— Дело касается одного вашего ученика. Тайрона Уокера.
— Полицейский участок, он там, на улице. Им говорите про этого Тайрона.
— Мое дело полиции не касается. Я хотел бы поговорить с ним об учебе Тайрона.
— Вы кто?
— Я друг семьи. Родители Тайрона сегодня заняты на работе и попросили меня зайти в школу и выяснить, не могу ли я чем-нибудь помочь.
— Чего сказали? — Глаза женщины недоверчиво сузились.
— Мне казалось, я ясно сказал по-английски. Родители Тайрона работают и попросили меня...
— Я слышала, слышала. Чего вы мне городите? За кого вы нас принимаете? Вот тоже — пришел голову морочить.
— Голову морочить? — удивился Римо.
— Ни у кого здесь нет оба родителя, да еще чтоб на работе! Что вы их вранье слушаете?
Римо вздохнул.
— Ладно. Я вам скажу все, как есть. Я полицейский. Тайрон мой подопечный. Условно-досрочно освобожденный. А теперь он попался снова, за три изнасилования и шесть убийств. Я хочу поговорить с Шокли, прежде чем отправить его на электрический стул.
— Ну, так-то лучше. Так похожей на правду. Садитесь и ждите. Шокли поговорит с вами, когда сможет. Он занятый.
Женщина указала Римо на стул, а сама села за стол, взяла номер «Журнала черного совершенства и черной красоты» и уставилась на обложку.
Римо обнаружил, что рядом с ним сидит черный подросток, внимательно разглядывающий книжку-раскраску у себя на коленях. На раскрытой странице был изображен Поросенок Порки, нюхающий цветок на фоне сарая.
Мальчишка достал из кармана рубашки цветной мелок, раскрасил одну из толстых ляжек Порки в розовый цвет и убрал мелок. Потом достал зеленый и раскрасил крышу сарая. Убрал зеленый, снова достал розовый и принялся раскрашивать другую ляжку поросенка.
Римо через плечо парня следил за его работой.
— У тебя здорово получается, — похвалил он его.
— Ага, я лучший в классе по искусству-ведению.
— Это заметно. Ты почти не вылезаешь за контуры рисунка.
— Иногда трудно, когда линии близко, а кончик у мелка толстый и не влезает.
— Ну и что ты тогда делаешь? — поинтересовался Римо.
— Беру мелок, у кого он острый, и он влезает между черточками.
— А ему ты отдаешь свой старый мелок?
Мальчишка посмотрел на Римо — на лице его было написано явное недоумение, словно Римо говорил на языке, которого мальчишка никогда не слышал.
— Это еще зачем? Старый выбрасываю. Вы кто общественник или что?
— Нет, но иногда мне хотелось бы им стать.
— Смешно как-то говорите. «Мне хотелось бы» — как это?
— Это называется английский язык.
— А. Вот что Вас как?
— Бвана Сахиб, — сказал Римо.
— Вы тоже сын великого арабского короля?
— Я прямой потомок великого арабского короля Покахонтаса.
— Великие арабские короли, они черные, — хмыкнул парень. Он-то знает его не одурачить.
— А я по материнской линии, — объяснил Римо. — Возвращайся к своей раскраске.
— Ничего. Мне ее к завтра.
Римо покачал головой. Сидящая за столом черная женщина по-прежнему глядела на обложку «Журнала черного совершенства и черной красоты».
Дверь кабинета Шокли слегка приоткрылась, и Римо услышал голоса.
— Ублюдок! Крыса! — кричала женщина. — Дискриминация! Несправедливость!
Дверь распахнулась, и в проеме, спиной к Римо, показалась кричавшая.
Она размахивала кулаком, адресуя свой гнев внутрь кабинета. У женщины были огромные толстые ляжки, сотрясавшиеся под цветастым хлопчатобумажным платьем. Ягодицы ее напоминали небольшой холм с седловиной. Движения рук поднимали волны в океане жира, свисавшего с ее мощных бицепсов.
Голос в глубине комнаты что-то негромко произнес.
— Все равно крысиный ублюдок! — отозвалась женщина. — Если бы не эта штука, я бы тебе показала!
Она развернулась и сделала шаг в сторону Римо Если бы ненависть имела электрический заряд, глаза женщины извергали бы потоки искр. Губы у нее были плотно сжаты, а ноздри яростно раздувались.
Римо собрался было бежать, пока этот мастодонт его не раздавил. Но женщина остановилась рядом с мальчишкой, раскрашивавшим поросенка.
— Пошли, Шабазз. Пошли домой.
Мальчишка как раз спешил закончить раскрашивание правой передней ноги Порки. Римо слышал, как скрипят его сжатые от старания зубы. Женщина не стала ждать — со всего размаху она врезала мальчишке кулаком по уху. Мелок полетел в одну сторону, книжка-раскраска — в другую.
— Ну, ма, чего ты?
— Пошли прочь отсюда! Этот ублюдок не хочет передумать о твоем аттестате.
— Вы хотите сказать, что ваш сын не получит аттестат? — спросил Римо. — Его что, оставляют на второй год? — Неужели в этом мире еще осталось хоть немного здравого смысла?
Женщина посмотрела на Римо как на жареную свинину, провалявшуюся целую ночь на платформе подземки.
— Вы что несете? Шабазз — он говорил речь от имя класса в начале года. У него награды.
— Тогда в чем проблема? — поинтересовался Римо.
— Проблема? Проблема — Шабаззу время до пятнадцатого мая. А ублюдок Шокли не хочет изменить дату выпуска и перенести на пораньше, чтоб Шабазз успел получить аттестат раньше, чем сядет в тюрьму. Ему трубить пять лет за грабеж.
— Это, должно быть, страшно обидно, после того как Шабазз столько трудился, раскрашивая такие сложные рисунки.
— Точно, — ответила мамаша. — Пошли, Шабазз, из этого ублюдского места.
Шабазз вскочил на ноги. Шестнадцатилетний парень ростом был выше Римо.
Рядом с матерью он выглядел как карандаш, прислонившийся к точилке.
Он последовал за матерью прочь. Мелок и книжка остались лежать на полу. Римо поднял их и положил на маленький столик, рядом с лампой, прикрепленной к столу огромными стальными болтами.
Римо глянул через стойку на женщину, все еще рассматривавшую обложку «Журнала черного совершенства и черной красоты». Ее толстые губы медленно шевелились, как будто она пыталась раздавить ими крохотную рыбку. Наконец она тяжело вздохнула и раскрыла журнал на первой странице.
— Извините, — обратился к ней Римо. — Можно мне теперь войти?
Женщина с шумом захлопнула журнал.
— Ч-черт! — выругалась она. — Всегда мешают. Придется опять все сначала.
— Я вас больше не побеспокою, — пообещал Римо. — Я буду вести себя тихо.
— Да уж, слышь? Идите, если охота.
Кабинет доктора Шокли состоял из двух частей. Одна, в которой находился Римо, представляла собой комнату с голыми стенами и тремя стульями, намертво привинченными к покрытому пластиком полу. К полу же был приклепан и торшер с прочной металлической решеткой вокруг лампочки.
В другой части кабинета за столом восседал сам Шокли. За его спиной возвышались стеллажи с книгами, магнитофонами и африканскими статуэтками, сработанными в штате Иллинойс. А между двумя частями была перегородка — прочная стальная сетка с мелкими ячейками. Она простиралась от стены до стены, от пола до потолка, надежно защищая Шокли от любого посетителя. Рядом с его столом в перегородке была металлическая дверь. С внутренней стороны он была заперта на огромный пуленепробиваемый замок.
Сам Шокли оказался элегантным негром с прической «афро» умеренных размеров и пронзительными глазами. На нем был серый костюм в тонкую полоску, розовая рубашка и галстук с черным узором. Узкое запястье украшали небольшие золотые часы «Омега». Римо также отметил про себя тщательно ухоженные ногти Шокли.
Руки Шокли лежали на столе ладонями вниз. Рядом с правой рукой находился «магнум» 357-го калибра. Римо пришлось взглянуть на оружие дважды, прежде чем он поверил своим глазам. На резной деревянной рукоятке пистолета были зарубки!
Шокли приветливо улыбнулся, когда Римо подошел к перегородке.
— Прошу вас, садитесь.
Говорил он слегка в нос, словно утомленно, но абсолютно чисто. Такими вроде бы слегка простуженными голосами говорят выпускники старых университетов Новой Англии — как бы сокращая слова, будто они недостойны долго оставаться во рту говорящего.
— Благодарю вас, — сказал Римо.
— Чем могу быть вам полезен?
— Я друг семьи. Пришел навести справки об одном из ваших учеников. Его имя — Тайрон Уокер.
— Тайрон Уокер? Тайрон Уокер? Одну минутку...
Шокли нажал встроенную в стол панель, и слева на столе вырос телемонитор. Главный методист перебрал несколько кнопок на клавиатуре компьютера, и Римо заметил, как в глазах его отразилось мерцание экрана.
— А, ну да. Тайрон Уокер. — Шокли посмотрел на Римо с улыбкой любви и благоволения. — Вам будет приятно узнать, мистер... э-э... мистер?
— Сахиб, — представился Римо. — Бвана Сахиб.
— Так вот, мистер Сахиб, вам будет приятно узнать, что у Тайрона прекрасная успеваемость.
— Прошу прошения? — не поверил своим ушам Римо.
— У Тайрона Уокера прекрасная успеваемость.
— Тайрон Уокер — это живая бомба замедленного действия, — сказал Римо. — Вопрос только в том — когда именно он взорвется и причинит вред окружающим. Он абсолютно безграмотен и вряд ли умеет пользоваться даже унитазом. Какие у него могут быть успехи?
Говоря это, Римо приподнялся со стула, и рука Шокли медленно потянулась к «магнуму». Римо сел, и Шокли снова успокоился.
— В школе у него все в порядке, мистер Сахиб. Компьютеры никогда не лгут. Тайрон — лучший ученик в языковых искусствах, один из лучших — в графическом изображении слова, и в числе двадцати процентов лучших в базовом вычислительном мастерстве.
— Дайте-ка я попробую догадаться, — сказал Римо. Это чтение, письмо и арифметика?
Шокли слегка улыбнулся:
— Ну что ж, в былые времена это называлось так. До того, как мы приняли на вооружение новые, передовые методы обучения.
— Назовите хоть один, — сказал Римо — Все это изложено в одной из моих книг, — Шокли повел рукой в сторону стеллажа с книгами у себя за спиной. — «Приключения в стране образования. Ответ на проблему расизма в школе»
— Это вы написали? — сносил Римо.
— Я написал все эти книги, мистер Сахиб, — скромно ответил Шокли. — «Расизм под судом», «Неравенство в классе», «Черное культурное наследие и его роль в обучении», «Уличный английский — веление времени».
— А вы написали что-нибудь о том, как учить детей читать и писать?
— Да. Моей лучшей работой считается «Уличный английский — веление времени». В ней говорится о том, что настоящий английский — это язык черного человека, и о том, как белые властные структуры превратили его в нечто, чем он никогда не должен был стать, и тем самым дети черных гетто оказались в крайне невыгод ном положении.
— Это идиотизм!
— Да неужто? Известно ли вам, что слово «алгебра» — арабского происхождения? А арабы, разумеется, черные.
— Им будет очень интересно это узнать, — заметил Римо. — Ну, и как вы предлагаете изменить это невыгодное положение детей черных гетто в плане английского языка?
— Следует вернуться к изначальному, истинному английскому языку. Уличному английскому. Черному английскому, если хотите.
— Другими словами, раз эти неучи не умеют говорить правильно, давайте превратим их глупость в стандарт, на который должны равняться все остальные, так?
— Это расизм, мистер Сахиб! — гневно возразил Шокли.
— Насколько я смог заметить, сами вы не говорите на уличном английском. Почему же, если он такой уж святой и чистый?
— Я получил докторскую степень в области образования в Гарварде, — заявил Шокли, и ноздри его при этом сжались, а нос стал уже.
— Это не ответ. Получается, что вы не говорите на уличном английском, так как сами вы для этого слишком образованны.
— Уличный английский — прекрасный язык для общения на улице.
— А что, если они захотят уйти с улицы? Что, если им понадобится узнать что-то еще, кроме ста двадцати семи способов рукопожатия с похлопыванием в ладоши и притопыванием? Что будет, если они окажутся в реальном мире, где большинство говорит на нормальном английском? Они будут выглядеть тупыми и отсталыми, как ваша секретарша.
Римо махнул рукой в сторону двери, и перед его мысленным взором предстала женщина, все еще мучительно сражающаяся с шестью словами на обложке «Журнала черного совершенства и черной красоты».
— Секретарша? — переспросил Шокли. Брови его изогнулись, как два вопросительных знака.
— Да. Та женщина, в приемной.
Шокли усмехнулся.
— А, вы, наверное, имеете в виду доктора Бенгази.
— Нет, я не имею в виду никакого доктора. Женщина в приемной, которая не умеет читать.
— Высокая женщина?
Римо кивнул.
— Густые курчавые волосы? — Шокли округлил руки над головой.
Римо кивнул.
Шокли кивнул в ответ.
— Конечно, Доктор Бенгази. Наш директор.
— Храни нас Боже!
Долгие несколько секунд Римо и Шокли молча смотрели друг на друга. Наконец Римо сказал:
— Раз никто не хочет научить этих ребят читать и писать, то почему бы их не научить каким-нибудь ремеслам? Пусть станут сантехниками, или плотниками, или шоферами грузовиков, или еще кем-то.
— Как быстро вы решили обречь этих детей на прозябание в мусорной куче! Почему они не должны получить свою долю всех богатств Америки?
— Тогда почему, черт побери, вы не готовите их к этому? — спросил Римо. — Научите их читать, ради Христа! Вы когда-нибудь оставляли ребенка на второй год?
— Оставить на второй год? Что это означает?
— Ну, не перевести его в следующий класс, потому что он плохо учится.
— Мы полностью избавились от этих рудиментов расизма в процессе обучения. Тесты, интеллектуальные коэффициенты, экзамены, табели, переводы из класса в класс. Каждый ребенок учится в своей группе, где он чувствует себя в родном коллективе и где ему прививается вкус к общению ради постижения высшего смысла его собственного предначертания и в соответствии с опытом его народа.
— Но они не умеют читать, — напомнил Римо.
— По-моему, вы несколько преувеличиваете значение этого факта, — сказал Шокли с самодовольной улыбкой человека, пытающегося произвести впечатление на пьяного незнакомца, сидящего рядом за стойкой бара.
— Я только что видел парня, который в начале года выступал с приветственной речью. Он не умеет даже раскрашивать.
— Шабазз — очень способный мальчик. У него врожденная нацеленность на успех.
— Он вооруженный грабитель!
— Человеку свойственно ошибаться. Богу свойственно прощать, — заметил Шокли.
— Так почему бы вам его не простить и не изменить дату выпуска? — спросил Римо.
— Не могу. Я на днях уже перенес дату выпуска, и теперь никакие изменения недопустимы.
— А почему вы перенесли дату?
— Иначе некому было бы выступить с прощальной речью.
— Так, а этого парня за что сажают? — поинтересовался Римо.
— Это не парень, а девушка, мистер Сахиб. Нет-нет, ее не отправляют в тюрьму. Напротив, ей предстоит испытать великое счастье материнства.
— И вы перенесли дату выпуска, чтобы она но разродилась прямо на сцене?
— Как грубо! — сказал Шокли.
— А вам никогда не приходило в голову, мистер Шокли...
— Доктор Шокли. Доктор.
— Так вот, доктор Шокли, вам никогда не приходило в голову, что именно ваши действия довели вас до этого?
— До чего?
— До того, что вы сидите, забаррикадировавшись в своем кабинете за металлической решеткой, с пистолетом в руках. Вам никогда не приходило в голову, что если бы вы обращались с этими детьми, как с людьми, имеющими свои права и обязанности, то они бы и вели себя, как люди?
— И вы полагаете, что лучшее средство — это «оставить их на второй год», как вы изволили выразиться?
— Для начала — да. Может быть, если остальные увидят, что надо работать, они начнут работать. Потребуйте от них хоть чего-нибудь.
— Оставив их на второй год? Хорошо, попробуем себе это представить. Каждый год, в сентябре, мы набираем в первый класс сто детей. Теперь допустим, я должен оставить на второй год их всех, потому что они учатся неудовлетворительно и показали плохие результаты на каком-нибудь там экзамене...
— Например, по умению пользоваться туалетом, — прервал его Римо.
— Если бы я оставил на второй год все сто человек, тогда в следующем сентябре у меня было бы двести человек в первом классе, а на следующий год — триста. Это никогда бы не кончилось, и спустя несколько лет у меня была бы школа, в которой все дети учатся в первом классе.
Римо покачал головой.
— Вы исходите из того, что все они останутся на второй год. Вы на самом деле не верите, что этих детей можно научить читать и писать, не так ли?
— Они могут постичь красоту черной культуры, они могут узнать все богатство своего бытия в Америке, они могут узнать, как они сумели противостоять деградации и вырваться из белого рабства, они могут научиться...
— Вы не верите, что их можно чему бы то ни было научить, — повторил Римо и встал. — Шокли, вы расист, вы знаете это? Вы самый убежденный расист, какого мне когда-либо доводилось встречать. Вас устраивает все что угодно, любая чушь, которую несут эти дети, поскольку вы уверены, что на лучшее они не способны.
— Я? Расист? — Шокли рассмеялся и показал на стену. — Вот награда за претворение в жизнь идеалов братства, равенства, за пропаганду совершенства черной расы, врученная мне от благодарного сообщества Советом чернокожих священников. Так что не надо о расизме.
— Что говорит компьютер, где сейчас Тайрон?
Шокли посмотрел на экран, потом нажал еще какую-то клавишу.
— Комната сто двадцать семь. Класс новейших методов общения.
— Хорошо, — сказал Римо. — Пойду на звуки хрюканья.
— Мне кажется, вы не вполне понимаете цели современной системы образования, мистер Сахиб.
— Давайте лучше кончим разговор, приятель, — сказал Римо.
— Но вы...
И вдруг Римо прорвало. Эта мучительная беседа с Шокли, глупость человека, во власть которому отданы сотни молодых жизней, явное лицемерие человека, который считал, что раз дети живут в сточной канаве, то единственное, что надо сделать, — это освятить канаву благочестивыми речами, — все это переполнило Римо, как чересчур сытная пища, и он почувствовал, как желчь подступает к горлу. Во второй раз меньше чем за двадцать четыре часа он потерял контроль над собой.
Прежде чем Шокли успел среагировать, Римо выбросил вперед руку и прорвал дыру шириной в фут в стальной сетке. Шокли лихорадочно пытался нащупать свой «Магнум-357», но его на месте не оказалось. Он был в руках этого сумасшедшего белого, и Шокли с ужасом увидел, как Римо переломил пистолет пополам, посмотрел на ставшие бесполезными обломки и швырнул их на стол перед Шокли.
— Получай, — сказал он.
Лицо Шокли исказила гримаса страдания, словно кто-то впрыснул ему в ноздри нашатырный спирт.
— Зачем вы так?
— Вставьте этот эпизод в свою новую книгу об этнических корнях белого расизма в Америке, — посоветовал Римо. — Это название книги. Дарю.
Шокли взял в руки обе половинки пистолета и тупо уставился на них. Римо показалось, что он сейчас заплачет.
— Не надо было так делать, — произнес Шокли, мгновенно потеряв аристократический выговор, и перевел злобный взгляд на Римо.
Римо пожал плечами.
— Чего мне теперь делать? — возопил Шокли.
— Напишите еще одну книгу. Назовите ее «Разгул расизма».
— У меня родительское собрание сегодня днем, а что я теперь без «пушки»?
— Перестаньте прятаться за этой перегородкой, как полено в камине, выйдите и поговорите с родителями. Может быть, они скажут вам, что они хотели бы, чтобы их дети научились читать и писать. Пока!
Римо направился к двери, но, услышав бормотание Шокли, остановился.
— Они меня прикончат. Прикончат. О, Господи, они меня кокнут, а я без «пушки».
— Да, плохи твои дела, дорогой, — сказал Римо на прощанье.
Когда Римо разыскал Тайрона Уокера, он не сразу понял, попал ли он в комнату номер сто двадцать семь или на празднование шестой годовщины воссоединения Семейства Мэнсона. Так называла себя банда последователей Чарльза Мэнсона. Под его руководством банда совершила ряд убийств, потрясших весь мир жестокостью и абсолютной бессмысленностью.
В классе было двадцать семь черных подростков — предельное число, установленное законодательством штата, потому что большее число учеников неблагоприятно сказалось бы на результатах обучения. Полдюжины из них сгрудились у подоконника в дальнем углу класса и передавали из рук в руки самодельную сигаретку. В комнате витал сильный горьковатый запах марихуаны. Трое подростков забавлялись тем, что метали нож в портрет Мартина Лютера Кинга, прикрепленный клейкой лентой к отделанной под орех стене класса. Большинство учеников развалилось за столами и на столах, закинув ноги на соседние парты. Транзистор на предельной громкости выдавал четыре самых популярных шлягера недели: «Любовь — это камень», «Камень любви», «Любовь меня обратила в камень» и «Не обращай в камень мою любовь». Шум а классе стоял такой, словно полдюжины симфонических оркестров настраивали свои инструменты одновременно. В тесном автобусе.
У стены стояли три сильно беременные девицы. Они болтали, хихикали и распивали пинту муската прямо из бутылки. Римо поискал глазами Тайрона и нашел — парень сладко спал, распластавшись на двух столах.
Появление Римо вызвало несколько любопытных взглядов, но школьники не сочли его достойным особого внимания и с презрением отвернулись.
Во главе класса, за столом, склонявшись над кипой бумаг, восседала женщина с отливающими стальным блеском волосами, мужскими часами на запястье и в строгом черном платье. К учительскому столу была прикручена табличка: «Мисс Фельдман».
Учительница не взглянула на Римо, и он встал рядом со столом, наблюдая за ее действиями.
Перед ней лежала стопка линованных листков бумаги. Наверху на каждом листе имелся штамп с именем ученика. Большинство из листков, которые она просматривала, были девственно-чистыми, если не считать имени вверху страницы. На таких листах, в правом верхнем углу, мисс Фельдман аккуратно выводила оценку "4".
На отдельных листках были карандашом нацарапаны какие-то каракули. На этих мисс Фельдман ставила оценку "5", трижды подчеркивала ее для пущей выразительности, а вдобавок старательно приклеивала золотую звезду вверху страницы.
Она просмотрела с дюжину листов, прежде чем осознала, что кто-то стоит возле ее стола. Она вздрогнула, но, увидев Римо, вздохнула с облегчением.
— Что вы делаете? — спросил он.
Она улыбнулась, но ничего не ответила.
— Что вы делаете? — повторил Римо.
Мисс Фельдман продолжала улыбаться. Ничего странного, подумал Римо.
Видимо, учительница с придурью. Может, даже повреждена в уме. Потом он понял, в чем причина. В ушах мисс Фельдман торчали затычки из ваты.
Римо наклонился и вытащил их. Она поморщилась, когда вой и рев класса ударили по ее барабанным перепонкам.
— Я спросил, что вы делаете?
— Проверяю контрольную работу.
— Чистый лист — четверка, каракули — пятерка?!
— Надо поощрять усердие, — пояснила мисс Фельдман. Ей пришлось пригнуться — мимо ее головы просвистела книга, брошенная из дальнего конца класса.
— А что за контрольная? — полюбопытствовал Римо.
— Основы языкового искусства, — ответила мисс Фельдман.
— Что это означает?
— Алфавит.
— Итак, вы проверили, как они знают алфавит. И большинство из них сдали чистые листы. И получили четыре балла.
Мисс Фельдман улыбнулась. Она посмотрела назад через плечо, как бы опасаясь, что кто-нибудь протиснется в пространство шириной в три дюйма между ее спиной и стеной.
— И сколько лет вы этим занимаетесь? — спросил Римо.
— Я работаю учителем тридцать лет.
— Вы никогда не были учителем, — сказал Римо.
Учитель! Учителем была сестра Мария-Маргарита, знавшая, что дорога в ад вымощена добрыми намерениями, но дорога в рай — добрыми делами, тяжелым трудом, дисциплиной и требованием полной отдачи от каждого ученика.
Она работала в сиротском приюте в Ньюарке, где вырос Римо, и каждый раз, когда он вспоминал о ней, он почти физически ощущал боль в костяшках пальцев от ударов ее линейки, которыми она награждала его, когда считала, что он проявляет недостаточно усердия.
— И сколько вы тут получаете? — спросил Римо.
— Двадцать одну тысячу триста двенадцать долларов, — ответила мисс Фельдман.
Сестре Марии-Маргарите за всю ее жизнь не довелось увидеть сто долларов сразу.
— Почему бы вам не попытаться чему-нибудь научить этих детей? — спросил Римо.
— Вы из местного совета по школьному образованию? — с подозрением спросила мисс Фельдман.
— Нет.
— Из городского совета?
— Нет.
— Из налогового управления?
— Нет.
— Из службы суперинтенданта штата?
— Нет.
— Из федерального министерства образования?
— Нет. Я ниоткуда. Я сам по себе. И я не понимаю, почему вы ничему не учите этих детей.
— Сам по себе?
— Да.
— Так вот, мистер Сам-По-Себе. Я работаю в этой школе восемь лет. В первую неделю моего пребывания здесь меня пытались изнасиловать три раза. За первую контрольную я поставила неудовлетворительные оценки двум третям класса, и у моего автомобиля прокололи шины. За вторую контрольную я поставила шесть «неудов», и мою машину сожгли. Следующая контрольная, новые «двойки», и, пока я спала, моей собаке перерезали горло прямо в квартире. Потом родители выставили пикеты у школы, протестуя против моего расистского, жестокого обращения с черными детьми. Совет по школьному образованию, этот образчик честности и неподкупности, отстранил меня от работы на три месяца. Когда я снова приступила к работе, я принесла с собой целый мешок золотых звезд. С тех пор у меня не было проблем, а в будущем году я ухожу на пенсию. Что еще мне оставалось делать, как вы полагаете?
— Полицейский участок, он там, на улице. Им говорите про этого Тайрона.
— Мое дело полиции не касается. Я хотел бы поговорить с ним об учебе Тайрона.
— Вы кто?
— Я друг семьи. Родители Тайрона сегодня заняты на работе и попросили меня зайти в школу и выяснить, не могу ли я чем-нибудь помочь.
— Чего сказали? — Глаза женщины недоверчиво сузились.
— Мне казалось, я ясно сказал по-английски. Родители Тайрона работают и попросили меня...
— Я слышала, слышала. Чего вы мне городите? За кого вы нас принимаете? Вот тоже — пришел голову морочить.
— Голову морочить? — удивился Римо.
— Ни у кого здесь нет оба родителя, да еще чтоб на работе! Что вы их вранье слушаете?
Римо вздохнул.
— Ладно. Я вам скажу все, как есть. Я полицейский. Тайрон мой подопечный. Условно-досрочно освобожденный. А теперь он попался снова, за три изнасилования и шесть убийств. Я хочу поговорить с Шокли, прежде чем отправить его на электрический стул.
— Ну, так-то лучше. Так похожей на правду. Садитесь и ждите. Шокли поговорит с вами, когда сможет. Он занятый.
Женщина указала Римо на стул, а сама села за стол, взяла номер «Журнала черного совершенства и черной красоты» и уставилась на обложку.
Римо обнаружил, что рядом с ним сидит черный подросток, внимательно разглядывающий книжку-раскраску у себя на коленях. На раскрытой странице был изображен Поросенок Порки, нюхающий цветок на фоне сарая.
Мальчишка достал из кармана рубашки цветной мелок, раскрасил одну из толстых ляжек Порки в розовый цвет и убрал мелок. Потом достал зеленый и раскрасил крышу сарая. Убрал зеленый, снова достал розовый и принялся раскрашивать другую ляжку поросенка.
Римо через плечо парня следил за его работой.
— У тебя здорово получается, — похвалил он его.
— Ага, я лучший в классе по искусству-ведению.
— Это заметно. Ты почти не вылезаешь за контуры рисунка.
— Иногда трудно, когда линии близко, а кончик у мелка толстый и не влезает.
— Ну и что ты тогда делаешь? — поинтересовался Римо.
— Беру мелок, у кого он острый, и он влезает между черточками.
— А ему ты отдаешь свой старый мелок?
Мальчишка посмотрел на Римо — на лице его было написано явное недоумение, словно Римо говорил на языке, которого мальчишка никогда не слышал.
— Это еще зачем? Старый выбрасываю. Вы кто общественник или что?
— Нет, но иногда мне хотелось бы им стать.
— Смешно как-то говорите. «Мне хотелось бы» — как это?
— Это называется английский язык.
— А. Вот что Вас как?
— Бвана Сахиб, — сказал Римо.
— Вы тоже сын великого арабского короля?
— Я прямой потомок великого арабского короля Покахонтаса.
— Великие арабские короли, они черные, — хмыкнул парень. Он-то знает его не одурачить.
— А я по материнской линии, — объяснил Римо. — Возвращайся к своей раскраске.
— Ничего. Мне ее к завтра.
Римо покачал головой. Сидящая за столом черная женщина по-прежнему глядела на обложку «Журнала черного совершенства и черной красоты».
Дверь кабинета Шокли слегка приоткрылась, и Римо услышал голоса.
— Ублюдок! Крыса! — кричала женщина. — Дискриминация! Несправедливость!
Дверь распахнулась, и в проеме, спиной к Римо, показалась кричавшая.
Она размахивала кулаком, адресуя свой гнев внутрь кабинета. У женщины были огромные толстые ляжки, сотрясавшиеся под цветастым хлопчатобумажным платьем. Ягодицы ее напоминали небольшой холм с седловиной. Движения рук поднимали волны в океане жира, свисавшего с ее мощных бицепсов.
Голос в глубине комнаты что-то негромко произнес.
— Все равно крысиный ублюдок! — отозвалась женщина. — Если бы не эта штука, я бы тебе показала!
Она развернулась и сделала шаг в сторону Римо Если бы ненависть имела электрический заряд, глаза женщины извергали бы потоки искр. Губы у нее были плотно сжаты, а ноздри яростно раздувались.
Римо собрался было бежать, пока этот мастодонт его не раздавил. Но женщина остановилась рядом с мальчишкой, раскрашивавшим поросенка.
— Пошли, Шабазз. Пошли домой.
Мальчишка как раз спешил закончить раскрашивание правой передней ноги Порки. Римо слышал, как скрипят его сжатые от старания зубы. Женщина не стала ждать — со всего размаху она врезала мальчишке кулаком по уху. Мелок полетел в одну сторону, книжка-раскраска — в другую.
— Ну, ма, чего ты?
— Пошли прочь отсюда! Этот ублюдок не хочет передумать о твоем аттестате.
— Вы хотите сказать, что ваш сын не получит аттестат? — спросил Римо. — Его что, оставляют на второй год? — Неужели в этом мире еще осталось хоть немного здравого смысла?
Женщина посмотрела на Римо как на жареную свинину, провалявшуюся целую ночь на платформе подземки.
— Вы что несете? Шабазз — он говорил речь от имя класса в начале года. У него награды.
— Тогда в чем проблема? — поинтересовался Римо.
— Проблема? Проблема — Шабаззу время до пятнадцатого мая. А ублюдок Шокли не хочет изменить дату выпуска и перенести на пораньше, чтоб Шабазз успел получить аттестат раньше, чем сядет в тюрьму. Ему трубить пять лет за грабеж.
— Это, должно быть, страшно обидно, после того как Шабазз столько трудился, раскрашивая такие сложные рисунки.
— Точно, — ответила мамаша. — Пошли, Шабазз, из этого ублюдского места.
Шабазз вскочил на ноги. Шестнадцатилетний парень ростом был выше Римо.
Рядом с матерью он выглядел как карандаш, прислонившийся к точилке.
Он последовал за матерью прочь. Мелок и книжка остались лежать на полу. Римо поднял их и положил на маленький столик, рядом с лампой, прикрепленной к столу огромными стальными болтами.
Римо глянул через стойку на женщину, все еще рассматривавшую обложку «Журнала черного совершенства и черной красоты». Ее толстые губы медленно шевелились, как будто она пыталась раздавить ими крохотную рыбку. Наконец она тяжело вздохнула и раскрыла журнал на первой странице.
— Извините, — обратился к ней Римо. — Можно мне теперь войти?
Женщина с шумом захлопнула журнал.
— Ч-черт! — выругалась она. — Всегда мешают. Придется опять все сначала.
— Я вас больше не побеспокою, — пообещал Римо. — Я буду вести себя тихо.
— Да уж, слышь? Идите, если охота.
Кабинет доктора Шокли состоял из двух частей. Одна, в которой находился Римо, представляла собой комнату с голыми стенами и тремя стульями, намертво привинченными к покрытому пластиком полу. К полу же был приклепан и торшер с прочной металлической решеткой вокруг лампочки.
В другой части кабинета за столом восседал сам Шокли. За его спиной возвышались стеллажи с книгами, магнитофонами и африканскими статуэтками, сработанными в штате Иллинойс. А между двумя частями была перегородка — прочная стальная сетка с мелкими ячейками. Она простиралась от стены до стены, от пола до потолка, надежно защищая Шокли от любого посетителя. Рядом с его столом в перегородке была металлическая дверь. С внутренней стороны он была заперта на огромный пуленепробиваемый замок.
Сам Шокли оказался элегантным негром с прической «афро» умеренных размеров и пронзительными глазами. На нем был серый костюм в тонкую полоску, розовая рубашка и галстук с черным узором. Узкое запястье украшали небольшие золотые часы «Омега». Римо также отметил про себя тщательно ухоженные ногти Шокли.
Руки Шокли лежали на столе ладонями вниз. Рядом с правой рукой находился «магнум» 357-го калибра. Римо пришлось взглянуть на оружие дважды, прежде чем он поверил своим глазам. На резной деревянной рукоятке пистолета были зарубки!
Шокли приветливо улыбнулся, когда Римо подошел к перегородке.
— Прошу вас, садитесь.
Говорил он слегка в нос, словно утомленно, но абсолютно чисто. Такими вроде бы слегка простуженными голосами говорят выпускники старых университетов Новой Англии — как бы сокращая слова, будто они недостойны долго оставаться во рту говорящего.
— Благодарю вас, — сказал Римо.
— Чем могу быть вам полезен?
— Я друг семьи. Пришел навести справки об одном из ваших учеников. Его имя — Тайрон Уокер.
— Тайрон Уокер? Тайрон Уокер? Одну минутку...
Шокли нажал встроенную в стол панель, и слева на столе вырос телемонитор. Главный методист перебрал несколько кнопок на клавиатуре компьютера, и Римо заметил, как в глазах его отразилось мерцание экрана.
— А, ну да. Тайрон Уокер. — Шокли посмотрел на Римо с улыбкой любви и благоволения. — Вам будет приятно узнать, мистер... э-э... мистер?
— Сахиб, — представился Римо. — Бвана Сахиб.
— Так вот, мистер Сахиб, вам будет приятно узнать, что у Тайрона прекрасная успеваемость.
— Прошу прошения? — не поверил своим ушам Римо.
— У Тайрона Уокера прекрасная успеваемость.
— Тайрон Уокер — это живая бомба замедленного действия, — сказал Римо. — Вопрос только в том — когда именно он взорвется и причинит вред окружающим. Он абсолютно безграмотен и вряд ли умеет пользоваться даже унитазом. Какие у него могут быть успехи?
Говоря это, Римо приподнялся со стула, и рука Шокли медленно потянулась к «магнуму». Римо сел, и Шокли снова успокоился.
— В школе у него все в порядке, мистер Сахиб. Компьютеры никогда не лгут. Тайрон — лучший ученик в языковых искусствах, один из лучших — в графическом изображении слова, и в числе двадцати процентов лучших в базовом вычислительном мастерстве.
— Дайте-ка я попробую догадаться, — сказал Римо. Это чтение, письмо и арифметика?
Шокли слегка улыбнулся:
— Ну что ж, в былые времена это называлось так. До того, как мы приняли на вооружение новые, передовые методы обучения.
— Назовите хоть один, — сказал Римо — Все это изложено в одной из моих книг, — Шокли повел рукой в сторону стеллажа с книгами у себя за спиной. — «Приключения в стране образования. Ответ на проблему расизма в школе»
— Это вы написали? — сносил Римо.
— Я написал все эти книги, мистер Сахиб, — скромно ответил Шокли. — «Расизм под судом», «Неравенство в классе», «Черное культурное наследие и его роль в обучении», «Уличный английский — веление времени».
— А вы написали что-нибудь о том, как учить детей читать и писать?
— Да. Моей лучшей работой считается «Уличный английский — веление времени». В ней говорится о том, что настоящий английский — это язык черного человека, и о том, как белые властные структуры превратили его в нечто, чем он никогда не должен был стать, и тем самым дети черных гетто оказались в крайне невыгод ном положении.
— Это идиотизм!
— Да неужто? Известно ли вам, что слово «алгебра» — арабского происхождения? А арабы, разумеется, черные.
— Им будет очень интересно это узнать, — заметил Римо. — Ну, и как вы предлагаете изменить это невыгодное положение детей черных гетто в плане английского языка?
— Следует вернуться к изначальному, истинному английскому языку. Уличному английскому. Черному английскому, если хотите.
— Другими словами, раз эти неучи не умеют говорить правильно, давайте превратим их глупость в стандарт, на который должны равняться все остальные, так?
— Это расизм, мистер Сахиб! — гневно возразил Шокли.
— Насколько я смог заметить, сами вы не говорите на уличном английском. Почему же, если он такой уж святой и чистый?
— Я получил докторскую степень в области образования в Гарварде, — заявил Шокли, и ноздри его при этом сжались, а нос стал уже.
— Это не ответ. Получается, что вы не говорите на уличном английском, так как сами вы для этого слишком образованны.
— Уличный английский — прекрасный язык для общения на улице.
— А что, если они захотят уйти с улицы? Что, если им понадобится узнать что-то еще, кроме ста двадцати семи способов рукопожатия с похлопыванием в ладоши и притопыванием? Что будет, если они окажутся в реальном мире, где большинство говорит на нормальном английском? Они будут выглядеть тупыми и отсталыми, как ваша секретарша.
Римо махнул рукой в сторону двери, и перед его мысленным взором предстала женщина, все еще мучительно сражающаяся с шестью словами на обложке «Журнала черного совершенства и черной красоты».
— Секретарша? — переспросил Шокли. Брови его изогнулись, как два вопросительных знака.
— Да. Та женщина, в приемной.
Шокли усмехнулся.
— А, вы, наверное, имеете в виду доктора Бенгази.
— Нет, я не имею в виду никакого доктора. Женщина в приемной, которая не умеет читать.
— Высокая женщина?
Римо кивнул.
— Густые курчавые волосы? — Шокли округлил руки над головой.
Римо кивнул.
Шокли кивнул в ответ.
— Конечно, Доктор Бенгази. Наш директор.
— Храни нас Боже!
Долгие несколько секунд Римо и Шокли молча смотрели друг на друга. Наконец Римо сказал:
— Раз никто не хочет научить этих ребят читать и писать, то почему бы их не научить каким-нибудь ремеслам? Пусть станут сантехниками, или плотниками, или шоферами грузовиков, или еще кем-то.
— Как быстро вы решили обречь этих детей на прозябание в мусорной куче! Почему они не должны получить свою долю всех богатств Америки?
— Тогда почему, черт побери, вы не готовите их к этому? — спросил Римо. — Научите их читать, ради Христа! Вы когда-нибудь оставляли ребенка на второй год?
— Оставить на второй год? Что это означает?
— Ну, не перевести его в следующий класс, потому что он плохо учится.
— Мы полностью избавились от этих рудиментов расизма в процессе обучения. Тесты, интеллектуальные коэффициенты, экзамены, табели, переводы из класса в класс. Каждый ребенок учится в своей группе, где он чувствует себя в родном коллективе и где ему прививается вкус к общению ради постижения высшего смысла его собственного предначертания и в соответствии с опытом его народа.
— Но они не умеют читать, — напомнил Римо.
— По-моему, вы несколько преувеличиваете значение этого факта, — сказал Шокли с самодовольной улыбкой человека, пытающегося произвести впечатление на пьяного незнакомца, сидящего рядом за стойкой бара.
— Я только что видел парня, который в начале года выступал с приветственной речью. Он не умеет даже раскрашивать.
— Шабазз — очень способный мальчик. У него врожденная нацеленность на успех.
— Он вооруженный грабитель!
— Человеку свойственно ошибаться. Богу свойственно прощать, — заметил Шокли.
— Так почему бы вам его не простить и не изменить дату выпуска? — спросил Римо.
— Не могу. Я на днях уже перенес дату выпуска, и теперь никакие изменения недопустимы.
— А почему вы перенесли дату?
— Иначе некому было бы выступить с прощальной речью.
— Так, а этого парня за что сажают? — поинтересовался Римо.
— Это не парень, а девушка, мистер Сахиб. Нет-нет, ее не отправляют в тюрьму. Напротив, ей предстоит испытать великое счастье материнства.
— И вы перенесли дату выпуска, чтобы она но разродилась прямо на сцене?
— Как грубо! — сказал Шокли.
— А вам никогда не приходило в голову, мистер Шокли...
— Доктор Шокли. Доктор.
— Так вот, доктор Шокли, вам никогда не приходило в голову, что именно ваши действия довели вас до этого?
— До чего?
— До того, что вы сидите, забаррикадировавшись в своем кабинете за металлической решеткой, с пистолетом в руках. Вам никогда не приходило в голову, что если бы вы обращались с этими детьми, как с людьми, имеющими свои права и обязанности, то они бы и вели себя, как люди?
— И вы полагаете, что лучшее средство — это «оставить их на второй год», как вы изволили выразиться?
— Для начала — да. Может быть, если остальные увидят, что надо работать, они начнут работать. Потребуйте от них хоть чего-нибудь.
— Оставив их на второй год? Хорошо, попробуем себе это представить. Каждый год, в сентябре, мы набираем в первый класс сто детей. Теперь допустим, я должен оставить на второй год их всех, потому что они учатся неудовлетворительно и показали плохие результаты на каком-нибудь там экзамене...
— Например, по умению пользоваться туалетом, — прервал его Римо.
— Если бы я оставил на второй год все сто человек, тогда в следующем сентябре у меня было бы двести человек в первом классе, а на следующий год — триста. Это никогда бы не кончилось, и спустя несколько лет у меня была бы школа, в которой все дети учатся в первом классе.
Римо покачал головой.
— Вы исходите из того, что все они останутся на второй год. Вы на самом деле не верите, что этих детей можно научить читать и писать, не так ли?
— Они могут постичь красоту черной культуры, они могут узнать все богатство своего бытия в Америке, они могут узнать, как они сумели противостоять деградации и вырваться из белого рабства, они могут научиться...
— Вы не верите, что их можно чему бы то ни было научить, — повторил Римо и встал. — Шокли, вы расист, вы знаете это? Вы самый убежденный расист, какого мне когда-либо доводилось встречать. Вас устраивает все что угодно, любая чушь, которую несут эти дети, поскольку вы уверены, что на лучшее они не способны.
— Я? Расист? — Шокли рассмеялся и показал на стену. — Вот награда за претворение в жизнь идеалов братства, равенства, за пропаганду совершенства черной расы, врученная мне от благодарного сообщества Советом чернокожих священников. Так что не надо о расизме.
— Что говорит компьютер, где сейчас Тайрон?
Шокли посмотрел на экран, потом нажал еще какую-то клавишу.
— Комната сто двадцать семь. Класс новейших методов общения.
— Хорошо, — сказал Римо. — Пойду на звуки хрюканья.
— Мне кажется, вы не вполне понимаете цели современной системы образования, мистер Сахиб.
— Давайте лучше кончим разговор, приятель, — сказал Римо.
— Но вы...
И вдруг Римо прорвало. Эта мучительная беседа с Шокли, глупость человека, во власть которому отданы сотни молодых жизней, явное лицемерие человека, который считал, что раз дети живут в сточной канаве, то единственное, что надо сделать, — это освятить канаву благочестивыми речами, — все это переполнило Римо, как чересчур сытная пища, и он почувствовал, как желчь подступает к горлу. Во второй раз меньше чем за двадцать четыре часа он потерял контроль над собой.
Прежде чем Шокли успел среагировать, Римо выбросил вперед руку и прорвал дыру шириной в фут в стальной сетке. Шокли лихорадочно пытался нащупать свой «Магнум-357», но его на месте не оказалось. Он был в руках этого сумасшедшего белого, и Шокли с ужасом увидел, как Римо переломил пистолет пополам, посмотрел на ставшие бесполезными обломки и швырнул их на стол перед Шокли.
— Получай, — сказал он.
Лицо Шокли исказила гримаса страдания, словно кто-то впрыснул ему в ноздри нашатырный спирт.
— Зачем вы так?
— Вставьте этот эпизод в свою новую книгу об этнических корнях белого расизма в Америке, — посоветовал Римо. — Это название книги. Дарю.
Шокли взял в руки обе половинки пистолета и тупо уставился на них. Римо показалось, что он сейчас заплачет.
— Не надо было так делать, — произнес Шокли, мгновенно потеряв аристократический выговор, и перевел злобный взгляд на Римо.
Римо пожал плечами.
— Чего мне теперь делать? — возопил Шокли.
— Напишите еще одну книгу. Назовите ее «Разгул расизма».
— У меня родительское собрание сегодня днем, а что я теперь без «пушки»?
— Перестаньте прятаться за этой перегородкой, как полено в камине, выйдите и поговорите с родителями. Может быть, они скажут вам, что они хотели бы, чтобы их дети научились читать и писать. Пока!
Римо направился к двери, но, услышав бормотание Шокли, остановился.
— Они меня прикончат. Прикончат. О, Господи, они меня кокнут, а я без «пушки».
— Да, плохи твои дела, дорогой, — сказал Римо на прощанье.
Когда Римо разыскал Тайрона Уокера, он не сразу понял, попал ли он в комнату номер сто двадцать семь или на празднование шестой годовщины воссоединения Семейства Мэнсона. Так называла себя банда последователей Чарльза Мэнсона. Под его руководством банда совершила ряд убийств, потрясших весь мир жестокостью и абсолютной бессмысленностью.
В классе было двадцать семь черных подростков — предельное число, установленное законодательством штата, потому что большее число учеников неблагоприятно сказалось бы на результатах обучения. Полдюжины из них сгрудились у подоконника в дальнем углу класса и передавали из рук в руки самодельную сигаретку. В комнате витал сильный горьковатый запах марихуаны. Трое подростков забавлялись тем, что метали нож в портрет Мартина Лютера Кинга, прикрепленный клейкой лентой к отделанной под орех стене класса. Большинство учеников развалилось за столами и на столах, закинув ноги на соседние парты. Транзистор на предельной громкости выдавал четыре самых популярных шлягера недели: «Любовь — это камень», «Камень любви», «Любовь меня обратила в камень» и «Не обращай в камень мою любовь». Шум а классе стоял такой, словно полдюжины симфонических оркестров настраивали свои инструменты одновременно. В тесном автобусе.
У стены стояли три сильно беременные девицы. Они болтали, хихикали и распивали пинту муската прямо из бутылки. Римо поискал глазами Тайрона и нашел — парень сладко спал, распластавшись на двух столах.
Появление Римо вызвало несколько любопытных взглядов, но школьники не сочли его достойным особого внимания и с презрением отвернулись.
Во главе класса, за столом, склонявшись над кипой бумаг, восседала женщина с отливающими стальным блеском волосами, мужскими часами на запястье и в строгом черном платье. К учительскому столу была прикручена табличка: «Мисс Фельдман».
Учительница не взглянула на Римо, и он встал рядом со столом, наблюдая за ее действиями.
Перед ней лежала стопка линованных листков бумаги. Наверху на каждом листе имелся штамп с именем ученика. Большинство из листков, которые она просматривала, были девственно-чистыми, если не считать имени вверху страницы. На таких листах, в правом верхнем углу, мисс Фельдман аккуратно выводила оценку "4".
На отдельных листках были карандашом нацарапаны какие-то каракули. На этих мисс Фельдман ставила оценку "5", трижды подчеркивала ее для пущей выразительности, а вдобавок старательно приклеивала золотую звезду вверху страницы.
Она просмотрела с дюжину листов, прежде чем осознала, что кто-то стоит возле ее стола. Она вздрогнула, но, увидев Римо, вздохнула с облегчением.
— Что вы делаете? — спросил он.
Она улыбнулась, но ничего не ответила.
— Что вы делаете? — повторил Римо.
Мисс Фельдман продолжала улыбаться. Ничего странного, подумал Римо.
Видимо, учительница с придурью. Может, даже повреждена в уме. Потом он понял, в чем причина. В ушах мисс Фельдман торчали затычки из ваты.
Римо наклонился и вытащил их. Она поморщилась, когда вой и рев класса ударили по ее барабанным перепонкам.
— Я спросил, что вы делаете?
— Проверяю контрольную работу.
— Чистый лист — четверка, каракули — пятерка?!
— Надо поощрять усердие, — пояснила мисс Фельдман. Ей пришлось пригнуться — мимо ее головы просвистела книга, брошенная из дальнего конца класса.
— А что за контрольная? — полюбопытствовал Римо.
— Основы языкового искусства, — ответила мисс Фельдман.
— Что это означает?
— Алфавит.
— Итак, вы проверили, как они знают алфавит. И большинство из них сдали чистые листы. И получили четыре балла.
Мисс Фельдман улыбнулась. Она посмотрела назад через плечо, как бы опасаясь, что кто-нибудь протиснется в пространство шириной в три дюйма между ее спиной и стеной.
— И сколько лет вы этим занимаетесь? — спросил Римо.
— Я работаю учителем тридцать лет.
— Вы никогда не были учителем, — сказал Римо.
Учитель! Учителем была сестра Мария-Маргарита, знавшая, что дорога в ад вымощена добрыми намерениями, но дорога в рай — добрыми делами, тяжелым трудом, дисциплиной и требованием полной отдачи от каждого ученика.
Она работала в сиротском приюте в Ньюарке, где вырос Римо, и каждый раз, когда он вспоминал о ней, он почти физически ощущал боль в костяшках пальцев от ударов ее линейки, которыми она награждала его, когда считала, что он проявляет недостаточно усердия.
— И сколько вы тут получаете? — спросил Римо.
— Двадцать одну тысячу триста двенадцать долларов, — ответила мисс Фельдман.
Сестре Марии-Маргарите за всю ее жизнь не довелось увидеть сто долларов сразу.
— Почему бы вам не попытаться чему-нибудь научить этих детей? — спросил Римо.
— Вы из местного совета по школьному образованию? — с подозрением спросила мисс Фельдман.
— Нет.
— Из городского совета?
— Нет.
— Из налогового управления?
— Нет.
— Из службы суперинтенданта штата?
— Нет.
— Из федерального министерства образования?
— Нет. Я ниоткуда. Я сам по себе. И я не понимаю, почему вы ничему не учите этих детей.
— Сам по себе?
— Да.
— Так вот, мистер Сам-По-Себе. Я работаю в этой школе восемь лет. В первую неделю моего пребывания здесь меня пытались изнасиловать три раза. За первую контрольную я поставила неудовлетворительные оценки двум третям класса, и у моего автомобиля прокололи шины. За вторую контрольную я поставила шесть «неудов», и мою машину сожгли. Следующая контрольная, новые «двойки», и, пока я спала, моей собаке перерезали горло прямо в квартире. Потом родители выставили пикеты у школы, протестуя против моего расистского, жестокого обращения с черными детьми. Совет по школьному образованию, этот образчик честности и неподкупности, отстранил меня от работы на три месяца. Когда я снова приступила к работе, я принесла с собой целый мешок золотых звезд. С тех пор у меня не было проблем, а в будущем году я ухожу на пенсию. Что еще мне оставалось делать, как вы полагаете?