– Очень некстати! – подвел итог Гена Клюев, дочитывая некролог. – Когда прощались с Андроповым, я ухо себе отморозил… И сейчас за окном минус двадцать. Не дай бог еще Черненко даст дуба. Старик из реанимации не вылазит, уже «мама» не выговаривает, а его всё под телекамеры тащат. «Чемоданщики» потешаются: сверху рубаха с галстуком и пиджак, внизу – пижама и больничные тапки. Сунули, поздравляя с чем-то, огромный букет, тот взял – чуть не упал. Дотянул бы только до оттепели, а то с этими пердунами недолго и причиндалы себе застудить!
Чемпион Генштаба по лыжам, стрелок, сыроед-марафонец. Ему проскакать сорок два километра – в радость. По дороге срывал колосья пшеницы: пожевал – сыт. Себестоимость для жены – копейка. К тому же красавчик, говорун. Эта репутация беспечного человека позволила ему же самому как-то заметить:
– Парадокс, Дима. Но к выбору себе в жены очередной подруги я, кажется, подхожу с куда большей поспешностью, чем к выбору новых кроссовок!
Первые две, устав стирать его потные майки, терпели недолго; последняя вцепилась в загривок, как бультерьер.
– Милашка! Мечтает со своей мамашкой вывести меня в генералы!
– А ты?
– Мои мечты прозаичнее: пожить в удовольствие. Жизнь коротка!
Его артистичность не осталась для Артанова незамеченной. В свое время он предлагал ему освободившееся место адъютанта Устинова. Ответ очаровал: «Гладить брюки, обсиканные от старости по коленкам? Извиняйте, Виссарион Викторыч: я уж лучше пробегу лишние сто километров!».
Философ!
Сенека бы пустил слезу.
Год назад он перевелся с запасного пункта под Чеховом; вставал с соседскими петухами. Драма – приближающееся дежурство: чтобы не опоздать, заваливался спать у друзей или прямо в комнате отдыхающей смены. Когда звонила супруга, как мог, успокаивал; если, перезванивая, проверяла теща, уже упрекал:
– Мамуся, вы что! Сюда звонить нельзя – я ж на боевом дежурстве!
– А завтра?
– Завтра у нас ответственное партсобрание! Я выступаю с докладом – надо готовиться!
Врал виртуозно. Изобличен был случайно. Выкрутился бы и в этот раз, если бы своевременно узнал о письме, в котором с соблюдением всех форм анонимного жанра сообщалось жене, что он ночует у некой «дамы». В письме, начертанном печатными буквами, обратный адрес отсутствовал, но не трудно было догадаться об авторстве – им, скорее всего, была Зиночка, славившаяся розыгрышами, а о любовных связях, как и о последующих кознях, когда поклонники ее покидали, ходило немало самых веселых слухов.
«Кобель!» – кричала в тот вечер жена.
«Кобелина блудливый!» – вторила теща.
– Вот объясни, Дима, – не без улыбки сетовал Клюев, – она-то чего орет? У самой было три мужика – все сбежали. Может, ее трахнуть – тогда только заткнется?
Подозрения стали ужасней, когда участились авралы, ибо новый министр с красивой русской фамилией Соколов, едва заслушав первый доклад дежурного генерала, поинтересовался:
– А как обстоят дела с вашим новым залом? Обустроились?
– Никак нет! Но через месяц обязательно переедем!
Уже вешали тяжелые шторы, а электрики все еще ползали на карачках. У дверей каждое утро поджидали связисты. Паркетчик до ночи стучал за стеной то киянкой, то молотком. Дважды появлялись пожарные. Тоже елозили, проверяли. Наконец доложили: система настроена, в трубах фреон. Любое воспламенение – автоматически сработает датчик. Шесть секунд – и пожар ликвидирован: ноу-хау!
– Что? – переспросил Чапарьян.
– Ну… последнее слово прогресса, так сказать, – расшифровал подполковник с нависшим над галстуком вторым подбородком.
– Понятнее можешь?
– Все готово.
– Тогда нажимай свою кнопку!
Нажали.
Газ со свистом попер из щелей, из-под пола, из-под всех фальш-панелей. Обволакивая ботинки, подобрался через минуту к коленкам.
– Твою мать!!!
Оказалось, связисты, не найдя обозначенных в чертежах закладных, распилили трубопроводы и протянули в них свои кабели.
– Где эти сволочи? Где этот сиплый монтажник? – ревел бизоном пожарный. – Порву! Покусаю!.. Я его застрелю!
– Я тебя, протоплазма, сам застрелю! – кричал Чапарьян ему в самое ухо. – Боров вонючий! Ты что, решил мне всю смену угробить?..
– Газ безопасный, – уверял тот.
– Сунь тогда себе трубку в рот – я хочу посмотреть, козлина безмозглая, как ты закатишь свои мутные глазки!
Всю ночь выдергивали провода; снова долбили, сверлили; искрилась сварка. К утру вконец очумели: и смена, и связисты с пожарными. Дошло едва ли не до зуботычин.
– Обычный советский дурдом! – констатировал Тюрев. – Захочешь забыть – и не сможешь свой Байконур за два часа до старта «Востока». «Кролик» в капсуле, рапортует народу, клянется в верности партии и лично товарищу Брежневу, а мы все на мачтах: всё проверяем контакты. То одно не срабатывало, то замкнуло что-то другое. Кто-то стучал молотком, другой пинал лючок с надписью «Осторожно!». «Да кончай ты, Петрович: все равно не успеем!» – «Но ведь не срабатывает!» – «Сработает, когда надо, а завибрирует – слезай. Пусть нажимают на кнопку – авось пронесет!»
Посреди ностальгических фраз, трескотни телефона куда-то опять пропавшего Клюева можно услышать голос разгневанного Чапарьяна:
– Полетаев, подойди ж, наконец!
В этот миг только не торопиться – изобрази желание, рвение, чуть замедляясь в движении, пока кто-нибудь другой, более нервный, не схватит дребезжащую трубку. Кто первым схватил – у того и проблема, которую придется разгребать до утра, елозя по карте всю ночь: разрисовывать в деталях маршрут перемещения праздничных норвежских воздушных шаров. С пояснениями, справками – до тех пор, пока эти говняные шарики викингов попутный ветер не перенесет через границу Китая.
– Полетаев, ты что – заснул?
Действительно, задремал.
– Подойди к моему телефону, родимый. Первая приятная новость за смену!
Голос генерала Назарова, как из доброго детского сна:
– Квартира в Крылатском: тридцать два метра, кухня – восемь. Под балконом – улица маршала Устинова… Символично?
– Еще как!
– Берешь или опять будешь думать?
Кажется, вместе с Чапарьяном засмеялся на другом конце провода генерал, услышав ответ:
– Так точно!
– Так точно – что?
– Так точно: брать!
Помня о наставлениях, успел возблагодарить, услышав:
– Приятно… Хвалю!
Мне тоже было приятно. Смотровой ордер в то утро Клюев получал вместе со мной. От радости обещал, что напьется. Распоряжался за столом по-хозяйски. Услужливый Даниил припотел, мотаясь на кухню то за закусками, то за водкой. Потом и Серега Кубрин подошел, за ним – Тюрев. Геночка Клюев обещанье сдержал. Спустя два часа стучал ножом по тарелке, болтал бог весть о чем, призывая выпить то за славное советское воинство, то за партию коммунистов, то за отсутствующих дам. Даниил, явно видевший его в таком состоянии не единожды, лишь многозначительно улыбался. Когда в дверях появилась Марго, Тюрев встал, чтобы прикоснуться к руке. Ее сопровождал щекастый мужчина; лысина придавала внушительности. Сколько взглядов, лишь мельком скользнув по нему, устремлялись снова на спутницу.
Консьержка права: рядом с ней не останешься незамеченным.
А та, казалось, не обращала внимание. Слов было не разобрать, но жест Тюрева явно приглашал присоединиться к компании.
– Не сегодня, Володя! – сказала она.
За строгостью духов и наряда скрывалось что-то еще.
Но что?
Уходя, обернулась. С улыбкой, словно спрашивала у меня: «Ты немножко заинтригован?» – взгляд теплый, даривший надежду. Я почувствовал даже смущение, омытый чуть большим вниманием, чем другие.
С чего бы?..
Может, заинтересовалась?.. Любовница вроде Марго мне бы не помешала. Вот только удастся ли заставить потеплеть холодный взгляд, заставить столь красивые ручки обвить мою шею? Точно так же, как Лора, как девочки с тех полковых квартир, куда я наведывался вечерами?
Но все же кто этот хмурый спутник Марго – приятель, очередной любовник?..
В лице было что-то хищное, властное.
– Это Фохт! – сказал Тюрев, вернувшись за стол.
На любовника вроде бы не похож… Только откуда Петрович знает ее?
– Ее в Генштабе многие знают, – отвечал тот уклончиво. – Поспрашивай у Артанова: ее услуги дорогого стоят! Кадровику особенно. Только не западай: ее поцелуи опасны. Все ее любовники странным образом умирают! Иногда просто от гриппа, чаще – от диковинных болезней, науке пока не известных.
То ли был уже пьян, то ли, как обычно, шутил. Если так, то можно и поддержать:
– А ты сам не пробовал приударить?
Он рассмеялся:
– Боже упаси! Я не фаталист! Даже у Артанова не хватило духу.
Прощаясь, шепнул совсем тихо, но с той же иронией:
– Девушка – мечта. Рискни – тогда и узнаешь!
Глава восьмая
Глава девятая
Чемпион Генштаба по лыжам, стрелок, сыроед-марафонец. Ему проскакать сорок два километра – в радость. По дороге срывал колосья пшеницы: пожевал – сыт. Себестоимость для жены – копейка. К тому же красавчик, говорун. Эта репутация беспечного человека позволила ему же самому как-то заметить:
– Парадокс, Дима. Но к выбору себе в жены очередной подруги я, кажется, подхожу с куда большей поспешностью, чем к выбору новых кроссовок!
Первые две, устав стирать его потные майки, терпели недолго; последняя вцепилась в загривок, как бультерьер.
– Милашка! Мечтает со своей мамашкой вывести меня в генералы!
– А ты?
– Мои мечты прозаичнее: пожить в удовольствие. Жизнь коротка!
Его артистичность не осталась для Артанова незамеченной. В свое время он предлагал ему освободившееся место адъютанта Устинова. Ответ очаровал: «Гладить брюки, обсиканные от старости по коленкам? Извиняйте, Виссарион Викторыч: я уж лучше пробегу лишние сто километров!».
Философ!
Сенека бы пустил слезу.
Год назад он перевелся с запасного пункта под Чеховом; вставал с соседскими петухами. Драма – приближающееся дежурство: чтобы не опоздать, заваливался спать у друзей или прямо в комнате отдыхающей смены. Когда звонила супруга, как мог, успокаивал; если, перезванивая, проверяла теща, уже упрекал:
– Мамуся, вы что! Сюда звонить нельзя – я ж на боевом дежурстве!
– А завтра?
– Завтра у нас ответственное партсобрание! Я выступаю с докладом – надо готовиться!
Врал виртуозно. Изобличен был случайно. Выкрутился бы и в этот раз, если бы своевременно узнал о письме, в котором с соблюдением всех форм анонимного жанра сообщалось жене, что он ночует у некой «дамы». В письме, начертанном печатными буквами, обратный адрес отсутствовал, но не трудно было догадаться об авторстве – им, скорее всего, была Зиночка, славившаяся розыгрышами, а о любовных связях, как и о последующих кознях, когда поклонники ее покидали, ходило немало самых веселых слухов.
«Кобель!» – кричала в тот вечер жена.
«Кобелина блудливый!» – вторила теща.
– Вот объясни, Дима, – не без улыбки сетовал Клюев, – она-то чего орет? У самой было три мужика – все сбежали. Может, ее трахнуть – тогда только заткнется?
Подозрения стали ужасней, когда участились авралы, ибо новый министр с красивой русской фамилией Соколов, едва заслушав первый доклад дежурного генерала, поинтересовался:
– А как обстоят дела с вашим новым залом? Обустроились?
– Никак нет! Но через месяц обязательно переедем!
Уже вешали тяжелые шторы, а электрики все еще ползали на карачках. У дверей каждое утро поджидали связисты. Паркетчик до ночи стучал за стеной то киянкой, то молотком. Дважды появлялись пожарные. Тоже елозили, проверяли. Наконец доложили: система настроена, в трубах фреон. Любое воспламенение – автоматически сработает датчик. Шесть секунд – и пожар ликвидирован: ноу-хау!
– Что? – переспросил Чапарьян.
– Ну… последнее слово прогресса, так сказать, – расшифровал подполковник с нависшим над галстуком вторым подбородком.
– Понятнее можешь?
– Все готово.
– Тогда нажимай свою кнопку!
Нажали.
Газ со свистом попер из щелей, из-под пола, из-под всех фальш-панелей. Обволакивая ботинки, подобрался через минуту к коленкам.
– Твою мать!!!
Оказалось, связисты, не найдя обозначенных в чертежах закладных, распилили трубопроводы и протянули в них свои кабели.
– Где эти сволочи? Где этот сиплый монтажник? – ревел бизоном пожарный. – Порву! Покусаю!.. Я его застрелю!
– Я тебя, протоплазма, сам застрелю! – кричал Чапарьян ему в самое ухо. – Боров вонючий! Ты что, решил мне всю смену угробить?..
– Газ безопасный, – уверял тот.
– Сунь тогда себе трубку в рот – я хочу посмотреть, козлина безмозглая, как ты закатишь свои мутные глазки!
Всю ночь выдергивали провода; снова долбили, сверлили; искрилась сварка. К утру вконец очумели: и смена, и связисты с пожарными. Дошло едва ли не до зуботычин.
– Обычный советский дурдом! – констатировал Тюрев. – Захочешь забыть – и не сможешь свой Байконур за два часа до старта «Востока». «Кролик» в капсуле, рапортует народу, клянется в верности партии и лично товарищу Брежневу, а мы все на мачтах: всё проверяем контакты. То одно не срабатывало, то замкнуло что-то другое. Кто-то стучал молотком, другой пинал лючок с надписью «Осторожно!». «Да кончай ты, Петрович: все равно не успеем!» – «Но ведь не срабатывает!» – «Сработает, когда надо, а завибрирует – слезай. Пусть нажимают на кнопку – авось пронесет!»
Посреди ностальгических фраз, трескотни телефона куда-то опять пропавшего Клюева можно услышать голос разгневанного Чапарьяна:
– Полетаев, подойди ж, наконец!
В этот миг только не торопиться – изобрази желание, рвение, чуть замедляясь в движении, пока кто-нибудь другой, более нервный, не схватит дребезжащую трубку. Кто первым схватил – у того и проблема, которую придется разгребать до утра, елозя по карте всю ночь: разрисовывать в деталях маршрут перемещения праздничных норвежских воздушных шаров. С пояснениями, справками – до тех пор, пока эти говняные шарики викингов попутный ветер не перенесет через границу Китая.
– Полетаев, ты что – заснул?
Действительно, задремал.
– Подойди к моему телефону, родимый. Первая приятная новость за смену!
Голос генерала Назарова, как из доброго детского сна:
– Квартира в Крылатском: тридцать два метра, кухня – восемь. Под балконом – улица маршала Устинова… Символично?
– Еще как!
– Берешь или опять будешь думать?
Кажется, вместе с Чапарьяном засмеялся на другом конце провода генерал, услышав ответ:
– Так точно!
– Так точно – что?
– Так точно: брать!
Помня о наставлениях, успел возблагодарить, услышав:
– Приятно… Хвалю!
Мне тоже было приятно. Смотровой ордер в то утро Клюев получал вместе со мной. От радости обещал, что напьется. Распоряжался за столом по-хозяйски. Услужливый Даниил припотел, мотаясь на кухню то за закусками, то за водкой. Потом и Серега Кубрин подошел, за ним – Тюрев. Геночка Клюев обещанье сдержал. Спустя два часа стучал ножом по тарелке, болтал бог весть о чем, призывая выпить то за славное советское воинство, то за партию коммунистов, то за отсутствующих дам. Даниил, явно видевший его в таком состоянии не единожды, лишь многозначительно улыбался. Когда в дверях появилась Марго, Тюрев встал, чтобы прикоснуться к руке. Ее сопровождал щекастый мужчина; лысина придавала внушительности. Сколько взглядов, лишь мельком скользнув по нему, устремлялись снова на спутницу.
Консьержка права: рядом с ней не останешься незамеченным.
А та, казалось, не обращала внимание. Слов было не разобрать, но жест Тюрева явно приглашал присоединиться к компании.
– Не сегодня, Володя! – сказала она.
За строгостью духов и наряда скрывалось что-то еще.
Но что?
Уходя, обернулась. С улыбкой, словно спрашивала у меня: «Ты немножко заинтригован?» – взгляд теплый, даривший надежду. Я почувствовал даже смущение, омытый чуть большим вниманием, чем другие.
С чего бы?..
Может, заинтересовалась?.. Любовница вроде Марго мне бы не помешала. Вот только удастся ли заставить потеплеть холодный взгляд, заставить столь красивые ручки обвить мою шею? Точно так же, как Лора, как девочки с тех полковых квартир, куда я наведывался вечерами?
Но все же кто этот хмурый спутник Марго – приятель, очередной любовник?..
В лице было что-то хищное, властное.
– Это Фохт! – сказал Тюрев, вернувшись за стол.
На любовника вроде бы не похож… Только откуда Петрович знает ее?
– Ее в Генштабе многие знают, – отвечал тот уклончиво. – Поспрашивай у Артанова: ее услуги дорогого стоят! Кадровику особенно. Только не западай: ее поцелуи опасны. Все ее любовники странным образом умирают! Иногда просто от гриппа, чаще – от диковинных болезней, науке пока не известных.
То ли был уже пьян, то ли, как обычно, шутил. Если так, то можно и поддержать:
– А ты сам не пробовал приударить?
Он рассмеялся:
– Боже упаси! Я не фаталист! Даже у Артанова не хватило духу.
Прощаясь, шепнул совсем тихо, но с той же иронией:
– Девушка – мечта. Рискни – тогда и узнаешь!
Глава восьмая
Комендант Василевский
Рисковать?
В генштабе? Когда за тобой наблюдают в сто глаз?
Сто первый – «топтун», очкарик. С недавних пор и он за спиной появился. По-моему, одноглазый. Или маскируется под него.
– Дима, это Генштаб, – успокаивал Тюрев. – Тут многих пасут. А уж нас, офицериков Центрального командного пункта, они обязаны проверять регулярно… Ты только в «интуристовские» кабаки не заглядывай, где иностранцы. Убедятся, что не заходишь, – через три дня отстанут. Затаись! Видишь, даже наш начальник Генштаба – и тот затаился.
Действительно, как только Соколов занял министерское кресло, маршал Ахромеев все реже стал покидать свой кабинет.
Почему – можно было только догадываться.
В полночь Чапарьян напоминал коменданту охраны:
– Игорек, не забудь доложить, как тронется ахромеевский лифт!
– Обижаете, Юрий Тиграныч. Только, если можно, откройте тайну: почему он стал так задерживаться – начал писать мемуары?
– Василевский, – назидательно произнес Чапарьян, – я понимаю, что ты по рождению инфицированный пехотинец, что ты девять лет провел в роте почетного караула. Стряхнул на плацу последние капли мозгов не только бойцам, но и себе. Не забывай, микроб: мои четырнадцать телефонов, включая домашний, не только прослушивают, но и пишут все двадцать четыре часа. Если не попрошу кого надо, распечатка всей твоей дури будет утром лежать у маршала на столе. Он тебя линчует за подобные речи!
– Уже.
– Что уже?
– Уже линчевал. С утра. Сначала орал на дежурного офицера – что не расписаны авторучки, одну даже кинул в него. Явно целился в лоб, но промахнулся. Потом стал шипеть на меня: видно, Соколов и пожаловался!.. Маршал любит вместо зарядки покататься на велосипеде. В трениках, в кепочке. Часовой у дачных ворот его выпустил. Пока тот совершал моцион, на пост заступил другой – молодой. Видит – дедушка подъезжает. Дальше все по уставу: «Стой – кто идет?» – «Я Соколов!». Ответ бойца, который видел министра только на фото и в форме, совсем не смутил: «А я – Воробьев!». Тот взвился: «Я – министр!». Дальше рассказывать не могу: буду ржать, как ржали все, кто допрашивал потом Воробьева. Не исключаю, что те, кто подслушивает вас, Юрий Тиграныч, тоже описаются от восторга, узнав, как пацан с автоматом, назвав Соколова «дедом», добавил: «Чеши!» и – послал.
– Куда?
– Туда в его деревне всех посылают! Крик – до небес. Тут еще телефоны, что у подушки, стали трезвонить: где министр, куда пропал? Разбудили супругу. Сами знаете, Мадам за словом в карман не полезет – тут же приказала все телефоны выбросить в коридор. Так что имейте в виду: захочется отрапортовать о срочном, к аппаратику могут не подойти – громкость звонков убавлена до писка армейской флейты… О-о – вот и доклад, Юрий Тиграныч: ахромеевский «ЗиЛ» вкатил во двор. Через пару минут маршал отчалит. Пожелал бы покойной ночи, да знаю – у вас таковых не бывает!
– Спасибо, Игорек, за ценную информацию. Я ведь, и правда, частенько докладываю обстановочку не ему, а ей. Рапортуйте, говорит она, я передам. Поначалу пытался взбрыкнуть, так она мне такое в ухо сказала, что с тех пор произношу только: «есть», «так точно», «доклад окончен, разрешите положить трубку?». А потом говорю гудкам: «Спасибо, Мадам, что не обидели!».
Молитвы Клюева до господа, видимо, не дошли: Черненко испустил дух в морозную ночь. Тут же затрещала «вертушка» дежурного генерала:
– Где министр?
– На даче.
– Срочно в Кремль!
– Позвольте полюбопытствовать, – в такие минуты Чапарьян – сама деликатность, – кто вызывает? Зачем? Да и вы сами – кто? Окажите любезность, назовите фамилию – я записываю.
На другом конце провода был обычный цэковский «шнурок», ночной сторож, как мы таких называли; по смущенному голосу – явно из молодых. С ними Тиграныч особо не церемонился:
– Наберите, любезный, двадцать шесть – двадцать восемь – и сами ему обо всем сообщите. Я ведь по ночам только войну объявляю, а если у вас в Кремле канализацию прорвало, это уж ваша забота – черпайте сами!
Оказалось, Шнурок уже дважды звонил: трубку на квартире не поднимают, на даче телефоны тоже молчат.
Если бы чапарьяновский мозг удалось втиснуть в американский компьютер, тот бы заработал в два раза быстрее:
– Тюрев, кто у министра сегодня на «чемодане»?
– Псарев.
– Не спит?
– Только что с ним разговаривал: трудится над кроссвордом. Кстати, как озеро в Южной Африке называется?
– Не юродствуй… Где он у них там сидит?
– В келье с видом на занесенную снегом теплицу.
– Есть вход к министру?
– Только с улицы, но он закрыт… Что, собственно, надо?
– Разбудить маршала, не потревожив бренное тельце супруги. Разбудить и доставить в Кремль. На каком этаже спальня?
– На втором… Плевое дело: там под окном дерево. Сейчас намекнем капитану второго ранга: Псарев, хочешь третью звезду на погон? И он через минуту будет висеть на ветке. Телепортация! Тук-тук: извините, товарищ маршал, вас в Кремль вызывают!.. Что – никак опять траурный марш?
– Поторопись: чекисты через полчаса отрубят все «кремлевские» телефоны!.. Клюев, не спи – опять, хорек, где-то по девкам мотался?.. Дима, сколько еще до подъема второй полусмены?
– Полчаса!
– Ладно, пусть дрыхнут, а то спросонья смеяться начнут. Вызывай для министра машину!
– Начальнику цэкапэ позвоните.
– Эва, про Мишагина я и забыл… браво, Дима! А ты, Тюрев, придумай пару деталей. Приври, как умеешь. Да позаковыристей! Чтобы я при докладе Ахромееву сумел красочно живописать подвиг будущего капитана первого ранга. Нам пустяк, а Псареву на всю жизнь радость – будет, что внукам рассказывать.
Нетерпение закончить поскорее ремонт и съехать наконец-то из комнатухи в общаге заставляло после дежурства обегать магазины, торопить рабочих. Вид из моего окошка – прелесть: Крылатские холмы, куполок старенькой церкви. Левитан отдыхает.
Расплачиваясь, покорил маляров чаевыми настолько, что те пришли на следующий день:
– Так сказать, командир – подправить дефекты! – произнес бригадир.
Но над письменным столом уже висели полки, на пороге валялись в обнимку Куприн с Мопассаном, журналы. От всего этого непохмелившимся мужикам стало так тесно, что они не знали, куда поставить ведро, к чему прислонить свои кисти. К тому же я уверял, что не имею претензий – все и так прекрасно! И только попросил перенести к другой стенке кровать, за которой поселился более спокойный сосед – поклонник Чайковского, скрашивавшего его старость.
На диванчик набросил плед из белоснежного меха. Чей мех, покупая, так и не понял. Но – длинный. Перед зеркалом появился крошечный пуфик на гнутых арабских ножках. С вензелем, похожим на герб.
Такая обстановка кому из девиц не понравится?
По квитанциям было потрачено больше двух тысяч. Проведя подсчеты, понял, что в ближайшее время должен спустить оставшиеся сбережения – последние девятьсот рублей. Если бы не помощь Чапарьяна, покупки вскоре пришлось бы приостановить до зарплаты.
Он приехал с женой. Водитель внес коробки, пакеты, корзинку. Подумал – с вином. Сбрасывая платок, Регина Олеговна произнесла: «Оп-ля!» – и через секунду белое пушистое существо уже висело под потолком – на шторе.
– Айвенго! – рассмеялась она, представляя героя. – Породистый. Долго думала, что бы тебе подарить. А вот увидела и влюбилась. Глазки-то у него посмотри какие: голубенькие – как у меня!
Глазки у нее действительно – прелесть. Как и повадки. Явно не крестьянских кровей. Иногда как бы случайно задевала под столом мою ногу. Так бывало и раньше. Не знаю, по какой причине Тиграныч расстался с первой женой, но почему выбрал ее, было понятно. Не докучает, не пилит. Идеальная пара, не обременяющая друг друга ничем. Ей рядом с ним хорошо, ему – тоже. Удобно.
– Дима, не верь бабам. Кошкам – особенно! – шутил генерал от хорошего настроения. – Регина просто от него избавляется. Он сикает в мой ботинок, жрет перчатки. Стоит зайти в дом, взлетает на ковер и висит – ждет. Ждет, сукин сын, одного: когда я, накрывшись речью Генсека, засну на диване. Тут же бросается мне на рожу. Пока не пойму: то ли Горбачева так ненавидит, то ли меня.
– Тиграныч, тебя, – хохотала она. – Ты же мой Тигр, конкурент. Значит – соперник!
– А Дима?
– Он холостяк. Холостяки понимают друг друга. Митя, дай слово, что ты его не кастрируешь!
Так меня редко кто называл.
В начале весны, когда Айвенго догрызал второй тапок, пришло письмо от Ларисы. Слегка подтрунивая, удивлялась, что я еще не фельдмаршал; далее благодарила за бандероль, за подарки. Узнав, что она снова в Москве, почувствовал, как просыпается старое чувство.
Не виделись давно. Несмотря на огромные клипсы, она мало изменилась с тех пор. В первый же вечер призналась, что едва сводит концы с концами. Тем не менее была одета как прежде – шикарно. Ей приходилось подрабатывать теперь переводами. Вечерами писала рецензии для киножурнала. Чтобы дострочить статью, нужно было успеть в госфильмфонд. Предлагала механику любую цену за окошечко его кинобудки с видом на «Сладкую жизнь». То ли Феллини, то ли какой-то еще итальянец. Я предложил ей взамен свой диван, «Соблазненную и покинутую» – на кассете. И в духе сюжета – более близкие отношения.
Чуть смутилась.
Впервые.
Но приняла.
Дурачились до утра, едва не запутавшись в простынях. Ей все было мало. Наконец откинулась на подушки:
– Насытилась на месяц вперед!
Тюрбан на голове – это все, в чем появилась из ванной. Капельки на плечах искрились.
Наяда!
Открыла фрамугу, села на подоконник, попросила вина.
– Только белого. И брось льдышечку. Нет, лучше две… Не забыл?
Ей нравилось обсасывать, а потом слушать, как они звенят, ударяясь о стенки бокала.
Запах распускающихся листьев напомнил первое свидание.
– У тебя сейчас кто-то есть? – спросил я.
– Сейчас?.. Сейчас – только ты.
Засмеялась.
И я почти развеселился при мысли: как бы удивила, если бы ответила искренно.
Дальше тоже вполне предсказуемо, как в тех фильмах, о которых строчила рецензии. Поцелуй на перроне, улыбка в окне: «Как-нибудь позвоню!».
– Звони!
Прислушиваясь к стуку колес, неожиданно представил себя рядом не с ней, а с Марго. От одной только мысли испытал почему-то смущение. Можно было признаться, но не хотел: с тех пор, как увидел, стал часто думать о ней. Был уверен – во всяком случае, я себя уверял: я не был в нее влюблен.
Заинтригован?..
Да.
Ее необычностью.
И был бы счастлив ее соблазнить. Воображение, которое все извращает, добавляло детали. Их становилось все больше. С ними иногда засыпал.
Наутро разве что вспомнишь?
А вот на дежурстве, в полночь, стоило только смежить веки – она.
Тут как тут.
Боже правый, а почему она без одежд?
Любовь в сновидениях, конечно, мираж. Но не миражно ли все, что ты испытываешь наяву? Не по качеству – хотя бы по ощущениям?
Пусть даже и не влюблен. Тогда почему воображение так заботливо вскармливает мои сны?
В генштабе? Когда за тобой наблюдают в сто глаз?
Сто первый – «топтун», очкарик. С недавних пор и он за спиной появился. По-моему, одноглазый. Или маскируется под него.
– Дима, это Генштаб, – успокаивал Тюрев. – Тут многих пасут. А уж нас, офицериков Центрального командного пункта, они обязаны проверять регулярно… Ты только в «интуристовские» кабаки не заглядывай, где иностранцы. Убедятся, что не заходишь, – через три дня отстанут. Затаись! Видишь, даже наш начальник Генштаба – и тот затаился.
Действительно, как только Соколов занял министерское кресло, маршал Ахромеев все реже стал покидать свой кабинет.
Почему – можно было только догадываться.
В полночь Чапарьян напоминал коменданту охраны:
– Игорек, не забудь доложить, как тронется ахромеевский лифт!
– Обижаете, Юрий Тиграныч. Только, если можно, откройте тайну: почему он стал так задерживаться – начал писать мемуары?
– Василевский, – назидательно произнес Чапарьян, – я понимаю, что ты по рождению инфицированный пехотинец, что ты девять лет провел в роте почетного караула. Стряхнул на плацу последние капли мозгов не только бойцам, но и себе. Не забывай, микроб: мои четырнадцать телефонов, включая домашний, не только прослушивают, но и пишут все двадцать четыре часа. Если не попрошу кого надо, распечатка всей твоей дури будет утром лежать у маршала на столе. Он тебя линчует за подобные речи!
– Уже.
– Что уже?
– Уже линчевал. С утра. Сначала орал на дежурного офицера – что не расписаны авторучки, одну даже кинул в него. Явно целился в лоб, но промахнулся. Потом стал шипеть на меня: видно, Соколов и пожаловался!.. Маршал любит вместо зарядки покататься на велосипеде. В трениках, в кепочке. Часовой у дачных ворот его выпустил. Пока тот совершал моцион, на пост заступил другой – молодой. Видит – дедушка подъезжает. Дальше все по уставу: «Стой – кто идет?» – «Я Соколов!». Ответ бойца, который видел министра только на фото и в форме, совсем не смутил: «А я – Воробьев!». Тот взвился: «Я – министр!». Дальше рассказывать не могу: буду ржать, как ржали все, кто допрашивал потом Воробьева. Не исключаю, что те, кто подслушивает вас, Юрий Тиграныч, тоже описаются от восторга, узнав, как пацан с автоматом, назвав Соколова «дедом», добавил: «Чеши!» и – послал.
– Куда?
– Туда в его деревне всех посылают! Крик – до небес. Тут еще телефоны, что у подушки, стали трезвонить: где министр, куда пропал? Разбудили супругу. Сами знаете, Мадам за словом в карман не полезет – тут же приказала все телефоны выбросить в коридор. Так что имейте в виду: захочется отрапортовать о срочном, к аппаратику могут не подойти – громкость звонков убавлена до писка армейской флейты… О-о – вот и доклад, Юрий Тиграныч: ахромеевский «ЗиЛ» вкатил во двор. Через пару минут маршал отчалит. Пожелал бы покойной ночи, да знаю – у вас таковых не бывает!
– Спасибо, Игорек, за ценную информацию. Я ведь, и правда, частенько докладываю обстановочку не ему, а ей. Рапортуйте, говорит она, я передам. Поначалу пытался взбрыкнуть, так она мне такое в ухо сказала, что с тех пор произношу только: «есть», «так точно», «доклад окончен, разрешите положить трубку?». А потом говорю гудкам: «Спасибо, Мадам, что не обидели!».
Молитвы Клюева до господа, видимо, не дошли: Черненко испустил дух в морозную ночь. Тут же затрещала «вертушка» дежурного генерала:
– Где министр?
– На даче.
– Срочно в Кремль!
– Позвольте полюбопытствовать, – в такие минуты Чапарьян – сама деликатность, – кто вызывает? Зачем? Да и вы сами – кто? Окажите любезность, назовите фамилию – я записываю.
На другом конце провода был обычный цэковский «шнурок», ночной сторож, как мы таких называли; по смущенному голосу – явно из молодых. С ними Тиграныч особо не церемонился:
– Наберите, любезный, двадцать шесть – двадцать восемь – и сами ему обо всем сообщите. Я ведь по ночам только войну объявляю, а если у вас в Кремле канализацию прорвало, это уж ваша забота – черпайте сами!
Оказалось, Шнурок уже дважды звонил: трубку на квартире не поднимают, на даче телефоны тоже молчат.
Если бы чапарьяновский мозг удалось втиснуть в американский компьютер, тот бы заработал в два раза быстрее:
– Тюрев, кто у министра сегодня на «чемодане»?
– Псарев.
– Не спит?
– Только что с ним разговаривал: трудится над кроссвордом. Кстати, как озеро в Южной Африке называется?
– Не юродствуй… Где он у них там сидит?
– В келье с видом на занесенную снегом теплицу.
– Есть вход к министру?
– Только с улицы, но он закрыт… Что, собственно, надо?
– Разбудить маршала, не потревожив бренное тельце супруги. Разбудить и доставить в Кремль. На каком этаже спальня?
– На втором… Плевое дело: там под окном дерево. Сейчас намекнем капитану второго ранга: Псарев, хочешь третью звезду на погон? И он через минуту будет висеть на ветке. Телепортация! Тук-тук: извините, товарищ маршал, вас в Кремль вызывают!.. Что – никак опять траурный марш?
– Поторопись: чекисты через полчаса отрубят все «кремлевские» телефоны!.. Клюев, не спи – опять, хорек, где-то по девкам мотался?.. Дима, сколько еще до подъема второй полусмены?
– Полчаса!
– Ладно, пусть дрыхнут, а то спросонья смеяться начнут. Вызывай для министра машину!
– Начальнику цэкапэ позвоните.
– Эва, про Мишагина я и забыл… браво, Дима! А ты, Тюрев, придумай пару деталей. Приври, как умеешь. Да позаковыристей! Чтобы я при докладе Ахромееву сумел красочно живописать подвиг будущего капитана первого ранга. Нам пустяк, а Псареву на всю жизнь радость – будет, что внукам рассказывать.
Нетерпение закончить поскорее ремонт и съехать наконец-то из комнатухи в общаге заставляло после дежурства обегать магазины, торопить рабочих. Вид из моего окошка – прелесть: Крылатские холмы, куполок старенькой церкви. Левитан отдыхает.
Расплачиваясь, покорил маляров чаевыми настолько, что те пришли на следующий день:
– Так сказать, командир – подправить дефекты! – произнес бригадир.
Но над письменным столом уже висели полки, на пороге валялись в обнимку Куприн с Мопассаном, журналы. От всего этого непохмелившимся мужикам стало так тесно, что они не знали, куда поставить ведро, к чему прислонить свои кисти. К тому же я уверял, что не имею претензий – все и так прекрасно! И только попросил перенести к другой стенке кровать, за которой поселился более спокойный сосед – поклонник Чайковского, скрашивавшего его старость.
На диванчик набросил плед из белоснежного меха. Чей мех, покупая, так и не понял. Но – длинный. Перед зеркалом появился крошечный пуфик на гнутых арабских ножках. С вензелем, похожим на герб.
Такая обстановка кому из девиц не понравится?
По квитанциям было потрачено больше двух тысяч. Проведя подсчеты, понял, что в ближайшее время должен спустить оставшиеся сбережения – последние девятьсот рублей. Если бы не помощь Чапарьяна, покупки вскоре пришлось бы приостановить до зарплаты.
Он приехал с женой. Водитель внес коробки, пакеты, корзинку. Подумал – с вином. Сбрасывая платок, Регина Олеговна произнесла: «Оп-ля!» – и через секунду белое пушистое существо уже висело под потолком – на шторе.
– Айвенго! – рассмеялась она, представляя героя. – Породистый. Долго думала, что бы тебе подарить. А вот увидела и влюбилась. Глазки-то у него посмотри какие: голубенькие – как у меня!
Глазки у нее действительно – прелесть. Как и повадки. Явно не крестьянских кровей. Иногда как бы случайно задевала под столом мою ногу. Так бывало и раньше. Не знаю, по какой причине Тиграныч расстался с первой женой, но почему выбрал ее, было понятно. Не докучает, не пилит. Идеальная пара, не обременяющая друг друга ничем. Ей рядом с ним хорошо, ему – тоже. Удобно.
– Дима, не верь бабам. Кошкам – особенно! – шутил генерал от хорошего настроения. – Регина просто от него избавляется. Он сикает в мой ботинок, жрет перчатки. Стоит зайти в дом, взлетает на ковер и висит – ждет. Ждет, сукин сын, одного: когда я, накрывшись речью Генсека, засну на диване. Тут же бросается мне на рожу. Пока не пойму: то ли Горбачева так ненавидит, то ли меня.
– Тиграныч, тебя, – хохотала она. – Ты же мой Тигр, конкурент. Значит – соперник!
– А Дима?
– Он холостяк. Холостяки понимают друг друга. Митя, дай слово, что ты его не кастрируешь!
Так меня редко кто называл.
В начале весны, когда Айвенго догрызал второй тапок, пришло письмо от Ларисы. Слегка подтрунивая, удивлялась, что я еще не фельдмаршал; далее благодарила за бандероль, за подарки. Узнав, что она снова в Москве, почувствовал, как просыпается старое чувство.
Не виделись давно. Несмотря на огромные клипсы, она мало изменилась с тех пор. В первый же вечер призналась, что едва сводит концы с концами. Тем не менее была одета как прежде – шикарно. Ей приходилось подрабатывать теперь переводами. Вечерами писала рецензии для киножурнала. Чтобы дострочить статью, нужно было успеть в госфильмфонд. Предлагала механику любую цену за окошечко его кинобудки с видом на «Сладкую жизнь». То ли Феллини, то ли какой-то еще итальянец. Я предложил ей взамен свой диван, «Соблазненную и покинутую» – на кассете. И в духе сюжета – более близкие отношения.
Чуть смутилась.
Впервые.
Но приняла.
Дурачились до утра, едва не запутавшись в простынях. Ей все было мало. Наконец откинулась на подушки:
– Насытилась на месяц вперед!
Тюрбан на голове – это все, в чем появилась из ванной. Капельки на плечах искрились.
Наяда!
Открыла фрамугу, села на подоконник, попросила вина.
– Только белого. И брось льдышечку. Нет, лучше две… Не забыл?
Ей нравилось обсасывать, а потом слушать, как они звенят, ударяясь о стенки бокала.
Запах распускающихся листьев напомнил первое свидание.
– У тебя сейчас кто-то есть? – спросил я.
– Сейчас?.. Сейчас – только ты.
Засмеялась.
И я почти развеселился при мысли: как бы удивила, если бы ответила искренно.
Дальше тоже вполне предсказуемо, как в тех фильмах, о которых строчила рецензии. Поцелуй на перроне, улыбка в окне: «Как-нибудь позвоню!».
– Звони!
Прислушиваясь к стуку колес, неожиданно представил себя рядом не с ней, а с Марго. От одной только мысли испытал почему-то смущение. Можно было признаться, но не хотел: с тех пор, как увидел, стал часто думать о ней. Был уверен – во всяком случае, я себя уверял: я не был в нее влюблен.
Заинтригован?..
Да.
Ее необычностью.
И был бы счастлив ее соблазнить. Воображение, которое все извращает, добавляло детали. Их становилось все больше. С ними иногда засыпал.
Наутро разве что вспомнишь?
А вот на дежурстве, в полночь, стоило только смежить веки – она.
Тут как тут.
Боже правый, а почему она без одежд?
Любовь в сновидениях, конечно, мираж. Но не миражно ли все, что ты испытываешь наяву? Не по качеству – хотя бы по ощущениям?
Пусть даже и не влюблен. Тогда почему воображение так заботливо вскармливает мои сны?
Глава девятая
Шереметьево – 3
Я согласен с Раевским. Можно сколь угодно тщательно прописывать на холсте листики ясеня, вплоть до жилки, однако полуобнаженная дева все же для глаза приятнее. Для сновидений – особенно.
Именно полуобнаженная.
Для игры воображения, говорил Стас.
– Заметь: перед елкой с медведями люди не тормозят, а вот перед «Данаей» – толпа!
Эстет.
Ему дали полк под Грозным. Писал, что он там, как блоха под хвостом у собаки. «Еще пара лет и нам тут – кранты: правоверные не за “Правдой” в киоски идут, не за тем, что брешут с экрана, а – к мулле. Там для них – правда. Эфиоп, поверь: чтобы этих абреков унять и привести снова в чувство, скоро буду нужен не я, а три дивизии басмачей. Или – новый Ермолов».
В телевизоре – говорящая голова: Юрий Бондарев тарахтел о своем новом романе, рассуждал о высоких материях. Сам себе казался, наверно, и Толстым, и Спинозой.
Глядя на маразматичное личико, почему-то хотелось помечтать о Данае. Или о вечном. Если сидишь на партийном собрании – тем более.
– Перестроиться или погибнуть! – восклицал секретарь Басаргин.
«Прохиндюнчик» – называл его Тюрев.
Плутоватое личико. В глазках – как бы побольше урвать. Насекомое с клейкими лапками. Поздоровался – тут же платочком протри, чтобы не прилипла зараза.
Иной раз на сборище появлялся другой балабол, ублажавший зал обещаниями, поражавший даже циников своим вдохновением – картинами будущих достижений. Соперничество влезавших на трибуну юродивых превратилось в бедствие. Вечером Басаргин уже агитировал заступившую на боевое дежурство смену.
Со словами: «Больше не могу – достал!» Клюев закатывал карие глазки, отдаваясь мечтам – иным сексуально окрашенным иллюстрациям юного коммуниста.
Не тут-то было: Тюрев-то еще не заснул.
– Я вот, товарищ Басаргин, полночи конспектировал речь Горбачева, – говорил он, артистично подражая голосу Лигачева, – потом почитал разъяснения в «Коммунисте», но так и не понял: он-то вот ускорился – и видно куда. А нам-то чего ради?
– Тюрев!
– Да, Лев Леопольдыч: я – Тюрев, лояльнейший коммунист. Но если вы говорите о гласности, тогда поясните: чуть ускорились – и водка куда-то с прилавков пропала. Яйца – тоже. Что, с петухами беда или – с курами? Может, Лев Леопольдыч, кому-то из них подсказать, чтобы тоже ускорились?
– Тюрев!
– Да, Лев Леопольдыч, это я так, чтоб понять. Чтоб потом, как агитатор, мог разъяснить кое-что в магазине людям!
После встречи Горбачева в Рейкьявике с Рейганом можно было услышать и голос Штыхно. Старик скромно усаживался на галерке с такими же замшелыми валунами, как сам.
– Ты представляешь, Иваныч, этот лысый засранец сдает американцам все – все самое лучшее, в том числе «Сатану» с «Воеводой»!
– Все, над чем мы горбатились! – говорил другой.
– Он лижет их всюду – америкосы устали уже от его слюней подтираться!
Именно полуобнаженная.
Для игры воображения, говорил Стас.
– Заметь: перед елкой с медведями люди не тормозят, а вот перед «Данаей» – толпа!
Эстет.
Ему дали полк под Грозным. Писал, что он там, как блоха под хвостом у собаки. «Еще пара лет и нам тут – кранты: правоверные не за “Правдой” в киоски идут, не за тем, что брешут с экрана, а – к мулле. Там для них – правда. Эфиоп, поверь: чтобы этих абреков унять и привести снова в чувство, скоро буду нужен не я, а три дивизии басмачей. Или – новый Ермолов».
В телевизоре – говорящая голова: Юрий Бондарев тарахтел о своем новом романе, рассуждал о высоких материях. Сам себе казался, наверно, и Толстым, и Спинозой.
Глядя на маразматичное личико, почему-то хотелось помечтать о Данае. Или о вечном. Если сидишь на партийном собрании – тем более.
– Перестроиться или погибнуть! – восклицал секретарь Басаргин.
«Прохиндюнчик» – называл его Тюрев.
Плутоватое личико. В глазках – как бы побольше урвать. Насекомое с клейкими лапками. Поздоровался – тут же платочком протри, чтобы не прилипла зараза.
Иной раз на сборище появлялся другой балабол, ублажавший зал обещаниями, поражавший даже циников своим вдохновением – картинами будущих достижений. Соперничество влезавших на трибуну юродивых превратилось в бедствие. Вечером Басаргин уже агитировал заступившую на боевое дежурство смену.
Со словами: «Больше не могу – достал!» Клюев закатывал карие глазки, отдаваясь мечтам – иным сексуально окрашенным иллюстрациям юного коммуниста.
Не тут-то было: Тюрев-то еще не заснул.
– Я вот, товарищ Басаргин, полночи конспектировал речь Горбачева, – говорил он, артистично подражая голосу Лигачева, – потом почитал разъяснения в «Коммунисте», но так и не понял: он-то вот ускорился – и видно куда. А нам-то чего ради?
– Тюрев!
– Да, Лев Леопольдыч: я – Тюрев, лояльнейший коммунист. Но если вы говорите о гласности, тогда поясните: чуть ускорились – и водка куда-то с прилавков пропала. Яйца – тоже. Что, с петухами беда или – с курами? Может, Лев Леопольдыч, кому-то из них подсказать, чтобы тоже ускорились?
– Тюрев!
– Да, Лев Леопольдыч, это я так, чтоб понять. Чтоб потом, как агитатор, мог разъяснить кое-что в магазине людям!
После встречи Горбачева в Рейкьявике с Рейганом можно было услышать и голос Штыхно. Старик скромно усаживался на галерке с такими же замшелыми валунами, как сам.
– Ты представляешь, Иваныч, этот лысый засранец сдает американцам все – все самое лучшее, в том числе «Сатану» с «Воеводой»!
– Все, над чем мы горбатились! – говорил другой.
– Он лижет их всюду – америкосы устали уже от его слюней подтираться!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента