Михаил Мамаев. Босфор

   Эти морские волки часами высматривали что-то за бортом, перебрасываясь короткими грубыми возгласами и тыча в глубину промасленными указательными пальцами.
   Перебирали рыбацкие снасти, брились, коптили на кокпите кефаль, кормили с кормы крачек, яростно раскуривали трубки, вливали в глотку вино, смотрели телевизор.
   Среди них были голодранцы, нанятые за харчи в занюханном духане за Гранд-базаром,^[16] и беззаветно завернутые на море миллионеры, годами не знающие твердой земли. И с берега, было абсолютно не понятно, кто из них – кто.
   Я садился на скамейку, доставал листок со словами и повторял, наблюдая, что происходит на яхтах.
   Потом брел мимо яхт, мимо лодочной станции, где, привязанные к полусгнившему деревянному пирсу, покачивались жизнерадостные лодчонки, мимо редких рыбаков…
   За лодочной станцией начинались грошовые ресторанчики. Здесь можно было заказать душистый черный кофе, сваренный в раскаленной золе, и сидеть, сколько хочешь, положив ноги на соседний стул.
   По Босфору проходили большие суда. Когда они видели друг друга на встречных курсах, то гулко гудели, здороваясь.
   Звучала трогательная турецкая тема. С кухни пахло коптящейся рыбой и мидиями. Официант и хозяин в одном лице не ел тебя глазами в ожидании дорогого заказа, но ловил взгляд, чтобы просто улыбнуться, чем вызывал симпатию не только к себе, но и ко всему мусульманскому миру.
 
   Как-то за соседним столом посетитель ловко управлялся с мидиями. За ушами у него трещало.
   – Богатый опыт – на яхте обогнул полмира, – заметив мой респект, улыбнулся он. – Эти мидии любили прилепиться к килю. Тогда я брал акваланг…
   Мы коптили их на корме, на открытом воздухе, невзирая на качку и правила пожарной безопасности.
   Познакомились.
   – Вы моряк, Жан?
   – О, нет, что вы – архитектор! Он махнул рукой, словно речь шла не о проектировании домов, а об уборке мусора… – Море хобби. Не могу подолгу сидеть на суше.
   – Как же здорово, наверное, каждое утро просыпаться в пути, мгновенно забывая о том, что было… – не удержался я. – Чтобы лишь компас давал надежду, что где-то впереди земля. Заходить в порты, ночи напролет бродить по забытым зыбким улочкам, уходящим из-под ног. Вглядываться в темные окна и считать звезды в проемах между крышами… По-хорошему завидую вам!
   – Это романтика, Никита, – засмеялся Жан. – Жизнь жестче. Если мы подружимся, покажу тебе, какое море на самом деле…
   – Хочешь посмотреть картины? – вдруг спросил он.
 
   Сели в машину и рванули к Таксиму.^[17] Там некоторое время блуждали по переулкам, помнящим, вероятно, еще русских времен белой эмиграции.
   – Сюда, – сказал Жан, пропуская в неосвещенный подъезд.
   Пахнуло сыростью. Лифта не было.
   – Нам на самый верх. На крыше была оранжерея. Ее перестроили в студию. Теперь ее снимаю я. Это еще одно хобби.
   – Ты рисуешь?
   – Не совсем… Правильнее сказать – спонсирую. Сейчас увидишь.
 
   Мы приникли к древней двери. Жан прислушался, постучал.
   За дверью клацнули ключами.
   Кто-то желчно пожелал человечеству поджариться в аду…
   Наконец из-за двери возник человек-стержень с бледным бородатым лицом восставшего из гроба копьеносца времен Великих Монголов.
   Глаза в темноте светились.
   Заляпанный краской халат мешком висел на том, что после нескольких миллионов дополнительных калорий возможно было бы назвать телом.
   К пяткам прилипли пляжные шлепанцы.
   В потной руке связка допотопных ключей.
   «Этот Стержень, пожалуй, не пишет картины, а заказывает в преисподней…» – подумал я.
   – Мерхаба,^[18] – по-турецки поздоровался он.
   – Физкульт-привет! – ответил я, наблюдая, как брови у него как будто привстали на цыпочки.
   – Земляк? – выдохнул Стержень, словно к нему в гости наведался сам снежный человек. – Очень рад!
 
   Вдоль стен читалась зачехленная мебель.
   Винтовая лестница вела наверх.
   Окно занимало всю стену.
   У окна стояли два кресла и стол с пустой бутылкой посередине.
   Из бутылки торчала кисточка.
   Пепельница была полна окурков и напоминала вскрытый череп курильщика.
 
   Из кресла вскочил второй художник. Он был лохматый и рыжий.
   Познакомились.
   Я подошел к окну.
   Солнце недавно зашло, и небо над городом еще светилось. На крыше соседнего дома, до которой, казалось, можно дотронуться, скучали чайки. Их было много, и они давали понять, что море рядом.
   Стержень поставил на стол принесенную нами водку, достал стаканы.
   Молча выпили.
   – Как работается? – спросил Жан.
   – Хорошо, – ответил Стержень. – Здесь не может хорошо не работаться.
   – Почему? – удивился я.
   – Не знаю, – сказал Стержень и вдруг завелся. – Здесь пишется, как в Париже! Когда-то Париж был кипящим и меняющимся, как теперь Стамбул. Изобретал рифмы и походки, пробовал наряды и наркотики… Появились Моне и Ренуар, Верлен и Аполлинер, Пикассо и Хемингуэй… Никакие традиции никто никогда не продолжал! Бред! Художник абсолютен, как абсент! Он начинается с пуговицы… Со своей верхней пуговицы, небрежно расстегнутой в строгом строю застегнутых до подбородка…
   Стержень обвел зловещим взглядом присутствующих, словно проверяя, как застегнуты наши пуговицы. Успокоился и перевел дух.
   Я понял, почему Жан дает им деньги. Умение красиво говорить – 50 % успеха. А то все 100…
   – К сожалению, не особенно понимаю в этих делах, но, по-моему, грустно…
   – Что именно? – не понял Стержень.
   – Что у нас с вами не получается жить дома.
   – Давайте выпьем за то, что у каждого есть родина, – сказал захмелевший Жан. – Просто за это…
   Стержень и Жан вышли в соседнюю комнату. Им надо было обсудить дела.
   – Я очень скучаю по России, – сказал Рыжий, когда мы остались одни. – А ты?
   – Послушай, ведь ты художник, малыш, и тебе нужны переживания.
   Рыжий заплакал. Он слишком много выпил.
   – Сколько тебе лет? – спросил я.
   – Двадцать девять, – ответил Рыжий.
   Он был на два года старше. Но это ничего не значит. У мужчин после определенного возраста жизнь измеряется не количеством прожитых лет, а числом пережитых поражений. Мой отсчет начался не вчера. Его – не знаю.
   Рыжий затих. Он спал, уронив голову на грудь и пуская пузыри.
   Я поднялся по винтовой лестнице. Вот где они работали, Стержень и Рыжий.
   В центре мансарды стоял большой подрамник, напоминавший скелет стула для великанов. Он был пуст.
   «Где же картины? – подумал я, шаря взглядом по углам. – Где их прячут?»
   Ветер шелестел, забираясь в студию сквозь фрамугу в стеклянном потолке. Перекатывая мусор. Тревожа огромное звездное небо над головой.
   Там, я чувствовал, тоже кто-то жил, любил, заполнял мыслями пространство. Мучился, мечтая сделать что-то чертовски гениальное. Задирал голову, думая обо мне…
   Или просто небо было зеркалом.
   «К черту живопись! – решил я. – Жить!»
   Спустился вниз и направился к двери.
   – Куда ты? – окликнул Жан.
   – Домой.
   – Ждут?
   Я улыбнулся.
   – Очень!
   – Погоди, отвезу.
   – Брось. Возьму такси и превосходно доберусь.
   – Мне это не сложно. Выпьем кофе и поедем.
 
   Кофе пили молча, не зажигая свет.
   Стержень спал на диване в углу.
   Я был рад, что не надо поддерживать разговор. Иногда в темноте слова приобретают двойной смысл. Кто не прочь найти двусмысленность, легко находит.
   Внизу тысячью огней шевелился город. Машин не было видно. Но яркий свет фар отражался от стен и темных окон, словно прорывался из-под земли.
   Пил кофе и думал, как хорошо жить на свете.
   Хорошо сидеть с незнакомыми людьми, не зная опасности.
   Хорошо выходить в ночной город и не вслушиваться в тишину за спиной.
   Хорошо не бояться темноты и яркого света, что в равной степени делают уязвимым…
   И всегда чувствовать рядом спокойную водную гладь, соединяющую Европу с Азией. Или разделяющую – уж кому как…
 
   Ехали медленно. Неоновые огни рекламы и блеск уличный фонарей пропитали воздух. Было весело дышать этой смесью…
 
   Вошел через балконную дверь.
   В квартире было темно.
   Когда глаза привыкли, опустился на корточки возле Наташи.
   Она спала, свернувшись калачиком, как обычно спят дети и щенки. Ресницы вздрагивали…
   Заграбастал в баре бутылку и прокрался во двор.
   Месяц над головой был настолько тонок, что напоминал подсвеченный золотой волос.
   Захотелось обратиться с речью. Не знаю, к кому. Наверное, к Богу. Но я не видел его глаз и сомневался, услышит ли, и есть ли у него ром, и с чего лучше начать тост. Тогда я протянул стакан к звездам и залпом выпил.
   «Какой, к черту, сон? – думал я. – Счастье! Вот оно! Вдыхаю и захлебываюсь, и не знаю, что с ним делать! Если сейчас лягу, то пропущу годы, тысячелетия этой отчаянной ночи и рассвета. Проснусь сосредоточенным и озабоченным, с лицом, что годится разве что для тренировки начинающим боксерам, чтобы воспитать беспощадность. А сейчас могу ни о чем не думать. Что может быть прекраснее?»
 
   Над крышами запел муэдзин, дублированный десятком громкоговорителей на минаретах окрест…
   Я запел вместе с ним и не услышал своего голоса. Тогда вздохнул и чуть не превратился в облако.
   – Что за дьявол?
   Попытался вспомнить что-нибудь из своей жизни. Но ничегошеньки не получилось.
   Во мне больше не было памяти.
   Жизнь началась секунду назад и через мгновение могла уйти!
   Тогда, чтобы не сорвать глотку, признаваясь в любви этому сумасшедшему миру, я снова наполнил стакан, с благоговением наблюдая, как густой гордый ром с достоинством покидает бутылку, готовясь превратиться в частицу моей крови и моей радости…

11

   Стали искать жилье.
   Маклерские конторы в Турции называются кырал-ажанс. В России так могли назвать только вытрезвители…
   За первый день осмотрели восемь вариантов.
   Без вариантов!
   Квартиры были или как для съемок в сериале «Умереть молодым в подвале», или как из задачника «Аренда дворцов: где украсть деньги?».
   Агенты записывали наш телефон и обещали позвонить, когда подвернется подходящий вариант. Иногда они почти не понимали по-английски. Тогда я прибегал к нескольким душевным фразочкам на турецком, типа «Ваши добрые глаза позволяют нам надеяться…», или «Когда при встрече я увидел вас, и вы напомнили мне Гази Мустафу Кемаль-пашу^[19]…». Я позаботился заранее, попросив Жана перевести.
   В одной конторе торчал старикан лет ста семидесяти. Он вел себя, как Иосиф Сталин на пенсии. Ерзал на стуле, задавал провокационные вопросы и, в конце концов, прямо спросил, едва удержавшись, чтобы не направить настольную лампу нам в глаза:
   – Откуда вы?
   – English, – ответила Наташа.
   Старикан сделал вид, что успокоился, а сам навострил уши. Забыв о бдительности, мы переговаривались по-русски.
   – Не English! – вдруг завопил он, словно вскрыл попытку изобразить в комиксах Коран. – Зачем обманули? Вы говорите на другом языке! Признавайтесь, откуда вы?
   Отступать было некуда.
   – Из России.
   Старикан расцвел, как кактус. В далекие тридцатые его дядя был турецким консулом в Москве. В наследство осталась пара советских почтовых марок с репродукциями Айвазовского.
   – Русские художники лучшие! – категорично заявил старикан.
   – Я знаю художников из России, которые… – начал я, но он перебил.
   – У меня сын художник! И жена его, француженка, тоже художница! Надеюсь, и внуки будут художниками! Они живут в Париже. Я вначале подумал, что и вы тоже художники… Вы были в Париже?
   Теперь старикан умильно глядел на нас, словно мы с Наташей только что закончили его портрет и на коленях у нас лежали измаранные свежей краской ученические этюдники.
   – Увы, – сказал я и посмотрел на Наташу. Знал, что Париж – давняя ее мечта.
   – Вы часто бываете в Париже? – спросила она, словно была лично знакома с каждым, кто там побывал за последние сто лет.
   Старикан погрустнел.
   – Когда-то я жил в Париже. Это было сразу после войны. Там я был счастлив… Хотя разве дело в городе? У каждого свой Париж…
 
   – У каждого свой Париж… – повторила Наташа по дороге домой. Мы брели от Босфора в гору, а когда обернулись, то увидели наш Париж. Он раскинулся внизу, древний город на Босфоре. Теперь он был нашим домом, и в нем острых башен минаретов было больше, чем породистых собак или тележек с мороженым…

12

   Артекин был похож на гнома. Лицо в бороде. На затылке из мозгов торчит косичка. Но главное – на макушке шляпа. Никто никогда не видел Артекина без шляпы. Говорят, и в постели он был в ней. Как будто скрывал лысину или вылезший кусок арматуры. Ему дарили только шляпы. У него их был миллион.
   Еще никто никогда не видел Гнома трезвым. Это не значит, что он постоянно пил. Иногда он не пил. Но за жизнь Артекин выпил столько, что теперь вместо крови в нем текла огнеопасная гремучая смесь.
   У Гнома были задумчивые глаза Эйнштейна – бульдога из одноименного фильма. В них клубился дым от кальяна.
   Артекин предложил сделать танцевальный номер для новой программы в его баре. Артекин-бар находился в развлекательном комплексе Фондю.
   Мы зашли в Фондю обсудить детали.
   Гном задерживался.
   – Давай, осмотрим бар, – предложил я.
   Наташа бывала в Артекин-баре до закрытия на лето и уверенно повела наверх. Поднялись под крышу.
   Я подошел к стойке. Пока Артекин-бар был закрыт, здесь, ни разу не убирали, и толстым слоем лежала пыль.
   Написал «Наташа». Она дописала: «+Никита =?»
   Обнялись и некоторое время стояли, словно за секунду до этого один из нас спас другому жизнь. Или прощались.
   Через большую нишу спящего камина под крышу Артекин-бара неслышно проникало время. Оно толчками просачивалось в сердце. И уходило неизвестно куда.
   – Почему ты поставила вопрос? – спросил я.
   – А разве нет?
   Я зачеркнул вопрос.
   – Пусть лучше ничего не будет. А то как будто нет твердой почвы под ногами.
   – А она есть?
   – Есть, – сказал я. – Пока мы вместе.
   Наташа, прижалась губами к моим губам.
   Губы были родные. Почувствовал, что она дрожит.
   – Подожди, – плотно закрыл дверь и придвинул стол.
   – Иди ко мне, – крикнула Наташа.
   Я снова обнял ее.
   – Любимая, – прошептал. – Ты мое солнышко! Ты моя радость и печаль! И оправдание перед всеми, с кем был когда-то безжалостен…
   Бережно обживали чужое, чуждое нам пространство, у которого сотни глаз, сотни ушей и тысячи других, неведомых органов чувств. Негде было ни лечь, ни сесть, ни прислониться или просто глубоко вздохнуть – везде толстым слоем лежала пыль. Словно мы оказались на другой планете, где никогда еще не ступала нога человека. Или ступала, но очень маленького, следов которого не было видно.
   Она шептала одно лишь слово «Да». Она повторяла его снова и снова, каждый раз по-разному, и в тот момент это было самое главное, самое ласковое слово на земле.
   …Потом стояли голыми посреди комнаты. И Наташа рассказывала, что за танец она придумала. Заставила повторить некоторые движения, объяснила, как лучше двигаться, чтобы вписаться в плотное пространство среди столов.
   – Давай будем танцевать голыми, – предложил я. – Тогда и репетировать не надо…
   И теперь сам пытался доходчиво объяснить ей некоторые движения, стараясь изо всех своих сил и слабостей.

13

   – Не знаешь, где Артекин? – спросила Наташа, когда спустились в ресторан.
   – Звонил, просил извиниться, – сказал Халюк и влюблено посмотрел на Нику. – Он скоро.
   Кожа у Ники белела, как мякоть кокосового ореха. Когда Ника смотрела на мужчину, зрачки ее замирали, как у змеи.
   Я заказал рюмку текилы. Здесь я полюбил ее больше русской водки. Хотя русская водка была хорошая. Может, именно поэтому.
   – Собираюсь в Москву, – сказал Халюк. – Хочу пожить.
   Халюк был богат и любил приезжать в Москву.
   – Ну, как он? – я едва заметно кивнул.
   – Болтун, – Ника посмотрела на Халюка, и зрачки ее замерли.
   – Что же ты с ним?
   Улыбнулась.
   – Мне его жаль.
   – Почему?
   – Он стареет. Ему еще только пятьдесят. А как он выглядит? Турецкие мужчины стареют рано.
   – А женщины?
   Ника снова улыбнулась:
   – Меня это не интересует. Лучше скажи, почему ты здесь так долго? Ты так сильно ее любишь?
   – Да.
   Глаза Ники смотрели, не мигая.
   – Странно.
   – Что же странно?
   – Так не бывает.
   – Почему?
   – Все мужчины одинаковы, им нужно от женщины только одно, – беззлобно сказала Ника.
   – Не все мужчины, и не только одно. Об этом мало кто знает. В том числе и они сами. Пока им не становится очень хорошо с одной.
   – Все слова…
   Наташа рассказывала Халюку, как мы пытаемся найти квартиру.
   – Закажи мне выпить, – сказала Ника.
   – Что ты хочешь?
   – Не знаю. Решай сам.
   – Еще один фруктовый коктейль?
   – Да. Только пусть нальют побольше водки…
 
   Ника и Халюк ушли.
   Пересели за стол в углу.
   Горела свеча. Ее пламя озаряло наши лица. Играла музыка. Она была очень хорошая. Под нее хотелось ходить по канату над пропастью, воевать с ветряными мельницами, низвергать устои… Даже умирать, если когда-нибудь придется.
   Глаза у Наташи были зеленые, но иногда вдруг становились желтыми. Как теперь. Они были волшебные. Видя в них свое отражение, маленький желтый Никита чувствовал себя самым большим, самым желтым и поэтому самым счастливым в мире.
 
   Пришел Артекин. Подсел к нам и заказал кофе. Наташа рассказала, каким видит номер.
   Задумка понравилась. Денег, что Гном предложил, едва хватило бы, чтобы подарить ему новую шляпу. Но мы согласились.
 
   – Давай сходим куда-нибудь, – предложила Наташа спустя час.
   – Куда?
   Ее миленькое личико выражало готовность нестись хоть на край света, только бы там играла хорошая музыка, и люди вокруг не оставляли сомнения, что Бог был креативным челом, когда их выпиливал.
   Позвонили Жану.
   – Я тот, кто вам нужен, – обрадовался он.
 
   У кассы толпились. Жан исчез и через минуту возник, держа четыре входных билета.
   Дождались Марусю.
   Прошли сквозь позолоченные ворота в высокой каменной стене.
   – Вам туда, – охранник указал на мраморную дорожку, подсвеченную разноцветными фонариками.
   – Спасибо, Петр,^[20] – поклонился я. – Надеюсь, нам уже не придется спускаться?
   – Я Мустафа, – обиделся парень и зашуршал списками.
   Дорожка вела вглубь леса. Ступали медленно и внимательно, как Колумбы. Или делегаты от общества слепых.
   С каждым шагом музыка становилась громче, тени подвижнее.
   Вынырнули на поляну.
   Лучи метались. Словно охотились на летучих мышей.
   Отыскали свободный стол. Сомнительно возник официант. Я даже потрогал его и посмотрел вниз в надежде увидеть какой-нибудь люк или лаз.
   Заказали бутылку виски.
   Маруся тут же залпом осушила стакан.
   – Штрафная, – сказала она. – Вы же встретились раньше.
   – Давайте выпьем за то, чтобы мы жили долго, – сказал Жан. – А когда перестанем жить, чтоб сразу умерли. А иначе не правильно! Это, наверное, и есть ад – не жить и в то же время не зажмуриться.
   – И чтобы однажды мы встретились в Раю, и пусть это будет дискотека! – воодушевился я.
   – И чтобы пропустили по стаканчику райского виски за добрые старые времена, когда мы безжалостно тратили жизнь на поиски мишеней для любви, – воскликнул Жан.
   – Давайте выпьем, просто выпьем, – закричала Маруся. – Чтобы виски обожгло наши глотки и согрело душу! Или наоборот…
   – Браво, – воскликнул Жан. – Аминь! А теперь – танцевать!
   В голове шумело. Казалось, сердце пытается угнаться за музыкой, а ноги и руки существуют сами по себе, независимо от центральной нервной системы, если, конечно, у меня такая есть. Наташа что-то кричала, я не мог расслышать слов, но все равно отвечал. И не слышал собственного голоса. Если бы меня попросили через миг повторить, не смог бы, потому что тут же все забывал, как магнитофон с неисправной магнитной головкой.
   В какой-то момент вдруг стало страшно, что потеряю Наташу в толпе. Схватил ее за руку, прижал к груди.
   – Не теряйся, – прошептал.
   – Что? – крикнула Наташа.
   – Не теряйся, пожалуйста!
   Она рассмеялась.
   – Ты пьяный!
   Я поцеловал и выдернул ее из толпы.
   – Куда? – спросила она.
   – Где тут звери-людоеды и прочие опасности?
   – Зачем еще?
   – Сразимся! Я готов воевать за тебя со всем светом! Никому не отдам!
   Наташа влюблено смотрела на меня.
   – Правда, меня так любишь?
   – Да.
   – А почему?
   – Не знаю. Разве можно это знать?
   Она рассмеялась.
   – Нужно! А впрочем, нет… Зачем знать, за что, если уже…
   – Да.
   – И мы любим друг друга просто так?
   – Конечно!
   Ее лицо стало необыкновенно счастливым.
   – Как птицы, – прошептала она. – В детстве я мечтала быть ласточкой. Летать высоко-высоко, куда глаза глядят, и жить, где хочется и как хочется.
   – Только не забудь настройщика деревьев…
   – В смысле?
   – Кто-то должен отвечать за шелест листьев! Чтобы деревья помогали певчим петь, а пивчим пить!
   – Ах, вот оно что… – Наташа приняла условия игры. – А ты потянешь?
   – Если там наливают текилу, то можно попробовать…
   – Тогда вступай в должность прямо сейчас!
   Я стал дурачиться, обнимать стволы, прижиматься губами к коре, шептать заклинания, выдуманные на ходу. Если бы поблизости в засаде сидели санитары, меня бы приняли…
 
   В ресторане за деревьями, под уютным платаном скромно скулила скрипка. Люди разговаривали одними губами – так показалось после дискотечной «колотушки».
   – Наташа, Никита! Так и знала, – обрадовалась Ника.
   – О, влюбленные! – приветствовал Халюк.
   – Закажи еще водки, – скомандовала она.
   Вокруг были одеты, как будто с минуты на минуту в ресторан ожидался Пьер Карден. Мужчины в смурные смокинги, женщины в изысканные занавески с прорезями для рук. Они обращали внимание.
   – Смотрят, – шепнула Наташа.
   – Пусть.
   – Завидуют, – сказала Ника. – Если б вы видели себя со стороны!
   – Чему тут завидовать? Джинсы, как джинсы, майки вообще пора менять, – жидко пошутил я.