Страница:
Глава шестая
Генерал Варенников
– О Валентине Ивановиче можно рассказывать бесконечно, – заметил как-то Артанов.
Тепло, с уважением.
Все восхищало: культура, стать. Ну и, конечно, усы – кавалергард! Невольно заставляя сравнить с той вышколенностью царской генштабовской гвардии, о которой Виссарион мог говорить увлеченно часами. Не без ностальгических интонаций, называя их «друидами с белыми аксельбантами». Почему «друиды», не совсем понимал. Как не очень-то поначалу поверил, что на службу генерал армии ходит из дома пешком. Не верил, пока едва не столкнулся с ним нос к носу на Гоголевском бульваре. Как раз у бронзового истукана, на котором писано: «От Советского Правительства». Как бы напоминая: пять тонн бронзы – вот все, что можно получить от любого правительства.
На приветствие Варенников ответил поклоном. Любопытство заставило меня через пару шагов оглянуться, его – тоже. Улыбку можно было принять на свой счет. Оказалось, не прав: то была похвала милой Катеньке, парикмахерше, Мальвине, как назвал бы Радецкий, из-под ножниц которой я выбрался час назад. Ибо горе тому, кто попался ему на глаза взлохмаченный, как невыспавшийся пэвэошник из чапарьяновской смены – Гена Клюев, которого спешно погнали с утренней справкой в предбанник Варенникова.
– Одна нога здесь, другая там! – скомандовал Чапарьян. – Марш, Протоплазма!
Из любого положения Геночкин старт – симфония. Ему не нужен лифт: семь секунд – и он уже летит по ковровой дорожке шестого этажа. Но вот, потянув на себя тяжелую дверь, уперся, как в стену, в глаза выходившего из кабинета Варенникова. «Вы кто?» – спросил тот. Предчувствуя недоброе, Клюев живо представился. «Повторю вопрос: вы офицер или кто?..» После этой фразы мозг Геночки отключился. А через полчаса вместе с начальником Центрального командного пункта он стоял на роскошном ковре в кабинете Варенникова. К несчастью для генерала Мишагина, его прическа тоже оставляла желать лучшего – волосы заползали на воротник. Варенников дал полчаса, сказав, что ждет с докладом об устранении недостатков. И Тюрев, рассказывая, смеялся до слез, ибо видел, как те неслись в цирюльню. По старшинству – с криком: «Катюха, стриги!» – первым в кресло рухнул Мишагин. «А вас как, молодой человек?» – поинтересовалась она у другого. Тут мозг Клюева наконец-то включился: «Наголо!», – понимая, что за оставшиеся шесть минут не поспеть. А не успеешь – прямая дорога по шпалам до Забайкалья, в Борзю! Из-под фуражек затылки обоих блестели в тот день, как у солдат-первогодков, дав повод зубоскалам вдоволь поржать, а мне припомнить курсантскую юность, когда ротный, наш любимый Мутант, заметив в строю очередной выпендреж Кубрина, казалось бы бесцветно спросил:
– Старшина Кондратенко, а ты не пробовал подстричь этого разгильдяя под ноль?
– Стриг, товарищ капитан. Не помогает.
– Поставь дневальным на месяц. Погляди – Радецкий-то вон поумнел!
– Не положено, говорит. Не по уставу!
– Курсант Кубрин.
– Я!
– Трое суток ареста!
– За что?
– Просто так. Но строго по уставу, товарищ курсант. Больше дать не могу. А вот трое суток дарю от чистого сердца!.. И отправь-ка ты его, старшина, не к нам, а на гарнизонную гауптвахту – в «Алешинские казармы». А капитану Василевскому я, уж так и быть, сам позвоню!
Василевский, его приятель, тут же приступал к воспитанию нерадивого. Холостяк, кутила и весельчак. Любимец женщин, командующего и министра. Перед строем – просто неподражаем. Зычный баритон во время встреч почетного караула, на которых щеголял взмахом клинка, внушал почтительный трепет солдатам. На училищной гауптвахте можно было и отоспаться, договориться с начальником караула: пожевать в чайной, запивая лимонадом марципаны с арахисом. У капитана Василевского деликатесы иные: подъем в пять, побриться – за девять секунд обломком бритвы. Перловую кашу размазанной по тарелке говняшкой нужно было еще заслужить. Если отчаянно, как Матросов на амбразуру, кинуться в поварское окно – кульбитом. Попал – хорошо: повар ждет.
– На, салага: сегодня удачно – жри!
Как собаке.
Солдаты, охранявшие арестантов, были из той же роты почетного караула. Василевский их драл на плацу по восемь часов, растягивая до шпагата ноги, как солистам балета. За это «гренадеры» очень не любили нас, будущих офицериков. Особенно по ночам: то справа «ядерная вспышка», то слева. Команды сквозь решетку двери подает науськанный часовой. Только успевай перескакивать с боку на бок. А если «вспышка сверху» – тут обязательна стойка на голове: ноги нужно вытягивать в направлении «ядерного взрыва» – классика! Не успел – в камеру сорок ведер воды, которые будешь вычерпывать до подъема. Часовые натасканы, как волкодавы: удар прикладом карабина в грудь – и пуговица гимнастерки, пробив майку, застревала намертво между вмиг посиневших сосков.
– Выковыривай, – говорил гренадер, любуясь работой. – Можешь снова пришить, только покрепче: шесть раз накрест – и семь поперек!
Дедовщина?
Нет.
Это – служба: обычные отношения.
Странность, на первый взгляд, заключалась в том, что Мутант отправлял туда Кубрина, отец которого был командарм – человек известный. Когда старшина Кондратенко повез Серегу в «Алешинские казармы», многие были уверены: не прокатит. Отец позвонит – Серегу отмажут. И правда, поначалу на гауптвахту посадили не его – старшину. Василевский объяснил просто: курсант подстрижен по уставу, а вот старшина – хреново! Вернувшись через трое суток, Кондратенко обрил наголо себя и Серегу под бритву – до блеска, едва не отхватив ему уши. Гимнастерка, пилотка, сапоги – все было приготовлено, новяк! Чтобы уже ни к чему не придрались. А еще – тюбик с пастой, зубная щетка, три пачки безопасных лезвий и мыло, уложенное поверх байковых портянок, – все по уставу. Другой вещмешок распирало от угощений, приготовленных для Василевского.
– А полотенце? – не без язвительности напомнил Кубрин. – Иначе опять не меня посадят.
– Там тебя ждет вафельное, подлиннее: если захочешь, намыль – на нем в камере и удавишься! Глаза б мои на тебя не глядели!
До этого момента Серега был оптимист. Когда лицезрели его через месяц, он был похож на узника Бухенвальда. В поварское окно ему не всякий раз удавалось влететь, а вот вместо ужина три часа строевой подготовки – это пожалуйста. За счастье считал попасть раз в неделю на разгрузку товарных вагонов. Затащив однажды свиную тушу за складские ящики, он с голодухи начал вгрызаться в захрустевшие жилы. Кладовщица увидела. Кроме коробки с лимонами в подсобке ничего не нашла. Серега, не морщась, проглотил девятнадцать штук. Бедная женщина разрыдалась. Спасло только то, что он был редкостный каллиграф. Прознав, гренадеры тут же усадили его разрисовывать свои дембельские альбомы. Он и теперь рисовал – демонстрационные карты учений. С ними, свернутыми в трубочку, уложенными в специальный футляр, и показался в зале, шагая вслед за Варенниковым – как копьеносец за рыцарем. Дон Кихот с Санчо Пансой. Мало чем изменился; разве что – усики. Видно, в подражание шефу. Под ними пряталась все та же улыбка – дерзковатая.
Карты развесили в кабинете министра. То было начало одних из крупнейших учений, охвативших не только военные округа с океанами, но и все государства «варшавских вассалов». Масштаб залязгавшей гусеницами группировки, сопоставимой с битвой на Курской дуге, удивил даже бывалых. Разбудили стареющих импотентов Европы, заголосивших: «Если русские действительно нападут, на двенадцатые сутки их танки выйдут к Ла-Маншу!». Банковские счета, исчезая в Германии, появлялись в Швейцарии – спасали бабло.
Когда на спецпоезде в подземелье прибыли Чапарьян и Мишагин, стало понятно: будут и пуски.
В то же мгновенье отворился шлюз – Варенников в сопровождении свиты.
Генерал Мишагин едва не замешкался.
Но прежде чем генерал заговорил, Варенников приложил палец к губам, требуя тишины, которую так любил, являя в подобные минуты образец уважительности, неведомой для невежд: к нам – «детям подземелья», нажимающим на страшные кнопки.
Заторопились подкатить еще одно кресло.
Он покачал головой: «Не надо!», встав за спиной дежурного генерала.
Штыхно подал мне знак: будь готов.
Тут же взревел «Крокус» – голос Тюрева можно было услышать лишь в паузе:
– Есть санкция от Верховного! Есть приказ. Пошли шифры!.. Шифры для всех!
– Полетаев, вскрыть сейф!
На гребне удачи рождается слава, а с нею то, о чем можно только мечтать – карьера: четыре оборота барабана туда, четыре обратно. Отвалилась массивная дверь: «боевой ключ» в руке – теперь только вперед!
– Приказ… шифр один, шифр два… шифр три! – Чапарьян умел артистично держать нужную паузу: – Пуск!!!
В семичасовой интервал, что окончательно привело в панику Запад, взревев, взлетели четырнадцать межконтинентальных ракет, из подводного положения расстрелял боекомплект стратегический крейсер. Из-подо льдов Ледовитого океана для нанесения удара всплыло другое чудовище – «горбач». Залп крылатых ракет Ту-160, казалось, должен был завершить операцию. Но с Байконура, застонав, вдруг полезла в поднебесье ракета с «кроликом» на борту, с «Плесецка» – другая. Там тоже сидел космонавт. За ними – космический перехватчик: чтобы превратить в пыль космическую группировку «противника».
Перл Харбор!
В такие минуты дублировать команды Тиграныча одно удовольствие: чувствуешь себя повелителем чего-то огромного, демонического. А как приятно услышать голос Варенникова:
– Кто этот пехотинец, что так красиво орет?
– Это Полетаев, Валентин Иваныч, – подсказал скромно Штыхно. – Сейф вскрывает, как медвежатник.
– Да, виртуоз – впечатляет! Где-то я его уже лицезрел… Мишагин, вы таких ребят под землей не держите… И вот этого полковника не забудьте. Глаза умные – не боятся начальства. Как фамилия?
– Тюрев!
– Валентин Иваныч, грабите! – посетовал с улыбкой Штыхно. – С кем останусь?
– Не скупись: хлопцам надо карьеру делать, чтоб потом нас менять! А за все, что увидел, хвалю. Представь смену к наградам!
– Есть!
Что значит одно слово великого, «небожителя»: он говорит – все остальные тут же вздергивают лапки под козырьки. Если фуражек нет, выкатывают преданно глазки. Главное в такую минуту, чтобы вовремя из толпы вынырнуло личико генерала Назарова. Пока все изображают услужливость, у этого уже наготове блокнот с карандашиком – чик-чирик:
– Товарищ генерал армии, к утру будут в приказе!
Распирающую радость желательно бы скрыть смущенной улыбкой. Ради приличия. А вот завтра можно уже собрать в кучку конспекты с речами генсека, поцеловать с благодарностью ручку Штыхно, с той же благодарностью протянуть пальчик Боре, и – адью! На волю, в Главный зал – в новую жизнь. «Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание…» Невольно запоешь: коридоры широкие, панели из мореного дуба, ручки из бронзы, а ножки утопают в мякоти дорогих ковров.
Воистину наслаждение, близкое к сексуальному!
Тепло, с уважением.
Все восхищало: культура, стать. Ну и, конечно, усы – кавалергард! Невольно заставляя сравнить с той вышколенностью царской генштабовской гвардии, о которой Виссарион мог говорить увлеченно часами. Не без ностальгических интонаций, называя их «друидами с белыми аксельбантами». Почему «друиды», не совсем понимал. Как не очень-то поначалу поверил, что на службу генерал армии ходит из дома пешком. Не верил, пока едва не столкнулся с ним нос к носу на Гоголевском бульваре. Как раз у бронзового истукана, на котором писано: «От Советского Правительства». Как бы напоминая: пять тонн бронзы – вот все, что можно получить от любого правительства.
На приветствие Варенников ответил поклоном. Любопытство заставило меня через пару шагов оглянуться, его – тоже. Улыбку можно было принять на свой счет. Оказалось, не прав: то была похвала милой Катеньке, парикмахерше, Мальвине, как назвал бы Радецкий, из-под ножниц которой я выбрался час назад. Ибо горе тому, кто попался ему на глаза взлохмаченный, как невыспавшийся пэвэошник из чапарьяновской смены – Гена Клюев, которого спешно погнали с утренней справкой в предбанник Варенникова.
– Одна нога здесь, другая там! – скомандовал Чапарьян. – Марш, Протоплазма!
Из любого положения Геночкин старт – симфония. Ему не нужен лифт: семь секунд – и он уже летит по ковровой дорожке шестого этажа. Но вот, потянув на себя тяжелую дверь, уперся, как в стену, в глаза выходившего из кабинета Варенникова. «Вы кто?» – спросил тот. Предчувствуя недоброе, Клюев живо представился. «Повторю вопрос: вы офицер или кто?..» После этой фразы мозг Геночки отключился. А через полчаса вместе с начальником Центрального командного пункта он стоял на роскошном ковре в кабинете Варенникова. К несчастью для генерала Мишагина, его прическа тоже оставляла желать лучшего – волосы заползали на воротник. Варенников дал полчаса, сказав, что ждет с докладом об устранении недостатков. И Тюрев, рассказывая, смеялся до слез, ибо видел, как те неслись в цирюльню. По старшинству – с криком: «Катюха, стриги!» – первым в кресло рухнул Мишагин. «А вас как, молодой человек?» – поинтересовалась она у другого. Тут мозг Клюева наконец-то включился: «Наголо!», – понимая, что за оставшиеся шесть минут не поспеть. А не успеешь – прямая дорога по шпалам до Забайкалья, в Борзю! Из-под фуражек затылки обоих блестели в тот день, как у солдат-первогодков, дав повод зубоскалам вдоволь поржать, а мне припомнить курсантскую юность, когда ротный, наш любимый Мутант, заметив в строю очередной выпендреж Кубрина, казалось бы бесцветно спросил:
– Старшина Кондратенко, а ты не пробовал подстричь этого разгильдяя под ноль?
– Стриг, товарищ капитан. Не помогает.
– Поставь дневальным на месяц. Погляди – Радецкий-то вон поумнел!
– Не положено, говорит. Не по уставу!
– Курсант Кубрин.
– Я!
– Трое суток ареста!
– За что?
– Просто так. Но строго по уставу, товарищ курсант. Больше дать не могу. А вот трое суток дарю от чистого сердца!.. И отправь-ка ты его, старшина, не к нам, а на гарнизонную гауптвахту – в «Алешинские казармы». А капитану Василевскому я, уж так и быть, сам позвоню!
Василевский, его приятель, тут же приступал к воспитанию нерадивого. Холостяк, кутила и весельчак. Любимец женщин, командующего и министра. Перед строем – просто неподражаем. Зычный баритон во время встреч почетного караула, на которых щеголял взмахом клинка, внушал почтительный трепет солдатам. На училищной гауптвахте можно было и отоспаться, договориться с начальником караула: пожевать в чайной, запивая лимонадом марципаны с арахисом. У капитана Василевского деликатесы иные: подъем в пять, побриться – за девять секунд обломком бритвы. Перловую кашу размазанной по тарелке говняшкой нужно было еще заслужить. Если отчаянно, как Матросов на амбразуру, кинуться в поварское окно – кульбитом. Попал – хорошо: повар ждет.
– На, салага: сегодня удачно – жри!
Как собаке.
Солдаты, охранявшие арестантов, были из той же роты почетного караула. Василевский их драл на плацу по восемь часов, растягивая до шпагата ноги, как солистам балета. За это «гренадеры» очень не любили нас, будущих офицериков. Особенно по ночам: то справа «ядерная вспышка», то слева. Команды сквозь решетку двери подает науськанный часовой. Только успевай перескакивать с боку на бок. А если «вспышка сверху» – тут обязательна стойка на голове: ноги нужно вытягивать в направлении «ядерного взрыва» – классика! Не успел – в камеру сорок ведер воды, которые будешь вычерпывать до подъема. Часовые натасканы, как волкодавы: удар прикладом карабина в грудь – и пуговица гимнастерки, пробив майку, застревала намертво между вмиг посиневших сосков.
– Выковыривай, – говорил гренадер, любуясь работой. – Можешь снова пришить, только покрепче: шесть раз накрест – и семь поперек!
Дедовщина?
Нет.
Это – служба: обычные отношения.
Странность, на первый взгляд, заключалась в том, что Мутант отправлял туда Кубрина, отец которого был командарм – человек известный. Когда старшина Кондратенко повез Серегу в «Алешинские казармы», многие были уверены: не прокатит. Отец позвонит – Серегу отмажут. И правда, поначалу на гауптвахту посадили не его – старшину. Василевский объяснил просто: курсант подстрижен по уставу, а вот старшина – хреново! Вернувшись через трое суток, Кондратенко обрил наголо себя и Серегу под бритву – до блеска, едва не отхватив ему уши. Гимнастерка, пилотка, сапоги – все было приготовлено, новяк! Чтобы уже ни к чему не придрались. А еще – тюбик с пастой, зубная щетка, три пачки безопасных лезвий и мыло, уложенное поверх байковых портянок, – все по уставу. Другой вещмешок распирало от угощений, приготовленных для Василевского.
– А полотенце? – не без язвительности напомнил Кубрин. – Иначе опять не меня посадят.
– Там тебя ждет вафельное, подлиннее: если захочешь, намыль – на нем в камере и удавишься! Глаза б мои на тебя не глядели!
До этого момента Серега был оптимист. Когда лицезрели его через месяц, он был похож на узника Бухенвальда. В поварское окно ему не всякий раз удавалось влететь, а вот вместо ужина три часа строевой подготовки – это пожалуйста. За счастье считал попасть раз в неделю на разгрузку товарных вагонов. Затащив однажды свиную тушу за складские ящики, он с голодухи начал вгрызаться в захрустевшие жилы. Кладовщица увидела. Кроме коробки с лимонами в подсобке ничего не нашла. Серега, не морщась, проглотил девятнадцать штук. Бедная женщина разрыдалась. Спасло только то, что он был редкостный каллиграф. Прознав, гренадеры тут же усадили его разрисовывать свои дембельские альбомы. Он и теперь рисовал – демонстрационные карты учений. С ними, свернутыми в трубочку, уложенными в специальный футляр, и показался в зале, шагая вслед за Варенниковым – как копьеносец за рыцарем. Дон Кихот с Санчо Пансой. Мало чем изменился; разве что – усики. Видно, в подражание шефу. Под ними пряталась все та же улыбка – дерзковатая.
Карты развесили в кабинете министра. То было начало одних из крупнейших учений, охвативших не только военные округа с океанами, но и все государства «варшавских вассалов». Масштаб залязгавшей гусеницами группировки, сопоставимой с битвой на Курской дуге, удивил даже бывалых. Разбудили стареющих импотентов Европы, заголосивших: «Если русские действительно нападут, на двенадцатые сутки их танки выйдут к Ла-Маншу!». Банковские счета, исчезая в Германии, появлялись в Швейцарии – спасали бабло.
Когда на спецпоезде в подземелье прибыли Чапарьян и Мишагин, стало понятно: будут и пуски.
В то же мгновенье отворился шлюз – Варенников в сопровождении свиты.
Генерал Мишагин едва не замешкался.
Но прежде чем генерал заговорил, Варенников приложил палец к губам, требуя тишины, которую так любил, являя в подобные минуты образец уважительности, неведомой для невежд: к нам – «детям подземелья», нажимающим на страшные кнопки.
Заторопились подкатить еще одно кресло.
Он покачал головой: «Не надо!», встав за спиной дежурного генерала.
Штыхно подал мне знак: будь готов.
Тут же взревел «Крокус» – голос Тюрева можно было услышать лишь в паузе:
– Есть санкция от Верховного! Есть приказ. Пошли шифры!.. Шифры для всех!
– Полетаев, вскрыть сейф!
На гребне удачи рождается слава, а с нею то, о чем можно только мечтать – карьера: четыре оборота барабана туда, четыре обратно. Отвалилась массивная дверь: «боевой ключ» в руке – теперь только вперед!
– Приказ… шифр один, шифр два… шифр три! – Чапарьян умел артистично держать нужную паузу: – Пуск!!!
В семичасовой интервал, что окончательно привело в панику Запад, взревев, взлетели четырнадцать межконтинентальных ракет, из подводного положения расстрелял боекомплект стратегический крейсер. Из-подо льдов Ледовитого океана для нанесения удара всплыло другое чудовище – «горбач». Залп крылатых ракет Ту-160, казалось, должен был завершить операцию. Но с Байконура, застонав, вдруг полезла в поднебесье ракета с «кроликом» на борту, с «Плесецка» – другая. Там тоже сидел космонавт. За ними – космический перехватчик: чтобы превратить в пыль космическую группировку «противника».
Перл Харбор!
В такие минуты дублировать команды Тиграныча одно удовольствие: чувствуешь себя повелителем чего-то огромного, демонического. А как приятно услышать голос Варенникова:
– Кто этот пехотинец, что так красиво орет?
– Это Полетаев, Валентин Иваныч, – подсказал скромно Штыхно. – Сейф вскрывает, как медвежатник.
– Да, виртуоз – впечатляет! Где-то я его уже лицезрел… Мишагин, вы таких ребят под землей не держите… И вот этого полковника не забудьте. Глаза умные – не боятся начальства. Как фамилия?
– Тюрев!
– Валентин Иваныч, грабите! – посетовал с улыбкой Штыхно. – С кем останусь?
– Не скупись: хлопцам надо карьеру делать, чтоб потом нас менять! А за все, что увидел, хвалю. Представь смену к наградам!
– Есть!
Что значит одно слово великого, «небожителя»: он говорит – все остальные тут же вздергивают лапки под козырьки. Если фуражек нет, выкатывают преданно глазки. Главное в такую минуту, чтобы вовремя из толпы вынырнуло личико генерала Назарова. Пока все изображают услужливость, у этого уже наготове блокнот с карандашиком – чик-чирик:
– Товарищ генерал армии, к утру будут в приказе!
Распирающую радость желательно бы скрыть смущенной улыбкой. Ради приличия. А вот завтра можно уже собрать в кучку конспекты с речами генсека, поцеловать с благодарностью ручку Штыхно, с той же благодарностью протянуть пальчик Боре, и – адью! На волю, в Главный зал – в новую жизнь. «Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание…» Невольно запоешь: коридоры широкие, панели из мореного дуба, ручки из бронзы, а ножки утопают в мякоти дорогих ковров.
Воистину наслаждение, близкое к сексуальному!
Глава седьмая
Дворик министра
Окна главного зала Центрального командного пункта выходили, как оказалось, не на Арбат, а на утопавший в зелени внутренний дворик. Его так и называли: «дворик министра». Стоило приподняться на цыпочках, глазам открывался уютный мирок: дорожки, ведущие к тыльным дверям, ступеньки в форме подковы. Лишайники цоколя сливались тонами с взбирающимся по стенам плющом. Когда-то здесь резвились, мечтали, читали Лермонтова безусые юнкера. Чуть позже любил посидеть на скамеечке маршал Гречко. И кошечка рядом примащивалась, подползали котята. Маршал улыбался, поглаживал.
На приеме в Кремле по случаю юбилея Победы, куда пригласили героев недавних сражений, маршал вдруг отделился от брежневской свиты и направился к самому шумному столику. В костюмах и галстуках фронтовики чувствовали себя неуютно. «О чем галдим, служивые?» Те простовато признались: закуски много, а выпить нема. «А это?» – показал Гречко на бутылки с шампанским. Так то ж газировка, ответили хором: шипить, а не забирае! Казалось, только повернул голову, рассказывал, улыбаясь, отец, как за спиной маршала выросли два официанта с подносами. «И мне налейте!». Не уходил долго – так что под его байки о кавалеристских атаках сильно надрались. Прощаясь, поманил адъютанта: «Проследи, чтоб остались довольны… И стерлядку с колбаской докушали. А то, поди, кроме пшенки они давно ничего путного не едали!».
Отдал богу душу покойно. Назвали его именем пару улиц, проспект, какой-то корабль – все, как обычно.
Теперь послеобеденный променад сводил во дворике тройку друзей, и любопытные могли наблюдать, как, приподняв для маршала Огаркова ветку, на дорожке появлялся Варенников. За ним – еще один генерал, с редкой фамилией Аболинс: то ли один из потомков революционных латышских стрелков, то ли литовец. Но человек могучий: хочешь генеральскую должность – введет; прикажут – сотрет ластиком вместе с подчиненной челядью и райской жизнью жен, детей и любовниц. Когда прилетал с инспекцией в округ, командующие склоняли перед ним голову, как крепостные холопы. Три друга, глыбы – три генштабовских столпа, авторитет которых в войсках был столь велик, что надетая всегда набекрень фуражка Устинова вызывала у армейских лишь раздражение.
– Пиджак! – провожая, шепталась у трапа могучая кучка. Самолет взмывал в облака. – Шпак он и есть шпак! Пусть старый хрыч полетает, пусть посмотрит – авось поубавится пыл!
Подглядывая, я припомнил предсказанье читинской цыганки. Она мне как-то просто сказала: «Фартовый ты малый. Потому и девки льнут. Чуют, сучки – вот этот кобель им только и нужен! Так что совет: меть, где попало. Учуяв, на запах сами придут. А вот удача к тебе повернется, когда впервые увидишь больших генералов. Не на картинке – во дворике: сам таким вскоре станешь!». Старухе бы не поверил, а эта и на ладонь не взглянула. И хороша была сказочно. И появилась вроде бы из ниоткуда.
– Ты что, бабам доверяешь? – спросил тогда Стас.
– Не очень.
– А зачем отдал трешку?
– Тебе жалко?
– Мне – нет.
– Мне – тем более. Люблю сказочные предсказанья!
Прогулка «святой троицы», случалось, затягивалась. Руки сцеплены за спиной, лица серьезны. Шевелились усы Варенникова, губы других.
Похожи на заговорщиков.
Генералов в Политбюро никогда не любили. Использовали – это да. Начиная с белогвардейцев. Одних за деньги. Других просто так – как проституток. Если отдался и предал, значит – лоялен. Как Тухачевский. Поутру – еще подпоручик. К обеду – генерал. К ужину – уже «красный маршал».
Орел?
Ловелас?
Просто фартовый малый?
Или – обычное мимикрирующее существо?
На последнее как-то больше похоже.
Меняются времена – не меняются люди: ты предал, тут же – тебя.
Три допроса – в расход.
Им золотые погоны не жалко. Мастерицы вышивают их каждый день: шестнадцать рублей с полтиной за пару.
На втором этаже колыхнулась вдруг штора, блеснули очки.
Призрак стоял у окна: Устинов смотрел пристально, долго, пока могучая троица не скрывалась за дверью подъезда. Иногда рядом с ним мелькала фигура в морском кительке.
– Это кто? – спросил я у Тюрева.
– Персиянов.
– Помощник?
– Вроде того. На самом деле – лакей в звании полного адмирала, которое получил, не прослужив на флоте ни дня. Редкий хорек. Когда-то был на заводе Устинова простым военпредом. С тех пор тот таскает его за собой. Главный интриган. Это он науськивает Устинова на генштабовских генералов!
Когда святая троица вдруг пропала, Виссарион пояснил: дошептались.
Он их развел: Огаркова – в Польшу, Аболинса – в академию, а Валентина Иваныча подсадил к Ахромееву замом, доподлинно зная, что у них давно тяжелые отношения. Если точнее, как у кошки с собакой: терпеть друга не могут.
– Ахромеев, конечно, в своем деле спец, – продолжал он уже за обедом, расстилая на коленях салфетку, – хороший профи, стратег, пашет как каторжный. Но тоже – шептун, лицемер, только тихий. Посидит у Огаркова на совещании и – рысью к Устинову. Доложить: «Опять критикуют вас, дорогой Дмитрий Федорович: и “Тайфун” плох, и “Киев” – не авианосец, а полная дрянь. Вы решение приняли, товарищ министр, а они всё обсуждают!». Это он перед входом в Афган нежно втюхал министру мысль, что мы введем столько войск, что за три месяца разнесем там все в пух и прах. Тот – дедушке Брежневу. Хитроватый Громыко заерзал: опасения, конечно, есть… Но раз Дмитрий Федорович так уверен, можно и согласиться. Когда спросили Огаркова, тот спокойно заметил: если сунемся, через три года будем ломать голову, как поскорее оттуда убраться, – вспомните англичан! Устинов подобные вещи не прощает. С виду добренький старичун, на самом деле интриган и вельможа. К Гречко в кабинет можно было зайти запросто, не испрашивая в предбаннике дозволения. Набери три цифры по телефону, и он тебе сам ответит. Безо всяких посредников, без холуев. К этому – нет. Даже Огарков со срочным докладом по тому же Афгану должен сначала звонить Персиянову: «Примет?..». И не факт, что у двери министр не встретит вопросом: «Я вас вызывал?». Не встанет, руки не подаст. Ахромеев такой же. Валентин Иваныч вообще перестал у него появляться. Даже если тот вызывает. Снимет трубку, доложит, бросит в сердцах, и тогда можно услышать: «Вот козел!». Чую, Дима, зашлет он его куда-нибудь скоро – в тартарары или в тот же Афган – от себя подальше!
Официанточка Зиночка хлопотала: «Ой-ой-ой, мальчики, я мигом, я щас!..». Анфиса спешила помочь подружке: обносила горячими пирожками, спрашивала: «Тебе, Димочка, с чем: с капусткой, с яичком?». Если было немноголюдно, подсаживалась на кончик стула: ее болтовня раскрывала не только женские тайны.
Тут же вскакивала, едва появлялись новые гости: «Ой, ой, потерпите!». В зеркалах – то спина, то профиль. Белый кокошник так и мелькал.
Ресторан.
Обед в «Метрополе» за рупь и тридцать копеек.
Если с пивом и раками – те же рупь тридцать вместе с плошкой, где качается на волнах долька лимона. Хочешь – омывай руки, а захмелел – пей.
– Не правда ли, Виссарион Викторыч: не официантки – чудо! – не без игривости заметил проходивший мимо стола подполковник. Тут же проследовал дальше, чтобы поприветствовать генерала Назарова:
– Приятного аппетита и вам, Александр Константинович!
Красив, импозантен. Если в профиль – античный герой; по крайней мере – киношный Болконский. Только в том, как кланялся, было что-то лакейское.
В моих глазах Артанов, видно, увидел вопрос.
– Это Городецкий… борзописец из «Красной Звезды». Числится прикомандированным к секретариату министра. Когда-то строчил мемуары для Гречко: как тот героически освобождал Киев с Кавказом. Теперь сочиняет речи Устинову. Талантливый хлопец; пронырливый, как всякий хохол. Гречко заполонил Генштаб малороссами. Кадровики, выковыривая, сточили по шесть авторучек!
По паркету стучали каблуки офицеров. С Артановым раскланивались почтительно. Некоторым, дружески улыбаясь, он протягивал руку.
Зиночка несла любителям ухи забытые расстегаи и снова возвращалась к уборке; поправив бретельку, катила коляску на мойку. Дверь выпускала облачко пара, слышался робкий фаянсовый перезвон. Оставалось только представить ее в клеенчатом фартучке, полупрозрачном. В движениях – ворожба. Однажды вошел слишком тихо. Напугал: она пела.
Рассмеялась:
– Рук не хватает, а спинка-то чешется. И достать не могу!.. Нет-нет, чуть пониже. Ниже… ниже! Коли робеешь, Виссариончика позови!
Артанов – жених завидный. Зная, что тот засиживается допоздна, приглашала отужинать по-домашнему. Угощенье обещалось отменное – в уютном кабинетике, прикрытом от посторонних глаз портьерой. Икру просила попробовать прямо с ложки; затем следовали иные закуски, которые днем с огнем не сыскать ни в одном из борделей. Голубое платьице обтягивало талию, бедра; без фартука и кокошника казалась еще соблазнительней.
– Ах, Виссарион, что-то я в настроении: давай-ка водочки тяпнем!.. А может быть, угостить коньячком?
Перед ее обаянием мало кто мог устоять.
Сама не замечая того, сообщала подробности своей жизни: два года каталась проводницей, затем – продавщица в ларьке, пела в хоре, готовила себя в певицы. Но все это было бессвязно, пока в разговоре не всплывало имя брошенного ею супруга: «Ненадежный человек – запойный!».
Она снова мечтала о браке.
– Ну что ты, Виссарион, все бобылем ходишь? – щебетала она. – Бери хоть меня, хоть Анфиску – будет кому рубашки стирать!.. Или отдай для утех молодого.
Делая вид, что не замечает моего смущения, Артанов обнимал за плечи, уверяя, что я сейчас занят:
– Ублажает Рыжую. Или охмуряет Дуняшу. Я уж и сам подзапутался. Как наскучат, Анфисе первой и сообщу!
Та вспыхивала.
– Ой, перестаньте!
При этом опускала ресницы. Застенчивость была явно наигранной. Чуть что, обе снова прыскали в кулачок, прижимаясь друг к другу, как кумушки. Появлявшийся в дверях поварской колпак Рафаэля затыкал бабам рот:
– Раскудахтались, курицы, мать вашу ети, а рюмку кормильцу опять забыли поставить?
Татарин немного картавил. Но эта фраза отскакивала от его золотых зубов очень эффектно – как у театрального лицедея.
Запах, когда он начинал готовить барашка на вертеле, расползался по дворику, щекотал ноздри, а «рафаэлевские котлетки» так и таяли во рту. Ворчал безобидно, беззлобно, но за весь вечер ни разу не улыбнулся. Артанов, наоборот, добродушно смеялся, время от времени позволяя себе что-нибудь до того нескромное, что глазки Зиночки снова влажнели от смеха.
– Ах, Виссарион Викторыч, ты – настоящий мужик! Как я тебя обожаю!
Она сознавалась в этом с болтливостью веселеющей женщины, которая, чтобы позабавить гостей, старается казаться пьянее. И жизнь столующихся генералов казалась забавней сквозь призму той игривости, с которой она живописала их тайные интрижки, пристрастия Городецкого.
– Всего повидаешь тут, – восклицала она. – Ручку с намеком гладят. За попку щиплют. Тут проворнее Назарова не сыскать. Песок уже сыпется – а все туда же! Анфиску до слез однажды довел!
Лицо молодого полковника, приоткрывшего шторку, показалось знакомым. Виссарион назвал его: Щепкин, в прошлом – устиновский адъютант; когда-то гладил министру брюки. Теперь – начальник секретариата. Фигура! Что значит прилипнуть вовремя к телу царя. Подфартило – сорвал куш! Вчера – блоха, наутро – влиятельное лицо.
Фаворит!
Зиночка и его усадила за стол.
– Откушайте, Григорий Ильич, не стесняйтесь. И Дмитрию Федорычу кланяйтесь. Я ж понимаю, что у него все цэковское, все в судках, все под печатями. Но всяко бывает – вдруг засидится. А у нас тут все свеженькое – только с плиты!
Наконец, Артанов давал понять: пора и честь знать. Выкладывал на стол четвертной.
Рафаэль протестовал:
– Виссарион… опять? Я друзей угощаю от чистого сердца!
– Считай, что это девочкам на чулочки!
Прощаясь, уже совсем дружески жали друг другу руки. Щепкин, обнимая девиц, уверял, что ужин удался на славу. Подал руку и мне; ноготок корябнул ладонь:
– Если что – обращайся. В такие времена надо помогать друг другу!
Без заносчивости.
К переезду в новое здание генерального штаба готовились две недели. Паковали бумаги.
– Отставить! – скомандовал, появившись в зале, Назаров. – Я б этих сраных строителей давно к стенке поставил! Расстрелял бы, как в сорок четвертом – из сорокапятки!
Устинов наведывался на «объект» каждую пятницу. Это было его детище – памятник самому себе. Дубовый паркет летел самолетами из Румынии, мебель – из ГДР, следом – богемские люстры, светильники, бра. Узбеков с таджиками, наших доблестных советских стройбатовцев, поутру свозили сотней автобусов. Их было так много, что в какой бы проем окна не взглянул, обязательно увидишь смуглую рожу. Любопытные и наивные, как папуасы, они лезли в каждую дырку, в колодцы, бродили под землей, выныривая затем из люка на старом Арбате или даже в самом метро. Люки заваривали – они находили другие. Но всегда возвращались. Тут же брались за малярные кисти. Что не успевали оштукатурить, заклеивали обоями. Генералы вместе с прорабами лезли из кожи – только бы не впасть в немилость. Шлейф сопровождавших Устинова растягивался по лестнице на три этажа.
– А это что? – гневно вздергивал маршал брови. – Опять не готово!
– Товарищ министр, завтра доделаем!
– Врете!
Так и умер. Поговаривали: от какого-то неизвестного гриппа. Отлетела душа, а крики прорабов еще долго витали по коридорам, затухая на разворотах лестничных маршей.
На приеме в Кремле по случаю юбилея Победы, куда пригласили героев недавних сражений, маршал вдруг отделился от брежневской свиты и направился к самому шумному столику. В костюмах и галстуках фронтовики чувствовали себя неуютно. «О чем галдим, служивые?» Те простовато признались: закуски много, а выпить нема. «А это?» – показал Гречко на бутылки с шампанским. Так то ж газировка, ответили хором: шипить, а не забирае! Казалось, только повернул голову, рассказывал, улыбаясь, отец, как за спиной маршала выросли два официанта с подносами. «И мне налейте!». Не уходил долго – так что под его байки о кавалеристских атаках сильно надрались. Прощаясь, поманил адъютанта: «Проследи, чтоб остались довольны… И стерлядку с колбаской докушали. А то, поди, кроме пшенки они давно ничего путного не едали!».
Отдал богу душу покойно. Назвали его именем пару улиц, проспект, какой-то корабль – все, как обычно.
Теперь послеобеденный променад сводил во дворике тройку друзей, и любопытные могли наблюдать, как, приподняв для маршала Огаркова ветку, на дорожке появлялся Варенников. За ним – еще один генерал, с редкой фамилией Аболинс: то ли один из потомков революционных латышских стрелков, то ли литовец. Но человек могучий: хочешь генеральскую должность – введет; прикажут – сотрет ластиком вместе с подчиненной челядью и райской жизнью жен, детей и любовниц. Когда прилетал с инспекцией в округ, командующие склоняли перед ним голову, как крепостные холопы. Три друга, глыбы – три генштабовских столпа, авторитет которых в войсках был столь велик, что надетая всегда набекрень фуражка Устинова вызывала у армейских лишь раздражение.
– Пиджак! – провожая, шепталась у трапа могучая кучка. Самолет взмывал в облака. – Шпак он и есть шпак! Пусть старый хрыч полетает, пусть посмотрит – авось поубавится пыл!
Подглядывая, я припомнил предсказанье читинской цыганки. Она мне как-то просто сказала: «Фартовый ты малый. Потому и девки льнут. Чуют, сучки – вот этот кобель им только и нужен! Так что совет: меть, где попало. Учуяв, на запах сами придут. А вот удача к тебе повернется, когда впервые увидишь больших генералов. Не на картинке – во дворике: сам таким вскоре станешь!». Старухе бы не поверил, а эта и на ладонь не взглянула. И хороша была сказочно. И появилась вроде бы из ниоткуда.
– Ты что, бабам доверяешь? – спросил тогда Стас.
– Не очень.
– А зачем отдал трешку?
– Тебе жалко?
– Мне – нет.
– Мне – тем более. Люблю сказочные предсказанья!
Прогулка «святой троицы», случалось, затягивалась. Руки сцеплены за спиной, лица серьезны. Шевелились усы Варенникова, губы других.
Похожи на заговорщиков.
Генералов в Политбюро никогда не любили. Использовали – это да. Начиная с белогвардейцев. Одних за деньги. Других просто так – как проституток. Если отдался и предал, значит – лоялен. Как Тухачевский. Поутру – еще подпоручик. К обеду – генерал. К ужину – уже «красный маршал».
Орел?
Ловелас?
Просто фартовый малый?
Или – обычное мимикрирующее существо?
На последнее как-то больше похоже.
Меняются времена – не меняются люди: ты предал, тут же – тебя.
Три допроса – в расход.
Им золотые погоны не жалко. Мастерицы вышивают их каждый день: шестнадцать рублей с полтиной за пару.
На втором этаже колыхнулась вдруг штора, блеснули очки.
Призрак стоял у окна: Устинов смотрел пристально, долго, пока могучая троица не скрывалась за дверью подъезда. Иногда рядом с ним мелькала фигура в морском кительке.
– Это кто? – спросил я у Тюрева.
– Персиянов.
– Помощник?
– Вроде того. На самом деле – лакей в звании полного адмирала, которое получил, не прослужив на флоте ни дня. Редкий хорек. Когда-то был на заводе Устинова простым военпредом. С тех пор тот таскает его за собой. Главный интриган. Это он науськивает Устинова на генштабовских генералов!
Когда святая троица вдруг пропала, Виссарион пояснил: дошептались.
Он их развел: Огаркова – в Польшу, Аболинса – в академию, а Валентина Иваныча подсадил к Ахромееву замом, доподлинно зная, что у них давно тяжелые отношения. Если точнее, как у кошки с собакой: терпеть друга не могут.
– Ахромеев, конечно, в своем деле спец, – продолжал он уже за обедом, расстилая на коленях салфетку, – хороший профи, стратег, пашет как каторжный. Но тоже – шептун, лицемер, только тихий. Посидит у Огаркова на совещании и – рысью к Устинову. Доложить: «Опять критикуют вас, дорогой Дмитрий Федорович: и “Тайфун” плох, и “Киев” – не авианосец, а полная дрянь. Вы решение приняли, товарищ министр, а они всё обсуждают!». Это он перед входом в Афган нежно втюхал министру мысль, что мы введем столько войск, что за три месяца разнесем там все в пух и прах. Тот – дедушке Брежневу. Хитроватый Громыко заерзал: опасения, конечно, есть… Но раз Дмитрий Федорович так уверен, можно и согласиться. Когда спросили Огаркова, тот спокойно заметил: если сунемся, через три года будем ломать голову, как поскорее оттуда убраться, – вспомните англичан! Устинов подобные вещи не прощает. С виду добренький старичун, на самом деле интриган и вельможа. К Гречко в кабинет можно было зайти запросто, не испрашивая в предбаннике дозволения. Набери три цифры по телефону, и он тебе сам ответит. Безо всяких посредников, без холуев. К этому – нет. Даже Огарков со срочным докладом по тому же Афгану должен сначала звонить Персиянову: «Примет?..». И не факт, что у двери министр не встретит вопросом: «Я вас вызывал?». Не встанет, руки не подаст. Ахромеев такой же. Валентин Иваныч вообще перестал у него появляться. Даже если тот вызывает. Снимет трубку, доложит, бросит в сердцах, и тогда можно услышать: «Вот козел!». Чую, Дима, зашлет он его куда-нибудь скоро – в тартарары или в тот же Афган – от себя подальше!
Официанточка Зиночка хлопотала: «Ой-ой-ой, мальчики, я мигом, я щас!..». Анфиса спешила помочь подружке: обносила горячими пирожками, спрашивала: «Тебе, Димочка, с чем: с капусткой, с яичком?». Если было немноголюдно, подсаживалась на кончик стула: ее болтовня раскрывала не только женские тайны.
Тут же вскакивала, едва появлялись новые гости: «Ой, ой, потерпите!». В зеркалах – то спина, то профиль. Белый кокошник так и мелькал.
Ресторан.
Обед в «Метрополе» за рупь и тридцать копеек.
Если с пивом и раками – те же рупь тридцать вместе с плошкой, где качается на волнах долька лимона. Хочешь – омывай руки, а захмелел – пей.
– Не правда ли, Виссарион Викторыч: не официантки – чудо! – не без игривости заметил проходивший мимо стола подполковник. Тут же проследовал дальше, чтобы поприветствовать генерала Назарова:
– Приятного аппетита и вам, Александр Константинович!
Красив, импозантен. Если в профиль – античный герой; по крайней мере – киношный Болконский. Только в том, как кланялся, было что-то лакейское.
В моих глазах Артанов, видно, увидел вопрос.
– Это Городецкий… борзописец из «Красной Звезды». Числится прикомандированным к секретариату министра. Когда-то строчил мемуары для Гречко: как тот героически освобождал Киев с Кавказом. Теперь сочиняет речи Устинову. Талантливый хлопец; пронырливый, как всякий хохол. Гречко заполонил Генштаб малороссами. Кадровики, выковыривая, сточили по шесть авторучек!
По паркету стучали каблуки офицеров. С Артановым раскланивались почтительно. Некоторым, дружески улыбаясь, он протягивал руку.
Зиночка несла любителям ухи забытые расстегаи и снова возвращалась к уборке; поправив бретельку, катила коляску на мойку. Дверь выпускала облачко пара, слышался робкий фаянсовый перезвон. Оставалось только представить ее в клеенчатом фартучке, полупрозрачном. В движениях – ворожба. Однажды вошел слишком тихо. Напугал: она пела.
Рассмеялась:
– Рук не хватает, а спинка-то чешется. И достать не могу!.. Нет-нет, чуть пониже. Ниже… ниже! Коли робеешь, Виссариончика позови!
Артанов – жених завидный. Зная, что тот засиживается допоздна, приглашала отужинать по-домашнему. Угощенье обещалось отменное – в уютном кабинетике, прикрытом от посторонних глаз портьерой. Икру просила попробовать прямо с ложки; затем следовали иные закуски, которые днем с огнем не сыскать ни в одном из борделей. Голубое платьице обтягивало талию, бедра; без фартука и кокошника казалась еще соблазнительней.
– Ах, Виссарион, что-то я в настроении: давай-ка водочки тяпнем!.. А может быть, угостить коньячком?
Перед ее обаянием мало кто мог устоять.
Сама не замечая того, сообщала подробности своей жизни: два года каталась проводницей, затем – продавщица в ларьке, пела в хоре, готовила себя в певицы. Но все это было бессвязно, пока в разговоре не всплывало имя брошенного ею супруга: «Ненадежный человек – запойный!».
Она снова мечтала о браке.
– Ну что ты, Виссарион, все бобылем ходишь? – щебетала она. – Бери хоть меня, хоть Анфиску – будет кому рубашки стирать!.. Или отдай для утех молодого.
Делая вид, что не замечает моего смущения, Артанов обнимал за плечи, уверяя, что я сейчас занят:
– Ублажает Рыжую. Или охмуряет Дуняшу. Я уж и сам подзапутался. Как наскучат, Анфисе первой и сообщу!
Та вспыхивала.
– Ой, перестаньте!
При этом опускала ресницы. Застенчивость была явно наигранной. Чуть что, обе снова прыскали в кулачок, прижимаясь друг к другу, как кумушки. Появлявшийся в дверях поварской колпак Рафаэля затыкал бабам рот:
– Раскудахтались, курицы, мать вашу ети, а рюмку кормильцу опять забыли поставить?
Татарин немного картавил. Но эта фраза отскакивала от его золотых зубов очень эффектно – как у театрального лицедея.
Запах, когда он начинал готовить барашка на вертеле, расползался по дворику, щекотал ноздри, а «рафаэлевские котлетки» так и таяли во рту. Ворчал безобидно, беззлобно, но за весь вечер ни разу не улыбнулся. Артанов, наоборот, добродушно смеялся, время от времени позволяя себе что-нибудь до того нескромное, что глазки Зиночки снова влажнели от смеха.
– Ах, Виссарион Викторыч, ты – настоящий мужик! Как я тебя обожаю!
Она сознавалась в этом с болтливостью веселеющей женщины, которая, чтобы позабавить гостей, старается казаться пьянее. И жизнь столующихся генералов казалась забавней сквозь призму той игривости, с которой она живописала их тайные интрижки, пристрастия Городецкого.
– Всего повидаешь тут, – восклицала она. – Ручку с намеком гладят. За попку щиплют. Тут проворнее Назарова не сыскать. Песок уже сыпется – а все туда же! Анфиску до слез однажды довел!
Лицо молодого полковника, приоткрывшего шторку, показалось знакомым. Виссарион назвал его: Щепкин, в прошлом – устиновский адъютант; когда-то гладил министру брюки. Теперь – начальник секретариата. Фигура! Что значит прилипнуть вовремя к телу царя. Подфартило – сорвал куш! Вчера – блоха, наутро – влиятельное лицо.
Фаворит!
Зиночка и его усадила за стол.
– Откушайте, Григорий Ильич, не стесняйтесь. И Дмитрию Федорычу кланяйтесь. Я ж понимаю, что у него все цэковское, все в судках, все под печатями. Но всяко бывает – вдруг засидится. А у нас тут все свеженькое – только с плиты!
Наконец, Артанов давал понять: пора и честь знать. Выкладывал на стол четвертной.
Рафаэль протестовал:
– Виссарион… опять? Я друзей угощаю от чистого сердца!
– Считай, что это девочкам на чулочки!
Прощаясь, уже совсем дружески жали друг другу руки. Щепкин, обнимая девиц, уверял, что ужин удался на славу. Подал руку и мне; ноготок корябнул ладонь:
– Если что – обращайся. В такие времена надо помогать друг другу!
Без заносчивости.
К переезду в новое здание генерального штаба готовились две недели. Паковали бумаги.
– Отставить! – скомандовал, появившись в зале, Назаров. – Я б этих сраных строителей давно к стенке поставил! Расстрелял бы, как в сорок четвертом – из сорокапятки!
Устинов наведывался на «объект» каждую пятницу. Это было его детище – памятник самому себе. Дубовый паркет летел самолетами из Румынии, мебель – из ГДР, следом – богемские люстры, светильники, бра. Узбеков с таджиками, наших доблестных советских стройбатовцев, поутру свозили сотней автобусов. Их было так много, что в какой бы проем окна не взглянул, обязательно увидишь смуглую рожу. Любопытные и наивные, как папуасы, они лезли в каждую дырку, в колодцы, бродили под землей, выныривая затем из люка на старом Арбате или даже в самом метро. Люки заваривали – они находили другие. Но всегда возвращались. Тут же брались за малярные кисти. Что не успевали оштукатурить, заклеивали обоями. Генералы вместе с прорабами лезли из кожи – только бы не впасть в немилость. Шлейф сопровождавших Устинова растягивался по лестнице на три этажа.
– А это что? – гневно вздергивал маршал брови. – Опять не готово!
– Товарищ министр, завтра доделаем!
– Врете!
Так и умер. Поговаривали: от какого-то неизвестного гриппа. Отлетела душа, а крики прорабов еще долго витали по коридорам, затухая на разворотах лестничных маршей.