Мэтьюз Патриция. Волны любви

   Теперь уже Марианна шла впереди, показывая дорогу. Подойдя к лодкам, Марианна указала Филипу на одну из небольших плоскодонок, и они вдвоем принялись сталкивать ее в воду. Лодка оказалась страшно тяжелой, ноги увязали в песке, а они так устали. Но отчаяние придало им сил, и наконец им удалось перевернуть лодку и подтащить ее к воде.
   Филип сбегал к лодкам за веслами, а когда вернулся, они с Марианной столкнули плоскодонку на воду и прыгнули следом.
   Слава Богу, полдела сделано: их лодка взяла курс на побережье Каролины. Марианна каждую секунду ждала, что позади раздадутся громкие крики и треск выстрелов. К счастью, все было тихо.
   Юбки ее, пока она сталкивала лодку в воду, намокли и теперь, холодные и влажные, липли к ногам. Тело промерзло до костей. Скрючившись, сидела она на корме, наблюдая за тем, как Филип, едва различимый в темноте, пытался управиться с тяжелыми веслами. Наконец Марианна не выдержала, подползла к нему и взялась за одно из них. Стараясь грести как можно тише, выбиваясь из последних сил, плыли они к материку, где, как надеялась Марианна, их ждет такая желанная свобода.
   Вокруг царила непроглядная тьма. Иезекииль Троуг лежал на матрасе единственной в поселке приличной кровати, лениво глядя в черневший над головой потолок. Рядом с ним примостилась, сладко посапывая Бетси Джонс, чей муж, Люк, утонул во время шторма на прошлой неделе. Бетси была молоденькая, пухленькая и свеженькая... Относительно, конечно, для жительницы острова в самый раз. Она согревала по ночам его постель и стирала его одежду, а большего Троугу было не нужно.
   Хотя только что они с Бетси яростно занимались любовью, сон не шел к Троугу. Голова его была занята другим: перед глазами вставали картины одна слаще другой.
   Вот Джуд входит в хижину старого Джека, до смерти перепугав парочку, наставляющую ему рога. Марианна, голая, аппетитная, и таинственный незнакомец – Троуг почему-то представлял его совсем юным – лежат на кровати, слившись в сладострастном объятии. Животный страх охватывает их при виде Джуда. Вот Джуд наносит своему хилому противнику сокрушительный удар, Марианна испуганно таращит глаза, а потом начинает пронзительно вопить. А Джуд, не обращая внимания на ее вопли, продолжает лупить юнца своей дубинкой, потом отбрасывает ее в сторону и подходит к Марианне. Руки и одежда его обагрены кровью ее любовника. Джуд рывком прижимает Марианну к себе, валит ее на грязный пол и грубо овладевает ею. Троуг до мельчайших деталей представляет их неистовое совокупление. Кажется, он видит каждую мелочь, слышит каждый крик. У него такое чувство, будто это он сам, а не Джуд ощущает, как восхитительное тепло и влажность обволакивают его...
   Застонав, Троуг повернулся и, схватив Бетси за руку, притянул к себе. Сонная, она даже не сопротивлялась, когда он, навалившись на нее, принялся поспешно удовлетворять свою похоть.
   Лицо Марианны все стояло у него перед глазами, пока Троуг претворял в жизнь свои необузданные, разнузданные фантазии. Наконец, громко вскрикнув, он содрогнулся в экстазе, а потом, обессиленный, откинулся навзничь, оттолкнув Бетси на край кровати. Бетси закрыла глаза и снова заснула.
   Да, подумал Троуг, он правильно сделал, что поведал Джуду о своих подозрениях, поскольку именно Джуд должен... нет, не должен, а просто обязан восстановить справедливость.
   Троуг следил за девчонкой с той самой минуты, как встретил ее тогда у дома. Оглядев потом хорошенько все вокруг, он без труда нашел спрятанные под крыльцом одежду и еду. Позже, уже ночью, он заметил, как Марианна выскользнула из комнаты и под покровом темноты помчалась к лачуге старого Джека. Все ясно! Значит, не все погибли в результате кораблекрушения, кто-то уцелел, иначе с какой стати ей тащить с собой еду, вино и одежду.
   Троуг заметил и еще кое-что. Марианну за эти три дня словно подменили: она вся так и светилась от счастья. Такой лучезарный свет обычно исходит от женщины, когда она влюблена. Джуд никогда не мог этого добиться. Ничего, его сын еще заставит ее полюбить его.
   Сейчас он, наверное, уже преподал урок девчонке и скоро вернется домой, решил Троуг.
   «Домой...» – криво усмехнулся он. Да разве эту лачугу можно назвать домом? Однако другого дома его сын, его мальчик никогда не знал. Интересно, обрадуется ли Джуд, когда он скажет ему, что скоро они уедут с острова и отправятся в Чарлстон, а быть может, в Новый Орлеан, где Иезекииль Троуг займется каким-нибудь стоящим делом? Например, станет судовладельцем. А что? Деньги большие, да и работенка непыльная. Иезекииль Троуг никогда не любил работать: пусть дураки вкалывают.
   Правда, нельзя сказать, что его изнуряющая работа не приносила дохода. Приносила, да еще какой! Троуг усмехнулся, подумав о всех тех сундуках с золотом, зарытых позади своей хижины. Кораблекрушения обогатили его, однако годы, прожитые в нищете, под палящим солнцем и пронизывающим ветром, уже давали о себе знать. Ему до смерти надоело носить грубую рыбацкую одежду, он устал от вечной вони и грязи, скудной пищи, от постоянного холода, а больше всего – от того жалкого сброда, которым ему приходится командовать.
   Однако Иезекииль Троуг был человеком целеустремленным. Он поставил себе цель в жизни – сделаться очень богатым – и шел к ней, невзирая ни на какие неудобства, сметая все преграды. Но время шло, он становился все старше, жизнь его уже шла к закату, и усталое тело требовало отдыха. Да и в конце концов, должен же он получить хоть малую толику удовольствий на те деньги, что ему удалось скопить! Ведь как бы там ни было, Иезекииль Троуг был рожден для лучшей жизни.
   Джозеф Хендерсон Дартер происходил из преуспевающей семьи. Родился он 31 марта 1785 года в Нью-Йорке. Отец его, Эбенайзер Уилтон Дартер, был судоторговцем. Жену его звали Мирабель Дартер, урожденная Хендерсон. Джозеф был их первенцем. Через несколько лет после его появления на свет у молодой четы родилось еще двое детей, сын Генри и дочь Луиза.
   Троуг до сих пор не мог забыть гнев и отвращение, охватившие его, когда родились эти братец с сестрицей. Они казались ему самозванцами, врагами, отнявшими принадлежавшее ему родительское внимание, а в дальнейшем готовые отнять и наследство. И потому он мстил им, измываясь и колотя их так, что они то и дело мчались ябедничать на него матери.
   Поскольку за этим неизменно следовало наказание, Троуг вскоре избрал другую тактику. Открытой, честной борьбе он предпочел хитрость и обман и быстро понял, что исподтишка действовать куда лучше. Он был очень умен и изобретателен и превратил жизнь бедных ребятишек в сущий ад.
   Сначала они пытались бороться, но Троуг всегда умело доказывал, что он тут ни при чем, так что младшие брат с сестрой вскоре перестали жаловаться на него родителям и стали просто делать все возможное, чтобы держаться от своего братца как можно дальше.
   Лицо Троуга исказила злая гримаса. Маленькие негодяи! Как же он их ненавидел, да и до сих пор ненавидит. Генри наверняка уже стал во главе семейного предприятия, а Луиза, без сомнения, вышла замуж за какого-нибудь чванливого преуспевающего торговца и нарожала ему с полдюжины щенков. Они, наверное, считают его мертвым и, конечно, несказанно этому рады, хотя ни за что не признаются в этом даже самим себе: слишком уж лицемерны и двуличны.
   Ну да ладно, не стоит забивать себе голову мыслями о них. Пусть себе считают, что его уже нет на белом свете, а он жив и здоров и по-своему очень даже преуспел. Да, именно по-своему.
   Он всегда, с самого детства поступал по-своему, так, как считал нужным. Однажды в гневе мать назвала его бессердечным исчадием ада.
   – Ты умен, – бросила она. – Быть может, даже слишком умен. И умеешь, когда тебе хочется, вести себя, как паинька. Но ты бессердечный человек, Джозеф. У тебя отсутствует главное человеческое качество, присущее всем нормальным людям, – доброта. Ты представления не имеешь о том, что такое хорошо и что такое плохо. Иногда мне кажется, что у тебя вообще нет души!
   После этих слов мать сложила руки на груди и грозно выпрямилась, но на Троуга это не произвело ни малейшего впечатления. Сам он считал, что имеет все, что ему нужно, и слова матери о том, что у него нет души, лишь заинтриговали его. Значит, он не такой, как все эти жалкие людишки? Вот и отлично!
   Позже Троуг, поразмыслив над словами матери, попытался сравнить себя с другими людьми и пришел к выводу, что он и в самом деле совершенно не такой, как все те, кого он знает. Если ему что-то требовалось получить или что-то хотелось сделать, он никогда не терзал себя глупыми сомнениями, а упрямо шел к своей цели. Он считал, что все эти колебания, терзания – лишь напрасная трата драгоценного времени. Вопросы морали и нравственности никогда его не волновали. Станет он переживать по таким пустякам! У него была своя мораль: если ему что-то нужно, он брал это безо всякого зазрения совести, если его выводили из себя – жестоко наказывал человека, посмевшего так поступить. И никогда не испытывал никаких угрызений совести, никакого чувства вины за содеянное. А другие люди, как он заметил, испытывали. И хотя он представления не имел о том, что это за чувство вины такое, полагал, что оно наверняка убивает все удовольствие от предшествующего ему поступка. Так что, если он не способен на подобные чувства – тем лучше! Значит, он просто намного умнее всех остальных людей и вообще выше их.
   Итак, действуя где хитростью, где обманом, Троуг прожил свои детство и юность более-менее спокойно. Он научился скрывать свое истинное лицо под благочестивой маской и использовать свои таланты себе во благо. Он бывал крайне осторожен и осмотрителен и старался поступать так, чтобы родители и все окружающие не узнали о его неблаговидных поступках.
   Однако с каждым годом жизнь в родительском доме казалась Троугу все более нудной.
   И вот, когда ему исполнилось семнадцать, он наконец совершил такой отвратительный поступок, который невозможно оказалось ни оправдать, ни скрыть даже такому умному и изворотливому человеку, каким считал себя Иезекииль Троуг. Поступок этот касался молодой женщины, даже не женщины, а девушки, поскольку ей было столько же лет, сколько и Троугу. Звали ее Энни Робертс, и ее отец, глава крупного банка, был близким другом отца Троуга. Энни и Троуг знали друг друга с самого детства, и Троуг всегда считал ее глупенькой маменькиной дочкой, бледненькой и совершенно непривлекательной.
   Но когда Энни исполнилось шестнадцать, она вдруг расцвела и превратилась в высокую стройную девушку с тонкими чертами лица. Грудь ее налилась, бедра округлились, талия стала совсем тоненькой. Даже ее дурацкая бледность вызывала яростное желание. В общем, гадкий утенок превратился в красивого лебедя, невзрачная девчонка исчезла, уступив место соблазнительной юной девушке, вокруг которой вился рой молодых повес, одним из которых был Иезекииль Троуг.
   Впрочем, было бы неверно сказать, что Троуг ходил за ней хвостом, как другие. Поскольку его родители дружили с родителями Энни, у него, несомненно, было явное преимущество. Да к тому же он и не собирался заниматься какими-то глупыми ухаживаниями.
   В шестнадцатилетнем возрасте Троуг уже познал все тайны секса. В публичных домах он давно был своим человеком, да и в игорных домах и салонах его тоже знали. Родители его, естественно, ни о чем не догадывались, и он прилагал все усилия к тому, чтобы они оставались в блаженном неведении как можно дольше.
   С девушками из приличных семей он не связывался, считая, что игра не стоит свеч: слишком много возни и никакого удовольствия. Девственницы, как выяснилось, тоже оказались ему не по душе. Они лили горькие слезы, брыкались и царапались, прежде чем уступить, а уступив, ждали, что он предложит им брачные узы в обмен на свою драгоценную девственность, а когда этого не происходило, грозили разоблачением.
   Но к Энни Робертс Троуг испытывал совершенно иные чувства. Нельзя сказать, чтобы это была нежность: Иезекииль Троуг вообще не представлял себе, что это такое. Но по какой-то неведомой ему причине он желал эту девушку, желал настолько сильно, что страсть эта не давала ему покоя во сне, а наяву проявлялась настолько явственно, что того и гляди грозила вызвать смущение у окружающих.
   Привыкнув сразу получать желаемое, Троуг с трудом выносил спектакль, который Энни – как и все другие приличные девицы – перед ним разыгрывала: стыдливо прикрывала веером лицо; легонько касалась – естественно, случайно – его руки; бросала на него томные взгляды, а когда он ловил их, поспешно отворачивалась; издавала притворные охи и ахи. Какая чепуха! Когда они бывали одни в саду, он едва сдерживался, чтобы не повалить ее на землю и не овладеть ею тут же. И тем не менее при всем своем нахальстве Троуг был далеко не дурак и прекрасно понимал, каковы могут быть последствия подобной поспешности. И он стал выжидать.
   Он знал, что Энни к нему неравнодушна – взгляды, которые она на него бросала, краска стыда, то и дело заливавшая ей лицо, выдавали ее, – хотя, быть может, сама она об этом и не догадывалась..
   План его был одновременно простым и дерзким. В один прекрасный день они останутся одни, совсем одни. Сначала он немного подыграет ей. Поухаживает, пошепчет ей на ушко комплименты, подразнит ее, а потом предложит попить чаю или еще чего-нибудь, а в питье добавит бесцветной жидкости, что дал ему Баджерс, жадный до денег и девиц аптекарь, живший неподалеку, уверявший его, что жидкость эта оказывает на человека одурманивающее действие, подобно опиуму или гашишу. После того как дело будет сделано, Троуг рассчитывал, что Энни будет молчать, так как побоится признаться в том, что ее изнасиловали. К тому же если лекарство окажет то действие, что обещал Троугу аптекарь, Энни впадет в состояние, схожее с опьянением, и на следующий день даже не вспомнит о том, что с ней произошло. Нельзя сказать, что план этот был идеальным, но за неимением лучшего сойдет и такой.
   Наконец настал день, когда терпение его было вознаграждено. В июле, когда семья Робертсов собирала чемоданы, готовясь отправиться в отпуск, что они делали из года в год, Энни заболела. Мать Троуга, зная, с каким нетерпением Робертсы ждали этой поездки, предложила поухаживать за их дочерью до тех пор, пока она не поправится, а потом отправить ее к родителям.
   Болезнь Энни, острый бронхит, вынудила ее целую неделю провести в постели, а период выздоровления длился еще дольше. Даже после того, как боли в груди прекратились и кашель пропал, она все еще была очень слабой, и Мирабель Дартер кудахтала над ней, как курица, то и дело потчевала ее всякими вкусностями, а Генри с Луизой постоянно ошивались в ее комнате, рассказывая ей какие-то дурацкие истории и заставляя играть в различные детские игры, пока Троугу уже стало казаться, что он этого больше не выдержит.
   И вот наконец его час настал. Однажды после обеда, когда Энни уже почти совсем поправилась, мать Троуга собралась навестить старую больную тетушку – как делала регулярно раз в месяц, – жившую в нескольких часах езды от их дома. Обычно мать брала с собой младших детей, но на этот раз заколебалась. Ей не хотелось оставлять Энни одну.
   Тогда Троуг с такой искренностью, что матери и в голову не пришло заподозрить его в чем-то дурном, принялся уговаривать ее поехать, убедительно доказывая, что дети не выезжали за город уже больше месяца и что тетушка Ариадна ждет не дождется, когда ее навестят. Мать, радуясь необыкновенной заботливости Троуга, быстро собралась в дорогу и, забрав с собой младших детей, уехала.
   И вот наконец-то Троуг и Энни Робертс остались в доме одни, вернее почти одни. Джонас, кучер, поехал вместе с миссис Дартер, а Марта, экономка, женщина средних лет, как обычно, на выходные отправилась домой. В доме оставалась лишь Сэлли, придурковатая служанка.
   У Троуга, естественно, сразу же созрел план, как убрать Сэлли с дороги. Он сказал ей, что она неважно выглядит, и предложил выпить стаканчик хереса, а потом вздремнуть часок. Он даже сам принес ей бутылку с хересом, отлично зная, что стаканчиком она не ограничится, а потом проспит целый день.
   Устранив все возможные препятствия, Троуг отправился к Энни, горя желанием побыстрее претворить свой план в жизнь.
   Вначале все шло так, как задумано. Энни, которой до смерти надоело невольное заточение, обрадовалась приходу Троуга и охотно согласилась сыграть в предложенную игру, а потом так же охотно выпила чашку чая с лекарством, которую он заботливо принес.
   Троуг тоже выпил чаю, в который предварительно добавил щедрую порцию бренди. Поставив пустую чашку на стол, Энни откинулась на спинку кресла.
   – Боже мой, что-то мне ужасно захотелось спать, – сонным голосом проговорила она.
   Троуг затаив дыхание следил за тем, как веки у нее устало смежились, а тело обмякло. Когда он решил, что она уже крепко заснула, он опустился перед ней на колени и принялся ее раздевать. Баджерс был прав: препарат действовал! Энни даже не открыла глаза, лишь что-то тихонько пробормотала. Мягкая и податливая, лежала она в кресле, безвольно отдавшись на милость Троуга, и в то же время чувствовалось, что сознание не совсем покинуло ее.
   Несколько минут Троуг жадно пожирал глазами ее обнаженное тело. Он наслаждался переполнявшим его чувством власти до тех пор, пока ждать уже не осталось сил. Тогда он вытащил свой набухший член, символ этой власти, и вонзил его в нежную плоть.
   Ощущение обладания беспомощной девушкой оказалось восхитительным, куда лучше, чем в мечтах, и он уже почти достиг того момента, когда переполнявший его экстаз готов был выплеснуться наружу, как вдруг Энни пошевелилась, сначала слегка, потом все сильнее и сильнее и, наконец, вскрикнув, попыталась сбросить своего насильника.
   Изумленный Троуг уставился в широко раскрытые голубые глаза, полные страха и отвращения. Выругавшись про себя, Троуг решил позднее разобраться с этим Баджерсом, однако добычу свою не выпустил.
   Энни боролась отчаянно, брыкалась под ним, как норовистая кобылка, однако Троуг, возбудившись от этого еще сильнее, лишь крепче прижимал ее к себе.
   Страсть била через край, переполняла его, и Троуг в экстазе закрыл глаза, однако тут же открыл их: Энни вцепилась ему зубами в левое запястье, и острая боль пронзила руку.
   Это случилось в самый кульминационный момент, и хотя боль была очень сильной, Троуг и на сей раз не выпустил свою жертву. Он выдернул руку и, зарычав, обхватил шею девушки обеими руками. Она тут же впилась в них ногтями – тщетно! Троуг содрогнулся в экстазе и непроизвольно усилил хватку.
   Несколько секунд спустя, когда долгожданная страсть была наконец удовлетворена, Троуг, обессиленный, лежал рядом с Энни. Она не шевелилась. Решив, что девушка просто потеряла сознание, и от души надеясь, что она пролежит так подольше и он успеет убраться восвояси, прежде чем она придет в себя, Троуг склонился над ней. Черт бы подрал этого Баджерса! Из-за него все чуть не пошло насмарку. Ну ничего, он еще с ним поговорит!
   Но, вглядевшись в лицо девушки, Троуг, к своему ужасу, понял, что Энни вовсе не в обмороке, а мертва. Мысли его лихорадочно закрутились: нужно придумать какую-нибудь правдоподобную историю, и как можно скорее. Например, в дом вломился грабитель, он, Троуг, стал с ним драться, однако тот оказался сильнее и ударил его так, что он потерял сознание. А грабитель пробрался в комнату Энни и изнасиловал ее. Или, допустим, Энни попросила его, Троуга, сходить в аптеку и купить для нее розовой воды для лица или нюхательную соль, и, пока он ходил, в дом проник грабитель и убил ее.
   Однако рассказывать ни первую, ни вторую историю Троугу не пришлось – и он до сих пор не знает, поверили бы в нее родители или нет, – поскольку, пока он стоял над телом Энни, соображая, что ему делать, в комнату влетела Сэлли. Она увидела Энни, уже открыла рот, чтобы завизжать, и тут уставилась на Троуга огромными испуганными глазами.
   – Чего уставилась, идиотка ты эдакая? – рявкнул Троуг. – Я сам только что вошел и увидел, что бедняжка Энни мертва. Должно быть, кто-то вломился в дом!
   Сэлли все так же глядела на него, и во взгляде ее застыл ужас. Почему она так смотрит? С какой стати ей его подозревать? Проследив за ее взглядом, Троуг опустил голову и увидел, что штаны у него не застегнуты и из них выбивается нижнее белье.
   Секунду он размышлял, не прикончить ли ему заодно и Сэлли. Грабитель запросто мог убить и ее вместе с Энни. Но в этот момент в коридоре послышались шаги. Кто-то идет!
   Выбора не было. Нужно бежать. Оттолкнув служанку, Троуг бросился из комнаты и сбил с ног экономку, которая как раз возвращалась домой.
   За его спиной обе женщины принялись истошно вопить, однако Троуг решил, что успеет заскочить в свою комнату, прежде чем они позовут па помощь. В комнате своей он схватил пальто, шляпу и кошелек и кинулся в комнату родителей, к комоду, где, как ему было известно, отец прятал деньги. Через пять минут Троуг уже был далеко от родительского дома. Больше он туда не вернулся.
   Лежа в своей хижине на кровати с отломанной спинкой, Иезекииль Троуг потянулся и угрюмо усмехнулся. Вот так началась его жизнь, полная опасностей и приключений, настоящая жизнь.
   Понимая, что его будут преследовать, он постарался уехать из Нью-Йорка как можно дальше. Наконец он добрался до Чарлстона, где сошелся с одним человеком, и тот рассказал ему, что есть такой остров Аутер-Бэнкс, где можно неплохо поживиться, сажая корабли с грузом на мель, а потом грабя их. Мужчина этот познакомил его с двумя братьями по фамилии Барт из Нортгемптона, что на Лонг-Айленде. Братья эти владели небольшой корабельной компанией, но честный доход приносил немного, и потому услуги такого человека, как Иезекииль Троуг, были им очень нужны.
   Вот так Троуг и попал на Аутер-Бэнкс, где, пустив в ход все свои таланты: хитрость, изворотливость, холодный, острый ум и полное отсутствие совести – быстро сделался вожаком пестрой шайки грабителей морских судов, населявших этот песчаный остров. Он сменил имя и теперь назывался Иезекиилем Троугом – имя ветхозаветного проповедника, как ему казалось, звучало более грозно, – взял себе женщину, которая умерла через несколько лет во время родов. Родившегося сына он назвал Джудом в честь Иуды Искариота.
   Только вспомнив про Джуда, Троуг понял, что ночь почти прошла и скоро наступит утро. Нужно немного поспать, а потом увидеть сына и послушать его рассказ о том, как он разобрался с девчонкой и ее любовником. Да, это будет неплохим началом нового дня.
   Когда Троуг проснулся, было довольно поздно: обычно он вставал до рассвета. Бетси уже ушла.
   Позавтракав остатками вчерашнего ужина, Троуг запил его стаканом крепкого вина.
   Вытерев рот рукавом, он вышел из комнаты и направился к Джуду, предвкушая удовольствие. Его сын наверняка неплохо позабавился прошлой ночью!
   Но когда Троуг вошел в комнату, он с удивлением обнаружил, что она пуста, а дверь нараспашку. Троуг нахмурился. Куда это они подевались? Когда не было работы, члены банды обычно сидели по домам. Ходить на острове было особенно некуда.
   Не заподозрив пока еще ничего дурного, Троуг вышел из дома. У стены в тенечке сидел один из рыбаков (Троуг не помнил его имени) и курил трубку.
   – Ты не видел моего сына? – спросил Троуг.
   Мужчина взглянул на него, и в его глазах мелькнул страх.
   – Нет, мистер Троуг, не видел, – поспешно ответил он. – Ни его самого, ни его бабы. Я уж тут с самого утра сижу.
   Троуг хмуро взглянул на него и, не проронив ни слова, направился к следующему дому, где задал тот же вопрос.
   Наконец, убедившись, что никто не видел ни Джуда, ни его подружки, он решил, что они все еще в хижине старого Джека, хотя что им там до сих пор делать, он никак не мог понять.
   Направляясь к стоявшей в отдалении хижине, Троуг внезапно почувствовал легкое беспокойство. Что-то здесь не так. Не стал бы Джуд торчать в этом Богом забытом месте всю ночь и все утро. В своем доме у него и еда, и выпивка. К тому же ему наверняка не терпится похвалиться своими подвигами перед отцом.
   Солнце уже припекало вовсю, несмотря на дувший с моря пронизывающий ветер. Троуг вспотел в своем тяжелом, толстом пальто и скинул его.
   Внезапно с моря прилетела чайка. Пронзительно крича, она закружилась над ним, и Троуг от неожиданности втянул голову в плечи. Обычно он не верил в дурные приметы, однако сейчас в появлении птицы усмотрел какой-то зловещий знак. Беспокойство его становилось все сильнее и сильнее, и он почти бегом бросился к лачуге.
   Внутри царил полумрак – скала бросала тень на хижину, – и Троугу потребовалось несколько минут, чтобы глаза его привыкли к темноте. Наконец он заметил на грязном полу распростертую человеческую фигуру. Сощурив глаза и сжав руки в кулаки, Троуг подошел поближе, в глубине души уже понимая, что это его сын.
   Так оно и оказалось... Молча смотрел Троуг в его невидящие глаза, а душа разрывалась от горя. Потом он с трудом проглотил застрявший в горле комок, почувствовав непонятное жжение в глазах.
   Джуд мертв! Его единственный сын... Эта потаскушка со своим любовником убили его!
   Троуг почувствовал, как душу его наполняет безумная ярость. Застонав от горя и ненависти, он сжал руку в кулак и погрозил невидимому небу.