Страница:
Применительно к большинству случаев родовых отметин Ян Стивенсон в книге «Реинкарнация и биология» предполагает, что мать могла видеть труп того убитого человека, чья душа вселилась в тело ее еще не рожденного ребенка. Исследователь не разделяет убеждение в том, что абсолютно все родовые знаки следует объяснять впечатлениями, полученными матерью во время беременности, однако вполне допускает подобную возможность.
Сторонники теории материнских впечатлений считают, что при эмоциональных потрясениях кожа становится исключительно уязвимой. Стивенсон описывает полдюжины дерматологических заболеваний, которые могут быть объяснены психологическим эффектом импринтинга. Эти явления имеют широкий спектр проявлений: от относительно общеизвестных (крапивница и волдыри, вызванные сильными эмоциями) до далеких от научного понимания (стигматы, «наведенные» бородавки, увеличение бюста под влиянием внушения). Думаю, если человек верит, будто силой гипноза можно увеличить женскую грудь, то легко предположить и вероятность влияния сильного испуга матери на возникновение дефектов кожи ребенка в ее утробе.
Однако что произошло с мальчиком, у которого не было крайней плоти? Пенис его прошлой личности пострадал при несчастном случае? Вряд ли. Скорее следует говорить о внушенном сходстве явлений. Стивенсон и семьи, с которыми он беседовал, были склонны проводить простые параллели – физические и психологические – между тем, что происходило с ребенком, и тем, что случилось в жизни человека, который, как они верили, был прошлой личностью мальчика. Исследователь также чувствовал, что генетика и факторы влияния социальной среды недостаточны для объяснения всех странностей и фобий – медицинских и психологических, – с которыми появляемся на свет мы, человеческие существа. В поисках ответов на те вопросы, которые бессильна найти генетика, Стивенсон обращался к странностям и фобиям прошлой личности. Такой подход очень интуитивен. Например, страх ребенка перед японскими солдатами объясняется тем, что в прошлой жизни он участвовал во Второй мировой войне. Музыкальную одаренность – при отсутствии у остальных членов семьи не только таланта, но даже слуха – можно истолковывать как следствие того, что в прошлой жизни ребенок был воплощением музыканта-виртуоза. Однако при подобном подходе вы просто меняете одну тайну на другую. Каким образом – минуя генетику – может новый организм унаследовать мастерство, страхи или склонности умершего человека? Каков механизм такой передачи свойств? Если искать материальные причины, то у нас не остается опоры толщиной даже в папиросную бумагу.
Не связанный установленными биологией ограничениями, Стивенсон волен распространять свою теорию на все случаи, которые его заинтересовали. Тем или иным влиянием в этом контексте можно объяснять любые аспекты отклонений от нормы – чего бы они ни касались, – а также происхождение, наличие третьего соска, альбинизм (отсутствие пигмента в коже), особенности походки, боязнь женщин, тягу к игрушечным самолетам, заячью губу, папулы, задержку речи, просветы между верхними передними зубами, а заодно и «любовь к угрям, сигарам и алкоголю». Если смотреть на вещи так широко, то реинкарнацию легко принять за истину. Возьмите любого ребенка и все его уникальные особенности: так ли трудно будет обнаружить среди них одну или две, которые можно ассоциировать с кем-то из известных вам, но уже умерших людей?
Построения Стивенсона кажутся еще более шаткими, если принять во внимание то обстоятельство, что в большинстве описываемых им случаев ребенок вспоминает какого-то ушедшего из жизни близкого родственника. И что может добавить реинкарнация к тем вполне обоснованным объяснениям, которые дает нам биология посредством генетики? Даже жена Стивенсона, казалось, была не во всем с ним согласна. Выражая благодарность некоторым людям в начале книги «Реинкарнация и биология», исследователь, в частности, писал о ней так: «Поддерживая мою работу со всей преданностью, она, однако, выражала – со всей возможной мягкостью – некоторый скептицизм относительно тех выводов, к которым я приходил».
Мы пешком возвращались в дом Айшвару, чтобы взять его семью с собой в Камалпур на время визита к тете Вирпала. Ради этого мальчик переоделся. Доктор Рават, проявлявший неусыпную бдительность во всем, что касалось родовых отметин и рубцов от ран, намеревался проверить происхождение полукруглого выступа на груди Айшвару.
«Как вы полагаете, – спросил меня доктор Рават, – что это?»
«Думаю, это грудина», – ответила я.
Мы вышли из автомобиля и пешком отправились к дому Шарбати – тетушки Вирпала. Многие женщины на улицах из скромности прикрывали лица уголком сари, хотя – к моему удивлению – область вокруг пупка у них была открыта.
Доктор Равати остановил процессию у дерева, под которым находилась небольшая гробница. Мунни говорил, что, по словам сына, за домом тетки Вирпала должна быть расположена гробница. И вот перед нами усыпальница, о существовании которой Айшвару, как говорили, знал. «А там, – доктор Рават повернулся на 180 градусов и указал на причудливо разукрашенную голубую входную дверь, видневшуюся ниже по улице на расстоянии примерно в полквартала, – находится дом». То есть само место находится перед домом. Или, говоря по-другому, не более перед именно этим домом, чем перед любым другим в пределах видимости.
Деревни в этой части Индии очень похожи друг на друга, поэтому некоторые из утверждений мальчика в данном случае не выглядели столь уж убедительными. «Пол был каменным». «Семья держала коров и быков». «В доме было две комнаты». Факты такого рода можно применить к дюжине домов в любом индийском селении. Однако в литературе описано немало истинных свидетельств с отличительными чертами обстановки. И дети порой вспоминают характерные особенности. Например, «у него был игрушечный деревянный слон Кришны и шарик на резинке». Или: «у него была маленькая желтая машина». Трудно решить, что делать с такими фактами.
Шарбати побывала в деревне Айшвару несколько недель назад, однако доктор Рават встречался с ней впервые. Дом представлял собой типичную постройку с двумя комнатами. Как и в большинстве деревенских зданий в этой местности, у передней было всего три стены. Когда мы подошли поближе, нам открылись сцены домашней жизни – точно в витрине обувного магазина. Ребенок, только начинающий ходить, играл с кочерыжкой от кукурузного початка, как будто с сигарой. Женщина укладывала стопкой высушенные лепешки коровьего навоза. Мужчина брился.
Доктор Рават, не обращая внимания на толпу, принялся записывать тетушку на видео. Если нет входных дверей, это не слишком затруднительно. Я сосчитала ноги стоявших вокруг. Всего их оказалось пятьдесят пять пар – большей частью босые. Камалпур – деревня еще более бедная, чем Чанднер. Мой взгляд упал на брюки со сломанной молнией и сари с заплатами из какой-то ленты. И вновь доктор Рават был полон воодушевления: когда речь идет о повторном рождении людей, скептики часто отмечают корыстные мотивы. В случае с Айшвару семья его нынешней инкарнации передала семье из прошлой так же много подарков (несколько сари для вдовы), как и последняя подарила мальчику (рассовав ему по карманам сотню рупий).
Присутствие толпы создавало особую атмосферу: вас будто покрывало что-то тяжелое и липкое – и оставалось на вашей коже, как глазурная корка. Зевая, Айшвару уронил голову матери на колени. У тетки Вирпала был прокуренный голос, один ее глаз косил, и она стояла, упершись рукой в бедро. В общем, напоминала мне того, с кем на узкой дорожке лучше не встречаться. Доктор Рават снова и снова побуждал ее рассказывать только о тех событиях и словах мальчика, о которых она узнавала из его уст. Он спросил ее и о той фразе, которую упоминал Мунни: «Тетушка, вы не расстаетесь с прежними привычками». Она согласилась: да, мальчик действительно это говорил – но неверно думать, будто ее племянник имел обыкновение произносить эту фразу. В конце концов оставалось только предполагать, что сам мальчик поверил, будто он стал реинкарнацией Вирпала. Принимая во внимание местную культуру и тот факт, что в перевоплощение явно верили сами родители Айшвару, наш вывод не казался чем-то очень уж удивительным.
Труднее было найти объяснение тому, что говорил нам дядя Вирпала Гайрай, к которому мы отправились чуть позже. Он – школьный учитель в этой деревне: мрачноватый мужчина с плешью, одетый в традиционный белый костюм дхоти. «Расскажите мне, пожалуйста, что вы видели и слышали», – попросил доктор Рават в то время, когда в передней комнате сервировали чай с чем-то сладким. Над дверным проемом красовались две бадминтонные ракетки, скрещенные, как сабли в чьих-то руках. Рядом со мной стоял подросток, обмахивая нас чем-то напоминающим негнущийся ламинированный флаг.
«Я возвращался с моей фермы, – начал говорить Гай-рай. – И когда вошел в деревню, люди сказали мне: «Вирпал вернулся!» Я был очень удивлен. Как мог вернуться Вирпал? Там было две или три сотни человек. В тот момент ребенок ничего не рассказывал. Затем позвали Мокеша». Этот человек был близким другом Вирпала. «Староста деревни пришел и спросил мальчика, узнает ли он Мокеша. Ребенок в ответ промолчал. Тогда староста спросил, указывая на Мокеша: «Как его зовут? Скажи мне на ухо». Мальчик так и сделал. Мы тоже расслышали: «Мокеш».
«Вы сами это слышали?»
«Да».
«Что еще?»
«Мальчик подошел ко мне и сказал: вы – мой дядя».
«Он назвал ваше имя?»
«Нет».
Гайрай добавил, что парнишка узнал сестру Вирпала. Он сказал: «Она моя сестра, Бала». Бесстрастное лицо Гайрая и монотонное перечисление других членов семьи Вирпала смутили меня. Встречи и разговоры с Айшвару, о которых шла речь, выражали эмоции не более, чем слышится в голосе маркетолога, который расспрашивает покупателя мыла о его предпочтениях при выборе товара. Единственное движение в комнате производил юноша с «опахалом», который энергично и, пожалуй, не в меру описывал им в воздухе восьмерки. (Мне все еще было жарко, но я чувствовала себя так, словно выиграла гонку Indy 500.) Я представила себе, что потеряла брата или племянника, а затем, через несколько месяцев, выяснила, что он возродился в образе мальчика из соседней деревни – да я бы не так об этом говорила! Я была бы полна волнения и благоговейного трепета. Возможно, так держаться их заставляла видеокамера. И, откровенно говоря, встреча с самим мальчиком нам еще только предстояла. Мы планировали увидеть его при следующей остановке – в деревне Буландшахар, где он должен будет впервые встретиться с отцом Вирпала.
Ближе к концу разговора Гайрая спросили, верит ли он сам, что Айшвару – его племянник, переживший новое рождение. Учитель ответил утвердительно и добавил, что это не первая реинкарнация, с которой он встречается в жизни. «В моей школе я узнаю многих детей – снова и снова».
Двое братьев Гайрая, с которыми мы побеседовали по окончании первого разговора, казалось, были не так твердо уверены в статусе мальчика, как сам новоявленный дядя. Оба сообщили, что мальчик не признал их.
«Так что вы обо всем этом думаете? – спросил доктор у третьего дяди, завершая разговор. – Вы верите, что этот мальчик был Вирпалом?» Третий дядя, одетый в белую майку и покрытый потом, пришел в затруднение: «Не могу сказать».
Утверждать, что индийцы верят в реинкарнацию, – это само по себе бессмысленно. Католики «верят», что они едят тело Христово во время причастия, но многие ли воспринимают это буквально?[8] В Индии я начала думать, что местные жители верят в перевоплощение так же, как христиане – в небеса, то есть более или менее отвлеченно. Большинство христиан не ожидают, что после смерти их домом станет гора облаков. Однако они могут веровать, не ограничивая себя буквальным смыслом: небесная жизнь может благодарно принять их или отвергнуть – в зависимости от поведения на Земле.
Я начала менять свое отношение к этому вопросу, проведя несколько послеполуденных часов за перелистыванием страниц «Законов Ману»[9] («The Ordinances of Manu»). Эти законы основываются на священном знании Вед и появились, как принято считать, за пять веков до Рождества Христова. «Законы Ману» охватывали практически все сферы. В них предусмотрены наказания за преступления. Например, «если человек низкого рождения плюнет на высокородного, то царь должен повелеть отрезать виновному губы, а если первый обрызгает второго, то отсечь следует пенис, а если на высокородного попадут ветры, пущенные низкородным, то последнему отрубают ягодицы». В этот же сборник законов были включены также правила гигиены и соблюдения здоровья. Например: «То, что расклевали птицы, и то, что остается зловонным после коров… то, на что попало чихание или заражено вшами, может быть очищено, если посыпать землей». Разумеется, в «Законах Ману» нашлось место и для переселения душ.
Во времена Ману реинкарнация считалась не абстрактным религиозным принципом, а чем-то вполне конкретным и влекущим за собой последствия с точки зрения закона. Если современный преступник может оказаться в калифорнийской государственной тюрьме Пеликан-Бей (Pelican Bay), то злоумышленник времен Ману мог получить срок в роли настоящего пеликана. В качестве примера могу привести закон о свидетельствовании 66 из главы XII «Законов Ману». «Человек может превратиться в цаплю, воруя огонь, и превратиться в осу, воруя домашнюю утварь; и воруя крашеную ткань, некто может возродиться дичью, называемой jivijivaka». Точно так же, воруя шелк, лен, хлопок, корову или черную патоку, вор в последующем рождении превращался соответственно в куропатку, лягушку, кроншнепа, игуану или птицу vagguda. Наихудшие же кармические последствия предусматривались для тех, кто «нарушал наставления гуру». Я не вполне себе представляю, что за всем этим кроется, но полагаю, что речь в «Законах» идет все-таки не об обивочных материалах, поскольку злополучный преступник приговаривался к тому, чтобы возрождаться «сотни раз в виде травы, кустов, виноградных лоз и животных, которые поедают зеленые побеги… и животных с их дикой жестокостью». И точно так же не считается мудрым брахман, который «не хранит верности своим правилам и правам», потому что такому, как он, предстоит переродиться в дух Улька-мукха, пожирателя отбросов».
Вот что я хочу сказать после донкихотского пробега по смущающим ум страницам «законов Ману»: реинкарнация традиционно понимается в Индии как нечто вполне реальное, а не аллегорическое. Деревенские жители, с которыми я встречалась на этой неделе, задавались вопросом, могут ли рождаться вновь умершие, не более, чем мы спрашиваем себя, подвержены ли трупы разложению. Вирпалу предстояло вновь прийти на эту землю в чьем-то теле – так почему не в обличье Айшвару? Не берусь утверждать, что события в описываемых случаях реинкарнации лживы. Я только говорю о том, что ни один из сельских жителей не мог судить о них в достаточной мере критично. И, наконец: «никто не должен по собственной воле оставаться рядом с нанесенной мазью» («Законы Ману». глава IV, закон 132).
Дорога, ведущая в Буландшахар к дому родителей Вирпала, проходила через широко раскинувшийся базар под открытым небом. Перерождение происходило по всему рынку. Восемь стареньких мотороллеров Vespa стояли в грязи рядом с ремонтной мастерской в ожидании новых двигателей. На туфлях меняли подметки. Электровентиляторы потрошили и заставляли работать с новой начинкой. Мальчик вел велосипед, покрытый отвратительной ржавчиной, с сиденьем, опущенным на металлическую раму. Вероятно, он направлялся к палатке вендора. Последний смотрел на все с видом абсолютно скучающего человека. Рядом на натянутую между двумя деревьями веревку, как браслеты, были нанизаны колесные ободы без шин. Фруктовые ряды, горы кастрюль и мисок, шеренга чистых фаянсовых унитазов – ничто из выставленного на продажу не представляло особого интереса. Картинки бесконечно чередовались, но главное оставалось неизменным.
Родители Вирпала жили в 20 милях от Камалумпура – семья Айшвару когда-то тоже жила где-то в этих краях. «С научной точки зрения, – заметил доктор Рават, – близость двух семейств является слабым местом». Если ребенок сообщает подробности о незнакомце из отдаленной местности, это всегда весомее, чем рассказы о семье из города или деревни, хорошо знакомых родителям рассказчика. Наименее убедительными считаются повествования о том, как в ребенке воплотился кто-то из членов его собственной семьи. В книге Стивенсона есть немало подобных историй. В обществах, где много говорится о повторных рождениях, реинкарнация внутри одной семьи – явление ожидаемое. Просто это происходит, когда вы умираете, – и все понятно. В сельской местности Индии душа умершего часто ищет новое тело не слишком близко, но крайне редко далее, чем за сотню миль.
Я спросила доктора Равата, почему человеческая душа так склонна к домоседству. То, что я поняла когда-то о скорости и легкости «астральных» путешествий, подводит к мысли, что душа умершего легко порхает с континента на континент. Доктор Рават пожал плечами: «Дома, в родном окружении, всегда чувствуешь себя комфортнее. Улетев, хочется вернуться». В этом что-то есть.
Я хотела видеть лицо Айшвару, когда он бросит первый взгляд на Матхана Сингха – того человека, который, как считалось, был его отцом. Но, оставаясь позади толпившихся людей, упустила нужный момент. Впрочем, доктор Рават тоже. Мы шагнули в комнату как раз тогда, когда Айшвару уже устроился на коленях у мужчины. У мистера Сингха было приятное лицо с глубоко вырезанными чертами. Он держался скованно и был худ настолько, что его сжатые колени заметно проступали под одеждой.
«Вы видели, как мальчик попал на колени муж чины?»
«Кирти, он взял его на колени».
«Посмотрите, насколько естественно мальчик себя чувствует».
«Судя по всему, так же, как и вчера, когда я сажала его к себе на колени. Он умеет удобно устроиться».
Я уже настроилась скептическим образом и была готова ко всему придираться, но тут кое-что произошло. Наблюдая за Матханом Сингхом, я не могла взять в толк, почему он не заглянет мальчику глубоко в глаза, чтобы понять, правда ли все происходящее. Почему отец не пытается каким-либо образом установить контакт с душой своего погибшего сына? Боюсь, я воображала: должно происходить нечто вроде показанного Деми Мур в фильме «Привидение» в соответствующий случаю момент – тогда, когда она каким-то образом ощутила (Бог пришел ей на помощь), что ее убитый муж здесь, рядом с ней, и временно вошел в тело Вупи Голдберг. Но вместо этого я увидела нечто иное. Матхан Сингх сидел, обхватив мальчика руками, о чем-то говорил с ним и выглядел совершенно удовлетворенным. Мне пришло на ум, что это не обязательно должно соответствовать или не соответствовать переселению души потерянного им сына в парнишку у него на коленях. Суть происходящего, начала понимать я, была в другом: если Матхан Сингх верит, что душа его сына воплотилась в этого мальчика, и если эта вера облегчает его горе, значит, в этом и кроется главный смысл. И еще у меня промелькнула мысль, что я не знаю хинди и у меня нет ни малейшего представления, о чем говорит этот человек, что чувствует и во что верит. Он мог бы сказать: «Вся эта затея с повторным рождением – дерьмо. Этим меня не купишь».
Я потянула доктора Равата за рукав: «Можете вы спросить его, что он сейчас чувствует?»
Доктор выполнил мою просьбу. «Он говорит, что счастлив. И говорит: мой сын жив, и поэтому я счастлив. Такая терапия прошлой жизнью».
Сквозь дверной проем в соседнюю комнату было видно, как две матери Айшвару смеются над чем-то и пьют чай. Я могла бы подумать, что между ними возникнет ревность и соперничество, но доктор Рават сказал, что с подобным он редко сталкивался. Раз уж настоящая нынешняя мать Айшвару и его «жена» встретились, они привяжутся друг к другу впятеро сильнее обычного и через каждые три недели будут навещать одна другую.
В это время на сцене появилась группа одетых по-западному молодых мужчин. Один из них представился. Его зовут Натхан, и он прибыл из Дели. Городские жители Индии заметно меньше склонны верить в реинкарнацию, и я спросила его, что он обо всем этом думает.
Натхан обвел глазами помещение. «Все прекрасно, госпожа!»
Однажды в мой первый день на улицах Дели откуда-то сверху свалилась живая крыса. Не то чтобы ее кто-то швырнул – она падала вертикально, пролетев прямо у меня перед носом и приземлившись практически на мои туфли. Вероятно, она просто сбилась с пути как раз в тот роковой момент, когда я, прибыв в этот город, оказалась на тротуаре под ней. Происшествие потрясло меня – словно над ухом прозвучал ужасающе громкий звонок. Я столкнулась с чем-то отвратительным, с меня чуть скальп не сняли, и это походило на предвестие чего-то страшного и явно показывало, в каком провальном состоянии находится здесь общественная гигиена.
«О!» – воскликнул доктор Рават. Он был удивлен не менее меня, однако в остальном наше отношение к этому эпизоду разнилось. «Вы отмечены знаком свыше, предвещающим счастье! Крыса приведет за собой бога Ганешу!»
Этот случай заставил меня задуматься. Если вы индус в мере, достаточной, чтобы увидеть в падающей крысе вдохновляющий знак, хватит ли вас и на то, чтобы, оставаясь индусом, отвергнуть идею реинкарнации, ибо именно к этому и вели все факты? Меня интересовало, в какой мере доктор Рават способен быть объективным. Он говорил о своем изучении реинкарнации как о владеющей им страсти, как о пагубной привычке. «Как пьяница припадает к бутылке, так и я – к моим кейсам!» – говорил он мне, когда мы впервые встретились. Но что он делает на самом деле – исследует это явление или охотится за свидетельствами в пользу его существования? Как ему удается не позволять вводить себя в заблуждение?
Я была готова задать ему этот вопрос. Нас пригласили на прием и ланч на свежем воздухе – по случаю того, что один из его друзей запускал в эфир новое телешоу о реинкарнации. Почти не меняющиеся злодеи, исчадия ада и ревнивые любовники неоднократно и энергично убивают главного героя, открывая ему все новые и новые возможности родиться повторно. По случаю такого начинания я настраиваюсь хлопать в ладоши изо всех сил. (Да, я надела сари.) Ребятам из этой команды нужен открытый кредит. Директор, перекрикивая царящий шум, говорит преувеличенно отчетливо: «Как человек выбрасывает износившуюся одежду и надевает новую, так и душа отбрасывает износившееся тело и проникает в другое, новое…»
«Как индиец, – начинаю я, – вы верите в реинкарнацию. Трудно ли вам как исследователю сохранять объективность?»
«Я родился в семье, где верили в реинкарнацию, – ответил доктор Рават. – Более того, мне рассказывали, что у нас в роду был один случай переселения души. Я знаю, что, вольно или невольно, могу быть пристрастным». И доктор настаивает на том, что данное обстоятельство заставляет его быть более осторожным, чем наоборот. «И чтобы, – продолжает он, – мои личные убеждения и опыт не примешивались к моим научным устремлениям, я принимаю на себя роль критика, исследуя лишь свои кейсы, а не тех, кто принимает происходящее на веру».
Сторонники теории материнских впечатлений считают, что при эмоциональных потрясениях кожа становится исключительно уязвимой. Стивенсон описывает полдюжины дерматологических заболеваний, которые могут быть объяснены психологическим эффектом импринтинга. Эти явления имеют широкий спектр проявлений: от относительно общеизвестных (крапивница и волдыри, вызванные сильными эмоциями) до далеких от научного понимания (стигматы, «наведенные» бородавки, увеличение бюста под влиянием внушения). Думаю, если человек верит, будто силой гипноза можно увеличить женскую грудь, то легко предположить и вероятность влияния сильного испуга матери на возникновение дефектов кожи ребенка в ее утробе.
Однако что произошло с мальчиком, у которого не было крайней плоти? Пенис его прошлой личности пострадал при несчастном случае? Вряд ли. Скорее следует говорить о внушенном сходстве явлений. Стивенсон и семьи, с которыми он беседовал, были склонны проводить простые параллели – физические и психологические – между тем, что происходило с ребенком, и тем, что случилось в жизни человека, который, как они верили, был прошлой личностью мальчика. Исследователь также чувствовал, что генетика и факторы влияния социальной среды недостаточны для объяснения всех странностей и фобий – медицинских и психологических, – с которыми появляемся на свет мы, человеческие существа. В поисках ответов на те вопросы, которые бессильна найти генетика, Стивенсон обращался к странностям и фобиям прошлой личности. Такой подход очень интуитивен. Например, страх ребенка перед японскими солдатами объясняется тем, что в прошлой жизни он участвовал во Второй мировой войне. Музыкальную одаренность – при отсутствии у остальных членов семьи не только таланта, но даже слуха – можно истолковывать как следствие того, что в прошлой жизни ребенок был воплощением музыканта-виртуоза. Однако при подобном подходе вы просто меняете одну тайну на другую. Каким образом – минуя генетику – может новый организм унаследовать мастерство, страхи или склонности умершего человека? Каков механизм такой передачи свойств? Если искать материальные причины, то у нас не остается опоры толщиной даже в папиросную бумагу.
Не связанный установленными биологией ограничениями, Стивенсон волен распространять свою теорию на все случаи, которые его заинтересовали. Тем или иным влиянием в этом контексте можно объяснять любые аспекты отклонений от нормы – чего бы они ни касались, – а также происхождение, наличие третьего соска, альбинизм (отсутствие пигмента в коже), особенности походки, боязнь женщин, тягу к игрушечным самолетам, заячью губу, папулы, задержку речи, просветы между верхними передними зубами, а заодно и «любовь к угрям, сигарам и алкоголю». Если смотреть на вещи так широко, то реинкарнацию легко принять за истину. Возьмите любого ребенка и все его уникальные особенности: так ли трудно будет обнаружить среди них одну или две, которые можно ассоциировать с кем-то из известных вам, но уже умерших людей?
Построения Стивенсона кажутся еще более шаткими, если принять во внимание то обстоятельство, что в большинстве описываемых им случаев ребенок вспоминает какого-то ушедшего из жизни близкого родственника. И что может добавить реинкарнация к тем вполне обоснованным объяснениям, которые дает нам биология посредством генетики? Даже жена Стивенсона, казалось, была не во всем с ним согласна. Выражая благодарность некоторым людям в начале книги «Реинкарнация и биология», исследователь, в частности, писал о ней так: «Поддерживая мою работу со всей преданностью, она, однако, выражала – со всей возможной мягкостью – некоторый скептицизм относительно тех выводов, к которым я приходил».
Мы пешком возвращались в дом Айшвару, чтобы взять его семью с собой в Камалпур на время визита к тете Вирпала. Ради этого мальчик переоделся. Доктор Рават, проявлявший неусыпную бдительность во всем, что касалось родовых отметин и рубцов от ран, намеревался проверить происхождение полукруглого выступа на груди Айшвару.
«Как вы полагаете, – спросил меня доктор Рават, – что это?»
«Думаю, это грудина», – ответила я.
* * *
Мы добрались в Камалпур после двух пополудни. Молва уже обогнала нас. Мальчик здесь! Его будущее определилось! Толпа окружила машину еще до того, как шофер успел выключить двигатель. «Слетелись, как мухи на мед!» – воскликнул доктор Рават. Ну, или как мухи на что-то другое. В то мгновение, когда мы остановились, медлительные черные летающие существа стали садиться на мои руки, на мою юбку и на обивку сидений позади меня. Ситуацию не спасало даже то, что в качестве узора на ткани присутствовали маленькие пчелы.Мы вышли из автомобиля и пешком отправились к дому Шарбати – тетушки Вирпала. Многие женщины на улицах из скромности прикрывали лица уголком сари, хотя – к моему удивлению – область вокруг пупка у них была открыта.
Доктор Равати остановил процессию у дерева, под которым находилась небольшая гробница. Мунни говорил, что, по словам сына, за домом тетки Вирпала должна быть расположена гробница. И вот перед нами усыпальница, о существовании которой Айшвару, как говорили, знал. «А там, – доктор Рават повернулся на 180 градусов и указал на причудливо разукрашенную голубую входную дверь, видневшуюся ниже по улице на расстоянии примерно в полквартала, – находится дом». То есть само место находится перед домом. Или, говоря по-другому, не более перед именно этим домом, чем перед любым другим в пределах видимости.
Деревни в этой части Индии очень похожи друг на друга, поэтому некоторые из утверждений мальчика в данном случае не выглядели столь уж убедительными. «Пол был каменным». «Семья держала коров и быков». «В доме было две комнаты». Факты такого рода можно применить к дюжине домов в любом индийском селении. Однако в литературе описано немало истинных свидетельств с отличительными чертами обстановки. И дети порой вспоминают характерные особенности. Например, «у него был игрушечный деревянный слон Кришны и шарик на резинке». Или: «у него была маленькая желтая машина». Трудно решить, что делать с такими фактами.
Шарбати побывала в деревне Айшвару несколько недель назад, однако доктор Рават встречался с ней впервые. Дом представлял собой типичную постройку с двумя комнатами. Как и в большинстве деревенских зданий в этой местности, у передней было всего три стены. Когда мы подошли поближе, нам открылись сцены домашней жизни – точно в витрине обувного магазина. Ребенок, только начинающий ходить, играл с кочерыжкой от кукурузного початка, как будто с сигарой. Женщина укладывала стопкой высушенные лепешки коровьего навоза. Мужчина брился.
Доктор Рават, не обращая внимания на толпу, принялся записывать тетушку на видео. Если нет входных дверей, это не слишком затруднительно. Я сосчитала ноги стоявших вокруг. Всего их оказалось пятьдесят пять пар – большей частью босые. Камалпур – деревня еще более бедная, чем Чанднер. Мой взгляд упал на брюки со сломанной молнией и сари с заплатами из какой-то ленты. И вновь доктор Рават был полон воодушевления: когда речь идет о повторном рождении людей, скептики часто отмечают корыстные мотивы. В случае с Айшвару семья его нынешней инкарнации передала семье из прошлой так же много подарков (несколько сари для вдовы), как и последняя подарила мальчику (рассовав ему по карманам сотню рупий).
Присутствие толпы создавало особую атмосферу: вас будто покрывало что-то тяжелое и липкое – и оставалось на вашей коже, как глазурная корка. Зевая, Айшвару уронил голову матери на колени. У тетки Вирпала был прокуренный голос, один ее глаз косил, и она стояла, упершись рукой в бедро. В общем, напоминала мне того, с кем на узкой дорожке лучше не встречаться. Доктор Рават снова и снова побуждал ее рассказывать только о тех событиях и словах мальчика, о которых она узнавала из его уст. Он спросил ее и о той фразе, которую упоминал Мунни: «Тетушка, вы не расстаетесь с прежними привычками». Она согласилась: да, мальчик действительно это говорил – но неверно думать, будто ее племянник имел обыкновение произносить эту фразу. В конце концов оставалось только предполагать, что сам мальчик поверил, будто он стал реинкарнацией Вирпала. Принимая во внимание местную культуру и тот факт, что в перевоплощение явно верили сами родители Айшвару, наш вывод не казался чем-то очень уж удивительным.
Труднее было найти объяснение тому, что говорил нам дядя Вирпала Гайрай, к которому мы отправились чуть позже. Он – школьный учитель в этой деревне: мрачноватый мужчина с плешью, одетый в традиционный белый костюм дхоти. «Расскажите мне, пожалуйста, что вы видели и слышали», – попросил доктор Рават в то время, когда в передней комнате сервировали чай с чем-то сладким. Над дверным проемом красовались две бадминтонные ракетки, скрещенные, как сабли в чьих-то руках. Рядом со мной стоял подросток, обмахивая нас чем-то напоминающим негнущийся ламинированный флаг.
«Я возвращался с моей фермы, – начал говорить Гай-рай. – И когда вошел в деревню, люди сказали мне: «Вирпал вернулся!» Я был очень удивлен. Как мог вернуться Вирпал? Там было две или три сотни человек. В тот момент ребенок ничего не рассказывал. Затем позвали Мокеша». Этот человек был близким другом Вирпала. «Староста деревни пришел и спросил мальчика, узнает ли он Мокеша. Ребенок в ответ промолчал. Тогда староста спросил, указывая на Мокеша: «Как его зовут? Скажи мне на ухо». Мальчик так и сделал. Мы тоже расслышали: «Мокеш».
«Вы сами это слышали?»
«Да».
«Что еще?»
«Мальчик подошел ко мне и сказал: вы – мой дядя».
«Он назвал ваше имя?»
«Нет».
Гайрай добавил, что парнишка узнал сестру Вирпала. Он сказал: «Она моя сестра, Бала». Бесстрастное лицо Гайрая и монотонное перечисление других членов семьи Вирпала смутили меня. Встречи и разговоры с Айшвару, о которых шла речь, выражали эмоции не более, чем слышится в голосе маркетолога, который расспрашивает покупателя мыла о его предпочтениях при выборе товара. Единственное движение в комнате производил юноша с «опахалом», который энергично и, пожалуй, не в меру описывал им в воздухе восьмерки. (Мне все еще было жарко, но я чувствовала себя так, словно выиграла гонку Indy 500.) Я представила себе, что потеряла брата или племянника, а затем, через несколько месяцев, выяснила, что он возродился в образе мальчика из соседней деревни – да я бы не так об этом говорила! Я была бы полна волнения и благоговейного трепета. Возможно, так держаться их заставляла видеокамера. И, откровенно говоря, встреча с самим мальчиком нам еще только предстояла. Мы планировали увидеть его при следующей остановке – в деревне Буландшахар, где он должен будет впервые встретиться с отцом Вирпала.
Ближе к концу разговора Гайрая спросили, верит ли он сам, что Айшвару – его племянник, переживший новое рождение. Учитель ответил утвердительно и добавил, что это не первая реинкарнация, с которой он встречается в жизни. «В моей школе я узнаю многих детей – снова и снова».
Двое братьев Гайрая, с которыми мы побеседовали по окончании первого разговора, казалось, были не так твердо уверены в статусе мальчика, как сам новоявленный дядя. Оба сообщили, что мальчик не признал их.
«Так что вы обо всем этом думаете? – спросил доктор у третьего дяди, завершая разговор. – Вы верите, что этот мальчик был Вирпалом?» Третий дядя, одетый в белую майку и покрытый потом, пришел в затруднение: «Не могу сказать».
Утверждать, что индийцы верят в реинкарнацию, – это само по себе бессмысленно. Католики «верят», что они едят тело Христово во время причастия, но многие ли воспринимают это буквально?[8] В Индии я начала думать, что местные жители верят в перевоплощение так же, как христиане – в небеса, то есть более или менее отвлеченно. Большинство христиан не ожидают, что после смерти их домом станет гора облаков. Однако они могут веровать, не ограничивая себя буквальным смыслом: небесная жизнь может благодарно принять их или отвергнуть – в зависимости от поведения на Земле.
Я начала менять свое отношение к этому вопросу, проведя несколько послеполуденных часов за перелистыванием страниц «Законов Ману»[9] («The Ordinances of Manu»). Эти законы основываются на священном знании Вед и появились, как принято считать, за пять веков до Рождества Христова. «Законы Ману» охватывали практически все сферы. В них предусмотрены наказания за преступления. Например, «если человек низкого рождения плюнет на высокородного, то царь должен повелеть отрезать виновному губы, а если первый обрызгает второго, то отсечь следует пенис, а если на высокородного попадут ветры, пущенные низкородным, то последнему отрубают ягодицы». В этот же сборник законов были включены также правила гигиены и соблюдения здоровья. Например: «То, что расклевали птицы, и то, что остается зловонным после коров… то, на что попало чихание или заражено вшами, может быть очищено, если посыпать землей». Разумеется, в «Законах Ману» нашлось место и для переселения душ.
Во времена Ману реинкарнация считалась не абстрактным религиозным принципом, а чем-то вполне конкретным и влекущим за собой последствия с точки зрения закона. Если современный преступник может оказаться в калифорнийской государственной тюрьме Пеликан-Бей (Pelican Bay), то злоумышленник времен Ману мог получить срок в роли настоящего пеликана. В качестве примера могу привести закон о свидетельствовании 66 из главы XII «Законов Ману». «Человек может превратиться в цаплю, воруя огонь, и превратиться в осу, воруя домашнюю утварь; и воруя крашеную ткань, некто может возродиться дичью, называемой jivijivaka». Точно так же, воруя шелк, лен, хлопок, корову или черную патоку, вор в последующем рождении превращался соответственно в куропатку, лягушку, кроншнепа, игуану или птицу vagguda. Наихудшие же кармические последствия предусматривались для тех, кто «нарушал наставления гуру». Я не вполне себе представляю, что за всем этим кроется, но полагаю, что речь в «Законах» идет все-таки не об обивочных материалах, поскольку злополучный преступник приговаривался к тому, чтобы возрождаться «сотни раз в виде травы, кустов, виноградных лоз и животных, которые поедают зеленые побеги… и животных с их дикой жестокостью». И точно так же не считается мудрым брахман, который «не хранит верности своим правилам и правам», потому что такому, как он, предстоит переродиться в дух Улька-мукха, пожирателя отбросов».
Вот что я хочу сказать после донкихотского пробега по смущающим ум страницам «законов Ману»: реинкарнация традиционно понимается в Индии как нечто вполне реальное, а не аллегорическое. Деревенские жители, с которыми я встречалась на этой неделе, задавались вопросом, могут ли рождаться вновь умершие, не более, чем мы спрашиваем себя, подвержены ли трупы разложению. Вирпалу предстояло вновь прийти на эту землю в чьем-то теле – так почему не в обличье Айшвару? Не берусь утверждать, что события в описываемых случаях реинкарнации лживы. Я только говорю о том, что ни один из сельских жителей не мог судить о них в достаточной мере критично. И, наконец: «никто не должен по собственной воле оставаться рядом с нанесенной мазью» («Законы Ману». глава IV, закон 132).
Дорога, ведущая в Буландшахар к дому родителей Вирпала, проходила через широко раскинувшийся базар под открытым небом. Перерождение происходило по всему рынку. Восемь стареньких мотороллеров Vespa стояли в грязи рядом с ремонтной мастерской в ожидании новых двигателей. На туфлях меняли подметки. Электровентиляторы потрошили и заставляли работать с новой начинкой. Мальчик вел велосипед, покрытый отвратительной ржавчиной, с сиденьем, опущенным на металлическую раму. Вероятно, он направлялся к палатке вендора. Последний смотрел на все с видом абсолютно скучающего человека. Рядом на натянутую между двумя деревьями веревку, как браслеты, были нанизаны колесные ободы без шин. Фруктовые ряды, горы кастрюль и мисок, шеренга чистых фаянсовых унитазов – ничто из выставленного на продажу не представляло особого интереса. Картинки бесконечно чередовались, но главное оставалось неизменным.
Родители Вирпала жили в 20 милях от Камалумпура – семья Айшвару когда-то тоже жила где-то в этих краях. «С научной точки зрения, – заметил доктор Рават, – близость двух семейств является слабым местом». Если ребенок сообщает подробности о незнакомце из отдаленной местности, это всегда весомее, чем рассказы о семье из города или деревни, хорошо знакомых родителям рассказчика. Наименее убедительными считаются повествования о том, как в ребенке воплотился кто-то из членов его собственной семьи. В книге Стивенсона есть немало подобных историй. В обществах, где много говорится о повторных рождениях, реинкарнация внутри одной семьи – явление ожидаемое. Просто это происходит, когда вы умираете, – и все понятно. В сельской местности Индии душа умершего часто ищет новое тело не слишком близко, но крайне редко далее, чем за сотню миль.
Я спросила доктора Равата, почему человеческая душа так склонна к домоседству. То, что я поняла когда-то о скорости и легкости «астральных» путешествий, подводит к мысли, что душа умершего легко порхает с континента на континент. Доктор Рават пожал плечами: «Дома, в родном окружении, всегда чувствуешь себя комфортнее. Улетев, хочется вернуться». В этом что-то есть.
Я хотела видеть лицо Айшвару, когда он бросит первый взгляд на Матхана Сингха – того человека, который, как считалось, был его отцом. Но, оставаясь позади толпившихся людей, упустила нужный момент. Впрочем, доктор Рават тоже. Мы шагнули в комнату как раз тогда, когда Айшвару уже устроился на коленях у мужчины. У мистера Сингха было приятное лицо с глубоко вырезанными чертами. Он держался скованно и был худ настолько, что его сжатые колени заметно проступали под одеждой.
«Вы видели, как мальчик попал на колени муж чины?»
«Кирти, он взял его на колени».
«Посмотрите, насколько естественно мальчик себя чувствует».
«Судя по всему, так же, как и вчера, когда я сажала его к себе на колени. Он умеет удобно устроиться».
Я уже настроилась скептическим образом и была готова ко всему придираться, но тут кое-что произошло. Наблюдая за Матханом Сингхом, я не могла взять в толк, почему он не заглянет мальчику глубоко в глаза, чтобы понять, правда ли все происходящее. Почему отец не пытается каким-либо образом установить контакт с душой своего погибшего сына? Боюсь, я воображала: должно происходить нечто вроде показанного Деми Мур в фильме «Привидение» в соответствующий случаю момент – тогда, когда она каким-то образом ощутила (Бог пришел ей на помощь), что ее убитый муж здесь, рядом с ней, и временно вошел в тело Вупи Голдберг. Но вместо этого я увидела нечто иное. Матхан Сингх сидел, обхватив мальчика руками, о чем-то говорил с ним и выглядел совершенно удовлетворенным. Мне пришло на ум, что это не обязательно должно соответствовать или не соответствовать переселению души потерянного им сына в парнишку у него на коленях. Суть происходящего, начала понимать я, была в другом: если Матхан Сингх верит, что душа его сына воплотилась в этого мальчика, и если эта вера облегчает его горе, значит, в этом и кроется главный смысл. И еще у меня промелькнула мысль, что я не знаю хинди и у меня нет ни малейшего представления, о чем говорит этот человек, что чувствует и во что верит. Он мог бы сказать: «Вся эта затея с повторным рождением – дерьмо. Этим меня не купишь».
Я потянула доктора Равата за рукав: «Можете вы спросить его, что он сейчас чувствует?»
Доктор выполнил мою просьбу. «Он говорит, что счастлив. И говорит: мой сын жив, и поэтому я счастлив. Такая терапия прошлой жизнью».
Сквозь дверной проем в соседнюю комнату было видно, как две матери Айшвару смеются над чем-то и пьют чай. Я могла бы подумать, что между ними возникнет ревность и соперничество, но доктор Рават сказал, что с подобным он редко сталкивался. Раз уж настоящая нынешняя мать Айшвару и его «жена» встретились, они привяжутся друг к другу впятеро сильнее обычного и через каждые три недели будут навещать одна другую.
В это время на сцене появилась группа одетых по-западному молодых мужчин. Один из них представился. Его зовут Натхан, и он прибыл из Дели. Городские жители Индии заметно меньше склонны верить в реинкарнацию, и я спросила его, что он обо всем этом думает.
Натхан обвел глазами помещение. «Все прекрасно, госпожа!»
Однажды в мой первый день на улицах Дели откуда-то сверху свалилась живая крыса. Не то чтобы ее кто-то швырнул – она падала вертикально, пролетев прямо у меня перед носом и приземлившись практически на мои туфли. Вероятно, она просто сбилась с пути как раз в тот роковой момент, когда я, прибыв в этот город, оказалась на тротуаре под ней. Происшествие потрясло меня – словно над ухом прозвучал ужасающе громкий звонок. Я столкнулась с чем-то отвратительным, с меня чуть скальп не сняли, и это походило на предвестие чего-то страшного и явно показывало, в каком провальном состоянии находится здесь общественная гигиена.
«О!» – воскликнул доктор Рават. Он был удивлен не менее меня, однако в остальном наше отношение к этому эпизоду разнилось. «Вы отмечены знаком свыше, предвещающим счастье! Крыса приведет за собой бога Ганешу!»
Этот случай заставил меня задуматься. Если вы индус в мере, достаточной, чтобы увидеть в падающей крысе вдохновляющий знак, хватит ли вас и на то, чтобы, оставаясь индусом, отвергнуть идею реинкарнации, ибо именно к этому и вели все факты? Меня интересовало, в какой мере доктор Рават способен быть объективным. Он говорил о своем изучении реинкарнации как о владеющей им страсти, как о пагубной привычке. «Как пьяница припадает к бутылке, так и я – к моим кейсам!» – говорил он мне, когда мы впервые встретились. Но что он делает на самом деле – исследует это явление или охотится за свидетельствами в пользу его существования? Как ему удается не позволять вводить себя в заблуждение?
Я была готова задать ему этот вопрос. Нас пригласили на прием и ланч на свежем воздухе – по случаю того, что один из его друзей запускал в эфир новое телешоу о реинкарнации. Почти не меняющиеся злодеи, исчадия ада и ревнивые любовники неоднократно и энергично убивают главного героя, открывая ему все новые и новые возможности родиться повторно. По случаю такого начинания я настраиваюсь хлопать в ладоши изо всех сил. (Да, я надела сари.) Ребятам из этой команды нужен открытый кредит. Директор, перекрикивая царящий шум, говорит преувеличенно отчетливо: «Как человек выбрасывает износившуюся одежду и надевает новую, так и душа отбрасывает износившееся тело и проникает в другое, новое…»
«Как индиец, – начинаю я, – вы верите в реинкарнацию. Трудно ли вам как исследователю сохранять объективность?»
«Я родился в семье, где верили в реинкарнацию, – ответил доктор Рават. – Более того, мне рассказывали, что у нас в роду был один случай переселения души. Я знаю, что, вольно или невольно, могу быть пристрастным». И доктор настаивает на том, что данное обстоятельство заставляет его быть более осторожным, чем наоборот. «И чтобы, – продолжает он, – мои личные убеждения и опыт не примешивались к моим научным устремлениям, я принимаю на себя роль критика, исследуя лишь свои кейсы, а не тех, кто принимает происходящее на веру».