Страница:
Доктор Рават настаивает на том, что не полностью разделяет доктрину индуизма. «Я верю в любую религию и вместе с тем ни в одну из них», – сказал он мне, управляясь с кукурузными оладьями пакора у себя на тарелке. Он видит смысл и верные наставления во всех религиях – равно как и находит в них вещи, которые отвергает. Он яростно критикует бесконечный список ритуалов и правил поклонения богам, характерный для индуизма. «Искупайся в такой-то реке – и можешь думать, что все твои грехи растворились в воде. Это нонсенс. Если вы делаете добро другим, то это и значит, что вы – по-настоящему религиозный человек».
Нашу беседу прервала девушка, которая, затаив дыхание, попросила надписать ей книгу. «Госпожа, я восторгаюсь всеми вашими фильмами!» Чуть раньше какой-то мужчина спросил меня, каково это – встречаться с президентом Бушем. Неожиданно продюсер обнародовал пресс-релиз, полный экстравагантных неточностей, касающихся моей карьеры.
Свое неверие в религиозные догмы доктор Рават относит на счет влияния со стороны отца. «Он учил меня не верить чему-то лишь потому, что так написано в священных книгах». В студенчестве юный Кирти поступил на философский факультет, но под давлением отца перешел на медицинский. Парапсихология стала для него чем-то вроде компромисса.
Я доверяю доктору Равату в том смысле, что он не переоценивает факты, которые устанавливает. И я не верю, что люди, с которыми он сегодня беседовал, занимались подтасовками. Значит ли это, что я поверила, будто реинкарнация Вирпала Сингха действительно состоялась? Ничуть.
Скажу, что именно, как я предполагаю, могло происходить. Снова и снова доктор Рават должен был останавливать процесс интервьюирования и советовать своим собеседникам сосредоточиться только на том, что они лично видели или слышали. Он сам признает, что такое пожелание практически невыполнимо. Добавьте к этому и вероятность того, что рассказы деревенских жителей не могли не содержать примеси домыслов. Это вроде одной зажигательной игры в испорченный телефон, которой предаются индийцы. Нечто похожее превратило меня на время в кинозвезду, водившую компанию с самим президентом Бушем. Никто не стремился лгать, но правда все равно искажалась и терялась.
В случае с Айшвару доктор Рават согласен со мной. «Во всем этом есть некоторые сомнительные несоответствия, – сказал он, укладывая турецкий горох на традиционный хлеб наан. – Некоторые факты Айшвару действительно описывал не так, как он, по словам Мунни, передавал их раньше в разговоре с ним. Есть еще одна вероятность: пусть мальчик не искажал факты, но он мог узнать что-то случайно – из разговоров, которые вели между собой его отец и мать. Это – одна из самых серьезных ловушек на моем пути».
Я спросила, как он оценивает этот случай в целом. Он промокнул губы салфеткой, а затем откинулся в кресле. «По зрелом размышлении могу сказать, что этот случай совершенно неубедителен. Три деревни находятся настолько близко друг от друга, что мы никогда не узнаем, сколько информации циркулировало нормальным образом – в отличие от паранормального. Особенно при участии отца».
Энтузиазм Минни подрывает целостность всей картины. «Это минус, очень серьезный минус, если люди так горячо хотят, чтобы все оказалось правдой». Они очень часто ошибаются. Деревенские жители, с которыми работает доктор Рават, склонны принимать за ясные свидетельства смутные и сомнительные утверждения. «Они, – формулирует доктор Рават, – готовы хвататься за что угодно!»
Этим вечером Кирти, его жена, а также двое детей телепродюсера отвезли меня на железнодорожный вокзал. Они оставили мне подарки и снабдили в дорогу большой сумкой с пышными индийскими слойками. Кирти и его жена повесили мне на шею цветочную гирлянду, как если бы я была божеством, а не докучливой и неблагодарной личностью, с которой они имели дело всю неделю. Я обняла доктора Равата так крепко, что цветы смялись, и следы пыльцы остались на нашей одежде. «Мне жаль… Я даже сама не знаю, чего. Простите, если порой я бывала слишком настырной».
«Все в порядке. Вы ненадолго забывались только дважды».
Вовсе не обязательно быть малообразованным деревенским жителем, чтобы впечатлиться такой историей, как случай Айшвару, и потерять рациональный взгляд на происходящее. Я наблюдала нечто подобное около 10 лет назад в сельской местности в Ирландии, когда путешествовала автостопом по графству Вексфорд. Одна из наиболее распространенных фамилий там – Колфер. Так звали и мою бабушку, и я страстно желала прикоснуться к своим ирландским корням. В какой-то момент наткнувшись на лавку с вывеской над окном «Мясная торговля Колфера», я вошла внутрь и спросила мясника: «Вы Колфер?»
«Да, я Колфер», – ответил он. Через три часа я сидела в пабе в компании девяти Колферов и изучала свое фамильное древо, уставленное пивными кружками. Некоторые имена совпадали: Катерины, Джоны, несколько Маргарет. Одна из последних даже эмигрировала в Чикаго – и мой отец останавливался у нее там, когда впервые попал в США.
Я быстро почувствовала, что не все согласуется друг с другом, но нас переполняли эмоции: общее возбуждение нарастало, а пиво лилось рекой. Когда пришло время прощаться, я обняла своего давно потерянного дядю Мика и пообещала больше не пропадать. Обретенные родственники внесли в мою жизнь новизну и очарование. То была своего рода эйфория, которой невозможно не поддаться.
Спустя еще шесть недель, когда я уже вернулась домой, из Дублина прибыло свидетельство о рождении моей бабушки. Оказалось, что, по документу, она появилась на свет на 10 лет раньше, чем я думала. Моя ирландская «семья» состояла из дружелюбных незнакомцев, с которыми я провела время в пивной. Меня подхватила волна возбуждения, связанная с поисками разгадки родственных отношений. Поэтому я внимала фактам и датам, которые, казалось, отвечают тому, чему, как выяснилось при повторном взгляде на них, они вовсе не соответствовали.
Вполне возможно, что в семье Вирпала, как и в семье моего давно потерянного дяди Мика, есть истинные связи, и в людях оживают души давно умерших. Допустим, вы терпеливо проложите себе путь сквозь колоссальный объем сведений, собранных и систематизированных Яном Стивенсоном. Но все равно ваши сомнения не развеются: предлагаемые вам заключения таковы, что не исключают совпадений и случайного стечения обстоятельств, хотя явных мотивов для мистификации как будто нет.
Позднее я не единожды раздумывала о том, какова, так сказать, механика всего этого и в какой непостижимой пропорции смешались здесь метафизика и эмбриология. Каким образом душа, внезапно ставшая бесприютной, обретает себе место где-то еще? Как дух, ищущий более совершенно устроенный мир, попадает в группу клеток, которые делятся и множатся, прилепившись к стенке матки? Иными словами, как мы попадаем сюда?
Когда-то ученые и философы для обозначения этого момента, который невозможно себе представить, использовали особое понятие. Они толковали об одухотворении и столетиями вели дебаты. Если бы Национальный фонд науки был создан в XVII веке, то стал бы щедро финансируемым Институтом Одухотворения, призванным изучать мистерию человеческого существования во многих поколениях – чтобы понять наконец, как возникает первоначальная искра нашей жизни. Большинство исследований, о которых идет речь в этой книге, посвящены происходящему с человеком в этот момент, а также сразу после того, как тело достигло финишной черты. Но есть смысл потратить еще немного времени и понять, что же происходит там, за чертой.
Глава 2
Ученые давно подозревали, что воспроизводство человека должно быть как-то связано с яйцами. Каждый, у кого есть куры, склонен, вероятно, думать так же. Было известно и о вероятности существования некой связи между половым актом и семенем, но ученым недоставало ясного понимания специфики. Это объяснялось главным образом тем, что ее трудно было разглядеть. Яйца морского ежа как предмет изучения предоставляли два пре имущества. Во-первых, они прозрачны. А во-вторых, оплодотворение происходит вне тела самки – в самом океане или, в отдельных случаях, под микроскопом немецкого исследователя.
Иными словами, в течение 6000 лет возникало множество гипотез о том, откуда берутся и как появляются на свет человеческие существа. Одна из самых первых и основательных принадлежит Аристотелю. Ученый грек – который, как мне было небезынтересно узнать, всю жизнь шепелявил – решил, что человеческое семя питает дух будущего живого существа. Дух в те далекие времена представлялся чем-то вроде дымки или дуновения, порождавшего дыхание всего сущего. Поэтому Аристотель говорил о пневме, что в переводе с греческого означает «ветер». Философ верил, что она, несомая семенем, «оркеструет» создание человеческого существа со всем многообразием его будущих свойств. Попадая в матку, пневма начинает действовать, строя новую жизнь из подручных материалов. Или, если выразиться точнее и пренебрегая приличиями, из менструальной крови. Аристотель описал этот процесс как свертывание, используя относительно подходящую, но неточную аналогию с отвердением получаемого из молочной массы сыра. Чтобы новое существо «установилось», необходимо семь дней: за это время пневма должна проникнуть в «массу», внеся в нее первую из трех конечных духовных субстанций. Вегетативное начало, как следует из самого названия, – это своего рода первоначальный дух, открывающий возможность человеческого существования. На данном этапе зародыш – это то, что ест и растет: нечто более значимое, чем картошка, но еще не вполне человек.
На 40-й день, если следовать теории Аристотеля, проточеловек преобразуется – под воздействием того, что называется «сенситивным» первоначалом. Греческий мыслитель имел в виду «принадлежащее чувствам и ощущениям», поскольку, согласно его логике, именно к этому сроку у эмбриона начинают формироваться органы чувств. Затем проходит еще некоторое не вполне определенное количество времени, и пневма позволяет творческому «сенситивному духу» дорасти до рационального. Это уже уровень человеческого существования, при котором дух поднимает человека над животными страстями и мимолетными эмоциями. Этот же дух помогает не принимать всерьез тех, кто хихикает при слове семя.
После того как Аристотель облек свое понимание в слова, люди в течение еще 2000 лет продолжали во многом разделять его представления. Человеком, который понял ключевую роль яйцеклетки в зарождении жизни, был врач и естествоиспытатель XVII века Уильям Гарвей. Его имя обычно связывают с открытием замкнутой системы артерий и вен, по которым в нашем теле циркулирует кровь. История помнит и о том, что он действовал как подвижник, в научных целях анатомировавший трупы – включая и тело своей сестры. Однако женщины должны быть особо обязаны ему тем, что, ведя пионерские исследования в области воспроизводства человеческого рода, ученый все же оставил прекрасную половину в покое и обратил свой интерес на стада оленей, бродивших по землям его главного работодателя – короля Чарльза I. Как и подобает последователю школы Аристотеля, Гарвей, иссекая матки олених, ожидал увидеть соответствующий коагулированный шарик. Однако с большим удивлением обнаруживал вместо него маленьких тоненьких оленят: зародыши и матки были как бы упакованы в мешочек, и Гарвей ошибочно полагал, что имеет дело с яйцами. Однако он точно уловил: яйцо содержит то, что «порождает все живое». Хотя дело касалось воспроизводства человеческого рода, семя, однако, низводилось до роли «контагиозного элемента» – примерно как вирусы, вызывающие грипп.
Но как жизненная сила или дух проникают в яйцо? В этом вопросе наука отвергала Гарвея, и он вновь ощутил в себе тягу к религии: «…небеса посылают, или солнце, или Всемогущий Творец».
Подобно многим биологам своего времени, Гарвей страдал от нехватки оборудования. Лупа в его распоряжении была. Но что ему действительно было нужно, так это микроскоп. Поэтому нет ничего удивительного в том, что следующий этап связан с именем Антони ван Левенгука – любителя микроскопов. Голландец не был изобретателем этого прибора или образованным ученым. Он служил бухгалтером у галантерейщика, а позднее занял пост управляющего службой судебных приставов в своем родном городе Делфте. Эта должность оставляла ему массу времени для любимых занятий, но он увлеченно предавался только одному – шлифовал линзы и делал микроскопы. И они у него получались высшего по тем временам качества, поэтому вскоре стали пользоваться спросом у членов расположенного в Лондоне Королевского научного общества, являвшегося тогда чем-то вроде сегодняшнего Национального научного фонда США. Со временем это общество начало печатать и сообщения Левенгука о его исследованиях – голландец вступил на исторический (хотя и лишенный оплаты за труды) путь человека, который по праву может считаться отцом микробиологии.
В 1675 году Левенгук открыл целый мир созданий, до того совершенно не известных, – микроорганизмов, простейших и бактерий. Помогла ему в этом деле капля воды, взятая из дождевой бочки во дворе его дома. Тех, кого он там увидел, Антони назвал «микроскопическими животными». Трудно точно передать, какое удивление вызвало его открытие и какими необыкновенными казались результаты его исследований в то время. Представьте, например, что современные ученые открыли жизнь на Марсе. Левенгук и сам испытывал благоговейный трепет: «Для меня это стало самым чудесным из всего, что открылось мне при изучении чудес природы. И я должен сказать: мои глаза не наблюдали более приятной картины, чем тысячи живых созданий в единой капле воды».
Левенгук храбро направил инструмент на самого себя. «Мои зубы, – писал он, – не так уж чисты. И я хочу знать, что за вещество прилипло и осталось между некоторыми из них… белая субстанция, жирная на ощупь, как жидкое тесто». Он смешал немного «теста» со свежей дождевой водой и положил мазок под микроскоп. Нашлись ли там «микроскопические животные»? Смело бейтесь об заклад, что да. «Во всех Нидерландах, – заключил исследователь, – не отыщется столько людей, сколько живых существ – у меня во рту». Слова Левенгука о бактериях в зубном налете могут служить примером его любви к биологии: «Они милые и живые».
Продолжая изучать фауну рта и одновременно испытывая на прочность супружеское терпение, Левенгук сунулся во рты своих жены Корнелии и дочери Марии. «Я взял на пробу немного вещества, собранного с помощью иглы у них между зубами, и исследовал его». Затем исследователь взялся за мужчину, который «никогда в жизни не полоскал рот», и обследовал его. Как оказалось, в слюне этого человека присутствовало обычное число «микроскопических животных», или анимакул, тогда как в веществе, собранном между его зубами, их было «небывало много». День шел за днем, и постепенно – благодаря линзам Левенгука – возникала современная наука о гигиене рта. Ученый отметил связь между «вонью изо рта» и «анимакулами, живущими в зубном налете». За три столетия до открытия «Листерина» (жидкости для ополаскивания рта. – Прим. переводчика) Левенгук сделал вывод о том, что винный уксус способен убивать «микроскопических животных» при контакте со слюной, однако «не проникает сквозь весь слой вещества, которое плотно заполняет собой промежутки между передними зубами и резцами, но убивает анимакул только на выступающих частях белого цвета».
Проявляя полную вежливость по отношению к путешествию Левенгука в ротовую полость, члены Королевского научного общества, однако, призывали его не оставлять без внимания и другие влажные выделения, связанные с жизнедеятельностью человека. В особенности его побуждали к изучению семенной жидкости. Кто знает, а вдруг там откроется субстанция человеческого духа? Сначала исследователь отказывался. «Он хотел проверить верность написанного о семени и половом акте», – замечает Е. Г. Рустов (E. G. Ruestov) в статье, опубликованной в журнале «Journal of the History of Biology». Через несколько лет студент-медик презентовал Левенгуку пузырек с семенной жидкостью мужчины, больного гонореей. (Вот спасибо!) Он также сообщил, что наблюдал в ней маленьких живых существ с хвостом, которые, как он полагает, имеют какое-то отношение к гонорее. Левенгук предположил нечто иное и решил исследовать собственное семя. В письме 1677 года он описывает свои изыскания в этой области, в котором, в частности, отмечает, что лабораторный материал «остался после коитуса, совершенного в брачном союзе» и не является продуктом «собственных греховных и постыдных действий».
В этом же письме ученый дал первое научное описание спермы: анимакулы столь маленькие по размеру, что «миллион их не достигнет величины крупной песчинки…» Он описывает очевидные трудности при плавании в семенной жидкости, отмечая, что «крохотные животные должны взмахнуть хвостом 8 – 10 раз, прежде чем смогут продвинуться на ширину человеческого волоса». Левенгук сделал восемь рисунков «маленьких животных в семени»: некоторые существа имеют вытянутый хвост и похожи на булавку с головкой, хвосты других напоминают синусоиду, и ощущается, как им сложно плыть в плотной жидкости против течения.
Затем исследователь ступил на путь, который должен был привести его к самой грубой ошибке в карьере. Он предположил, что может увидеть сеть сосудов в тех телах, из которых состояла сперма, и вообразил, что из последней развиваются все органы, которыми обладает человек. Это направление мысли получило название преформационизм[11] и завоевало немало сторонников. До сего дня издатели трудов по эмбриологии наполняют учебные издания неотразимыми иллюстрациями, связанными с историей этой области науки. На старинных гравюрах на дереве и металле можно увидеть изображение спермы, в «пузырьках» которой можно разглядеть крошечных человечков: головы опущены, колени подтянуты к груди, а сами они как будто скручены судорогой или погружены в глубокий сон. Возможно, одна из подобных гравюр повлияла и на Левенгука. Известно, что однажды он получил от французского аристократа Франсуа де Плантада письмо, в которое были вложены две гравюры с изображением миниатюрных человечков в сперме. В данном случае, правда, они находились вне оболочек и стояли, застенчиво прикрывая свои интимные места скрещенными руками. На головах у них было что-то похожее на шляпы или круглые захваты, делавшее этих маленьких существ похожими на очаровательные брелоки.
Как-то Левенгук пробовал «снять шелуху» со спермы. Хотя в целом он не стремился обнаружить «сформированных заранее» людей, но постепенно начал верить, что они могут там быть. Ученый пришел к мысли, что в каждой частице спермы может оказаться скрыт тот дух, который способен развиться в человеческое существо. Женщине в процессе репродукции отводилась роль принятия и питания совершенно сформированного будущего человека. (Левенгук был не первым, кто придерживался подобного направления мыслей. Гиппократ тоже полагал – вероятно, под влиянием съеденных завтраков, – что яйцо может служить человеческому развитию исключительно в виде пищи. Он рассуждал так: как только яйцо будет съедено, оно может привести к зарождению будущего ребенка – похоже на то, как мы приобретаем что-то в бакалейно-гастрономической лавке.)
Левенгук был одним из тех, кого называли спермистами. Ярлык указывает на существование овистов и спермистов,[12] у которых было обыкновение вести за обедом ученые споры друг с другом. Я узнала о спорах между ними из очаровательной книги «The Ovary of Eve»,[13] написанной Кларой Пинто-Коррейей (Clara Pinto-Correia). Автор – уважаемый биолог и человек, добившийся литературного успеха своего труда. Не знаю, из чего сделана она, но материал был, очевидно, лучше того, из которого слепили меня.
Овисты указывали на тот факт, что сферическая форма яйца свидетельствует о его высоком предназначении. Форму сферы имеют, например, планеты и звезды – это Господь придал им совершенный вид. (А сперма похожа на червяков.) Левенгук смотрел на все иначе. Он видел в яйце не две совмещенные полусферы, а нечто шарообразное – глобулу.[14] «Разве мы не знаем, что все экскременты, производимые как человеческими существами, так и животными, состоят из глобул?» – вопрошал он. И пояснял: «И мы знаем, что жир, гной и отчасти конская моча также состоят из глобул». И это говорил тот, кто не желал писать о семени.
Главным недостатком «овумного» подхода к пониманию того, что именно следует обозначить вместилищем человеческого начала, была слишком тесная связь с женщиной, которую в те дни считали – в самом общем смысле – существом второго сорта. «Если принять овизм верным объяснением воспроизводства человеческого рода, то Бог послал нам двусмысленную весть, – пишет Пинто-Коррейя. – Он замкнул нас в пространстве совершенства. А затем поместил совершенство внутрь несовершенства».
Другим аргументом в пользу главенствующего значения спермы служила ее подвижность. Казалось, ее частицы несли в себе живительный дух. Однако если они принадлежат к животному царству, то не означает ли это, что они должны есть, испражняться и копулировать? В книге Пинто-Коррейя приводится детальная иллюстрация, обязанная своим происхождением излишне разыгравшемуся воображению одного французского эмбриолога, который стремился показать крошечную пищеварительную систему, якобы имеющуюся в частичке человеческого семени. Возникает вопрос: если сперма порождает людей, то кто или что порождает ее саму? Стоит ли удивляться тому, что в поисках ответа создавались противоборствующие теории, пытавшиеся объяснить, для чего она нужна. Некоторые ученые полагали, что семя не имеет никакого отношения к размножению, и видели в нем симптом болезни яичек. Другие полагали, что сперма, вызывая в тестикулах ощущение дискомфорта или нечто похожее на зуд, заставляет мужчину не уклоняться от своих обязанностей и заниматься сексом. Хотя мне воображение рисует другую картину – что-то вроде общей сумятицы в стиле Вуди Аллена с подбадривающими криками и малюсенькими мегафонами.
Споры тянулись до того времени, пока не появился Оскар Гертвиг и не внес в дело полную ясность. С утверждением новых представлений особую актуальность приобрел вопрос о том, когда именно дух проникает в зарождающуюся жизнь, наполняя собой это клеточное смешение мужского и женского начал? Мистическое слияние яйцеклетки и сперматозоида – вполне логично – быстро вытеснило теорию Аристотеля об эволюционирующем духе. Современные споры о том, насколько моральны аборты, и исследования репродуктивного механизма на клеточном уровне вновь стимулировали интерес к вопросу о времени проникновения в человека духовного начала. Лучшее из того, что я читала на этот счет, – книга «Когда я начну?» («When do I Begin»), написанная Норманом Фордом (Norman Ford) и изданная в Кембридже. Автор, философ-моралист и монах-католик из Салезианского колледжа (Баттерси, Англия), находит простой и элегантный аргумент, призванный прояснить данный вопрос. По его мнению, зарождение личности (если вместо одухотворения применить более светский термин) не может начаться до того момента, пока не станет невозможным раздвоение самости – то есть не ранее 14 дней после зачатия. В течение этого времени у зиготы (у оплодотворенной яйцеклетки, диплоидной клетки, образовавшейся в результате слияния мужской и женской половых клеток. – Прим. переводчика) при дальнейшем делении сохраняется возможность дать начало жизни близнецов. Действительно, если дух нисходит при зачатии, то что происходит далее? Если затем возможно появление близнецов, то разделится ли сошедший к человеку дух на две половинки? Нет, аргументирует свою позицию Форд. В течение первых 14 дней после оплодотворения – пока зигота потенциально способна дать начало жизни двух отдельных и самостоятельных существ – мы не можем, по зрелому размышлению, видеть в оплодотворенной яйцеклетке будущую личность. «Я утверждаю, что в этой группе клеток следует видеть биологический материал, а не целостный живой организм человека», – пишет он.
Нашу беседу прервала девушка, которая, затаив дыхание, попросила надписать ей книгу. «Госпожа, я восторгаюсь всеми вашими фильмами!» Чуть раньше какой-то мужчина спросил меня, каково это – встречаться с президентом Бушем. Неожиданно продюсер обнародовал пресс-релиз, полный экстравагантных неточностей, касающихся моей карьеры.
Свое неверие в религиозные догмы доктор Рават относит на счет влияния со стороны отца. «Он учил меня не верить чему-то лишь потому, что так написано в священных книгах». В студенчестве юный Кирти поступил на философский факультет, но под давлением отца перешел на медицинский. Парапсихология стала для него чем-то вроде компромисса.
Я доверяю доктору Равату в том смысле, что он не переоценивает факты, которые устанавливает. И я не верю, что люди, с которыми он сегодня беседовал, занимались подтасовками. Значит ли это, что я поверила, будто реинкарнация Вирпала Сингха действительно состоялась? Ничуть.
Скажу, что именно, как я предполагаю, могло происходить. Снова и снова доктор Рават должен был останавливать процесс интервьюирования и советовать своим собеседникам сосредоточиться только на том, что они лично видели или слышали. Он сам признает, что такое пожелание практически невыполнимо. Добавьте к этому и вероятность того, что рассказы деревенских жителей не могли не содержать примеси домыслов. Это вроде одной зажигательной игры в испорченный телефон, которой предаются индийцы. Нечто похожее превратило меня на время в кинозвезду, водившую компанию с самим президентом Бушем. Никто не стремился лгать, но правда все равно искажалась и терялась.
В случае с Айшвару доктор Рават согласен со мной. «Во всем этом есть некоторые сомнительные несоответствия, – сказал он, укладывая турецкий горох на традиционный хлеб наан. – Некоторые факты Айшвару действительно описывал не так, как он, по словам Мунни, передавал их раньше в разговоре с ним. Есть еще одна вероятность: пусть мальчик не искажал факты, но он мог узнать что-то случайно – из разговоров, которые вели между собой его отец и мать. Это – одна из самых серьезных ловушек на моем пути».
Я спросила, как он оценивает этот случай в целом. Он промокнул губы салфеткой, а затем откинулся в кресле. «По зрелом размышлении могу сказать, что этот случай совершенно неубедителен. Три деревни находятся настолько близко друг от друга, что мы никогда не узнаем, сколько информации циркулировало нормальным образом – в отличие от паранормального. Особенно при участии отца».
Энтузиазм Минни подрывает целостность всей картины. «Это минус, очень серьезный минус, если люди так горячо хотят, чтобы все оказалось правдой». Они очень часто ошибаются. Деревенские жители, с которыми работает доктор Рават, склонны принимать за ясные свидетельства смутные и сомнительные утверждения. «Они, – формулирует доктор Рават, – готовы хвататься за что угодно!»
Этим вечером Кирти, его жена, а также двое детей телепродюсера отвезли меня на железнодорожный вокзал. Они оставили мне подарки и снабдили в дорогу большой сумкой с пышными индийскими слойками. Кирти и его жена повесили мне на шею цветочную гирлянду, как если бы я была божеством, а не докучливой и неблагодарной личностью, с которой они имели дело всю неделю. Я обняла доктора Равата так крепко, что цветы смялись, и следы пыльцы остались на нашей одежде. «Мне жаль… Я даже сама не знаю, чего. Простите, если порой я бывала слишком настырной».
«Все в порядке. Вы ненадолго забывались только дважды».
Вовсе не обязательно быть малообразованным деревенским жителем, чтобы впечатлиться такой историей, как случай Айшвару, и потерять рациональный взгляд на происходящее. Я наблюдала нечто подобное около 10 лет назад в сельской местности в Ирландии, когда путешествовала автостопом по графству Вексфорд. Одна из наиболее распространенных фамилий там – Колфер. Так звали и мою бабушку, и я страстно желала прикоснуться к своим ирландским корням. В какой-то момент наткнувшись на лавку с вывеской над окном «Мясная торговля Колфера», я вошла внутрь и спросила мясника: «Вы Колфер?»
«Да, я Колфер», – ответил он. Через три часа я сидела в пабе в компании девяти Колферов и изучала свое фамильное древо, уставленное пивными кружками. Некоторые имена совпадали: Катерины, Джоны, несколько Маргарет. Одна из последних даже эмигрировала в Чикаго – и мой отец останавливался у нее там, когда впервые попал в США.
Я быстро почувствовала, что не все согласуется друг с другом, но нас переполняли эмоции: общее возбуждение нарастало, а пиво лилось рекой. Когда пришло время прощаться, я обняла своего давно потерянного дядю Мика и пообещала больше не пропадать. Обретенные родственники внесли в мою жизнь новизну и очарование. То была своего рода эйфория, которой невозможно не поддаться.
Спустя еще шесть недель, когда я уже вернулась домой, из Дублина прибыло свидетельство о рождении моей бабушки. Оказалось, что, по документу, она появилась на свет на 10 лет раньше, чем я думала. Моя ирландская «семья» состояла из дружелюбных незнакомцев, с которыми я провела время в пивной. Меня подхватила волна возбуждения, связанная с поисками разгадки родственных отношений. Поэтому я внимала фактам и датам, которые, казалось, отвечают тому, чему, как выяснилось при повторном взгляде на них, они вовсе не соответствовали.
Вполне возможно, что в семье Вирпала, как и в семье моего давно потерянного дяди Мика, есть истинные связи, и в людях оживают души давно умерших. Допустим, вы терпеливо проложите себе путь сквозь колоссальный объем сведений, собранных и систематизированных Яном Стивенсоном. Но все равно ваши сомнения не развеются: предлагаемые вам заключения таковы, что не исключают совпадений и случайного стечения обстоятельств, хотя явных мотивов для мистификации как будто нет.
Позднее я не единожды раздумывала о том, какова, так сказать, механика всего этого и в какой непостижимой пропорции смешались здесь метафизика и эмбриология. Каким образом душа, внезапно ставшая бесприютной, обретает себе место где-то еще? Как дух, ищущий более совершенно устроенный мир, попадает в группу клеток, которые делятся и множатся, прилепившись к стенке матки? Иными словами, как мы попадаем сюда?
Когда-то ученые и философы для обозначения этого момента, который невозможно себе представить, использовали особое понятие. Они толковали об одухотворении и столетиями вели дебаты. Если бы Национальный фонд науки был создан в XVII веке, то стал бы щедро финансируемым Институтом Одухотворения, призванным изучать мистерию человеческого существования во многих поколениях – чтобы понять наконец, как возникает первоначальная искра нашей жизни. Большинство исследований, о которых идет речь в этой книге, посвящены происходящему с человеком в этот момент, а также сразу после того, как тело достигло финишной черты. Но есть смысл потратить еще немного времени и понять, что же происходит там, за чертой.
Глава 2
Дух в большом пальце ноги
На поиски души с микроскопом и скальпелем
Весьма вероятно, вы недооцениваете историческое значение морского ежа.[10] В 1875 году немецкий биолог Оскар Гертвиг (Oscar Hertwig) наблюдал в микроскоп за тем, как сперматозоид самца морского ежа добрался до яйцеклетки самки и слился с ней, образовав в результате единую клетку. Человеку нашей цивилизации понадобилось 6000 лет, чтобы понять, как зарождается жизнь, – и честь открытия принадлежит скромному Оскару и его иглокожим морским ежам.Ученые давно подозревали, что воспроизводство человека должно быть как-то связано с яйцами. Каждый, у кого есть куры, склонен, вероятно, думать так же. Было известно и о вероятности существования некой связи между половым актом и семенем, но ученым недоставало ясного понимания специфики. Это объяснялось главным образом тем, что ее трудно было разглядеть. Яйца морского ежа как предмет изучения предоставляли два пре имущества. Во-первых, они прозрачны. А во-вторых, оплодотворение происходит вне тела самки – в самом океане или, в отдельных случаях, под микроскопом немецкого исследователя.
Иными словами, в течение 6000 лет возникало множество гипотез о том, откуда берутся и как появляются на свет человеческие существа. Одна из самых первых и основательных принадлежит Аристотелю. Ученый грек – который, как мне было небезынтересно узнать, всю жизнь шепелявил – решил, что человеческое семя питает дух будущего живого существа. Дух в те далекие времена представлялся чем-то вроде дымки или дуновения, порождавшего дыхание всего сущего. Поэтому Аристотель говорил о пневме, что в переводе с греческого означает «ветер». Философ верил, что она, несомая семенем, «оркеструет» создание человеческого существа со всем многообразием его будущих свойств. Попадая в матку, пневма начинает действовать, строя новую жизнь из подручных материалов. Или, если выразиться точнее и пренебрегая приличиями, из менструальной крови. Аристотель описал этот процесс как свертывание, используя относительно подходящую, но неточную аналогию с отвердением получаемого из молочной массы сыра. Чтобы новое существо «установилось», необходимо семь дней: за это время пневма должна проникнуть в «массу», внеся в нее первую из трех конечных духовных субстанций. Вегетативное начало, как следует из самого названия, – это своего рода первоначальный дух, открывающий возможность человеческого существования. На данном этапе зародыш – это то, что ест и растет: нечто более значимое, чем картошка, но еще не вполне человек.
На 40-й день, если следовать теории Аристотеля, проточеловек преобразуется – под воздействием того, что называется «сенситивным» первоначалом. Греческий мыслитель имел в виду «принадлежащее чувствам и ощущениям», поскольку, согласно его логике, именно к этому сроку у эмбриона начинают формироваться органы чувств. Затем проходит еще некоторое не вполне определенное количество времени, и пневма позволяет творческому «сенситивному духу» дорасти до рационального. Это уже уровень человеческого существования, при котором дух поднимает человека над животными страстями и мимолетными эмоциями. Этот же дух помогает не принимать всерьез тех, кто хихикает при слове семя.
После того как Аристотель облек свое понимание в слова, люди в течение еще 2000 лет продолжали во многом разделять его представления. Человеком, который понял ключевую роль яйцеклетки в зарождении жизни, был врач и естествоиспытатель XVII века Уильям Гарвей. Его имя обычно связывают с открытием замкнутой системы артерий и вен, по которым в нашем теле циркулирует кровь. История помнит и о том, что он действовал как подвижник, в научных целях анатомировавший трупы – включая и тело своей сестры. Однако женщины должны быть особо обязаны ему тем, что, ведя пионерские исследования в области воспроизводства человеческого рода, ученый все же оставил прекрасную половину в покое и обратил свой интерес на стада оленей, бродивших по землям его главного работодателя – короля Чарльза I. Как и подобает последователю школы Аристотеля, Гарвей, иссекая матки олених, ожидал увидеть соответствующий коагулированный шарик. Однако с большим удивлением обнаруживал вместо него маленьких тоненьких оленят: зародыши и матки были как бы упакованы в мешочек, и Гарвей ошибочно полагал, что имеет дело с яйцами. Однако он точно уловил: яйцо содержит то, что «порождает все живое». Хотя дело касалось воспроизводства человеческого рода, семя, однако, низводилось до роли «контагиозного элемента» – примерно как вирусы, вызывающие грипп.
Но как жизненная сила или дух проникают в яйцо? В этом вопросе наука отвергала Гарвея, и он вновь ощутил в себе тягу к религии: «…небеса посылают, или солнце, или Всемогущий Творец».
Подобно многим биологам своего времени, Гарвей страдал от нехватки оборудования. Лупа в его распоряжении была. Но что ему действительно было нужно, так это микроскоп. Поэтому нет ничего удивительного в том, что следующий этап связан с именем Антони ван Левенгука – любителя микроскопов. Голландец не был изобретателем этого прибора или образованным ученым. Он служил бухгалтером у галантерейщика, а позднее занял пост управляющего службой судебных приставов в своем родном городе Делфте. Эта должность оставляла ему массу времени для любимых занятий, но он увлеченно предавался только одному – шлифовал линзы и делал микроскопы. И они у него получались высшего по тем временам качества, поэтому вскоре стали пользоваться спросом у членов расположенного в Лондоне Королевского научного общества, являвшегося тогда чем-то вроде сегодняшнего Национального научного фонда США. Со временем это общество начало печатать и сообщения Левенгука о его исследованиях – голландец вступил на исторический (хотя и лишенный оплаты за труды) путь человека, который по праву может считаться отцом микробиологии.
В 1675 году Левенгук открыл целый мир созданий, до того совершенно не известных, – микроорганизмов, простейших и бактерий. Помогла ему в этом деле капля воды, взятая из дождевой бочки во дворе его дома. Тех, кого он там увидел, Антони назвал «микроскопическими животными». Трудно точно передать, какое удивление вызвало его открытие и какими необыкновенными казались результаты его исследований в то время. Представьте, например, что современные ученые открыли жизнь на Марсе. Левенгук и сам испытывал благоговейный трепет: «Для меня это стало самым чудесным из всего, что открылось мне при изучении чудес природы. И я должен сказать: мои глаза не наблюдали более приятной картины, чем тысячи живых созданий в единой капле воды».
Левенгук храбро направил инструмент на самого себя. «Мои зубы, – писал он, – не так уж чисты. И я хочу знать, что за вещество прилипло и осталось между некоторыми из них… белая субстанция, жирная на ощупь, как жидкое тесто». Он смешал немного «теста» со свежей дождевой водой и положил мазок под микроскоп. Нашлись ли там «микроскопические животные»? Смело бейтесь об заклад, что да. «Во всех Нидерландах, – заключил исследователь, – не отыщется столько людей, сколько живых существ – у меня во рту». Слова Левенгука о бактериях в зубном налете могут служить примером его любви к биологии: «Они милые и живые».
Продолжая изучать фауну рта и одновременно испытывая на прочность супружеское терпение, Левенгук сунулся во рты своих жены Корнелии и дочери Марии. «Я взял на пробу немного вещества, собранного с помощью иглы у них между зубами, и исследовал его». Затем исследователь взялся за мужчину, который «никогда в жизни не полоскал рот», и обследовал его. Как оказалось, в слюне этого человека присутствовало обычное число «микроскопических животных», или анимакул, тогда как в веществе, собранном между его зубами, их было «небывало много». День шел за днем, и постепенно – благодаря линзам Левенгука – возникала современная наука о гигиене рта. Ученый отметил связь между «вонью изо рта» и «анимакулами, живущими в зубном налете». За три столетия до открытия «Листерина» (жидкости для ополаскивания рта. – Прим. переводчика) Левенгук сделал вывод о том, что винный уксус способен убивать «микроскопических животных» при контакте со слюной, однако «не проникает сквозь весь слой вещества, которое плотно заполняет собой промежутки между передними зубами и резцами, но убивает анимакул только на выступающих частях белого цвета».
Проявляя полную вежливость по отношению к путешествию Левенгука в ротовую полость, члены Королевского научного общества, однако, призывали его не оставлять без внимания и другие влажные выделения, связанные с жизнедеятельностью человека. В особенности его побуждали к изучению семенной жидкости. Кто знает, а вдруг там откроется субстанция человеческого духа? Сначала исследователь отказывался. «Он хотел проверить верность написанного о семени и половом акте», – замечает Е. Г. Рустов (E. G. Ruestov) в статье, опубликованной в журнале «Journal of the History of Biology». Через несколько лет студент-медик презентовал Левенгуку пузырек с семенной жидкостью мужчины, больного гонореей. (Вот спасибо!) Он также сообщил, что наблюдал в ней маленьких живых существ с хвостом, которые, как он полагает, имеют какое-то отношение к гонорее. Левенгук предположил нечто иное и решил исследовать собственное семя. В письме 1677 года он описывает свои изыскания в этой области, в котором, в частности, отмечает, что лабораторный материал «остался после коитуса, совершенного в брачном союзе» и не является продуктом «собственных греховных и постыдных действий».
В этом же письме ученый дал первое научное описание спермы: анимакулы столь маленькие по размеру, что «миллион их не достигнет величины крупной песчинки…» Он описывает очевидные трудности при плавании в семенной жидкости, отмечая, что «крохотные животные должны взмахнуть хвостом 8 – 10 раз, прежде чем смогут продвинуться на ширину человеческого волоса». Левенгук сделал восемь рисунков «маленьких животных в семени»: некоторые существа имеют вытянутый хвост и похожи на булавку с головкой, хвосты других напоминают синусоиду, и ощущается, как им сложно плыть в плотной жидкости против течения.
Затем исследователь ступил на путь, который должен был привести его к самой грубой ошибке в карьере. Он предположил, что может увидеть сеть сосудов в тех телах, из которых состояла сперма, и вообразил, что из последней развиваются все органы, которыми обладает человек. Это направление мысли получило название преформационизм[11] и завоевало немало сторонников. До сего дня издатели трудов по эмбриологии наполняют учебные издания неотразимыми иллюстрациями, связанными с историей этой области науки. На старинных гравюрах на дереве и металле можно увидеть изображение спермы, в «пузырьках» которой можно разглядеть крошечных человечков: головы опущены, колени подтянуты к груди, а сами они как будто скручены судорогой или погружены в глубокий сон. Возможно, одна из подобных гравюр повлияла и на Левенгука. Известно, что однажды он получил от французского аристократа Франсуа де Плантада письмо, в которое были вложены две гравюры с изображением миниатюрных человечков в сперме. В данном случае, правда, они находились вне оболочек и стояли, застенчиво прикрывая свои интимные места скрещенными руками. На головах у них было что-то похожее на шляпы или круглые захваты, делавшее этих маленьких существ похожими на очаровательные брелоки.
Как-то Левенгук пробовал «снять шелуху» со спермы. Хотя в целом он не стремился обнаружить «сформированных заранее» людей, но постепенно начал верить, что они могут там быть. Ученый пришел к мысли, что в каждой частице спермы может оказаться скрыт тот дух, который способен развиться в человеческое существо. Женщине в процессе репродукции отводилась роль принятия и питания совершенно сформированного будущего человека. (Левенгук был не первым, кто придерживался подобного направления мыслей. Гиппократ тоже полагал – вероятно, под влиянием съеденных завтраков, – что яйцо может служить человеческому развитию исключительно в виде пищи. Он рассуждал так: как только яйцо будет съедено, оно может привести к зарождению будущего ребенка – похоже на то, как мы приобретаем что-то в бакалейно-гастрономической лавке.)
Левенгук был одним из тех, кого называли спермистами. Ярлык указывает на существование овистов и спермистов,[12] у которых было обыкновение вести за обедом ученые споры друг с другом. Я узнала о спорах между ними из очаровательной книги «The Ovary of Eve»,[13] написанной Кларой Пинто-Коррейей (Clara Pinto-Correia). Автор – уважаемый биолог и человек, добившийся литературного успеха своего труда. Не знаю, из чего сделана она, но материал был, очевидно, лучше того, из которого слепили меня.
Овисты указывали на тот факт, что сферическая форма яйца свидетельствует о его высоком предназначении. Форму сферы имеют, например, планеты и звезды – это Господь придал им совершенный вид. (А сперма похожа на червяков.) Левенгук смотрел на все иначе. Он видел в яйце не две совмещенные полусферы, а нечто шарообразное – глобулу.[14] «Разве мы не знаем, что все экскременты, производимые как человеческими существами, так и животными, состоят из глобул?» – вопрошал он. И пояснял: «И мы знаем, что жир, гной и отчасти конская моча также состоят из глобул». И это говорил тот, кто не желал писать о семени.
Главным недостатком «овумного» подхода к пониманию того, что именно следует обозначить вместилищем человеческого начала, была слишком тесная связь с женщиной, которую в те дни считали – в самом общем смысле – существом второго сорта. «Если принять овизм верным объяснением воспроизводства человеческого рода, то Бог послал нам двусмысленную весть, – пишет Пинто-Коррейя. – Он замкнул нас в пространстве совершенства. А затем поместил совершенство внутрь несовершенства».
Другим аргументом в пользу главенствующего значения спермы служила ее подвижность. Казалось, ее частицы несли в себе живительный дух. Однако если они принадлежат к животному царству, то не означает ли это, что они должны есть, испражняться и копулировать? В книге Пинто-Коррейя приводится детальная иллюстрация, обязанная своим происхождением излишне разыгравшемуся воображению одного французского эмбриолога, который стремился показать крошечную пищеварительную систему, якобы имеющуюся в частичке человеческого семени. Возникает вопрос: если сперма порождает людей, то кто или что порождает ее саму? Стоит ли удивляться тому, что в поисках ответа создавались противоборствующие теории, пытавшиеся объяснить, для чего она нужна. Некоторые ученые полагали, что семя не имеет никакого отношения к размножению, и видели в нем симптом болезни яичек. Другие полагали, что сперма, вызывая в тестикулах ощущение дискомфорта или нечто похожее на зуд, заставляет мужчину не уклоняться от своих обязанностей и заниматься сексом. Хотя мне воображение рисует другую картину – что-то вроде общей сумятицы в стиле Вуди Аллена с подбадривающими криками и малюсенькими мегафонами.
Споры тянулись до того времени, пока не появился Оскар Гертвиг и не внес в дело полную ясность. С утверждением новых представлений особую актуальность приобрел вопрос о том, когда именно дух проникает в зарождающуюся жизнь, наполняя собой это клеточное смешение мужского и женского начал? Мистическое слияние яйцеклетки и сперматозоида – вполне логично – быстро вытеснило теорию Аристотеля об эволюционирующем духе. Современные споры о том, насколько моральны аборты, и исследования репродуктивного механизма на клеточном уровне вновь стимулировали интерес к вопросу о времени проникновения в человека духовного начала. Лучшее из того, что я читала на этот счет, – книга «Когда я начну?» («When do I Begin»), написанная Норманом Фордом (Norman Ford) и изданная в Кембридже. Автор, философ-моралист и монах-католик из Салезианского колледжа (Баттерси, Англия), находит простой и элегантный аргумент, призванный прояснить данный вопрос. По его мнению, зарождение личности (если вместо одухотворения применить более светский термин) не может начаться до того момента, пока не станет невозможным раздвоение самости – то есть не ранее 14 дней после зачатия. В течение этого времени у зиготы (у оплодотворенной яйцеклетки, диплоидной клетки, образовавшейся в результате слияния мужской и женской половых клеток. – Прим. переводчика) при дальнейшем делении сохраняется возможность дать начало жизни близнецов. Действительно, если дух нисходит при зачатии, то что происходит далее? Если затем возможно появление близнецов, то разделится ли сошедший к человеку дух на две половинки? Нет, аргументирует свою позицию Форд. В течение первых 14 дней после оплодотворения – пока зигота потенциально способна дать начало жизни двух отдельных и самостоятельных существ – мы не можем, по зрелому размышлению, видеть в оплодотворенной яйцеклетке будущую личность. «Я утверждаю, что в этой группе клеток следует видеть биологический материал, а не целостный живой организм человека», – пишет он.