чувствовал он связь живую с ней.
Он углублялся в скорбь, ее измерить
Хотел умом, но в смерть не мог поверить,
LХII
Не мог… и даже мысль, что Веры нет,В сознанье не входила… Мягкий свет
Упал из туч разорванных на море,
И море небу ясному в ответ
Затрепетало, засмеялось… Горе
Затихло в нем. Он вдруг отдался весь
Нахлынувшему чувству: «Bера здесь!»
LXIII
Не в душной, темной комнате, а в лонеПрироды вечной, в шорохе листа,
В лучах, в дыханье ветра, в небосклоне
Душа ее незримо разлита,
Как мысль, как свет, как жизнь и красота!
Его любовь росла, росла без меры,
И все ясней, понятней близость Веры.
LXIV
И каждый луч, и каждая струя,И каждый вздох волны, былинки трепет, —
Все, все слилось в один любовный лепет,
В одну живую ласку: «Это — я,
Всегда с тобою деточка твоя!..»
Он отвечал, от счастия рыдая:
«Я слышу, слышу, милая, родная!»