Страница:
Если б вдруг не скрипнула дверь и я не услышал голос седого полковника:
– Тридцать лет в Генштабе, но не помню такого! Даже в карибский кризис было пожиже… Сколько ты, Игорек, нарисовал самолетиков?
– Америкосов?
– Ну-да!
– Четыре, – ответил майор, чертежник. – На подходе к Курилам, как докладывают пэвэошники, их догнал РС-135, разведчик, но в зону он не входил.
– Нарисуй-ка, браток, еще один «Боинг», «двухсотый». Скорее всего – «двойник» южнокорейского, и тоже разведчик. Они всегда парой летают. Там аппаратура, там весь компромат – его-то и ищут!
– А-а?..
– Рисуй, рисуй! Кто сможет проверить – он все равно на дне, а маршалу легче будет отбрехиваться. Особенно от этой корреспондентки – из «Times».
– А бабонька, согласитесь, Сан Саныч, хоть стерва, но в самом соку. Если б говорил по-английски, я б ее трахнул!
– Для этого дела, братец, английский не нужен.
Пресс-конференция Огаркова мало что прояснила. Маршал уныло водил по карте длиннющей указкой, похожей на удочку – круги концентрические. Посыпались вопросы. Рука задрожала. Пошли овальчики, похожие на яички синички. Конечно же, произнес про спланированную американцами провокацию, про «странное барражирование корейского лайнера», – все, что Сан Саныч написал для него крупными буквами на листочках. А тяжелые, как приговор, слова, что самолет был действительно сбит, лишь подлили масла в огонь, дав повод заголосить об очередном варварстве русских, о хладнокровном убийстве невинных, которое никогда не будет забыто!
– Забудете, сукины дети! – собирая в папку бумаги, многозначительно заметил Сан Саныч. – Забудете тут же, как только узнаете, что «черные ящики» с самолетов уже в Генштабе!
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
– Тридцать лет в Генштабе, но не помню такого! Даже в карибский кризис было пожиже… Сколько ты, Игорек, нарисовал самолетиков?
– Америкосов?
– Ну-да!
– Четыре, – ответил майор, чертежник. – На подходе к Курилам, как докладывают пэвэошники, их догнал РС-135, разведчик, но в зону он не входил.
– Нарисуй-ка, браток, еще один «Боинг», «двухсотый». Скорее всего – «двойник» южнокорейского, и тоже разведчик. Они всегда парой летают. Там аппаратура, там весь компромат – его-то и ищут!
– А-а?..
– Рисуй, рисуй! Кто сможет проверить – он все равно на дне, а маршалу легче будет отбрехиваться. Особенно от этой корреспондентки – из «Times».
– А бабонька, согласитесь, Сан Саныч, хоть стерва, но в самом соку. Если б говорил по-английски, я б ее трахнул!
– Для этого дела, братец, английский не нужен.
Пресс-конференция Огаркова мало что прояснила. Маршал уныло водил по карте длиннющей указкой, похожей на удочку – круги концентрические. Посыпались вопросы. Рука задрожала. Пошли овальчики, похожие на яички синички. Конечно же, произнес про спланированную американцами провокацию, про «странное барражирование корейского лайнера», – все, что Сан Саныч написал для него крупными буквами на листочках. А тяжелые, как приговор, слова, что самолет был действительно сбит, лишь подлили масла в огонь, дав повод заголосить об очередном варварстве русских, о хладнокровном убийстве невинных, которое никогда не будет забыто!
– Забудете, сукины дети! – собирая в папку бумаги, многозначительно заметил Сан Саныч. – Забудете тут же, как только узнаете, что «черные ящики» с самолетов уже в Генштабе!
Глава третья
Штыхно. «Яма»
Метр за метром я все высчитывал, где же дно этой «ямы», а эскалатор все полз и полз. Потом, скрипнув, замер; дальше спускались пешком.
– Извиняйте, Борис Анатольич! – произнес встречавший нас на площадке улыбчивый прапор. – Профилактику надо делать: гаечки подкрутить, на контакты спиртом дыхнуть. Иначе к подъему Штыхно на поверхность никак не поспеть!
– Дед у себя?
– В конуре. Все утро слонялся, как леший: там побелить, тут подкрасить. Потом провел тренировку со сменой, на Тюрева поворчал, покряхтел, откушал солянки и завалился в кабинете министра. Тут, говорит, воздух почище… Теперь опять придется простынки менять!
Свод галереи высок; шаги с голосами звучали, как в церкви. Трехтонная дверь отвалилась от шлюза, как только Боря вдавил черную кнопку:
– Это Толстых!
Две ступеньки – и вот этот зал, облитый неоновым светом: тихо причитал телевизор, ему подпевало табло, пестрящее цифрами. За центральным столом – плешивый полковник в очках, рядом – другой, с авиационными эмблемами на погонах; под локтем справка: «Афганистан: боевые потери…». Перевернул, увидев меня.
– Это свой, – сказал Боря.
– Будет свой, когда сдаст на допуск к дежурству!
– Тюрев, не наезжай, – произнес мягко Плешивый. – Негостеприимно. Веди-ка ты его, Боренька, к Деду. Кажется, он проснулся. Представь по всей форме. Да пусть не орет: у него настроение на два с минусом… Наверху дождь?
– Моросит.
– Вот-вот, я давно говорил, что у старика настроение по погоде!
Полковник Штыхно сидел в кресле. В руках газета: фотография Огаркова с указкой на фоне карты; над правым ухом маршала точка с кружочком – место, где рухнул в море «кореец».
Нотки уважительности не укрылись, едва заговорил:
– Наслышан, не стану скрывать: Артанов немало успел рассказать. Пехотинцев у меня в подземелье еще не было. Не люблю. Но он просил, уверяя, что вы парень сметливый. Толстых все покажет. Без сопровождения за дверь ни ногой: заплутаете. Если попытается втиснуть в вашу головку электронные схемы – оставьте: они вам ни к чему. Да и не по зубам. Научитесь работать на «балалайке», вызубрите книжку номер один. Не пугайтесь: там всего два десятка страниц. Это – библия оператора. Морячок растолкует, как предаются сигналы на подводные лодки, Тюрев – авиации: я имею в виду стратегов. Не сложно даже для пехотинца. Но, думаю, именно потому, что вы пехотинец, долго здесь не задержитесь: уж я Виссариона знаю!.. Кстати, вы член партии?
– Конечно, товарищ полковник.
– Тогда советую поскорее встать на учет. Да, и прошу: называйте меня впредь Иван Иваныч. Попроще, без солдафонства: в Генштабе так принято.
Ему было явно за шестьдесят, но, видно, оттого, что двадцать лет провел под землей, сохранился, как фараон. Желтизной отсвечивала упругая кожа, а признаки старости проступали лишь в поблекших глазах, которые мало что могло удивить, они видели все. Два его сына тянули лямку в том же полку, с которого он начинал; жена давно умерла. И когда за оградкой присаживался на скамейку, память услужливо возвращала ощущение нежности, от которой приподнимались уголки губ. Она любила фиалки. Покупал накануне. Положит на мрамор, снимает фуражку. Посидит, что-то пошепчет. Фуражку на голову, и снова на службу. Предлагали квартиру в Москве. Он отказывался, предпочитая жить на Власихе, «в лесу» – так говорил. Среди своих, у ракетчиков. Да и поближе к жене. Мишагин, начальник Центрального командного пункта, никогда не вызывал к себе для докладов, сам звонил. Учтиво: «Как дела, как здоровье, Иван Иваныч?».
– Как сыновья? – спрашивал Варенников. – Может, помочь перевести их поближе?
– Пусть послужат в тайге, Валентин Иваныч. Там воздух почище.
– Ну, как знаешь.
Сопровождавшая свита почтительно отдвигалась подальше, давая возможность без свидетелей продолжить беседу. Штыхно в этой компании был самым младшим по званию, но то, как уважителен, как внимателен был генерал армии, говорило – они знакомы настолько давно, что субординация не имеет в их отношения абсолютно никакого значения.
Друзья – да и только.
Может, вместе гоняли чаи или даже пили коньяк.
Ах, если б и мне повезло!
Не вечно же ютиться в общажном клоповнике с обоями в пошлый цветочек. Ходить в одном и том же костюме, все в тех же рубашках. Пора, как Виссарион, заказывать у «Кардена», покупать шелковые платки, французские галстуки. Уже засыпая, не переставал ощущать прилив сил. Дерзость мыслей была сродни отваге – отваге юноши, впервые глотнувшего водки.
Пока не услышал, как кто-то посапывает на соседней подушке.
То была буфетчица Ляка.
Я о ней забыл.
– Извиняйте, Борис Анатольич! – произнес встречавший нас на площадке улыбчивый прапор. – Профилактику надо делать: гаечки подкрутить, на контакты спиртом дыхнуть. Иначе к подъему Штыхно на поверхность никак не поспеть!
– Дед у себя?
– В конуре. Все утро слонялся, как леший: там побелить, тут подкрасить. Потом провел тренировку со сменой, на Тюрева поворчал, покряхтел, откушал солянки и завалился в кабинете министра. Тут, говорит, воздух почище… Теперь опять придется простынки менять!
Свод галереи высок; шаги с голосами звучали, как в церкви. Трехтонная дверь отвалилась от шлюза, как только Боря вдавил черную кнопку:
– Это Толстых!
Две ступеньки – и вот этот зал, облитый неоновым светом: тихо причитал телевизор, ему подпевало табло, пестрящее цифрами. За центральным столом – плешивый полковник в очках, рядом – другой, с авиационными эмблемами на погонах; под локтем справка: «Афганистан: боевые потери…». Перевернул, увидев меня.
– Это свой, – сказал Боря.
– Будет свой, когда сдаст на допуск к дежурству!
– Тюрев, не наезжай, – произнес мягко Плешивый. – Негостеприимно. Веди-ка ты его, Боренька, к Деду. Кажется, он проснулся. Представь по всей форме. Да пусть не орет: у него настроение на два с минусом… Наверху дождь?
– Моросит.
– Вот-вот, я давно говорил, что у старика настроение по погоде!
Полковник Штыхно сидел в кресле. В руках газета: фотография Огаркова с указкой на фоне карты; над правым ухом маршала точка с кружочком – место, где рухнул в море «кореец».
Нотки уважительности не укрылись, едва заговорил:
– Наслышан, не стану скрывать: Артанов немало успел рассказать. Пехотинцев у меня в подземелье еще не было. Не люблю. Но он просил, уверяя, что вы парень сметливый. Толстых все покажет. Без сопровождения за дверь ни ногой: заплутаете. Если попытается втиснуть в вашу головку электронные схемы – оставьте: они вам ни к чему. Да и не по зубам. Научитесь работать на «балалайке», вызубрите книжку номер один. Не пугайтесь: там всего два десятка страниц. Это – библия оператора. Морячок растолкует, как предаются сигналы на подводные лодки, Тюрев – авиации: я имею в виду стратегов. Не сложно даже для пехотинца. Но, думаю, именно потому, что вы пехотинец, долго здесь не задержитесь: уж я Виссариона знаю!.. Кстати, вы член партии?
– Конечно, товарищ полковник.
– Тогда советую поскорее встать на учет. Да, и прошу: называйте меня впредь Иван Иваныч. Попроще, без солдафонства: в Генштабе так принято.
Ему было явно за шестьдесят, но, видно, оттого, что двадцать лет провел под землей, сохранился, как фараон. Желтизной отсвечивала упругая кожа, а признаки старости проступали лишь в поблекших глазах, которые мало что могло удивить, они видели все. Два его сына тянули лямку в том же полку, с которого он начинал; жена давно умерла. И когда за оградкой присаживался на скамейку, память услужливо возвращала ощущение нежности, от которой приподнимались уголки губ. Она любила фиалки. Покупал накануне. Положит на мрамор, снимает фуражку. Посидит, что-то пошепчет. Фуражку на голову, и снова на службу. Предлагали квартиру в Москве. Он отказывался, предпочитая жить на Власихе, «в лесу» – так говорил. Среди своих, у ракетчиков. Да и поближе к жене. Мишагин, начальник Центрального командного пункта, никогда не вызывал к себе для докладов, сам звонил. Учтиво: «Как дела, как здоровье, Иван Иваныч?».
– Как сыновья? – спрашивал Варенников. – Может, помочь перевести их поближе?
– Пусть послужат в тайге, Валентин Иваныч. Там воздух почище.
– Ну, как знаешь.
Сопровождавшая свита почтительно отдвигалась подальше, давая возможность без свидетелей продолжить беседу. Штыхно в этой компании был самым младшим по званию, но то, как уважителен, как внимателен был генерал армии, говорило – они знакомы настолько давно, что субординация не имеет в их отношения абсолютно никакого значения.
Друзья – да и только.
Может, вместе гоняли чаи или даже пили коньяк.
Ах, если б и мне повезло!
Не вечно же ютиться в общажном клоповнике с обоями в пошлый цветочек. Ходить в одном и том же костюме, все в тех же рубашках. Пора, как Виссарион, заказывать у «Кардена», покупать шелковые платки, французские галстуки. Уже засыпая, не переставал ощущать прилив сил. Дерзость мыслей была сродни отваге – отваге юноши, впервые глотнувшего водки.
Пока не услышал, как кто-то посапывает на соседней подушке.
То была буфетчица Ляка.
Я о ней забыл.
Глава четвертая
Назаров
От друзей он, собственно, никогда не скрывал свое настоящее имя. Но в генштабе оно многим резало уши. Он его сменил вместе с фамилией. Это давало повод для шуток, усиливающихся всякий раз, когда на вокзале приходилось встречать кого-то из его многочисленных родственников, ползущих в столицу с отрогов Нагорного Карабаха. Неизменно – с баулами, узелками. И все дорогу запах копченой домашней колбаски, просачивающийся из-под накинутого на корзинку платочка, щекотал ноздри не только водителя, армянчика с носиком, заточенного мамой с папой, как клюв воробья.
На груди генерала поблескивала звезда Героя, заставляя вспомнить, что когда-то был храбр. А если на торжественном собрании появлялся в парадном мундире, глазам представлялось для обозрения еще девять боевых орденов: все за то же – за подбитые его батареей танки и усердную службу, когда, командуя уже ракетной дивизией, одновременным стартом обезумевше взревевших ракет напугал даже отважного президента де Голля.
Легендарный француз едва не наложил в штаны:
– «Сатана»?
– Хуже! – ответили ему.
Спустя неделю де Голль неожиданно заявил, что выходит из НАТО. Не совсем – наполовинку. Чуть-чуть. Заручившись при этом тайным обещанием русских, что эти чудовища никогда не упадут на его любимую Францию, на его виноградники. Америкосы, как всегда, заартачились. Тогда Шарль собрал в кучку со всей Франции доллары и предъявил американцам к оплате, требуя поделиться остатками золотого запаса. Баш на баш, так сказать. Я вам «ваши зелененькие бумажки», а вы мне в обмен золотые слитки. Те, надрывая связки от возмущения, к утру протрезвели: если золотые запасы отдать, в хранилищах останутся только мыши с охранниками. Подсчитали убытки, последствия. Поблеяли с месяц – и пошли на попятную.
Второй орден Ленина Назарову дали, как говорили, за это. Прочили блестящую карьеру именно в ракетных войсках. У его юной жены, в прошлом дивизионной связистки, планы были иные. Надежды ее он оправдал: член парткома, председатель жилищной комиссии, а еще – аттестационной, всех проверочных – он был в курсе всех слухов, предстоящих перемещений. Недолго ходил в порученцах одного из замов маршала Гречко, а так как в генштабовских коридорах тот был человеком влиятельным, то вскоре стал известен и его порученец, в котором подкупала услужливость. Сопровождал супругу патрона на грязи, в театры, не забывал подвести вовремя мясо, из ателье забрать новую шубку. Дамочка сварливая, властная – он и ее сумел обаять. Встречая на даче, бежал едва ли не строевым шагом – так, что подпрыгивала фуражка.
Принималось как поклонение.
Как заместитель начальника Центрального командного пункта он был для генерала Мишагина палочкой-выручалочкой, избавляя шефа от любых житейских забот. Его фамилия значилась в первой десятке на садовый участок в кооперативе «Арбат», где устраивалось генштабовское руководство, породив загулявшую шутку Тюрева:
– Нашему Денщику и Арарат не гора: если турки позволят, покорит и эту вершину!
Прилипло мгновенно.
На экзамен для допуска меня на боевое дежурство он приехал с двумя полковниками – его церберы. Сущая инквизиция – рожами можно детей пугать.
– Приступайте! – сказал генерал. – А мы пока с Иван Иванычем селянки откушаем.
Накануне Штыхно провел со мной два часа в задушевных беседах. Он давал команды. Я нажимал кнопки: пуск по району, пуск одной ракеты, пуск пятисот; потом – четырех. И снова – всем: всем ракетным войскам, всем лодкам, всей стратегической авиации. А когда я, опередив норматив, открыл сейф с шифр-замком, где хранятся «боевые ключи», Дед, впервые улыбнувшись, сказал:
– Что касается сейфа, Дима – шустрее тебя пока никто не вскрывал. Езжай в общагу, хлопни рюмашку и ложись спать. Уверен в твердой «хорошей» оценке.
Когда Назаров вернулся с обеда, то же произнесли «инквизиторы».
– Уверены? – переспросил генерал.
– Как в себе, Самвел… простите… Александр Константинович. Можете подписать приказ!
– Н-да, похвально. – Остро остриженный ноготок мизинца ковырнул между зубами: – Берите пример, товарищ Толстых!
Боренька стоял навытяжку – в позе унтера.
В зале было еще одиннадцать человек. Внимали. Церберы улыбались, явно вспоминая дружеское рукопожатие Бори, после чего и получили команду Назарова: «Из “ямы” этого костолома не выпускать!».
А спустя ровно месяц, когда, положив локотки на панель своей доброй «Вьюги», я преспокойно конспектировал очередную речь генсека Андропова, вдруг раздался звонок, и старший оперативный дежурный, наш добрейший «Плешивый», зажав микрофон, прокричал: «Полетаев – тебя! – и уже совсем в мое ухо, тихо: – Осторожно: Назаров!»
– Тебе выделена квартира, майор, – произнес генерал. – Сиреневый бульвар, тридцать квадратов, кухня – десять. Будешь брать?
От неожиданности я даже опешил:
– Разрешите подумать?
– Думай!
Барабанная перепонка щелкнула вместе с брошенной трубкой.
Такой же телефон с гербом на диске был в комнате отдыха.
Я рванул туда.
– Чудак! – рассмеялся Артанов. – Подобострастие и пехотное солдафонство очень льстит таким, как Назаров. Мгновенный ответ: «Так точно!» был бы лучшим из всего, что он хотел бы услышать. А еще – слова угодливой благодарности.
– Может, перезвонить, Виссарион Викторыч… а? Согласиться?..
– Дурень!
Артанов был уверен: квартирка тут же «ушла». Рассказал историю, как год назад или два он по приказу Назарова переводил на Курилы такого же, как я, майора, только танкиста. Ему позвонил Денщик: «Квартира в Строгино – будешь брать?». Танкиста по-человечески можно понять, потому так и ответил: «Разрешите посоветоваться с женой?». Посоветовался, доложил, что согласен. Но вместо новенькой двушки получил хрущевский эксклюзив с кухонькой в три шажка и балконом, на котором с трудом помещались четыре вороны – «за выездом», как у нас говорят. Причем предложение было сделано так, что он уже не мог отказаться. Фамилия, кстати, у него была героическая – Кутузов. Так вот этот герой от обиды, то ли от горя явно тронулся головой. Не на все сто, конечно, но сильно. Едва ли не каждый вечер его видели перед новостройкой: он смотрел на светящиеся окна первого этажа – той квартирки, которая могла бы быть его, но не стала. Теперь он сидит в капонире, в танке, и смотрит на море, где на дне покоится несчастный «кореец». За морем японский остров Хоккайдо – экзотика, почти заграница. Квартирку, кстати, отдали полковнику – однополчанину Денщика, его другу.
– Видишь, как все просто, – продолжил Артанов. – Впредь, завидев Назарова, перейди на другую сторону или нырни в кабинет, а если уж не успел схорониться, кричи издалека: «Здравия желаю, товарищ генерал!», и – руку к черепу, и взгляд – чтоб глаза от преданности засветились. Вспомни, чему тебя учили в кремлевском училище!
Вместо прощания он только спросил:
– Сегодня к Дуняше?
– К Рыжей. С ней веселей!
Арбат был полон машин. От дождя люди спасались под навесами магазинов. Ветер срывал листья, свистел в раскачиваемых проводах. Каждый раз, завидев перебегающего через дорогу прохожего, таксист тормозил. За перекрестком, где за куцыми тополиными кронами возвышался причудливый особняк с мезонином, яркий блеск молнии вырвал из сумерек зыбкое существо. Подобное тени, оно бежало по краю узкого тротуара. Под складками офицерской накидки – женственная мягкость изгибов. Возможно, была хороша. Но капюшон скрывал лицо, а слишком длинные полы мешали; она подбирала их. Так что, наблюдая за ней, видел то задник туфли, то ажурную сетку чулок. Когда вдруг споткнулась, готов бы выпрыгнуть из такси. И она бы упала, если бы не ручка парадной, за которую ухватились ее цепкие пальцы.
Марго?..
Сверкнула молния – видение скрылось.
Только она ли?
После некоторого колебания вошел.
Старушка-консьержка отняла глаза от вязанья. Пришлось притвориться, что решил переждать непогоду.
– Можно, можно. Маргоша, кажись, вон до нитки промокла!
– Та красавица, что вбежала передо мной?
– Кра-са-вица!.. Уж какая красавица! – Губы старушки растянулись в улыбке. – Славная девочка! Рядом с ней мужички молодеют! Рядом с такой не останешься незамеченным!
Что правда, то правда: у меня такой еще не было. И хотя она была не совсем в моем вкусе, но если б удалось соблазнить, позавидовал бы не только Радецкий.
А что: чем черт не шутит?
Смелость подобных фантазий легко забывается, если спустя полчаса за другими дверями можно молоть всякий вздор, ласкать женские ушки словами, которые сами, казалось, слетали с веселевшего от коньяка языка. Что в этот миг могло быть прелестнее рыжеватых волос и таких доверчивых губ? Не мог даже сердиться, когда, явно дурачась, называла «мой кучерявенький» или, вопреки слабым протестам, садилась мне на колени. Порой возвращалась домой в плаще с мужского плеча или джинсах, уже ношенных, которые видел на ней впервые. Мог бы поклясться, что они не ее – так были тесны в бедрах. Но вместе с тем так хороши были эти бедра, зазывные, точно у девицы с панели.
Почувствовав, что она наконец-то смежила веки, можно натягивать брюки.
Только не забудь написать на салфетке: «Ты – прелесть, бестия ты моя!».
Уверен, если б увидел Стас Радецкий, назвал бы ее Магдалиной. При этом добавил: «Если не жалко, позволь проверить: кающаяся или нет?».
На груди генерала поблескивала звезда Героя, заставляя вспомнить, что когда-то был храбр. А если на торжественном собрании появлялся в парадном мундире, глазам представлялось для обозрения еще девять боевых орденов: все за то же – за подбитые его батареей танки и усердную службу, когда, командуя уже ракетной дивизией, одновременным стартом обезумевше взревевших ракет напугал даже отважного президента де Голля.
Легендарный француз едва не наложил в штаны:
– «Сатана»?
– Хуже! – ответили ему.
Спустя неделю де Голль неожиданно заявил, что выходит из НАТО. Не совсем – наполовинку. Чуть-чуть. Заручившись при этом тайным обещанием русских, что эти чудовища никогда не упадут на его любимую Францию, на его виноградники. Америкосы, как всегда, заартачились. Тогда Шарль собрал в кучку со всей Франции доллары и предъявил американцам к оплате, требуя поделиться остатками золотого запаса. Баш на баш, так сказать. Я вам «ваши зелененькие бумажки», а вы мне в обмен золотые слитки. Те, надрывая связки от возмущения, к утру протрезвели: если золотые запасы отдать, в хранилищах останутся только мыши с охранниками. Подсчитали убытки, последствия. Поблеяли с месяц – и пошли на попятную.
Второй орден Ленина Назарову дали, как говорили, за это. Прочили блестящую карьеру именно в ракетных войсках. У его юной жены, в прошлом дивизионной связистки, планы были иные. Надежды ее он оправдал: член парткома, председатель жилищной комиссии, а еще – аттестационной, всех проверочных – он был в курсе всех слухов, предстоящих перемещений. Недолго ходил в порученцах одного из замов маршала Гречко, а так как в генштабовских коридорах тот был человеком влиятельным, то вскоре стал известен и его порученец, в котором подкупала услужливость. Сопровождал супругу патрона на грязи, в театры, не забывал подвести вовремя мясо, из ателье забрать новую шубку. Дамочка сварливая, властная – он и ее сумел обаять. Встречая на даче, бежал едва ли не строевым шагом – так, что подпрыгивала фуражка.
Принималось как поклонение.
Как заместитель начальника Центрального командного пункта он был для генерала Мишагина палочкой-выручалочкой, избавляя шефа от любых житейских забот. Его фамилия значилась в первой десятке на садовый участок в кооперативе «Арбат», где устраивалось генштабовское руководство, породив загулявшую шутку Тюрева:
– Нашему Денщику и Арарат не гора: если турки позволят, покорит и эту вершину!
Прилипло мгновенно.
На экзамен для допуска меня на боевое дежурство он приехал с двумя полковниками – его церберы. Сущая инквизиция – рожами можно детей пугать.
– Приступайте! – сказал генерал. – А мы пока с Иван Иванычем селянки откушаем.
Накануне Штыхно провел со мной два часа в задушевных беседах. Он давал команды. Я нажимал кнопки: пуск по району, пуск одной ракеты, пуск пятисот; потом – четырех. И снова – всем: всем ракетным войскам, всем лодкам, всей стратегической авиации. А когда я, опередив норматив, открыл сейф с шифр-замком, где хранятся «боевые ключи», Дед, впервые улыбнувшись, сказал:
– Что касается сейфа, Дима – шустрее тебя пока никто не вскрывал. Езжай в общагу, хлопни рюмашку и ложись спать. Уверен в твердой «хорошей» оценке.
Когда Назаров вернулся с обеда, то же произнесли «инквизиторы».
– Уверены? – переспросил генерал.
– Как в себе, Самвел… простите… Александр Константинович. Можете подписать приказ!
– Н-да, похвально. – Остро остриженный ноготок мизинца ковырнул между зубами: – Берите пример, товарищ Толстых!
Боренька стоял навытяжку – в позе унтера.
В зале было еще одиннадцать человек. Внимали. Церберы улыбались, явно вспоминая дружеское рукопожатие Бори, после чего и получили команду Назарова: «Из “ямы” этого костолома не выпускать!».
А спустя ровно месяц, когда, положив локотки на панель своей доброй «Вьюги», я преспокойно конспектировал очередную речь генсека Андропова, вдруг раздался звонок, и старший оперативный дежурный, наш добрейший «Плешивый», зажав микрофон, прокричал: «Полетаев – тебя! – и уже совсем в мое ухо, тихо: – Осторожно: Назаров!»
– Тебе выделена квартира, майор, – произнес генерал. – Сиреневый бульвар, тридцать квадратов, кухня – десять. Будешь брать?
От неожиданности я даже опешил:
– Разрешите подумать?
– Думай!
Барабанная перепонка щелкнула вместе с брошенной трубкой.
Такой же телефон с гербом на диске был в комнате отдыха.
Я рванул туда.
– Чудак! – рассмеялся Артанов. – Подобострастие и пехотное солдафонство очень льстит таким, как Назаров. Мгновенный ответ: «Так точно!» был бы лучшим из всего, что он хотел бы услышать. А еще – слова угодливой благодарности.
– Может, перезвонить, Виссарион Викторыч… а? Согласиться?..
– Дурень!
Артанов был уверен: квартирка тут же «ушла». Рассказал историю, как год назад или два он по приказу Назарова переводил на Курилы такого же, как я, майора, только танкиста. Ему позвонил Денщик: «Квартира в Строгино – будешь брать?». Танкиста по-человечески можно понять, потому так и ответил: «Разрешите посоветоваться с женой?». Посоветовался, доложил, что согласен. Но вместо новенькой двушки получил хрущевский эксклюзив с кухонькой в три шажка и балконом, на котором с трудом помещались четыре вороны – «за выездом», как у нас говорят. Причем предложение было сделано так, что он уже не мог отказаться. Фамилия, кстати, у него была героическая – Кутузов. Так вот этот герой от обиды, то ли от горя явно тронулся головой. Не на все сто, конечно, но сильно. Едва ли не каждый вечер его видели перед новостройкой: он смотрел на светящиеся окна первого этажа – той квартирки, которая могла бы быть его, но не стала. Теперь он сидит в капонире, в танке, и смотрит на море, где на дне покоится несчастный «кореец». За морем японский остров Хоккайдо – экзотика, почти заграница. Квартирку, кстати, отдали полковнику – однополчанину Денщика, его другу.
– Видишь, как все просто, – продолжил Артанов. – Впредь, завидев Назарова, перейди на другую сторону или нырни в кабинет, а если уж не успел схорониться, кричи издалека: «Здравия желаю, товарищ генерал!», и – руку к черепу, и взгляд – чтоб глаза от преданности засветились. Вспомни, чему тебя учили в кремлевском училище!
Вместо прощания он только спросил:
– Сегодня к Дуняше?
– К Рыжей. С ней веселей!
Арбат был полон машин. От дождя люди спасались под навесами магазинов. Ветер срывал листья, свистел в раскачиваемых проводах. Каждый раз, завидев перебегающего через дорогу прохожего, таксист тормозил. За перекрестком, где за куцыми тополиными кронами возвышался причудливый особняк с мезонином, яркий блеск молнии вырвал из сумерек зыбкое существо. Подобное тени, оно бежало по краю узкого тротуара. Под складками офицерской накидки – женственная мягкость изгибов. Возможно, была хороша. Но капюшон скрывал лицо, а слишком длинные полы мешали; она подбирала их. Так что, наблюдая за ней, видел то задник туфли, то ажурную сетку чулок. Когда вдруг споткнулась, готов бы выпрыгнуть из такси. И она бы упала, если бы не ручка парадной, за которую ухватились ее цепкие пальцы.
Марго?..
Сверкнула молния – видение скрылось.
Только она ли?
После некоторого колебания вошел.
Старушка-консьержка отняла глаза от вязанья. Пришлось притвориться, что решил переждать непогоду.
– Можно, можно. Маргоша, кажись, вон до нитки промокла!
– Та красавица, что вбежала передо мной?
– Кра-са-вица!.. Уж какая красавица! – Губы старушки растянулись в улыбке. – Славная девочка! Рядом с ней мужички молодеют! Рядом с такой не останешься незамеченным!
Что правда, то правда: у меня такой еще не было. И хотя она была не совсем в моем вкусе, но если б удалось соблазнить, позавидовал бы не только Радецкий.
А что: чем черт не шутит?
Смелость подобных фантазий легко забывается, если спустя полчаса за другими дверями можно молоть всякий вздор, ласкать женские ушки словами, которые сами, казалось, слетали с веселевшего от коньяка языка. Что в этот миг могло быть прелестнее рыжеватых волос и таких доверчивых губ? Не мог даже сердиться, когда, явно дурачась, называла «мой кучерявенький» или, вопреки слабым протестам, садилась мне на колени. Порой возвращалась домой в плаще с мужского плеча или джинсах, уже ношенных, которые видел на ней впервые. Мог бы поклясться, что они не ее – так были тесны в бедрах. Но вместе с тем так хороши были эти бедра, зазывные, точно у девицы с панели.
Почувствовав, что она наконец-то смежила веки, можно натягивать брюки.
Только не забудь написать на салфетке: «Ты – прелесть, бестия ты моя!».
Уверен, если б увидел Стас Радецкий, назвал бы ее Магдалиной. При этом добавил: «Если не жалко, позволь проверить: кающаяся или нет?».
Глава пятая
Тюрев
Ближе к ужину подземелье пустело. Переставали носиться связисты, елозить под ногами червями монтажники, которые вечно что-то куда-то тянули – то кабель вдоль, то провода поперек. Наконец, поступал доклад часового: «Полковник Штыхно убыл с объекта!».
Только тогда Петрович блаженно потягивался, произнося нараспев:
– Слава всевышнему!
К старшему оперативному дежурному Плешивому, хоть тот и начальство, обращался не без фамильярности: «А не проветрить ли, Алексей Алексеич, нашу “ямку”? Для поднятия настроения. Пойдите простому люду навстречу: дайте команду. Пусть включат кондиционер с охлаждением!».
Тюрев был начальником группы аппаратуры особого допуска. Как называл Назаров: «Белая кость – моя элита!». Он получал приказ вместе с шифрами на применение всего ядерного арсенала. Приказ мог придти от Верховного, с «ядерного чемодана» одного из полковников, вся служба которых – следовать по пятам за Телом, мотаясь в бронированном «ЗиЛе», или дремать в дачной каморке Генсека или министра, специально приспособленной, замирая, как только те удалялись в спальню. Провернув ключик, на цыпочках пробирался к себе на диван. Присаживался, затихал, свернувшись калачиком.
Все – его друзья. Редко виделись, узнавали друг друга по голосу.
– Петрович, он отвалился, – шептал в трубку капитан второго ранга Псарев. – Кажись, даже храпит!
– А Мадам? – так ласково называл Тюрев супругу министра.
Летные погоны очень шли его ладной фигуре, как и лицу, всегда ироничному – хорошо подобранная декорация, позволяющая отгородиться от прошлого: от двадцати лет службы на Байконуре, от лютой зимы, странной болезни, так неожиданно забравшей его малолетнюю дочь, – от всего. Среди нагромождений глупостей и цитат заезжего лектора язвительные реплики Тюрева веселили. Ему нравилось вешать лапшу на уши. Всем. На собрании не упускал случая взять по третьему разу слово, провозглашая с трибуны лозунг за лозунгом – все, как в газетах, все, как в «Правде». В перерыве продолжал спорить, придерживал за локоток Басаргина, секретаря парткома. А если начинал восхищаться какой-нибудь его очередной политической ахинеей, то было не понять, серьезен – или то всего лишь насмешка:
– Я вот тут, Лев Леопольдович, статейку решил написать. Так сказать, в виде почина активного коммуниста: о воздействии сверхдлинных волн на подсознание коры офицерского мозга, находящегося в подземелье. Вы как – одобряете?
Ходила байка, что именно он набирал на пульте приказ на «пуск», когда маршал Гречко уговорил Брежнева спуститься на командный пункт. Докладывал вместе с учеными, что первая автоматизированная система поставлена на боевое дежурство:
– Ваш приказ, Леонид Ильич, – и через секунду все ракеты уже летят в сторону Штатов!
– И что же тут надо нажать? – спросил уже в подземелье Генсек.
– Вот эту кнопочку, товарищ Верховный, – подсказал вкрадчивым голосом Тюрев.
– Там, где написано «пуск», Леонид Ильич, – не менее нежно добавил маршал, потеснив Петровича локотком.
Брежнев нажал – та засветилась:
– И что?..
Тишина стала мертвой.
Голос дежурного генерала прозвучал весьма кстати:
– Ракеты вышли из шахт!
У Брежнева удивленно приподнялись мохнатые брови:
– Из каких?
– Тех, что под Нижним Тагилом, Леонид Ильич.
– И куда ж они полетели?
– В акваторию Тихого океана – там поджидает наша эскадра. Зафиксируют падение головных частей – тут же доложат!
– Ну-ну…
Еще забавнее Тюрев рассказывал о службе на космодроме, как какого-нибудь очень бравого перед телекамерой космонавта тащили к ракете едва ли не волоком: так упирался бедняга, так отказывались повиноваться вдруг ножки – в коленках вроде сгибались, но шагали почему-то назад:
– На экране герой, а тут просто обоссавшийся кролик!
Знал, казалось бы, все; судил цинично, но здраво. О сбитом «корейце» у него было особое мнение. То, что поиски были внезапно прекращены, лишь доказывало, что наши изловчились и тут, первыми отыскав «черные ящики». Обломков на дне было действительно много, однако ни один не принадлежал «корейцу». Нашли даже катапультное кресло сбитого истребителя F-111. Американцы, поняв, что все улики у русских, тут же заткнулись. Водолазов больше всего удивило, что не нашли ни одного трупа. Не было багажа. Даже ручной клади. Зато подняли двести корзин с документами и электронное оборудование, подтверждавшие, что завалили не один, а два американских разведчика. Наверное, RC-135. Всего же, как уверял, ссылаясь на приятелей, Тюрев, было обнаружено девять остовов самолетов. И все – военные.
– Американские?
– Ну конечно же, Дима! А что оставалось делать командующему, если в его зону ответственности входят шесть нарушителей? Только сбивать. Иначе к рассвету ему бы срубили башку вместе с генеральской папахой!
В ночь оставались втроем. Толстых читал псалтырь оператора: «Книжку номер один». Петрович, положив ноги на стол, раскрывал «Науку и технику». Заскучав, начинал балагурить. В такие минуты, прикинувшись недорослем, можно спросить еще кой о чем: «А это кто?», «А это как?», «А что за красненький телефон?».
– Димочка, это – «Металл»: телефончик конфиденциальной связи, где шесть спецабонентов, советуясь, могут в минуту договориться, пускать нам ракеты – иль нет. Приказ может прийти на мою «балалайку». Но и по этому телефону – тоже.
– А почему, Владимир Петрович, все телефоны как телефоны, а этот – в футляре с печатью?
– Печать – так, бутафория. Пластмассовый колпак с крышкой сделали специально для Брежнева. Точнее – от него. Чтобы старик перестал хватать понравившуюся красную трубку. В первый день, как у него на столе появился этот забавненький телефон – без номерного диска, без клавиш, он тут же снял трубку: «Алло!»… Когда-нибудь, Дима, возможно, тебе позволят прочитать инструкцию в три листа с грифом «Особой важности», и ты только тогда поймешь: когда звонит «Металл» – это точно война!
Дежурного генерала в то утро обсыпало потом. Паника была в глазах офицеров, оцепеневших у пультов. Тот, кто стоял у сейфа, захватив пальцами диск шифр-замка, окаменел.
– Я куда попал? – спросил Ильич.
– На Центральный командный пункт Генштаба, товарищ Верховный!
– Не понял… Генштаб мне сегодня не нужен. Я хотел поговорить с членом Политбюро товарищем Сусловым. Не поможете соединить? Как, кстати, ваша фамилия – повторите.
– Дежурный генерал Центрального командного пункта полковник Чапарьян! – отделяя, как ребенку, каждое слово, продекламировал Юрий Тиграныч.
– Хм… Если генерал, то почему до сих пор полковник?.. И все-таки помогите отыскать товарища Суслова – пусть позвонит.
Кагэбэшник, который, конечно же, подслушивал разговор, тут же вышел на Чапарьяна.
– Дайте выпить лекарство! – оборвал Чапарьян испуганное причитанье. – Дайте перевести дух, дайте просохнуть: у меня в заднице – пять-да-шесть!
У Тиграныча такая привычка: поутру, до доклада министру – одна таблетка, после доклада – две. Для успокоения души. А тут проглотил три, покурил и только тогда уже начал орать на чекистов: «Вы что, не понимаете, яйцеголовые: я чуть не вскрыл сейф с боевыми ключами! “Металл” – это ваша система! Не я – вы за нее в ответе! Делайте, что хотите: замуруйте этот телефон в стену, спрячьте в стол, закройте на ключ! Если это произойдет еще раз, ваши туши будут четвертовать на Лубянке, на Лобном месте! А Андропов засунет потом этот красненький телефон в щель ваших долбаных ягодиц по частям, а трубку – в самую серединку!».
На следующий день телефончик Генсека действительно упаковали в футляр, опечатали сургучной нашлепкой, отодвинули в уголок: так чтобы не дотянулась рука – от греха подальше. А Чапарьян гудел потом в ресторанах неделю, обмывая так неожиданно свалившиеся на его плечи генеральские погоны. Чекисты о подслушанном разговоре, конечно же, доложили Андропову сами. Тот – маршалу Устинову. Так что это была награда Тигранычу за выдержку и находчивость.
Ну и, наверно, за будущее молчание.
Это Москва. Это Генштаб! Имя великое. Здесь всё в один день. Вчера – ты никто и звать тебя было никак. Наутро поджидает служебная «Волга», улыбки влиятельных лиц – теперь ты один из них, в одночасье причисленный к сонму великих, с телефоном под правой рукой.
– Генштаб на проводе!
Звучит?
Едва ли не демонически.
– Генштаб приказал! – это уже приговор.
Болтали, даже легендарный Варенников не избежал этой участи. Ждал обещанного повышения долго. Позвонили: «Ну вот сейчас, – подумал он, – обласкают ухо долгожданной вестью – вы Главнокомандующий всех сухопутных войск». А слышит: «Валентин Иваныч, мы вот тут посоветовались и решили предложить вам возглавить Главное оперативное управление Генштаба!». Для него, героя, командующего элитного округа?.. Такое понижение? На штабную работу – с чего бы это?.. За что?.. Он – к другим телефонам. Друзья в один голос: Валентин, не вздумай отказываться – конец карьере!.. Он решил перехитрить генштабистов. Поблагодарить за высокое доверие не забыл, однако, взвесив все… Хорошо, сказала Москва и бросила трубку. А утром уже читал красными от гнева глазами шифровку: «Вы назначены. Прибыть в 16.00. С коммунистическим приветом, Генштаб». Рвал и метал. Без вызова в кабинет не совались даже начальники управлений. Серега Кубрин, его порученец, за месяц похудел на одиннадцать килограммов. Через полгода генерал поостыл, расправил усы: сединочка к волосиночке. Визитная карточка генштаба. Мундир на нем сидел, как влитой. Щеголь… А может, хотел выглядеть моложавей. Что, в общем-то, походило на правду. Ибо при столь щепетильном отношении к внешности даже юные девы не оставляли его без внимания, стреляя глазками, указывая, как пример, выгуливающим их по Гоголевскому бульвару молоденьким лейтенантам.
Только тогда Петрович блаженно потягивался, произнося нараспев:
– Слава всевышнему!
К старшему оперативному дежурному Плешивому, хоть тот и начальство, обращался не без фамильярности: «А не проветрить ли, Алексей Алексеич, нашу “ямку”? Для поднятия настроения. Пойдите простому люду навстречу: дайте команду. Пусть включат кондиционер с охлаждением!».
Тюрев был начальником группы аппаратуры особого допуска. Как называл Назаров: «Белая кость – моя элита!». Он получал приказ вместе с шифрами на применение всего ядерного арсенала. Приказ мог придти от Верховного, с «ядерного чемодана» одного из полковников, вся служба которых – следовать по пятам за Телом, мотаясь в бронированном «ЗиЛе», или дремать в дачной каморке Генсека или министра, специально приспособленной, замирая, как только те удалялись в спальню. Провернув ключик, на цыпочках пробирался к себе на диван. Присаживался, затихал, свернувшись калачиком.
Все – его друзья. Редко виделись, узнавали друг друга по голосу.
– Петрович, он отвалился, – шептал в трубку капитан второго ранга Псарев. – Кажись, даже храпит!
– А Мадам? – так ласково называл Тюрев супругу министра.
Летные погоны очень шли его ладной фигуре, как и лицу, всегда ироничному – хорошо подобранная декорация, позволяющая отгородиться от прошлого: от двадцати лет службы на Байконуре, от лютой зимы, странной болезни, так неожиданно забравшей его малолетнюю дочь, – от всего. Среди нагромождений глупостей и цитат заезжего лектора язвительные реплики Тюрева веселили. Ему нравилось вешать лапшу на уши. Всем. На собрании не упускал случая взять по третьему разу слово, провозглашая с трибуны лозунг за лозунгом – все, как в газетах, все, как в «Правде». В перерыве продолжал спорить, придерживал за локоток Басаргина, секретаря парткома. А если начинал восхищаться какой-нибудь его очередной политической ахинеей, то было не понять, серьезен – или то всего лишь насмешка:
– Я вот тут, Лев Леопольдович, статейку решил написать. Так сказать, в виде почина активного коммуниста: о воздействии сверхдлинных волн на подсознание коры офицерского мозга, находящегося в подземелье. Вы как – одобряете?
Ходила байка, что именно он набирал на пульте приказ на «пуск», когда маршал Гречко уговорил Брежнева спуститься на командный пункт. Докладывал вместе с учеными, что первая автоматизированная система поставлена на боевое дежурство:
– Ваш приказ, Леонид Ильич, – и через секунду все ракеты уже летят в сторону Штатов!
– И что же тут надо нажать? – спросил уже в подземелье Генсек.
– Вот эту кнопочку, товарищ Верховный, – подсказал вкрадчивым голосом Тюрев.
– Там, где написано «пуск», Леонид Ильич, – не менее нежно добавил маршал, потеснив Петровича локотком.
Брежнев нажал – та засветилась:
– И что?..
Тишина стала мертвой.
Голос дежурного генерала прозвучал весьма кстати:
– Ракеты вышли из шахт!
У Брежнева удивленно приподнялись мохнатые брови:
– Из каких?
– Тех, что под Нижним Тагилом, Леонид Ильич.
– И куда ж они полетели?
– В акваторию Тихого океана – там поджидает наша эскадра. Зафиксируют падение головных частей – тут же доложат!
– Ну-ну…
Еще забавнее Тюрев рассказывал о службе на космодроме, как какого-нибудь очень бравого перед телекамерой космонавта тащили к ракете едва ли не волоком: так упирался бедняга, так отказывались повиноваться вдруг ножки – в коленках вроде сгибались, но шагали почему-то назад:
– На экране герой, а тут просто обоссавшийся кролик!
Знал, казалось бы, все; судил цинично, но здраво. О сбитом «корейце» у него было особое мнение. То, что поиски были внезапно прекращены, лишь доказывало, что наши изловчились и тут, первыми отыскав «черные ящики». Обломков на дне было действительно много, однако ни один не принадлежал «корейцу». Нашли даже катапультное кресло сбитого истребителя F-111. Американцы, поняв, что все улики у русских, тут же заткнулись. Водолазов больше всего удивило, что не нашли ни одного трупа. Не было багажа. Даже ручной клади. Зато подняли двести корзин с документами и электронное оборудование, подтверждавшие, что завалили не один, а два американских разведчика. Наверное, RC-135. Всего же, как уверял, ссылаясь на приятелей, Тюрев, было обнаружено девять остовов самолетов. И все – военные.
– Американские?
– Ну конечно же, Дима! А что оставалось делать командующему, если в его зону ответственности входят шесть нарушителей? Только сбивать. Иначе к рассвету ему бы срубили башку вместе с генеральской папахой!
В ночь оставались втроем. Толстых читал псалтырь оператора: «Книжку номер один». Петрович, положив ноги на стол, раскрывал «Науку и технику». Заскучав, начинал балагурить. В такие минуты, прикинувшись недорослем, можно спросить еще кой о чем: «А это кто?», «А это как?», «А что за красненький телефон?».
– Димочка, это – «Металл»: телефончик конфиденциальной связи, где шесть спецабонентов, советуясь, могут в минуту договориться, пускать нам ракеты – иль нет. Приказ может прийти на мою «балалайку». Но и по этому телефону – тоже.
– А почему, Владимир Петрович, все телефоны как телефоны, а этот – в футляре с печатью?
– Печать – так, бутафория. Пластмассовый колпак с крышкой сделали специально для Брежнева. Точнее – от него. Чтобы старик перестал хватать понравившуюся красную трубку. В первый день, как у него на столе появился этот забавненький телефон – без номерного диска, без клавиш, он тут же снял трубку: «Алло!»… Когда-нибудь, Дима, возможно, тебе позволят прочитать инструкцию в три листа с грифом «Особой важности», и ты только тогда поймешь: когда звонит «Металл» – это точно война!
Дежурного генерала в то утро обсыпало потом. Паника была в глазах офицеров, оцепеневших у пультов. Тот, кто стоял у сейфа, захватив пальцами диск шифр-замка, окаменел.
– Я куда попал? – спросил Ильич.
– На Центральный командный пункт Генштаба, товарищ Верховный!
– Не понял… Генштаб мне сегодня не нужен. Я хотел поговорить с членом Политбюро товарищем Сусловым. Не поможете соединить? Как, кстати, ваша фамилия – повторите.
– Дежурный генерал Центрального командного пункта полковник Чапарьян! – отделяя, как ребенку, каждое слово, продекламировал Юрий Тиграныч.
– Хм… Если генерал, то почему до сих пор полковник?.. И все-таки помогите отыскать товарища Суслова – пусть позвонит.
Кагэбэшник, который, конечно же, подслушивал разговор, тут же вышел на Чапарьяна.
– Дайте выпить лекарство! – оборвал Чапарьян испуганное причитанье. – Дайте перевести дух, дайте просохнуть: у меня в заднице – пять-да-шесть!
У Тиграныча такая привычка: поутру, до доклада министру – одна таблетка, после доклада – две. Для успокоения души. А тут проглотил три, покурил и только тогда уже начал орать на чекистов: «Вы что, не понимаете, яйцеголовые: я чуть не вскрыл сейф с боевыми ключами! “Металл” – это ваша система! Не я – вы за нее в ответе! Делайте, что хотите: замуруйте этот телефон в стену, спрячьте в стол, закройте на ключ! Если это произойдет еще раз, ваши туши будут четвертовать на Лубянке, на Лобном месте! А Андропов засунет потом этот красненький телефон в щель ваших долбаных ягодиц по частям, а трубку – в самую серединку!».
На следующий день телефончик Генсека действительно упаковали в футляр, опечатали сургучной нашлепкой, отодвинули в уголок: так чтобы не дотянулась рука – от греха подальше. А Чапарьян гудел потом в ресторанах неделю, обмывая так неожиданно свалившиеся на его плечи генеральские погоны. Чекисты о подслушанном разговоре, конечно же, доложили Андропову сами. Тот – маршалу Устинову. Так что это была награда Тигранычу за выдержку и находчивость.
Ну и, наверно, за будущее молчание.
Это Москва. Это Генштаб! Имя великое. Здесь всё в один день. Вчера – ты никто и звать тебя было никак. Наутро поджидает служебная «Волга», улыбки влиятельных лиц – теперь ты один из них, в одночасье причисленный к сонму великих, с телефоном под правой рукой.
– Генштаб на проводе!
Звучит?
Едва ли не демонически.
– Генштаб приказал! – это уже приговор.
Болтали, даже легендарный Варенников не избежал этой участи. Ждал обещанного повышения долго. Позвонили: «Ну вот сейчас, – подумал он, – обласкают ухо долгожданной вестью – вы Главнокомандующий всех сухопутных войск». А слышит: «Валентин Иваныч, мы вот тут посоветовались и решили предложить вам возглавить Главное оперативное управление Генштаба!». Для него, героя, командующего элитного округа?.. Такое понижение? На штабную работу – с чего бы это?.. За что?.. Он – к другим телефонам. Друзья в один голос: Валентин, не вздумай отказываться – конец карьере!.. Он решил перехитрить генштабистов. Поблагодарить за высокое доверие не забыл, однако, взвесив все… Хорошо, сказала Москва и бросила трубку. А утром уже читал красными от гнева глазами шифровку: «Вы назначены. Прибыть в 16.00. С коммунистическим приветом, Генштаб». Рвал и метал. Без вызова в кабинет не совались даже начальники управлений. Серега Кубрин, его порученец, за месяц похудел на одиннадцать килограммов. Через полгода генерал поостыл, расправил усы: сединочка к волосиночке. Визитная карточка генштаба. Мундир на нем сидел, как влитой. Щеголь… А может, хотел выглядеть моложавей. Что, в общем-то, походило на правду. Ибо при столь щепетильном отношении к внешности даже юные девы не оставляли его без внимания, стреляя глазками, указывая, как пример, выгуливающим их по Гоголевскому бульвару молоденьким лейтенантам.