Страница:
Он замолчал и осторожно встал, ибо Мартен снова прикрыл глаза, словно погружаясь в сон. Но в эту самую минуту тяжелая шелковая портьера спальни Марии Франчески дрогнула, а потом с легким шелестом раздвинулась. Сеньорита де Визелла в темном платье, напоминающем монашеское одеяние, остановилась на пороге, и вдруг с радостным криком припала к изголовью, чтобы расцеловать две слезы, которые катились по исхудалым щекам Мартена.
Пока Ян Куна, именуемый шевалье де Мартен, боролся со смертью, а потом благодаря своему могучему организму и чуткой опеке Марии Франчески медленно поправлялся и набирался сил, во Франции и в Европе произошло немало более или менее важных событий, происшествий и перемен.
Одним их них, близко касавшимся Мартена, стало повышение старого, заслуженного командора де Турвиля в чине до контр-адмирала и возложение на него командования флотилией «Ла-Рошель». Таким образом Мартен оказался под непосредственным начальством человека, который ему симпатизировал, как и Людовик де Марго, командовавший ныне эскадрой линейных кораблей.
Тем временем в Бордо и среди тамошних гугенотов о нем уже забыли. Буря возмущения по поводу его поединка с Бланкфором стихла, разрядившись сожжением поместья корсара.
Несмотря на это «Зефир» по-прежнему стоял у набережной Ла-Рошели: незачем было возвращаться в Марго-Медок, там не осталось камня на камне…
Мартен со свойственной ему беззаботностью махнул на это рукой, Генрих же Шульц, вновь прибывший из Гданьска, едва не плакал над руинами, а Пьер Каротт, узнав о разрушении шато, оплакивал его искренними слезами, правда с изрядной примесью вина, выпитого на борту «Зефира».
Затем он произнес длинную речь, в которой между прочим сказал:
— Я люблю тебя как брата, несносный ты сорвиголова, и пусть с меня сдерут кожу, если не отдал бы за тебя жизнь, и даже больше — если не одолжил бы тебе пару франков в случае нужды! Ценю твое благородство и более всего — твою дружбу. Но именно как друг должен сказать, что есть у тебя один недостаток: ты слишком мало думаешь о нажитом состоянии, слишком швыряешься деньгами. Деньги, Ян, тем и отличаются от ударов, наносимых врагам, и поцелуев, раздаваемым прекрасным дамам, что их следует считать!
— Этого я, к сожалению, не умею. Деньги существуют для того, чтобы их тратить, враги — чтобы их побеждать, а прекрасные дамы — чтобы их целовать, — возразил Мартен, и Каротт признал, что не может полностью опровергнуть это утверждение.
Генрих Шульц заметил однако, что если речь идет о врагах, по крайней мере врагах Франции, то в ближайшее время наносить удары будет некому.
В самом деле — король ещё в сентябре взял осадой Амьен, но это оказалось, пожалуй, последним его военным усилием. Обеим сторонам нужен был отдых после обильного кровопролития. В войнах гражданской и испанской полегла почти четвертая часть французов, а Испания по-прежнему не могла справится с Нидерландами и Англией. Генрих IV, именуемый тогда Добрым, а позднее ещё и Великим, жаждал мира.
При посредничестве папского легата Александра Медичи были проведены переговоры, которые однако неоднократно срывались по разным поводам. Истинной причиной этих трудностей были интриги английские и голландские, закулисные происки таких вождей гугенотов, как Бульон или Ля Тремоль, и наконец издание в мае 1598 года Нантского эдикта, тут же осужденного папой Клементом VIII.
Папский легат, как и некоторые высшие представители католического французского духовенства, пробовали склонить короля прислушаться к проходившим в Фонтенбло религиозным диспутам, полагая таким образом заполучить его на свою сторону. Но Генрих и не думал им поддаться.
— Бог их не слушает, — презрительно ответил он. — Я убежден, что эта болтовня утомляет его не меньше, чем меня. Наверняка его не интересует, кто исповедует ту или иную веру. ручаюсь, ваше рвение он почитает детством, а чистоту доктрины — обычным ханжеством!
Такое вольнодумное, едва ли не пренебрежительное отношение католического владыки естественно не благоприятствовало переговорам, проводимым под эгидой Рима с посланниками архикатолического монарха Филипа II, а протестантка Елизавета тоже не зевала и со своей стороны делала все, чтобы их сорвать. Ее посол грозил войной и Божьей карой за разрыв договора 1596 года, по которому Франция, Англия и Нидерланды обязывались соблюдать солидарность в отношениях с испанцами.
— Знаю, вы любите иметь Господа на своей стороне, — отвечал ему на это король. — Это единственный союзник, которому не нужно платить или давать субсидии. Но я не так богат, как он, а Ее королевское величество и не думает мне помогать. Потому я могу делать только то, на что меня хватит.
Он так и сделал: во второй день мая 1598 года между Францией и Испанией в Вервье был подписан договор, возвращавший мирные отношения тридцатилетней давности.
Это был несомненный успех Генриха IV. Независимость и целостность границ его возрождающегося государства были утверждены вопреки предсказаниям множества внутренних и внешних врагов.
Напротив, Филип II переживал ещё одну неудачу — пожалуй, последнюю в жизни. Неудачу тем более горькую, что его мечты о господстве над всей западной Европой теперь рассыпалась в прах. Имей он французскую корону, его мощь раздавила бы Англию, не говоря уже о восстановлении испанского владычества на всеми Нидерландами; он довлел бы над Австрией, в союзе с Польшей дотянулся до Швеции и решала бы судьбу всех начинаний Рима…
И корона эта казалась так близка! Филип чувствовал себя уже почти протектором Франции; рассчитывал по меньшей мере на захват львиной доли её территории при неизбежном — как он полагал — распаде королевства.
Его постигло тяжкое разочарование, а безжалостная болезнь приковала к ложу, которого он не смог покинуть до самой смерти. Его тело гнило ещё прежде, чем он испустил дух: его покрывали ужасные зловонные язвы, от которых не помогали даже святые дары. И вдобавок его мучили сомнения, выказал ли он достаточно рвения в истреблении еретиков. Правда, сжег он их немало, но ведь мог и ещё больше…Может именно это упущение стало причиной последних неудач?
Генрих Шульц прибыл в свой филиал в Бордо, призванный текущими финансовыми интересами, однако навестил Мартена в Ла-Рошели с мыслью о давних своих политических планах, которым уделял все больше внимания по мере того, как их возможная реализация все выразительнее прорисовывалась в его сознании.
Еще в 1594 году Зигмунт III короновался в Упсале на шведский трон, но не успев ещё вернуться в Польшу уже не мог быть столь уверен в прочности наследственного престола. Его дядя Карл, герцог Зюдерманский, назначенный регентом, приобретал все больше сторонников и стремился к реальной власти. Шведы справедливо считали своего католического короля, воспитанника иезуитов, орудием папы. Опасения за свободу вероисповедания наполнили подавляющее большинство народа недоверием и неприязнью к этому гордому, замкнутому в себе и фанатичному монарху, который — как утверждали — больше заботится об интересах Рима, чем о своих обоих королевствах.
Такое положение вещей все ухудшалось, и раньше или позже должно было привести к вооруженному конфликту. Король подумывал о союзе с Испанией, а посол Филипа II, Мендоза, настаивал на спешной оккупации Эльфсборга и размещении там сильного гарнизона, обещая при этом помощь своего монарха.
Но Карл Зюдерманский был достаточно дальновиден и бдителен, чтобы не дать себя застать врасплох: туда назначил он наместником одного из своих самых доверенных людей и укрепил гарнизон твердыни.
Не удалась Зигмунту и попытка заполучить мощный шведский флот, который он вызвал в Гданьск под предлогом нового путешествия в Стокгольм. Верный герцогу Зюдерманскому адмирал Шеель прислал только восемь кораблей под командованием Карлсона Гилленхельма. Две недели шведская эскадра дожидалась приезда короля, а когда стало ясно, что Зигмунт в Швецию вовсе не собирается, отправилась обратно. Карл, предвидя истинные намерения своего племянника, занял Кальмар, вытеснив оттуда его сторонников, в середине июля 1597 года велел сосредоточить флот в районе острова Борнхольм, а польскому послу Самуилу Ляскому заявил, что не пришлет в Гданьск кораблей, пока король не распустит силы, приготовленные для вооруженной интервенции. Зигмунт ещё рассчитывал на верный ему финляндский флот, остававшийся под командованием адмирала Арвида Столарма, но готовые к бою эскадры Шееля и Столпи заперли его у Аландских островов, блокируя выход из Ботнического залива.
Все эти обстоятельства благоприятствовали амбициозным планам Шульца, отношения и связи которого с одной стороны достигали двора и королевского совета, а с другой, словно скрытые пружины, действовали в гданьском сенате. Среди прочих его увлекла идея устройства собственной верфи в Эльблаге или в Пуцке — верфи, на которой можно было бы строить по крайней мере такие корабли, как «Зефир», или даже большие, наподобие голландских барков и английских фрегатов. Он понимал, что если господство на Балтике, веками удерживаемое Швецией, может перейти к Польше, военный флот Речи Посполитой должен стать постоянным, сильным и современным, а не собираться как теперь наспех при крайней необходимости. Но такие замыслы требовали долгой подготовки и больших расходов, а время поджимало. Приходилось, по крайне мере пока, использовать другие способы организации морских вооруженных сил.
Из Варшавы в поморские города, в Стржелов, Щецин, Любек, Висмар и Росток, понеслись королевские указы о прекращении морского сообщения со Швецией, об аресте шведских судов и о помощи кораблями. Гданьск с Ригой также получили приказ задерживать все суда под шведским флагом, а портовым властям предписывалось позаботиться о том, чтобы провизия и оружие не попадали морским путем к неприятелю.
В самом Гданьске, с согласия Сената, уже в конце 1597 года стояли на якорях четыре пинки, угнанные из Швеции сторонниками Зигмунта, и два больших парусника, закупленных в Шотландии и теперь перестраиваемые в линейные корабли. Один из них — «Сокол» — принадлежал Шульцу, но был реквизирован и содержался вместе со всей командой за счет королевской казны.
Командовал этой небольшой эскадрой вице-адмирал Тоннес Майдель, родом из Эстонии, а капитанами кораблей стали: Якуб Кениг на «Белом Орле»и гданький житель Ян Никель — на «Соколе».
Наконец весной 1598 года варшавский сейм выразил согласие на экспедицию короля в Швецию и выделил ему для этой цели триста тысяч злотых, а Генрих Шульц незадолго до своего отъезда во Францию успел ещё протолкнуть в магистрате подтверждение королевских указов, уполномочивающих Майделя на реквизицию иностранных судов. Свыше шестидесяти английских и голландских парусников попали под арест, Гданьск и Торунь поставляли орудия, ядра и порох, укрепляли побережья порта и Лятарню, нанимали солдат, матросов и артиллеристов, накапливали запасы продовольствия, а из Эльблага, Крулевца, Пруссии и Риги начала поступать помощь деньгами, кораблями, снаряжением и людьми, знакомыми с морским делом.
Шульц, однако, предвидел, что подготовка к экспедиции продлится ещё несколько месяцев. Армада, собранная в Гданьске, и позднее пополненная несколькими английскими судами из Риги и Эльблага, была и вправду многочисленна, но во-первых недостаточно вооружена, во-вторых — управлялась неопытными капитанами и недовольными командами, не готовыми к войне на море. Только королевские линейные корабли и крупные каперские парусники могли равняться с устаревшим, но боевым флотом герцога Зюдерманского. А потому надлежало любой ценой заполучить ещё хоть несколько современных фрегатов или галеонов, которые вместе с флотилией Майделя могли бы составить боевой эскорт всего конвоя.
Генрих Шульц основал для этой цели компанию со значительным участием короля, польских вельмож и даже некоторых иностранцев, закупил несколько английских кораблей и нанял экипажи, а теперь рвался втянуть в эту затею и Мартена, обещая тому не только немалую выгоду, но и командование свежесозданной эскадрой.
Мартен колебался, несмотря на то, что немало обстоятельств склоняли его к такому шагу. Он потерял Марго-Медок вместе с роскошной обстановкой, с мебелью, коврами, картинами и хрусталем, с лошадьми и каретами — со всем, что составляло прелесть этого поместья. Не хотел и попросту не мог туда вернуться, тем более что сыт был по горло тамошними соседями и связанными с ними воспоминаниями. Не верил в долгий мир и в его строгое соблюдение на море, но как бы там ни было пока был вынужден считаться с запретом атаковать испанские суда.
Однако решись он на предложение Шульца, — и все ещё оставшиеся капиталы ушли бы на корабли и снаряжение, и Бог весть когда стали бы приносить доход.
Мысль о постройке верфи, картина роста польской морской мощи, рисуемая Шульцем заодно с Грабинским, которого сразу захватили эти планы, привлекала Мартена. Вернись он на Балтику и загляни в Гданьск, командуя собственной военной эскадрой, имей он такое состояние, какое добывал уже дважды — один раз в Вест Индии вместе с Френсисом Дрейком, второй — захватив груженую серебром каравеллу «Санта Крус» после атаки на Кадис — не колебался бы ни минуты. Но теперь у него оставались лишь гроши, едва достаточные на самое скромное участие в такой затее.
Тем временем Гаспар Лику донес ему, что испанский Золотой флот уже в апреле миновал Багамский пролив и приближается к Азорским островам. Лику рвался попытать счастья. И соблазнял Мартена, а о мирном договоре, подписанном в Вервье, выражался презрительно и даже непристойно, предвидя, каким образом и для какой цели король не далее как через несколько недель использует «эту бумажку», если та конечно окажется на это годна. Наконец в середине мая Мартен решился и на одно, и на другое: во-первых ещё раз добыть состояние, напав вдали от берегов на конвой с испанским золотом, а во-вторых потом в ореоле славы и богатства вернуться в Гданьск, чтобы на службе польского короля претендовать на звание адмирала во главе мощного флота, который решил создать с помощью Генриха Шульца.
Определенные обстоятельства, казалось, вновь способствовали его планам. Мсье де Турвиль намеревался выслать патруль в сторону Бискайского залива, с целью уведомить все остававшиеся в море французские корабли о прекращении военных действий против Испании, и Мартен просил доверить эту миссию ему, вместе с фрегатом капитана Лику, на что и получил согласие.
Тут он однако натолкнулся на неожиданный отпор Марии Франчески и некоторые сомнения своего помощника. Сеньорита решительно заявила, что не примет участия в экспедиции за золотым руном. Она уже сыта зрелищами битв, пролитой крови, громом орудий и запахом порохового дыма. С неё довольно моря и ремесла, которым занимается Мартен, тем более что теперь из королевского корсара Франции он намерен превратиться в обычного пирата, которого не защищает никакое право. Она готова отправиться даже в Гданьск, хоть до сих пор её мнения никто не спрашивал; может даже остаться в Ла-Рошели, или скажем в Бордо под опекой Шульца, но и не подумает сопровождать Мартена в его самоубийственных затеях.
Ян был поражен её словами. Подозревал, что тут не обошлось без Шульца, который с самого начало отговаривал его от столь рискованного плавания, а потом, видя, что Мартена не переспоришь, пожелал иметь некую гарантию, что все будет сделано втихую и в кратчайший срок, так чтобы «Зефир» успел вернуться и отплыть в Гданьск, прежде чем известие о нарушении мирного трактата дойдет до Мадрида, а оттуда до Парижа и Ла-Рошели.
Мартен, поразмыслив, пришел к выводу, что оставляя Марию в доме Генриха в Бордо по сути выиграет вдвойне. Во — первых, он избавлялся от всех волнений за её здоровье и жизнь, подвергавшиеся опасности в каждой битве. Во-вторых, не имел ни малейших сомнений, что Шульц не мог бы покуситься на интимное сближение с Марией Франческой, хотя бы по причине своей суровой набожности и не слишком привлекательной наружности. И можно было положиться на его порядочность и расторопность, если речь зайдет о других приятелях и знакомых сеньориты, которые попытались бы воспользоваться в подобных целях отсутствием Мартена.
Он согласился, подумав:
« — Ведь все займет не больше нескольких недель».
Что же касается Стефана Грабинского, то ему отнюдь не приелись походы и битвы. Напротив — он их жаждал и впредь; но то, о чем Мария Франческа едва вспоминала, для него составляло проблему более существенную. Он хотел быть корсаром или капером, а не пиратом. Он в душе гордился воинской службой и военными трофеями, добытыми под знаменами короля Франции, который — как он полагал — сражался за правое дело. Тем охотнее Стефан готов был сражаться за интересы Польши против врагов Зигмунта III. Но он содрогался при мысли о грабеже, разбое исключительно ради собственной корысти.
Нелегко далось ему довериться со своими сомнениями Мартену. Опасался, что они останутся непонятыми или — что ещё хуже — будут восприняты как оскорбление. Но Мартен выслушал его терпеливо и дружелюбно.
— Я и сам задумывался над этим, — сказал он, кладя руку парню на плечо. — Можешь мне поверить, что имея в виду исключительно собственную корысть, я не затевал бы этого похода. Потому всю мою долю в добыче я заранее предназначил на закупку и оснащение судов, которые хочу привести в Гданьск или там построить. Шульц считает, что Его королевское величество Филип II скоро станет союзником нашего Зигмунта. Я намереваюсь позаимствовать у него немного золота в счет этого соглашения, ибо не слишком верю, что он сам поспешит с такой помощью. Если хочешь, можешь поступить как я. Будешь сражаться не за испанское золото, а за польский флот. Если это не успокоит твою совесть, останься с Шульцем. Мне тебя будет очень недоставать на палубе «Зефира», но жалеть не буду.
Грабинский был уже наполовину убежден. Ведь ни на миг он и не думал отказаться от любой затеи, в которой верховодил Ян. И ни в коем случае не расстался бы с «Зефиром». Даже если бы пришлось платить за это угрызениями совести. Но в глубине души он чувствовал, что Ян пытается обмануть или по крайней мере усыпить его сомнения.
— А Гаспар? — спросил он.
Мартен пожал плечами.
— Я Гаспару не исповедник. Мне кажется, что у него хватает счетов с испанцами, чтобы оправдаться перед самим собой. Он считает их врагами короля и, пожалуй, по сути дела прав.
« — Тем лучше для него,» — подумал Стефан, но вслух не произнес ни слова. Спросил только, когда Мартен хочет выйти в море, и услышав, что уже послезавтра, вздохнул с облегчением. Вынужденное ожидание в порту способствовало рождению новых сомнений, которым он больше не хотел предаваться.
Оба корабля были готовы выйти в море. Восемнадцатого мая — впервые за одиннадцать месяцев — на мачте «Зефира» вновь затрепетал черный флаг, ветер наполнил паруса, и Мартен, стоя на юте, послал последнее прости своей возлюбленной и приятелю, которому все ещё так доверял.
ГЛАВА VII
Пока Ян Куна, именуемый шевалье де Мартен, боролся со смертью, а потом благодаря своему могучему организму и чуткой опеке Марии Франчески медленно поправлялся и набирался сил, во Франции и в Европе произошло немало более или менее важных событий, происшествий и перемен.
Одним их них, близко касавшимся Мартена, стало повышение старого, заслуженного командора де Турвиля в чине до контр-адмирала и возложение на него командования флотилией «Ла-Рошель». Таким образом Мартен оказался под непосредственным начальством человека, который ему симпатизировал, как и Людовик де Марго, командовавший ныне эскадрой линейных кораблей.
Тем временем в Бордо и среди тамошних гугенотов о нем уже забыли. Буря возмущения по поводу его поединка с Бланкфором стихла, разрядившись сожжением поместья корсара.
Несмотря на это «Зефир» по-прежнему стоял у набережной Ла-Рошели: незачем было возвращаться в Марго-Медок, там не осталось камня на камне…
Мартен со свойственной ему беззаботностью махнул на это рукой, Генрих же Шульц, вновь прибывший из Гданьска, едва не плакал над руинами, а Пьер Каротт, узнав о разрушении шато, оплакивал его искренними слезами, правда с изрядной примесью вина, выпитого на борту «Зефира».
Затем он произнес длинную речь, в которой между прочим сказал:
— Я люблю тебя как брата, несносный ты сорвиголова, и пусть с меня сдерут кожу, если не отдал бы за тебя жизнь, и даже больше — если не одолжил бы тебе пару франков в случае нужды! Ценю твое благородство и более всего — твою дружбу. Но именно как друг должен сказать, что есть у тебя один недостаток: ты слишком мало думаешь о нажитом состоянии, слишком швыряешься деньгами. Деньги, Ян, тем и отличаются от ударов, наносимых врагам, и поцелуев, раздаваемым прекрасным дамам, что их следует считать!
— Этого я, к сожалению, не умею. Деньги существуют для того, чтобы их тратить, враги — чтобы их побеждать, а прекрасные дамы — чтобы их целовать, — возразил Мартен, и Каротт признал, что не может полностью опровергнуть это утверждение.
Генрих Шульц заметил однако, что если речь идет о врагах, по крайней мере врагах Франции, то в ближайшее время наносить удары будет некому.
В самом деле — король ещё в сентябре взял осадой Амьен, но это оказалось, пожалуй, последним его военным усилием. Обеим сторонам нужен был отдых после обильного кровопролития. В войнах гражданской и испанской полегла почти четвертая часть французов, а Испания по-прежнему не могла справится с Нидерландами и Англией. Генрих IV, именуемый тогда Добрым, а позднее ещё и Великим, жаждал мира.
При посредничестве папского легата Александра Медичи были проведены переговоры, которые однако неоднократно срывались по разным поводам. Истинной причиной этих трудностей были интриги английские и голландские, закулисные происки таких вождей гугенотов, как Бульон или Ля Тремоль, и наконец издание в мае 1598 года Нантского эдикта, тут же осужденного папой Клементом VIII.
Папский легат, как и некоторые высшие представители католического французского духовенства, пробовали склонить короля прислушаться к проходившим в Фонтенбло религиозным диспутам, полагая таким образом заполучить его на свою сторону. Но Генрих и не думал им поддаться.
— Бог их не слушает, — презрительно ответил он. — Я убежден, что эта болтовня утомляет его не меньше, чем меня. Наверняка его не интересует, кто исповедует ту или иную веру. ручаюсь, ваше рвение он почитает детством, а чистоту доктрины — обычным ханжеством!
Такое вольнодумное, едва ли не пренебрежительное отношение католического владыки естественно не благоприятствовало переговорам, проводимым под эгидой Рима с посланниками архикатолического монарха Филипа II, а протестантка Елизавета тоже не зевала и со своей стороны делала все, чтобы их сорвать. Ее посол грозил войной и Божьей карой за разрыв договора 1596 года, по которому Франция, Англия и Нидерланды обязывались соблюдать солидарность в отношениях с испанцами.
— Знаю, вы любите иметь Господа на своей стороне, — отвечал ему на это король. — Это единственный союзник, которому не нужно платить или давать субсидии. Но я не так богат, как он, а Ее королевское величество и не думает мне помогать. Потому я могу делать только то, на что меня хватит.
Он так и сделал: во второй день мая 1598 года между Францией и Испанией в Вервье был подписан договор, возвращавший мирные отношения тридцатилетней давности.
Это был несомненный успех Генриха IV. Независимость и целостность границ его возрождающегося государства были утверждены вопреки предсказаниям множества внутренних и внешних врагов.
Напротив, Филип II переживал ещё одну неудачу — пожалуй, последнюю в жизни. Неудачу тем более горькую, что его мечты о господстве над всей западной Европой теперь рассыпалась в прах. Имей он французскую корону, его мощь раздавила бы Англию, не говоря уже о восстановлении испанского владычества на всеми Нидерландами; он довлел бы над Австрией, в союзе с Польшей дотянулся до Швеции и решала бы судьбу всех начинаний Рима…
И корона эта казалась так близка! Филип чувствовал себя уже почти протектором Франции; рассчитывал по меньшей мере на захват львиной доли её территории при неизбежном — как он полагал — распаде королевства.
Его постигло тяжкое разочарование, а безжалостная болезнь приковала к ложу, которого он не смог покинуть до самой смерти. Его тело гнило ещё прежде, чем он испустил дух: его покрывали ужасные зловонные язвы, от которых не помогали даже святые дары. И вдобавок его мучили сомнения, выказал ли он достаточно рвения в истреблении еретиков. Правда, сжег он их немало, но ведь мог и ещё больше…Может именно это упущение стало причиной последних неудач?
Генрих Шульц прибыл в свой филиал в Бордо, призванный текущими финансовыми интересами, однако навестил Мартена в Ла-Рошели с мыслью о давних своих политических планах, которым уделял все больше внимания по мере того, как их возможная реализация все выразительнее прорисовывалась в его сознании.
Еще в 1594 году Зигмунт III короновался в Упсале на шведский трон, но не успев ещё вернуться в Польшу уже не мог быть столь уверен в прочности наследственного престола. Его дядя Карл, герцог Зюдерманский, назначенный регентом, приобретал все больше сторонников и стремился к реальной власти. Шведы справедливо считали своего католического короля, воспитанника иезуитов, орудием папы. Опасения за свободу вероисповедания наполнили подавляющее большинство народа недоверием и неприязнью к этому гордому, замкнутому в себе и фанатичному монарху, который — как утверждали — больше заботится об интересах Рима, чем о своих обоих королевствах.
Такое положение вещей все ухудшалось, и раньше или позже должно было привести к вооруженному конфликту. Король подумывал о союзе с Испанией, а посол Филипа II, Мендоза, настаивал на спешной оккупации Эльфсборга и размещении там сильного гарнизона, обещая при этом помощь своего монарха.
Но Карл Зюдерманский был достаточно дальновиден и бдителен, чтобы не дать себя застать врасплох: туда назначил он наместником одного из своих самых доверенных людей и укрепил гарнизон твердыни.
Не удалась Зигмунту и попытка заполучить мощный шведский флот, который он вызвал в Гданьск под предлогом нового путешествия в Стокгольм. Верный герцогу Зюдерманскому адмирал Шеель прислал только восемь кораблей под командованием Карлсона Гилленхельма. Две недели шведская эскадра дожидалась приезда короля, а когда стало ясно, что Зигмунт в Швецию вовсе не собирается, отправилась обратно. Карл, предвидя истинные намерения своего племянника, занял Кальмар, вытеснив оттуда его сторонников, в середине июля 1597 года велел сосредоточить флот в районе острова Борнхольм, а польскому послу Самуилу Ляскому заявил, что не пришлет в Гданьск кораблей, пока король не распустит силы, приготовленные для вооруженной интервенции. Зигмунт ещё рассчитывал на верный ему финляндский флот, остававшийся под командованием адмирала Арвида Столарма, но готовые к бою эскадры Шееля и Столпи заперли его у Аландских островов, блокируя выход из Ботнического залива.
Все эти обстоятельства благоприятствовали амбициозным планам Шульца, отношения и связи которого с одной стороны достигали двора и королевского совета, а с другой, словно скрытые пружины, действовали в гданьском сенате. Среди прочих его увлекла идея устройства собственной верфи в Эльблаге или в Пуцке — верфи, на которой можно было бы строить по крайней мере такие корабли, как «Зефир», или даже большие, наподобие голландских барков и английских фрегатов. Он понимал, что если господство на Балтике, веками удерживаемое Швецией, может перейти к Польше, военный флот Речи Посполитой должен стать постоянным, сильным и современным, а не собираться как теперь наспех при крайней необходимости. Но такие замыслы требовали долгой подготовки и больших расходов, а время поджимало. Приходилось, по крайне мере пока, использовать другие способы организации морских вооруженных сил.
Из Варшавы в поморские города, в Стржелов, Щецин, Любек, Висмар и Росток, понеслись королевские указы о прекращении морского сообщения со Швецией, об аресте шведских судов и о помощи кораблями. Гданьск с Ригой также получили приказ задерживать все суда под шведским флагом, а портовым властям предписывалось позаботиться о том, чтобы провизия и оружие не попадали морским путем к неприятелю.
В самом Гданьске, с согласия Сената, уже в конце 1597 года стояли на якорях четыре пинки, угнанные из Швеции сторонниками Зигмунта, и два больших парусника, закупленных в Шотландии и теперь перестраиваемые в линейные корабли. Один из них — «Сокол» — принадлежал Шульцу, но был реквизирован и содержался вместе со всей командой за счет королевской казны.
Командовал этой небольшой эскадрой вице-адмирал Тоннес Майдель, родом из Эстонии, а капитанами кораблей стали: Якуб Кениг на «Белом Орле»и гданький житель Ян Никель — на «Соколе».
Наконец весной 1598 года варшавский сейм выразил согласие на экспедицию короля в Швецию и выделил ему для этой цели триста тысяч злотых, а Генрих Шульц незадолго до своего отъезда во Францию успел ещё протолкнуть в магистрате подтверждение королевских указов, уполномочивающих Майделя на реквизицию иностранных судов. Свыше шестидесяти английских и голландских парусников попали под арест, Гданьск и Торунь поставляли орудия, ядра и порох, укрепляли побережья порта и Лятарню, нанимали солдат, матросов и артиллеристов, накапливали запасы продовольствия, а из Эльблага, Крулевца, Пруссии и Риги начала поступать помощь деньгами, кораблями, снаряжением и людьми, знакомыми с морским делом.
Шульц, однако, предвидел, что подготовка к экспедиции продлится ещё несколько месяцев. Армада, собранная в Гданьске, и позднее пополненная несколькими английскими судами из Риги и Эльблага, была и вправду многочисленна, но во-первых недостаточно вооружена, во-вторых — управлялась неопытными капитанами и недовольными командами, не готовыми к войне на море. Только королевские линейные корабли и крупные каперские парусники могли равняться с устаревшим, но боевым флотом герцога Зюдерманского. А потому надлежало любой ценой заполучить ещё хоть несколько современных фрегатов или галеонов, которые вместе с флотилией Майделя могли бы составить боевой эскорт всего конвоя.
Генрих Шульц основал для этой цели компанию со значительным участием короля, польских вельмож и даже некоторых иностранцев, закупил несколько английских кораблей и нанял экипажи, а теперь рвался втянуть в эту затею и Мартена, обещая тому не только немалую выгоду, но и командование свежесозданной эскадрой.
Мартен колебался, несмотря на то, что немало обстоятельств склоняли его к такому шагу. Он потерял Марго-Медок вместе с роскошной обстановкой, с мебелью, коврами, картинами и хрусталем, с лошадьми и каретами — со всем, что составляло прелесть этого поместья. Не хотел и попросту не мог туда вернуться, тем более что сыт был по горло тамошними соседями и связанными с ними воспоминаниями. Не верил в долгий мир и в его строгое соблюдение на море, но как бы там ни было пока был вынужден считаться с запретом атаковать испанские суда.
Однако решись он на предложение Шульца, — и все ещё оставшиеся капиталы ушли бы на корабли и снаряжение, и Бог весть когда стали бы приносить доход.
Мысль о постройке верфи, картина роста польской морской мощи, рисуемая Шульцем заодно с Грабинским, которого сразу захватили эти планы, привлекала Мартена. Вернись он на Балтику и загляни в Гданьск, командуя собственной военной эскадрой, имей он такое состояние, какое добывал уже дважды — один раз в Вест Индии вместе с Френсисом Дрейком, второй — захватив груженую серебром каравеллу «Санта Крус» после атаки на Кадис — не колебался бы ни минуты. Но теперь у него оставались лишь гроши, едва достаточные на самое скромное участие в такой затее.
Тем временем Гаспар Лику донес ему, что испанский Золотой флот уже в апреле миновал Багамский пролив и приближается к Азорским островам. Лику рвался попытать счастья. И соблазнял Мартена, а о мирном договоре, подписанном в Вервье, выражался презрительно и даже непристойно, предвидя, каким образом и для какой цели король не далее как через несколько недель использует «эту бумажку», если та конечно окажется на это годна. Наконец в середине мая Мартен решился и на одно, и на другое: во-первых ещё раз добыть состояние, напав вдали от берегов на конвой с испанским золотом, а во-вторых потом в ореоле славы и богатства вернуться в Гданьск, чтобы на службе польского короля претендовать на звание адмирала во главе мощного флота, который решил создать с помощью Генриха Шульца.
Определенные обстоятельства, казалось, вновь способствовали его планам. Мсье де Турвиль намеревался выслать патруль в сторону Бискайского залива, с целью уведомить все остававшиеся в море французские корабли о прекращении военных действий против Испании, и Мартен просил доверить эту миссию ему, вместе с фрегатом капитана Лику, на что и получил согласие.
Тут он однако натолкнулся на неожиданный отпор Марии Франчески и некоторые сомнения своего помощника. Сеньорита решительно заявила, что не примет участия в экспедиции за золотым руном. Она уже сыта зрелищами битв, пролитой крови, громом орудий и запахом порохового дыма. С неё довольно моря и ремесла, которым занимается Мартен, тем более что теперь из королевского корсара Франции он намерен превратиться в обычного пирата, которого не защищает никакое право. Она готова отправиться даже в Гданьск, хоть до сих пор её мнения никто не спрашивал; может даже остаться в Ла-Рошели, или скажем в Бордо под опекой Шульца, но и не подумает сопровождать Мартена в его самоубийственных затеях.
Ян был поражен её словами. Подозревал, что тут не обошлось без Шульца, который с самого начало отговаривал его от столь рискованного плавания, а потом, видя, что Мартена не переспоришь, пожелал иметь некую гарантию, что все будет сделано втихую и в кратчайший срок, так чтобы «Зефир» успел вернуться и отплыть в Гданьск, прежде чем известие о нарушении мирного трактата дойдет до Мадрида, а оттуда до Парижа и Ла-Рошели.
Мартен, поразмыслив, пришел к выводу, что оставляя Марию в доме Генриха в Бордо по сути выиграет вдвойне. Во — первых, он избавлялся от всех волнений за её здоровье и жизнь, подвергавшиеся опасности в каждой битве. Во-вторых, не имел ни малейших сомнений, что Шульц не мог бы покуситься на интимное сближение с Марией Франческой, хотя бы по причине своей суровой набожности и не слишком привлекательной наружности. И можно было положиться на его порядочность и расторопность, если речь зайдет о других приятелях и знакомых сеньориты, которые попытались бы воспользоваться в подобных целях отсутствием Мартена.
Он согласился, подумав:
« — Ведь все займет не больше нескольких недель».
Что же касается Стефана Грабинского, то ему отнюдь не приелись походы и битвы. Напротив — он их жаждал и впредь; но то, о чем Мария Франческа едва вспоминала, для него составляло проблему более существенную. Он хотел быть корсаром или капером, а не пиратом. Он в душе гордился воинской службой и военными трофеями, добытыми под знаменами короля Франции, который — как он полагал — сражался за правое дело. Тем охотнее Стефан готов был сражаться за интересы Польши против врагов Зигмунта III. Но он содрогался при мысли о грабеже, разбое исключительно ради собственной корысти.
Нелегко далось ему довериться со своими сомнениями Мартену. Опасался, что они останутся непонятыми или — что ещё хуже — будут восприняты как оскорбление. Но Мартен выслушал его терпеливо и дружелюбно.
— Я и сам задумывался над этим, — сказал он, кладя руку парню на плечо. — Можешь мне поверить, что имея в виду исключительно собственную корысть, я не затевал бы этого похода. Потому всю мою долю в добыче я заранее предназначил на закупку и оснащение судов, которые хочу привести в Гданьск или там построить. Шульц считает, что Его королевское величество Филип II скоро станет союзником нашего Зигмунта. Я намереваюсь позаимствовать у него немного золота в счет этого соглашения, ибо не слишком верю, что он сам поспешит с такой помощью. Если хочешь, можешь поступить как я. Будешь сражаться не за испанское золото, а за польский флот. Если это не успокоит твою совесть, останься с Шульцем. Мне тебя будет очень недоставать на палубе «Зефира», но жалеть не буду.
Грабинский был уже наполовину убежден. Ведь ни на миг он и не думал отказаться от любой затеи, в которой верховодил Ян. И ни в коем случае не расстался бы с «Зефиром». Даже если бы пришлось платить за это угрызениями совести. Но в глубине души он чувствовал, что Ян пытается обмануть или по крайней мере усыпить его сомнения.
— А Гаспар? — спросил он.
Мартен пожал плечами.
— Я Гаспару не исповедник. Мне кажется, что у него хватает счетов с испанцами, чтобы оправдаться перед самим собой. Он считает их врагами короля и, пожалуй, по сути дела прав.
« — Тем лучше для него,» — подумал Стефан, но вслух не произнес ни слова. Спросил только, когда Мартен хочет выйти в море, и услышав, что уже послезавтра, вздохнул с облегчением. Вынужденное ожидание в порту способствовало рождению новых сомнений, которым он больше не хотел предаваться.
Оба корабля были готовы выйти в море. Восемнадцатого мая — впервые за одиннадцать месяцев — на мачте «Зефира» вновь затрепетал черный флаг, ветер наполнил паруса, и Мартен, стоя на юте, послал последнее прости своей возлюбленной и приятелю, которому все ещё так доверял.
ГЛАВА VII
«Зефир»и «Ля Бель» уже сорок восемь часов лавировали за длинным, растянувшимся на десятки миль хвостом Золотого флота, который подходил к Азорам с запада. Держались вдалеке, вне пределов досягаемости остроглазых испанских моряков, карауливших на мачтах каравелл, и вовремя исчезали, когда на горизонте появлялись паруса какого-нибудь из кораблей эскорта. Чудодейственная труба со шлифованными стеклами, сооруженная в мастерской мастера Липпершея, и на этот раз оказывала Мартену неоценимые услуги: с её помощью он без труда распознавал любой корабль на таком расстоянии, с которого испанцы либо вообще не могли заметить «Зефир», либо — в лучшем случае — различали только крошечное пятнышко на горизонте.
Это наверняка не возбуждало подозрений, ибо Мартен не заметил никаких изменений в поведении капитанов судов конвоя. Транспорты плыли медленно, нестройно, наверняка измотанные долгой дорогой, в которой не раз попадали в шторм и в мертвый штиль. Когда головные каравеллы, вероятно, уже бросали тяжелые якоря в порту Терсейры, остальные ещё тянулись между островами Пико и Сан Мигель, под напором северо-западного ветра отклоняясь от курса на восток, к самой Санта Марии.
Несмотря на это до середины следующего дня Мартен не пытался атаковать ни одну из них. Командир эскорта явно не терял бдительности, ибо его легкие парусники вновь и вновь кружили вокруг расползавшегося стада, словно пастушьи псы, и нельзя было предвидеть, когда они появятся поблизости. Только вот ветер, который перед заходом солнца поднял высокую волну и срывал пенные гривы, казалось возвещал надежду на более благоприятные для корсаров обстоятельства.
В самом деле, уже в сумерках на западе собралась большая стая облаков, которые все густели, сбиваясь в сплошную свинцовую тучу, начавшую басовито погромыхивать, а море отвечало ревом и шипением, все грознее пенясь и рыча.
«Зефир», оставив позади «Ля Бель», держался тогда за правым крылом конвоя, и Мартен в угасающем свете наблюдал сквозь люнет два испанских корабля, которые тяжко боролись со шквалами, видимо стараясь любой ценой добраться до высоких берегов Санта Марии в надежде найти там убежище от бури. Один из них, смахивавший на большую каравеллу, с бочкообразной кормой и неуклюжим пузатым корпусом, нес наверняка ценный груз. Ветер и течение, а может быть просто не слишком умелые команды капитана, или какие-то повреждения, полученные в последние дни плавания, привели к тому, что каравелла отставала и значительно отклонилась от курса. Санта Мария — самый восточный из девяти островов архипелага — представлял теперь для неё последнее пристанище.
« — Если им не удастся подойти с подветренной стороны и бросить якорь в каком-нибудь защищенном месте, их снесет в открытое море, — думал Мартен. — И тогда они либо потонут, либо попадут в наши руки.» Он направил люнет на другой корабль, который — как он полагал — принадлежал к эскорту.
« — Этот держится гораздо лучше — подумал Ян с невольным уважением, — но похоже, что с него хватит и особо рисковать он не будет. И нельзя этому слишком удивляться, насколько я помню, тут трудно найти грунт для якорной стоянки, зато куда легче угодить в течение и налететь на скалы Доллабарат парой миль дальше…»
Обернувшись, он блеснул зубами в улыбке.
— Нам придется самим позаботиться об этой старой калоше, — сказал Ян Грабинскому. — Ее ангел-хранитель удаляется в безопасное место.
Стефан взял люнет у него из рук и взглянул сквозь стекла. Большой двухпалубный фрегат перебрасывал реи, чтобы развернуться и лечь в бейдевинд. Через несколько минут его скрыл проливной дождь, прилетевший на крыльях внезапного шквала.
Когда порыв ветра миновал, стало почти темно, но Мартен сумел ещё раз заметить осиротевшую каравеллу. Та раскачивалась как человек, которого огрели обухом по голове. Могло показаться, что в любой момент она ляжет на бок и больше не встанет. Но команда на борту не опускала рук. Большой парус с красным крестом был спущен, а реи развернуты под ветер. Волны, переливавшиеся через шкафут и штурмовавшие обе высоченные надстройки, едва не перевернули судно вверх дном, но оно все-таки поднялось и медленно, дюйм за дюймом, скрылось за подветренным мысом Санта Марии.
— Провидение спасло её для нас, — сказал Мартен, подражая тону и манере говорить Генриха Шульца. — На рассвете будет наша.
За ночь ветер поменялся на северо-восточный и немного успокоился, а на рассвете тучи стали расползаться и исчезать. «Ля Бель»и «Зефир», которые как два волка кружили вдалеке от подветренной стороной Санта Марии, сторожа лакомую добычу, видимо укрывшуюся в какой-нибудь тихой бухточке, теперь смело приближались к берегу. Гаспар Лику описал обширную дугу в направлении восточного скалистого мыса, чтобы отрезать испанской каравелле путь к отступлению, а Мартен под зарифленными парусами лавировал вдоль побережья, высматривая её на фоне зеленых холмов, покрытой буйной растительностью.
И когда «Зефир» был на середине пути, а «Ля Бель» готовилась к развороту, неизвестно откуда прогремел орудийный выстрел и эхо, отразившись от скал, раскатилось над морем. Мартен вздрогнул и взглянул в сторону мыса. В ту же минуту два фальконета на носу «Ля Бель» блеснули огнем, раздался двойной грохот и клуб дыма скрыл силуэт небольшого фрегата.
Не было времени долго раздумывать, кто стрелял первым — Лику или испанцы, ещё скрытые от взора Мартена. Вторая возможность казалась ему странной, хотя и более похожей на правду, ибо и при первом выстреле он должен был бы видеть дым. Но зачем испанцам стрелять, выдавая свое укрытие, если их ещё не атаковали?
Так или иначе, уцелевшая каравелла видимо нашла убежище гораздо дальше, чем полагал Мартен — явно только за скалистым мысом, к которому приближался Лику и где начал было разворот. Нужно было поскорее спешить туда, чтобы перекрестным огнем лишить её хода, а потом взять на абордаж.
Мартен торопливо отдавал команды. Паруса «Зефира» уже наполнились ветром, когда в неполных трех милях по курсу раздался короткий грохот залпа всем бортом.
« — Лику времени не теряет, —» подумал он и взглянул вперед, но то, что увидел он на этот раз, сразу погасило усмешку на его губах. Это был не залп канониров Гаспара Лику, а залп испанцев, нанесенный по мачтам и корпусу «Ля Бель». И нанесенный метко, потому что большой грот и два тяжелых полотнища с фокмачты вместе с реями рухнули на палубу, а через миг клубы дыма и пламени объяли весь корабль.
Это наверняка не возбуждало подозрений, ибо Мартен не заметил никаких изменений в поведении капитанов судов конвоя. Транспорты плыли медленно, нестройно, наверняка измотанные долгой дорогой, в которой не раз попадали в шторм и в мертвый штиль. Когда головные каравеллы, вероятно, уже бросали тяжелые якоря в порту Терсейры, остальные ещё тянулись между островами Пико и Сан Мигель, под напором северо-западного ветра отклоняясь от курса на восток, к самой Санта Марии.
Несмотря на это до середины следующего дня Мартен не пытался атаковать ни одну из них. Командир эскорта явно не терял бдительности, ибо его легкие парусники вновь и вновь кружили вокруг расползавшегося стада, словно пастушьи псы, и нельзя было предвидеть, когда они появятся поблизости. Только вот ветер, который перед заходом солнца поднял высокую волну и срывал пенные гривы, казалось возвещал надежду на более благоприятные для корсаров обстоятельства.
В самом деле, уже в сумерках на западе собралась большая стая облаков, которые все густели, сбиваясь в сплошную свинцовую тучу, начавшую басовито погромыхивать, а море отвечало ревом и шипением, все грознее пенясь и рыча.
«Зефир», оставив позади «Ля Бель», держался тогда за правым крылом конвоя, и Мартен в угасающем свете наблюдал сквозь люнет два испанских корабля, которые тяжко боролись со шквалами, видимо стараясь любой ценой добраться до высоких берегов Санта Марии в надежде найти там убежище от бури. Один из них, смахивавший на большую каравеллу, с бочкообразной кормой и неуклюжим пузатым корпусом, нес наверняка ценный груз. Ветер и течение, а может быть просто не слишком умелые команды капитана, или какие-то повреждения, полученные в последние дни плавания, привели к тому, что каравелла отставала и значительно отклонилась от курса. Санта Мария — самый восточный из девяти островов архипелага — представлял теперь для неё последнее пристанище.
« — Если им не удастся подойти с подветренной стороны и бросить якорь в каком-нибудь защищенном месте, их снесет в открытое море, — думал Мартен. — И тогда они либо потонут, либо попадут в наши руки.» Он направил люнет на другой корабль, который — как он полагал — принадлежал к эскорту.
« — Этот держится гораздо лучше — подумал Ян с невольным уважением, — но похоже, что с него хватит и особо рисковать он не будет. И нельзя этому слишком удивляться, насколько я помню, тут трудно найти грунт для якорной стоянки, зато куда легче угодить в течение и налететь на скалы Доллабарат парой миль дальше…»
Обернувшись, он блеснул зубами в улыбке.
— Нам придется самим позаботиться об этой старой калоше, — сказал Ян Грабинскому. — Ее ангел-хранитель удаляется в безопасное место.
Стефан взял люнет у него из рук и взглянул сквозь стекла. Большой двухпалубный фрегат перебрасывал реи, чтобы развернуться и лечь в бейдевинд. Через несколько минут его скрыл проливной дождь, прилетевший на крыльях внезапного шквала.
Когда порыв ветра миновал, стало почти темно, но Мартен сумел ещё раз заметить осиротевшую каравеллу. Та раскачивалась как человек, которого огрели обухом по голове. Могло показаться, что в любой момент она ляжет на бок и больше не встанет. Но команда на борту не опускала рук. Большой парус с красным крестом был спущен, а реи развернуты под ветер. Волны, переливавшиеся через шкафут и штурмовавшие обе высоченные надстройки, едва не перевернули судно вверх дном, но оно все-таки поднялось и медленно, дюйм за дюймом, скрылось за подветренным мысом Санта Марии.
— Провидение спасло её для нас, — сказал Мартен, подражая тону и манере говорить Генриха Шульца. — На рассвете будет наша.
За ночь ветер поменялся на северо-восточный и немного успокоился, а на рассвете тучи стали расползаться и исчезать. «Ля Бель»и «Зефир», которые как два волка кружили вдалеке от подветренной стороной Санта Марии, сторожа лакомую добычу, видимо укрывшуюся в какой-нибудь тихой бухточке, теперь смело приближались к берегу. Гаспар Лику описал обширную дугу в направлении восточного скалистого мыса, чтобы отрезать испанской каравелле путь к отступлению, а Мартен под зарифленными парусами лавировал вдоль побережья, высматривая её на фоне зеленых холмов, покрытой буйной растительностью.
И когда «Зефир» был на середине пути, а «Ля Бель» готовилась к развороту, неизвестно откуда прогремел орудийный выстрел и эхо, отразившись от скал, раскатилось над морем. Мартен вздрогнул и взглянул в сторону мыса. В ту же минуту два фальконета на носу «Ля Бель» блеснули огнем, раздался двойной грохот и клуб дыма скрыл силуэт небольшого фрегата.
Не было времени долго раздумывать, кто стрелял первым — Лику или испанцы, ещё скрытые от взора Мартена. Вторая возможность казалась ему странной, хотя и более похожей на правду, ибо и при первом выстреле он должен был бы видеть дым. Но зачем испанцам стрелять, выдавая свое укрытие, если их ещё не атаковали?
Так или иначе, уцелевшая каравелла видимо нашла убежище гораздо дальше, чем полагал Мартен — явно только за скалистым мысом, к которому приближался Лику и где начал было разворот. Нужно было поскорее спешить туда, чтобы перекрестным огнем лишить её хода, а потом взять на абордаж.
Мартен торопливо отдавал команды. Паруса «Зефира» уже наполнились ветром, когда в неполных трех милях по курсу раздался короткий грохот залпа всем бортом.
« — Лику времени не теряет, —» подумал он и взглянул вперед, но то, что увидел он на этот раз, сразу погасило усмешку на его губах. Это был не залп канониров Гаспара Лику, а залп испанцев, нанесенный по мачтам и корпусу «Ля Бель». И нанесенный метко, потому что большой грот и два тяжелых полотнища с фокмачты вместе с реями рухнули на палубу, а через миг клубы дыма и пламени объяли весь корабль.