- Рисуй! - радостно согласился я. Фотографий моих много, но чтобы кто рисовал меня - ни-ни.
- Давай альбом, линейку и карандаш.
Я все ему представил, натянул штаны и сел торжественно, как саблю проглотил.
- Так, - сказал Борька азартно. - Начнем... Только ты помягче-помягче рожу, я ведь не бить тебя собираюсь... Во-о!..
Он засек расстояние между моими глазами - отметил в альбоме, определил длину носа - занес, прикинул, сколько от носа до подбородка засек и, довольно крякнув, с любопытством уставился на пустой лист.
- Ты рисуешь или выкройку для намордника мне делаешь? - спросил я.
- Хочешь быть похожим?
- Хочу.
- Ну, и не мешай!
И зажал мне губы линейкой, измеряя поле между носом и верхней губой. Потом пошла ширина рта, высота ушей, размах лба - и все это отмечалось. Потом Борька задумался - не пропустил ли какого-нибудь измерения.
- Язык не надо? - напомнил я.
- И так знаю, что он у тебя длинный... А вот ширина носа по ноздрям пригодится.
После этого Борька отложил линейку и принялся увязывать все мои размеры, задрав альбом так, чтобы я ничего не видел, и скача взглядом с меня на лист.
- Скоро? - устав позировать, спросил я.
- Молчи, я как раз рот рисую... Ох, и ротик у тебя!.. Не швыркай носом, кривым получишься!
Наконец, минут через пятнадцать он гордо вручил мне альбом. Я взял его, не сдерживая улыбки, глянул и нахмурился - на меня с листа глядела какая-то египетская мумия, с пустыми глазницами, без штрихов и теней, обведенная одной бледной линией.
- Это кто - я?
- А кто же!.. Чей чубчик?
- Чубчик-то вроде мой, но... - Я приближал портрет, удалял, выпучивал глаза, щурился, косился одним глазом - ничего не нашел, никакого сходства и со вздохом заключил: - Извини, Боб, но это седьмая вода на киселе.
Борька нервно дернул губами, выхватил у меня альбом и отвел его дальше.
- Ну?.. Вылито! - заявил он.
- Где же вылито?.. Нос-то кривой!
- Я говорил: не швыркай! Дошвыркался!
- А уши?.. Что я, и ушами швыркал - одно выше другого и разные!
- Да что ты понимаешь? - возмутился Борька и тут же снисходительно объяснил: - Вообще-то у тебя, Гусь, мелкие черты лица, трудно рисовать. Вот погоди, Славку нарисую - увидишь. У него морда здоровая - хорошо измерять.
- Он тебе измерит!.. Ну, ладно, Боб, спасибо и за это! - сказал я миролюбиво и сунул альбом в стол.
Борька, сияя, подхватил листовку и с хрустом тряхнул ее. Черные стихи, красная рожа - замечательно, но чего-то тут не хватало.
- А подпись-то? - спохватился я. - Подписи нет!.. Слушай, Боб, подпиши "СЧ"!
- Сыч?.. Это что, твой псевдоним?
- Не сыч, а просто "СЧ", то есть "Союз Четырех"!
- Каких четырех?.. А-а, ты вон о чем! Давай!.. Союз так союз! Четырех так четырех!
И внизу на границе стихов и рисунка Борька крупно вывел две красные буквы - СЧ. Теперь в листовке было все: кто, кого и зачем - хоть на выставку! Мы взяли кнопки и, не заскакивая к Афонину, который собирался сегодня в больницу лечить зубы, побежали к Юркиному дому.
Листовку прикололи к забору с уличной стороны. Выглядела она захватывающе! Повертевшись вокруг да около и повосторгавшись, мы убежали, потирая руки и покрякивая от нетерпения. Было такое чувство, словно мы поставили жерлицу на щуку и теперь осталось только ждать, когда она попадется. Сперва казалось, что щука шастает рядом и хапнет живца, едва мы уйдем, но минут через пятнадцать "жерлица" была еще не тронутой, и мы поняли, что все на так-то просто.
Второй раз мы не проверяли дольше, но и здесь листовка уцелела, лишь возле нее мы застали старика с тростью и в очках, надвинутых на лоб.
- Что, дедушка? - спросил я.
- Смотрю вот, - бодро ответил он. - Думал, какого пьяницу продернули, а тут непонятно кого... Но тоже, видать, хорош, раз публично повесили.
- Хорош! - сказал Борька.
Приближалось обеденное время, когда Борьке нужно было ехать обедать к отцу в мастерскую, а мне - разогревать приготовленную мамой еще с вечера еду, и я спросил:
- Дедушка, у вас есть часы?
- Часы? - удивился дед. - К-к-какие часы?
- Да любые, лишь бы время. Ручные.
Старик опустил очки, тревожно глянул на нас, на пустынный тротуар и робко ответил:
- Ручных н-нету.
- Ну, карманные - все равно.
Неожиданно старик попятился, оборонительно подняв трость и бормоча:
- Карманные?.. А з-зачем карманные?.. Карманные д-дома, - он попятился до угла палисадника и, осмелев, крикнул оттуда: - Я вам покажу часы, шпана этакая! Я вам дам время! - И стремительно заковылял прочь.
- Псих! - фыркнул Борька.
- Не псих, а опытный. Видать, на каких-то мымр натыкался... Собаки, даже взрослые шарахаются от них. Виси, виси! - пригрозил я портрету.
Время мы узнали у парочки, которая остановилась у куста, лезшего через забор, поболтать. Было без десяти час, и, охнув, мы бросились по своим делам.
За обедом я много и громко пустомелил, суетился, все подавал маме и отцу, наливал им чаю из самовара, а перед глазами так и маячил Блин: вот он натыкается на листовку, узнает себя, надвигает кепку на брови, читает и с рыком, садя занозы под ногти, сдирает вдруг ватман с шершавого забора!.. Родители уже наелись и ушли, а я, расфантазировавшись, доканчивал только тефтели. Потом чай швырк-швырк - скорей!
Стукнула дверь. Я оглянулся и обмер - Юрка Бобкин.
- Ты один? - нахально спросил он.
- Один, - пораженно ответил я.
Он кому-то хозяйски махнул рукой, и в сени со стуком ввалились Блин, Кока-Кола и Дыба. Дверь они заперли на крючок. Разжав челюсти, но не размыкая губ, так что недожеванная баранка повисла у меня во рту в состоянии невесомости, я поднялся и стал шарить позади себя, почему-то решив, что табуретка приклеилась к штанам.
Не столько задирая голову, сколько изгибаясь сам, Блин осмотрел нашу странную раздевалку, со сплетением труб у потолка, с толстым канализационным стояком, и по плечи высунулся в кухню, держа одну руку за спиной.
- Подкрепляешься? - спросил он, оглядывая кухню.
Я принялся медленно дожевывать баранку, бешено ища спасение. На улицу сквозь них не пробиться; в туалет не заскочить - он на защелке и открывается наружу, пока возишься - схватят; орать и звать на помощь стыдно, да если кто и придет - заперто. Значит, все - исколотят так, что никакая больница не примет, как и грозил Юрка.
Блин вдруг увидел свое отражение в самоваре, который стоял на столе сразу за косяком, осклабился и даже прихорошился, поправив кепку.
- Шик моде-ерн! - довольно протянул он, перекидывая на меня еще теплый взгляд. - Не бойся, Гусь, бить не будем, если, конечно, договоримся по-джентльменски.
С арбузной улыбкой он вывел из-за спины руку. В руке была свернутая трубочкой листовка. Я вздрогнул, значит, вон почему они явились, значит, все шло так, как я и воображал. Не воображал, а прямо по телевизору смотрел. Но почему ко мне?
- Твоя работа? - спросил Блин, сбросив улыбку и резко расправив ватман.
- Что?
- Вот это! - Он тряхнул листовку.
- Что это?.. Там много.
- А-а, уточняешь? Не один, значит, трудился?.. Ну, стихи - твои?
- Его-его! - крикнул Юрка. - Я знаю, только он пишет стихи!
- Замолчь... Твои?
- Мои.
- А рисунок?
Я чуть помедлил и сказал:
- Тоже мой.
- А это что внизу, что за "СЧ"?
- Это... мое дело, - ответил я, потихоньку набираясь мужества.
Приятели Блина зашумели, мол, это шифровка, и посыпали разгадки "счастливый человек", "санитарная часть", "суд честных". Блин шевельнул кожей на голове, отчего кепка его дернулась, и все замолчали.
- Ладно, твое так твое, - сказал вожак. - Перейдем к нашему... Ты, Гусь, мозгастый парень, нам такого не хватает, и я пожал бы тебе руку, если бы это было не обо мне... Но это обо мне, и руку я тебе жать не буду. Я тебе, Гусь, зажму горло, - прохрипел он, - если ты не разорвешь свою мазню на мелкие клочья, не попросишь у меня прощения при всем этом народе, - не оборачиваясь, он оттопыренным большим пальцем указал назад, через плечо, - и не выложишь камеры.
- Камер у меня нет, - живо ответил я.
- Врет, Блин, у него! - торопливо вмешался Юрка. - Чего, Гусина, врешь, я же сам видел, как вы со Славкой скатывали!
- Ладно, камеры потом, - остановил Блин. - А пока рви. - И он протянул мне листовку.
Я машинально взял ее... Вот уж не думал, что за стихи мне придется расплачиваться, и так быстро. Но ведь в них - правда, правда нашей победы! И в Борькином рисунке - правда! Почему же я должен рвать эту правду и просить за нее прощения?
- Ну! - подхлестнул Блин. - У нас мало времени.
А за ним выжидательно теснились ухмыляющиеся рожи, готовые ухмыльнуться еще подлее. Нет, я им не дам повода! Я подал листовку обратно и, чувствуя, что вот-вот навернутся слезы, не проговорил, а прошептал:
- Не буду.
- Ха! - воскликнул Блин. - Слышите? Он не будет рвать!.. А я, думаешь, буду терпеть?.. Ты мог нарисовать его, его и его, - он перетыкал пальцем всех своих холуев, - мне плевать, по личных оскорблений я не терплю!.. Я еще с прошлого раза натерпелся так, что сыт, а вы новых подкидываете!.. Ладно, шик модерн, рви без прощения!
- Не буду, - повторил я, качая головой.
- Будешь!.. Дыба, Юрок! - коротко приказал он.
Выступили Бобкин и тот коротыш, которого массажировал на земле Борька. Они, видно, знали, что делать, и молча двинулись ко мне. Я попятился, как щитом, прикрываясь листовкой и соображая, где же самый дальний угол... В родительском тупике, за дезкамерой. За. А если - на дезкамеру?.. Жар охватил меня при этой мысли, и ко мне мигом вернулось все: уверенность, сила и расчетливость. Я сразу увидел нашу стычку на пять ходов вперед и замер в дверях спальни. Юрка тоже остановился, но Дыба оттолкнул его, бросился на меня. Я отпрыгнул, уронив перед собой стул поперек прохода. Невезучий Дыба запнулся, как и в прошлый раз, и шмякнулся на пол. Юрка, метнувшийся следом, упал на него, а я тут же очутился на дезкамере.
- Что, съели? - крикнул я пацанам, когда они, расчистив в дверях завал, ошеломленно уставились на меня.
- У него же там камеры! - просияв, сказал Юрка.
- Конечно! - поддразнил я. - У меня тут всего полно! Может быть, тебе, Юрок, правый карман дать? Лезь без очереди! По знакомству! - Я нервно хохотнул. Добро пожаловать, Блин Оладьевич! Говоришь, у вас мозгов не хватает? Подставляй свою драгоценную голову, добавлю, поварешкой начерпаю!
- Ну, Гусь, не я буду, если не ощиплю тебя сегодня! - взъярился Блин.
Он рыскнул вправо, влево, ища, наверное, какую-нибудь подставку, но, ничего не найдя, полез по болтам, велев подстраховать его. А я подтянул тюк ваты, замотанный в простыню, и едва над дезкамерным горизонтом мелькнули руки Блина, столкнул этот тюк. Он был тяжелым. Он сшиб атамана и повалил всю шайку, окутав их пылью.
- Получили? - торжествовал я. - Кому мало, подходи за добавкой!
Отплевываясь и ругаясь, Блин приказал:
- Диван!
И осаждающий вцепился в вокзальный диван, подтаскивая его к моей крепости. А я лихорадочно оглядывал дезкамерное хозяйство - чем же лучше обороняться. Жаль, отец гитару снял, а то бы я их гитарой! Можно, конечно, и шахматной доской, можно и самими фигурами, они со свинцом, как пули, можно, в конце концов, и новогодними игрушками, но это напоследок, а пока... И я плотно ухватился за конец скатанного в рулон ковра с "тремя богатырями" внутри. Теперь и нас четверо! "Союз Четырех" действует! Ну, родненькие богатыри, не подведите своего братишку!
И только Блины вскочили на диван и кинулись на штурм по всему фронту, я как давай махать ковром, словно палицей, над их головами, как давай низвергать на них тучи пыли, и атака белых снова захлебнулась.
Блин пошел на переговоры:
- Гусь, гони камеры, и мы уйдем, не тронем тебя!.. Даю слово, если хочешь!
Придержав ковер на кромке, задыхаясь в пыли, я устало ответил:
- Нет у меня камер.
- А там?
- Нету.
- Дай взглянуть.
- Взгляни.
Блин пружинисто взметнулся и лег грудью на край дезкамеры, поводя сощуренными глазами. Ничего не обнаружив, он присвистнул и спросил:
- А где они?
Меня так и подмывало без лишних слов врезать ему ковром по уху, но он был парламентером, и я ответил, не юля:
- В гараже... Мы их обратно стаскали.
- Врет! - опять крикнул Бобкин. - Ну, гад, врет!.. Не слушай его, Блин! Я сам видел, чтоб мне сгнить!
Блин стал сползать и вдруг молниеносным движением цапнул ковер и, вырвав его из моих расслабленных рук, спрыгнул с ним на диван под злорадный гогот дружков. Но я тут же вооружился шахматной доской и не знаю, дошло бы дело до новогодних игрушек или нет - а защищался бы я до последнего "патрона", - как вдруг где-то стрельнуло, забарабанило по стеклам, заплескало, зажурчало.
Кока-Кола сиганул в кухню и панически заорал:
- Потоп!
Я догадался, что это пробило в стояке прокладку, как не раз бывало при засорении, и теперь там веером хлещет мыльная вода, но я не понял, почему эта банда, не побоявшаяся ворваться в чужой дом и натворить в нем черт знает что, вдруг перепуганно бросилась вон, действительно, точно крысы с тонущего корабля. Я слышал, как они ойкали и взвывали, проскакивая бешеную завесу, как звякнул в сенях откинутый крючок, как хлопнула распахнутая дверь и как мимо окон пронесся топот.
Враг бежал.
Мне бы на радостях крутануть с дезкамеры сальто-мортале, пройтись присядкой и прокукарекать, но я спустился медленно и почему-то с шахматами, будто еще не додрался. Подобрав невредимую листовку, которую сам же уронил, я, как полусонный, прошел в раздевалку, поправил на вешалке специально прибитый клеенчатый полог, подставил ванну и два ведра под самые сильные струи, запер дом и, мокрый насквозь, как из стирального барабана, побежал к отцу доложить об аварии, побежал спокойно, точно перед этим ничего не произошло... Это потому, что произошло слишком много...
"СОЮЗ ЧЕТЫРЕХ" - ЭТО МАЛО!
Хоть потасовка и была горячей, но она будто заморозила меня, и я начал оттаивать где-то через час, когда в раздевалке сантехники уже орудовали своими клешнястыми ключами. Я какое-то время наблюдал за ними, потом вспомнил, как сюда заявились мымры, как я отступал, как потом изобретательно отбивался, и вдруг весело поразился - неужели это я один справился с четырьмя?.. Выходит, справился! Правда, сперва-то я перетрусил, зато после!.. Исколотить так, как надо бы, я их, понятно, не исколотил, но психическую взбучку дал - будь здоров! - да и не только психическую! Вон какими взмыленными они вылетели во двор!.. Конечно, мне помогли неодушевленные предметы: дезкамеры, вата, ковер, стояк; но ведь не ввалилась же дезкамера в кухню, как Мойдодыр, и не подставила спину; не пропыхтел же тюк, мол, спихни меня; не протянули же три богатыря руки - я сам заставил их помогать мне. Сам - вот в чем соль!.. Разве что стояк фыркнул случайно, но почему бы ему не фыркнуть и не брызнуть мыльной струей в глаза моих врагов, стояк-то наш!..
Я хохотнул, к удивлению сантехников, и полез на дезкамеру с мокрой тряпкой. Услуга за услугу - по-дружески. Часть пыли я там уже размахал, но и оставшейся было вдоволь - хлопья ее колыхались, как студень. Еще бы, мама не заглядывала сюда четыре года, все надеясь на скорый переезд.
Протерев свою крепость-спасительницу, я затем протер все, на что осела пыль, даже гитару, которую отец повесил на желтое пятно. Тут и сантехники довинтили гайки. Я попросил их придвинуть диван к стенке и закинуть вату наверх. Теперь все - никаких следов от сражения. А хорошо бы оставить как было, чтобы показать Борьке со Славкой, но в любую минуту мог зарулить отец - ведь авария! - и боевой вид спальни его бы не очень обрадовал.
Когда я в закатанных до колен штанах собирал в таз огромной тряпкой стоявшие в кухне и раздевалке мутные лужи, явился Борька, взволнованно-нетерпеливый.
- Вовка, ты тут размылся, а листовки-то - тю-тю, нету! - выпалил он.
- Но-о? - удивился я. - Где же она?
- Блин сорвал, где же еще?
- Ты видел?
- Нет, я только что приехал, но иду на спор - Блин!
Я прошлепал к порогу в спальню, взял с дивана листовку двумя мокрыми пальцами, как прищепкой, и показал Борьке.
- Вот она... Да не кривись, не я сорвал - Блин, ты прав. Но вот почему она у меня - ха-ха-ха!..
- Ну чего ты, Гусь! Давай говори, не тяни резину! Вечно он тянет, как этот...
Я сперва усадил Борьку в сенях на табуретку и велел подождать, пока я докончу уборку, но потом шмякнул тряпку об пол и ну рассказывать, ну изображать!.. Получалось, что я сидел на дезкамере, как Зевс на Олимпе, метавший в несчастных людей громы, молнии и пепел. Нелегко было поразить Борьку, но тут я его, кажется, поразил, потому что, когда я, наконец, перевел дух, Борька дернул губами и крякнул:
- Жаль!
- Ничего, и тебе, может, придется! - снисходительно заметил я, хлопая Борьку по плечу.
Он стряхнул мою руку и поморщился.
- Не это жаль, а что Блин не узнал, что рисунок мой!
Я удивился:
- Почему жаль?
Косо и чуть исподлобья глянув на меня, Борька выпалил:
- Думаешь, принял удар на себя, так и все?.. А может, я сам хочу принять удар? - И он стукнул себя кулаком в грудь.
Я виновато улыбнулся и успокоил его:
- Примешь, удары еще будут.
Горестно махнув рукой и буркнув: "Ладно, домывай", - Борька ушел. Я понимал его обиду, потому что сам недавно завидовал Славкиному успеху в драке. Потому, быть может, меня и тянуло столкнуться с мымрами, что хотелось испытать себя еще раз. И вот я испытал! И превзошел, пожалуй, всех, так что имею теперь право спросить у друзей, кто будет главным, потому что, если скажут: ты, я не покраснею!
Целый день я маялся с этой мыслью, но у Славки разбарабанило от зуба щеку, ему было не до главных, с одним же Борькой затевать разговор не стоило. А вечером, в постели, под голубым сияньем потолка, я додумался до простой вещи: если чуешь силу, не спрашивай, а действуй, и все поймут, на что ты годен.
Точно, я начну действовать - ведь "Союз Четырех" существует! Но существует беззаконно! Вот я для начала возьму и узаконю его! Как? Билетами, как и всякий союз.
И я взялся.
Из плотной бумаги для эскизов я загнул четыре небольших книжечки. Но заполнять их от руки не годилось. Какой же закон, если от руки - раз! - и подделали документ. Тогда я принялся за адский труд - вырезать алфавит из стиральной резинки. Дней пять провозился, втайне, конечно, зато буковки получились - одна к другой. Потом из резинки же сделал круглую печать с двумя буквами, как на листовке, - СЧ, но расположил их хитрее, в виде серпа и молота, поперечинка - рукоятка, а маленькая стойка - просто так, сучок на рукоятке. Я полтетрадки ушлепал печатью, мажа ее красной тушью. Не печать, а загляденье. Над девизом я тоже долго не ломал голову, почти сразу выдал:
Кому - ах, кому - ох,
Нам - "Союз Четырех"!
И вырезал этот неслыханный девиз целиком на одной резинке, с той и другой стороны, лесенкой, как у Маяковского.
Все!
И вот как-то после обеда я заперся, как будто меня нет дома, и сел печатать. Снаружи билет был чистым. Внутри: слева - фамилия, имя и название союза, справа - девиз, а по ним красные печати.
В глазах рябило, руки устали, ныла спина - попробуй подгони буковку к буковке. А тут еще торкались несколько раз. Кончил я только к шести часам, испортив лишь одну карточку, открыл заднюю стенку радиоприемника - самое безопасное место - сунул туда билеты на просушку.
Во двор вышел, пошатываясь и шоркая глаза.
Борька и Славка сидели на афонинском крыльце и играли в крестики-нолики. Увидев меня, Борька радостно воскликнул:
- Вот он!.. Я говорил - спит, а ты - заболел! Подставляй лоб! - Он заломил средний палец за большой и с такой оттяжкой врезал Славке выспоренный щелчок, что можно было опрокинуться, но Славка и в ус не дунул.
- Я, правда, решил, что ты заболел. У тебя эти дни вид какой-то температурный, - оправдался он, не щелкнув даже на длинном последнем слове - уж не от щелканья ли cи лечил свои зубы в тот раз, когда ему раздуло щеку.
Вместо объяснений я сладко потянулся.
- Засоня, - сказал Борька. - К нему, как к порядочному ломишься, а он - хыр-хор... В чем это у тебя руки?.. Ты что, новую листовку делал?
- Нет, пора листовок кончилась, - важно выговорил я, усаживаясь рядом. - Вот что, ребя, завтра ко мне в десять утра - как штык!.. Без смеха и никаких вопросов! - Я чуть выждал с серьезной миной, потом улыбнулся. - А сейчас я ваш дотемна!..
Утром в десять ребята были у меня. У Борьки в глазах держалась усмешка, но и любопытство, а у Славки - ничего, как будто на работу пришел, - вот выдержка!
Я провел их в спальню, усадил на диван перед дезкамерой, как перед символом нашей твердости и неприступности, вытащил из кармана завернутые в тетрадный лист билеты и произнес:
- Афонин и Чупрыгин, с сегодняшнего дня вы являетесь законными членами "Союза Четырех"!.. Позвольте вас поздравить и вручить вам билеты!
Я выдал им книжечки, и друзья минут пять обалдело рассматривали их, вертя, открывая и закрывая.
- А зачем ты мне свой дал? - спросил Славка.
- Чтобы ты мне вручил.
- А-а, ну держи, Кудыкин. Поздравляю! - Славка-таки легонько щелкнул зубами.
Я взял билет и тоже давай рассматривать, точно увидел его впервые. А собственно, так и есть, вчера ведь он не принадлежал мне и ничего не значил, а сейчас он сделал меня членом "Союза Четырех" - как же его не разглядеть!
Придя, наконец, в себя, Борька спросил:
- Гусь, а что теперь, колотить всех подряд?
- Почему колотить?
- А что делать?
- Ну, и колотить будем, когда надо!
- А в перерывах? - не отставал Борька.
- В перерывах? - переспросил я, глядя на рассудительного Илью Муромца, но тот задумчиво грыз ноготь. - Ну что, жить будем союзом... Это же интереснее, чем просто так.
Повисло неловкое молчание. Я-то ожидал восторженных криков, похвал, веселья, а тут молчат, грызут ногти да задают глупые вопросы. И меня взорвало.
- Ну чего вы?.. Не хотите?.. Тогда давайте сюда билеты и уматывайте!.. Живите сами по себе!.. Давай! - Я протянул к Борьке руку, с ужасом ожидая, что он вернет билет.
Но Борька спрятал его в карман и сказал тихо:
- Не шуми, Вовк, все нормально... Но надо же знать, что делать, раз союз... или как без союза?
- Ну уж не-ет, - уверенно протянул я. - Только почему именно я должен знать?
- А кто же? - удивился Борька. - Ты же этот... комиссар.
- Я?.. Кто сказал?
- Вот мы и говорим. Да, Славк?
- Конечно.
У меня мурашки пробежали по спине, и где-то там, в глубине глаз, дрогнули слезы.
- Ну вы и даете, - глубоко вздохнув, сказал я. - Тогда первое собрание "Союза Четырех" считаю открытым... Вопрос один: что делать? Славка, да кончай ты ногти грызть, думай!
Славка оторвался от ногтя и проговорил:
- Думаю... И вот что придумал, товарищ комиссар. "Союз Четырех" - это маловато... Ну, если драться, то, понятно, вчетвером, а так - мало... Какое это житье - вчетвером?
- Давай еще! - воскликнул я. - А где возьмешь?
- А девчонки-то, - чуть смутившись, сказал он. - Ох, и Гусь!.. Как в садовника играть или в прятки, так ему подавай девчонок, а тут и за людей не считает! - отплатил мне Славка моей же монетой.
- Почему?.. Я это... я не думал, - забормотал я, сбитый с толку.
И мы опять замолчали.
Еще бы! Союз-то возник как военная мужская организация, для защиты двора, поэтому о девчонках не могло быть и речи, ну, а если наклевываются другие дела, то надо подумать - может, действительно, стоит принять. Я вспомнил Томку. Ведь это она первая назвала меня главным среди мальчишек! Не скажи она этого, быть может, мысли о союзе у меня не возникло бы! За одно это ее надо принять.
Молчание нарушил Борька.
- Взять, взять их, пусть едой занимаются, - брякнул он.
- Какой едой? - не понял Славка.
- Обыкновенной - ам-ам. Вы что, думаете голодными заседать? Ха, артисты!.. А так - собрались, кто огурчик принес, кто колбаски, кто яблоко, как в гараже было. Скоро вон у тети Зины ранетки созреют, распелся Борька.
- Да постой ты, обжора, с огурцами! - прервал я его. - Тут ничего не решено, а он с колбасой лезет!.. Так принимаем или нет?.. Кто за?.. Единогласно... Петрушка какая-то получается! Все перевернулось вверх дном. Значит мне заново начинать работу... Жаль билеты - так старался.
- Не волнуйся, комиссар, они будут нашими военными билетами, нашелся Борька. - А общие потом сделаем.
Но тут мы спохватились, что девчонки могут начихать на всякие союзы. Это и предстояло установить в первую очередь. Мы решили записками вызвать их из дома и поговорить. Я тут же сел за стол. Славка предложил со слов "уважаемая" или "дорогая", но я начал еловом "слушай". Дальше шло имя и предложение явиться в три часа к нашему тополю, о котором девчонки знали Мирка сама раз перебиралась на крышу. Славка посоветовал добавить постскриптум: "Записку проглотить", но я возразил, мол, что они, дуры глотать ерунду. Накатав две бумажки, Люське и Мирке, я отдал их Борьке и Славке и благословил:
- Ну, счастливо!
В нашей жизни заваривалось что-то небывалое.
- А себе почему не пишешь? - лукаво спросил Славка.
- А моей, то есть это... Томки-то нету. Вот приедет - напишу, не бойся!
- Так она приехала, - сказал Славка.
Я выронил карандаш и прошептал:
- Не ври!
- Здрасте!.. Да только что!.. Чемоданы пронесли и сетку с яблоками... Томка еще руку козырьком сделала и на твои окна посмотрела - не ждешь ли, а ты - не ври!.. А яблоки вот такие! Так что пиши, комиссар. Ну, айда, Борьк.
И они ушли.
А мне как лед на темечко положили... Томка тут, Томка тут - токало в висках. Я прокрался к окну в раздевалке и замер, прижавшись виском к холодной стенке. Это было единственное окно в нашей квартире, из которого наискосок, да и то одним глазом, можно было увидеть Томкино крыльцо. На перилах сидел воробей и так старательно чистил клюв, что даже у меня зачесалось в носу. Вдруг он - порх! - и вышла Томка, в каком-то новом цветастом фартучке с отдутым карманом. Она оперлась о перила и тихонько запокачивалась и в упор глянула на меня. Я ошпаренно дернул головой и так трахнулся затылком о стояк, что застонал и сел на пол. Дурак! Ох, дурачина! Она же близорукая, не заметила бы!.. М-м...
- Давай альбом, линейку и карандаш.
Я все ему представил, натянул штаны и сел торжественно, как саблю проглотил.
- Так, - сказал Борька азартно. - Начнем... Только ты помягче-помягче рожу, я ведь не бить тебя собираюсь... Во-о!..
Он засек расстояние между моими глазами - отметил в альбоме, определил длину носа - занес, прикинул, сколько от носа до подбородка засек и, довольно крякнув, с любопытством уставился на пустой лист.
- Ты рисуешь или выкройку для намордника мне делаешь? - спросил я.
- Хочешь быть похожим?
- Хочу.
- Ну, и не мешай!
И зажал мне губы линейкой, измеряя поле между носом и верхней губой. Потом пошла ширина рта, высота ушей, размах лба - и все это отмечалось. Потом Борька задумался - не пропустил ли какого-нибудь измерения.
- Язык не надо? - напомнил я.
- И так знаю, что он у тебя длинный... А вот ширина носа по ноздрям пригодится.
После этого Борька отложил линейку и принялся увязывать все мои размеры, задрав альбом так, чтобы я ничего не видел, и скача взглядом с меня на лист.
- Скоро? - устав позировать, спросил я.
- Молчи, я как раз рот рисую... Ох, и ротик у тебя!.. Не швыркай носом, кривым получишься!
Наконец, минут через пятнадцать он гордо вручил мне альбом. Я взял его, не сдерживая улыбки, глянул и нахмурился - на меня с листа глядела какая-то египетская мумия, с пустыми глазницами, без штрихов и теней, обведенная одной бледной линией.
- Это кто - я?
- А кто же!.. Чей чубчик?
- Чубчик-то вроде мой, но... - Я приближал портрет, удалял, выпучивал глаза, щурился, косился одним глазом - ничего не нашел, никакого сходства и со вздохом заключил: - Извини, Боб, но это седьмая вода на киселе.
Борька нервно дернул губами, выхватил у меня альбом и отвел его дальше.
- Ну?.. Вылито! - заявил он.
- Где же вылито?.. Нос-то кривой!
- Я говорил: не швыркай! Дошвыркался!
- А уши?.. Что я, и ушами швыркал - одно выше другого и разные!
- Да что ты понимаешь? - возмутился Борька и тут же снисходительно объяснил: - Вообще-то у тебя, Гусь, мелкие черты лица, трудно рисовать. Вот погоди, Славку нарисую - увидишь. У него морда здоровая - хорошо измерять.
- Он тебе измерит!.. Ну, ладно, Боб, спасибо и за это! - сказал я миролюбиво и сунул альбом в стол.
Борька, сияя, подхватил листовку и с хрустом тряхнул ее. Черные стихи, красная рожа - замечательно, но чего-то тут не хватало.
- А подпись-то? - спохватился я. - Подписи нет!.. Слушай, Боб, подпиши "СЧ"!
- Сыч?.. Это что, твой псевдоним?
- Не сыч, а просто "СЧ", то есть "Союз Четырех"!
- Каких четырех?.. А-а, ты вон о чем! Давай!.. Союз так союз! Четырех так четырех!
И внизу на границе стихов и рисунка Борька крупно вывел две красные буквы - СЧ. Теперь в листовке было все: кто, кого и зачем - хоть на выставку! Мы взяли кнопки и, не заскакивая к Афонину, который собирался сегодня в больницу лечить зубы, побежали к Юркиному дому.
Листовку прикололи к забору с уличной стороны. Выглядела она захватывающе! Повертевшись вокруг да около и повосторгавшись, мы убежали, потирая руки и покрякивая от нетерпения. Было такое чувство, словно мы поставили жерлицу на щуку и теперь осталось только ждать, когда она попадется. Сперва казалось, что щука шастает рядом и хапнет живца, едва мы уйдем, но минут через пятнадцать "жерлица" была еще не тронутой, и мы поняли, что все на так-то просто.
Второй раз мы не проверяли дольше, но и здесь листовка уцелела, лишь возле нее мы застали старика с тростью и в очках, надвинутых на лоб.
- Что, дедушка? - спросил я.
- Смотрю вот, - бодро ответил он. - Думал, какого пьяницу продернули, а тут непонятно кого... Но тоже, видать, хорош, раз публично повесили.
- Хорош! - сказал Борька.
Приближалось обеденное время, когда Борьке нужно было ехать обедать к отцу в мастерскую, а мне - разогревать приготовленную мамой еще с вечера еду, и я спросил:
- Дедушка, у вас есть часы?
- Часы? - удивился дед. - К-к-какие часы?
- Да любые, лишь бы время. Ручные.
Старик опустил очки, тревожно глянул на нас, на пустынный тротуар и робко ответил:
- Ручных н-нету.
- Ну, карманные - все равно.
Неожиданно старик попятился, оборонительно подняв трость и бормоча:
- Карманные?.. А з-зачем карманные?.. Карманные д-дома, - он попятился до угла палисадника и, осмелев, крикнул оттуда: - Я вам покажу часы, шпана этакая! Я вам дам время! - И стремительно заковылял прочь.
- Псих! - фыркнул Борька.
- Не псих, а опытный. Видать, на каких-то мымр натыкался... Собаки, даже взрослые шарахаются от них. Виси, виси! - пригрозил я портрету.
Время мы узнали у парочки, которая остановилась у куста, лезшего через забор, поболтать. Было без десяти час, и, охнув, мы бросились по своим делам.
За обедом я много и громко пустомелил, суетился, все подавал маме и отцу, наливал им чаю из самовара, а перед глазами так и маячил Блин: вот он натыкается на листовку, узнает себя, надвигает кепку на брови, читает и с рыком, садя занозы под ногти, сдирает вдруг ватман с шершавого забора!.. Родители уже наелись и ушли, а я, расфантазировавшись, доканчивал только тефтели. Потом чай швырк-швырк - скорей!
Стукнула дверь. Я оглянулся и обмер - Юрка Бобкин.
- Ты один? - нахально спросил он.
- Один, - пораженно ответил я.
Он кому-то хозяйски махнул рукой, и в сени со стуком ввалились Блин, Кока-Кола и Дыба. Дверь они заперли на крючок. Разжав челюсти, но не размыкая губ, так что недожеванная баранка повисла у меня во рту в состоянии невесомости, я поднялся и стал шарить позади себя, почему-то решив, что табуретка приклеилась к штанам.
Не столько задирая голову, сколько изгибаясь сам, Блин осмотрел нашу странную раздевалку, со сплетением труб у потолка, с толстым канализационным стояком, и по плечи высунулся в кухню, держа одну руку за спиной.
- Подкрепляешься? - спросил он, оглядывая кухню.
Я принялся медленно дожевывать баранку, бешено ища спасение. На улицу сквозь них не пробиться; в туалет не заскочить - он на защелке и открывается наружу, пока возишься - схватят; орать и звать на помощь стыдно, да если кто и придет - заперто. Значит, все - исколотят так, что никакая больница не примет, как и грозил Юрка.
Блин вдруг увидел свое отражение в самоваре, который стоял на столе сразу за косяком, осклабился и даже прихорошился, поправив кепку.
- Шик моде-ерн! - довольно протянул он, перекидывая на меня еще теплый взгляд. - Не бойся, Гусь, бить не будем, если, конечно, договоримся по-джентльменски.
С арбузной улыбкой он вывел из-за спины руку. В руке была свернутая трубочкой листовка. Я вздрогнул, значит, вон почему они явились, значит, все шло так, как я и воображал. Не воображал, а прямо по телевизору смотрел. Но почему ко мне?
- Твоя работа? - спросил Блин, сбросив улыбку и резко расправив ватман.
- Что?
- Вот это! - Он тряхнул листовку.
- Что это?.. Там много.
- А-а, уточняешь? Не один, значит, трудился?.. Ну, стихи - твои?
- Его-его! - крикнул Юрка. - Я знаю, только он пишет стихи!
- Замолчь... Твои?
- Мои.
- А рисунок?
Я чуть помедлил и сказал:
- Тоже мой.
- А это что внизу, что за "СЧ"?
- Это... мое дело, - ответил я, потихоньку набираясь мужества.
Приятели Блина зашумели, мол, это шифровка, и посыпали разгадки "счастливый человек", "санитарная часть", "суд честных". Блин шевельнул кожей на голове, отчего кепка его дернулась, и все замолчали.
- Ладно, твое так твое, - сказал вожак. - Перейдем к нашему... Ты, Гусь, мозгастый парень, нам такого не хватает, и я пожал бы тебе руку, если бы это было не обо мне... Но это обо мне, и руку я тебе жать не буду. Я тебе, Гусь, зажму горло, - прохрипел он, - если ты не разорвешь свою мазню на мелкие клочья, не попросишь у меня прощения при всем этом народе, - не оборачиваясь, он оттопыренным большим пальцем указал назад, через плечо, - и не выложишь камеры.
- Камер у меня нет, - живо ответил я.
- Врет, Блин, у него! - торопливо вмешался Юрка. - Чего, Гусина, врешь, я же сам видел, как вы со Славкой скатывали!
- Ладно, камеры потом, - остановил Блин. - А пока рви. - И он протянул мне листовку.
Я машинально взял ее... Вот уж не думал, что за стихи мне придется расплачиваться, и так быстро. Но ведь в них - правда, правда нашей победы! И в Борькином рисунке - правда! Почему же я должен рвать эту правду и просить за нее прощения?
- Ну! - подхлестнул Блин. - У нас мало времени.
А за ним выжидательно теснились ухмыляющиеся рожи, готовые ухмыльнуться еще подлее. Нет, я им не дам повода! Я подал листовку обратно и, чувствуя, что вот-вот навернутся слезы, не проговорил, а прошептал:
- Не буду.
- Ха! - воскликнул Блин. - Слышите? Он не будет рвать!.. А я, думаешь, буду терпеть?.. Ты мог нарисовать его, его и его, - он перетыкал пальцем всех своих холуев, - мне плевать, по личных оскорблений я не терплю!.. Я еще с прошлого раза натерпелся так, что сыт, а вы новых подкидываете!.. Ладно, шик модерн, рви без прощения!
- Не буду, - повторил я, качая головой.
- Будешь!.. Дыба, Юрок! - коротко приказал он.
Выступили Бобкин и тот коротыш, которого массажировал на земле Борька. Они, видно, знали, что делать, и молча двинулись ко мне. Я попятился, как щитом, прикрываясь листовкой и соображая, где же самый дальний угол... В родительском тупике, за дезкамерой. За. А если - на дезкамеру?.. Жар охватил меня при этой мысли, и ко мне мигом вернулось все: уверенность, сила и расчетливость. Я сразу увидел нашу стычку на пять ходов вперед и замер в дверях спальни. Юрка тоже остановился, но Дыба оттолкнул его, бросился на меня. Я отпрыгнул, уронив перед собой стул поперек прохода. Невезучий Дыба запнулся, как и в прошлый раз, и шмякнулся на пол. Юрка, метнувшийся следом, упал на него, а я тут же очутился на дезкамере.
- Что, съели? - крикнул я пацанам, когда они, расчистив в дверях завал, ошеломленно уставились на меня.
- У него же там камеры! - просияв, сказал Юрка.
- Конечно! - поддразнил я. - У меня тут всего полно! Может быть, тебе, Юрок, правый карман дать? Лезь без очереди! По знакомству! - Я нервно хохотнул. Добро пожаловать, Блин Оладьевич! Говоришь, у вас мозгов не хватает? Подставляй свою драгоценную голову, добавлю, поварешкой начерпаю!
- Ну, Гусь, не я буду, если не ощиплю тебя сегодня! - взъярился Блин.
Он рыскнул вправо, влево, ища, наверное, какую-нибудь подставку, но, ничего не найдя, полез по болтам, велев подстраховать его. А я подтянул тюк ваты, замотанный в простыню, и едва над дезкамерным горизонтом мелькнули руки Блина, столкнул этот тюк. Он был тяжелым. Он сшиб атамана и повалил всю шайку, окутав их пылью.
- Получили? - торжествовал я. - Кому мало, подходи за добавкой!
Отплевываясь и ругаясь, Блин приказал:
- Диван!
И осаждающий вцепился в вокзальный диван, подтаскивая его к моей крепости. А я лихорадочно оглядывал дезкамерное хозяйство - чем же лучше обороняться. Жаль, отец гитару снял, а то бы я их гитарой! Можно, конечно, и шахматной доской, можно и самими фигурами, они со свинцом, как пули, можно, в конце концов, и новогодними игрушками, но это напоследок, а пока... И я плотно ухватился за конец скатанного в рулон ковра с "тремя богатырями" внутри. Теперь и нас четверо! "Союз Четырех" действует! Ну, родненькие богатыри, не подведите своего братишку!
И только Блины вскочили на диван и кинулись на штурм по всему фронту, я как давай махать ковром, словно палицей, над их головами, как давай низвергать на них тучи пыли, и атака белых снова захлебнулась.
Блин пошел на переговоры:
- Гусь, гони камеры, и мы уйдем, не тронем тебя!.. Даю слово, если хочешь!
Придержав ковер на кромке, задыхаясь в пыли, я устало ответил:
- Нет у меня камер.
- А там?
- Нету.
- Дай взглянуть.
- Взгляни.
Блин пружинисто взметнулся и лег грудью на край дезкамеры, поводя сощуренными глазами. Ничего не обнаружив, он присвистнул и спросил:
- А где они?
Меня так и подмывало без лишних слов врезать ему ковром по уху, но он был парламентером, и я ответил, не юля:
- В гараже... Мы их обратно стаскали.
- Врет! - опять крикнул Бобкин. - Ну, гад, врет!.. Не слушай его, Блин! Я сам видел, чтоб мне сгнить!
Блин стал сползать и вдруг молниеносным движением цапнул ковер и, вырвав его из моих расслабленных рук, спрыгнул с ним на диван под злорадный гогот дружков. Но я тут же вооружился шахматной доской и не знаю, дошло бы дело до новогодних игрушек или нет - а защищался бы я до последнего "патрона", - как вдруг где-то стрельнуло, забарабанило по стеклам, заплескало, зажурчало.
Кока-Кола сиганул в кухню и панически заорал:
- Потоп!
Я догадался, что это пробило в стояке прокладку, как не раз бывало при засорении, и теперь там веером хлещет мыльная вода, но я не понял, почему эта банда, не побоявшаяся ворваться в чужой дом и натворить в нем черт знает что, вдруг перепуганно бросилась вон, действительно, точно крысы с тонущего корабля. Я слышал, как они ойкали и взвывали, проскакивая бешеную завесу, как звякнул в сенях откинутый крючок, как хлопнула распахнутая дверь и как мимо окон пронесся топот.
Враг бежал.
Мне бы на радостях крутануть с дезкамеры сальто-мортале, пройтись присядкой и прокукарекать, но я спустился медленно и почему-то с шахматами, будто еще не додрался. Подобрав невредимую листовку, которую сам же уронил, я, как полусонный, прошел в раздевалку, поправил на вешалке специально прибитый клеенчатый полог, подставил ванну и два ведра под самые сильные струи, запер дом и, мокрый насквозь, как из стирального барабана, побежал к отцу доложить об аварии, побежал спокойно, точно перед этим ничего не произошло... Это потому, что произошло слишком много...
"СОЮЗ ЧЕТЫРЕХ" - ЭТО МАЛО!
Хоть потасовка и была горячей, но она будто заморозила меня, и я начал оттаивать где-то через час, когда в раздевалке сантехники уже орудовали своими клешнястыми ключами. Я какое-то время наблюдал за ними, потом вспомнил, как сюда заявились мымры, как я отступал, как потом изобретательно отбивался, и вдруг весело поразился - неужели это я один справился с четырьмя?.. Выходит, справился! Правда, сперва-то я перетрусил, зато после!.. Исколотить так, как надо бы, я их, понятно, не исколотил, но психическую взбучку дал - будь здоров! - да и не только психическую! Вон какими взмыленными они вылетели во двор!.. Конечно, мне помогли неодушевленные предметы: дезкамеры, вата, ковер, стояк; но ведь не ввалилась же дезкамера в кухню, как Мойдодыр, и не подставила спину; не пропыхтел же тюк, мол, спихни меня; не протянули же три богатыря руки - я сам заставил их помогать мне. Сам - вот в чем соль!.. Разве что стояк фыркнул случайно, но почему бы ему не фыркнуть и не брызнуть мыльной струей в глаза моих врагов, стояк-то наш!..
Я хохотнул, к удивлению сантехников, и полез на дезкамеру с мокрой тряпкой. Услуга за услугу - по-дружески. Часть пыли я там уже размахал, но и оставшейся было вдоволь - хлопья ее колыхались, как студень. Еще бы, мама не заглядывала сюда четыре года, все надеясь на скорый переезд.
Протерев свою крепость-спасительницу, я затем протер все, на что осела пыль, даже гитару, которую отец повесил на желтое пятно. Тут и сантехники довинтили гайки. Я попросил их придвинуть диван к стенке и закинуть вату наверх. Теперь все - никаких следов от сражения. А хорошо бы оставить как было, чтобы показать Борьке со Славкой, но в любую минуту мог зарулить отец - ведь авария! - и боевой вид спальни его бы не очень обрадовал.
Когда я в закатанных до колен штанах собирал в таз огромной тряпкой стоявшие в кухне и раздевалке мутные лужи, явился Борька, взволнованно-нетерпеливый.
- Вовка, ты тут размылся, а листовки-то - тю-тю, нету! - выпалил он.
- Но-о? - удивился я. - Где же она?
- Блин сорвал, где же еще?
- Ты видел?
- Нет, я только что приехал, но иду на спор - Блин!
Я прошлепал к порогу в спальню, взял с дивана листовку двумя мокрыми пальцами, как прищепкой, и показал Борьке.
- Вот она... Да не кривись, не я сорвал - Блин, ты прав. Но вот почему она у меня - ха-ха-ха!..
- Ну чего ты, Гусь! Давай говори, не тяни резину! Вечно он тянет, как этот...
Я сперва усадил Борьку в сенях на табуретку и велел подождать, пока я докончу уборку, но потом шмякнул тряпку об пол и ну рассказывать, ну изображать!.. Получалось, что я сидел на дезкамере, как Зевс на Олимпе, метавший в несчастных людей громы, молнии и пепел. Нелегко было поразить Борьку, но тут я его, кажется, поразил, потому что, когда я, наконец, перевел дух, Борька дернул губами и крякнул:
- Жаль!
- Ничего, и тебе, может, придется! - снисходительно заметил я, хлопая Борьку по плечу.
Он стряхнул мою руку и поморщился.
- Не это жаль, а что Блин не узнал, что рисунок мой!
Я удивился:
- Почему жаль?
Косо и чуть исподлобья глянув на меня, Борька выпалил:
- Думаешь, принял удар на себя, так и все?.. А может, я сам хочу принять удар? - И он стукнул себя кулаком в грудь.
Я виновато улыбнулся и успокоил его:
- Примешь, удары еще будут.
Горестно махнув рукой и буркнув: "Ладно, домывай", - Борька ушел. Я понимал его обиду, потому что сам недавно завидовал Славкиному успеху в драке. Потому, быть может, меня и тянуло столкнуться с мымрами, что хотелось испытать себя еще раз. И вот я испытал! И превзошел, пожалуй, всех, так что имею теперь право спросить у друзей, кто будет главным, потому что, если скажут: ты, я не покраснею!
Целый день я маялся с этой мыслью, но у Славки разбарабанило от зуба щеку, ему было не до главных, с одним же Борькой затевать разговор не стоило. А вечером, в постели, под голубым сияньем потолка, я додумался до простой вещи: если чуешь силу, не спрашивай, а действуй, и все поймут, на что ты годен.
Точно, я начну действовать - ведь "Союз Четырех" существует! Но существует беззаконно! Вот я для начала возьму и узаконю его! Как? Билетами, как и всякий союз.
И я взялся.
Из плотной бумаги для эскизов я загнул четыре небольших книжечки. Но заполнять их от руки не годилось. Какой же закон, если от руки - раз! - и подделали документ. Тогда я принялся за адский труд - вырезать алфавит из стиральной резинки. Дней пять провозился, втайне, конечно, зато буковки получились - одна к другой. Потом из резинки же сделал круглую печать с двумя буквами, как на листовке, - СЧ, но расположил их хитрее, в виде серпа и молота, поперечинка - рукоятка, а маленькая стойка - просто так, сучок на рукоятке. Я полтетрадки ушлепал печатью, мажа ее красной тушью. Не печать, а загляденье. Над девизом я тоже долго не ломал голову, почти сразу выдал:
Кому - ах, кому - ох,
Нам - "Союз Четырех"!
И вырезал этот неслыханный девиз целиком на одной резинке, с той и другой стороны, лесенкой, как у Маяковского.
Все!
И вот как-то после обеда я заперся, как будто меня нет дома, и сел печатать. Снаружи билет был чистым. Внутри: слева - фамилия, имя и название союза, справа - девиз, а по ним красные печати.
В глазах рябило, руки устали, ныла спина - попробуй подгони буковку к буковке. А тут еще торкались несколько раз. Кончил я только к шести часам, испортив лишь одну карточку, открыл заднюю стенку радиоприемника - самое безопасное место - сунул туда билеты на просушку.
Во двор вышел, пошатываясь и шоркая глаза.
Борька и Славка сидели на афонинском крыльце и играли в крестики-нолики. Увидев меня, Борька радостно воскликнул:
- Вот он!.. Я говорил - спит, а ты - заболел! Подставляй лоб! - Он заломил средний палец за большой и с такой оттяжкой врезал Славке выспоренный щелчок, что можно было опрокинуться, но Славка и в ус не дунул.
- Я, правда, решил, что ты заболел. У тебя эти дни вид какой-то температурный, - оправдался он, не щелкнув даже на длинном последнем слове - уж не от щелканья ли cи лечил свои зубы в тот раз, когда ему раздуло щеку.
Вместо объяснений я сладко потянулся.
- Засоня, - сказал Борька. - К нему, как к порядочному ломишься, а он - хыр-хор... В чем это у тебя руки?.. Ты что, новую листовку делал?
- Нет, пора листовок кончилась, - важно выговорил я, усаживаясь рядом. - Вот что, ребя, завтра ко мне в десять утра - как штык!.. Без смеха и никаких вопросов! - Я чуть выждал с серьезной миной, потом улыбнулся. - А сейчас я ваш дотемна!..
Утром в десять ребята были у меня. У Борьки в глазах держалась усмешка, но и любопытство, а у Славки - ничего, как будто на работу пришел, - вот выдержка!
Я провел их в спальню, усадил на диван перед дезкамерой, как перед символом нашей твердости и неприступности, вытащил из кармана завернутые в тетрадный лист билеты и произнес:
- Афонин и Чупрыгин, с сегодняшнего дня вы являетесь законными членами "Союза Четырех"!.. Позвольте вас поздравить и вручить вам билеты!
Я выдал им книжечки, и друзья минут пять обалдело рассматривали их, вертя, открывая и закрывая.
- А зачем ты мне свой дал? - спросил Славка.
- Чтобы ты мне вручил.
- А-а, ну держи, Кудыкин. Поздравляю! - Славка-таки легонько щелкнул зубами.
Я взял билет и тоже давай рассматривать, точно увидел его впервые. А собственно, так и есть, вчера ведь он не принадлежал мне и ничего не значил, а сейчас он сделал меня членом "Союза Четырех" - как же его не разглядеть!
Придя, наконец, в себя, Борька спросил:
- Гусь, а что теперь, колотить всех подряд?
- Почему колотить?
- А что делать?
- Ну, и колотить будем, когда надо!
- А в перерывах? - не отставал Борька.
- В перерывах? - переспросил я, глядя на рассудительного Илью Муромца, но тот задумчиво грыз ноготь. - Ну что, жить будем союзом... Это же интереснее, чем просто так.
Повисло неловкое молчание. Я-то ожидал восторженных криков, похвал, веселья, а тут молчат, грызут ногти да задают глупые вопросы. И меня взорвало.
- Ну чего вы?.. Не хотите?.. Тогда давайте сюда билеты и уматывайте!.. Живите сами по себе!.. Давай! - Я протянул к Борьке руку, с ужасом ожидая, что он вернет билет.
Но Борька спрятал его в карман и сказал тихо:
- Не шуми, Вовк, все нормально... Но надо же знать, что делать, раз союз... или как без союза?
- Ну уж не-ет, - уверенно протянул я. - Только почему именно я должен знать?
- А кто же? - удивился Борька. - Ты же этот... комиссар.
- Я?.. Кто сказал?
- Вот мы и говорим. Да, Славк?
- Конечно.
У меня мурашки пробежали по спине, и где-то там, в глубине глаз, дрогнули слезы.
- Ну вы и даете, - глубоко вздохнув, сказал я. - Тогда первое собрание "Союза Четырех" считаю открытым... Вопрос один: что делать? Славка, да кончай ты ногти грызть, думай!
Славка оторвался от ногтя и проговорил:
- Думаю... И вот что придумал, товарищ комиссар. "Союз Четырех" - это маловато... Ну, если драться, то, понятно, вчетвером, а так - мало... Какое это житье - вчетвером?
- Давай еще! - воскликнул я. - А где возьмешь?
- А девчонки-то, - чуть смутившись, сказал он. - Ох, и Гусь!.. Как в садовника играть или в прятки, так ему подавай девчонок, а тут и за людей не считает! - отплатил мне Славка моей же монетой.
- Почему?.. Я это... я не думал, - забормотал я, сбитый с толку.
И мы опять замолчали.
Еще бы! Союз-то возник как военная мужская организация, для защиты двора, поэтому о девчонках не могло быть и речи, ну, а если наклевываются другие дела, то надо подумать - может, действительно, стоит принять. Я вспомнил Томку. Ведь это она первая назвала меня главным среди мальчишек! Не скажи она этого, быть может, мысли о союзе у меня не возникло бы! За одно это ее надо принять.
Молчание нарушил Борька.
- Взять, взять их, пусть едой занимаются, - брякнул он.
- Какой едой? - не понял Славка.
- Обыкновенной - ам-ам. Вы что, думаете голодными заседать? Ха, артисты!.. А так - собрались, кто огурчик принес, кто колбаски, кто яблоко, как в гараже было. Скоро вон у тети Зины ранетки созреют, распелся Борька.
- Да постой ты, обжора, с огурцами! - прервал я его. - Тут ничего не решено, а он с колбасой лезет!.. Так принимаем или нет?.. Кто за?.. Единогласно... Петрушка какая-то получается! Все перевернулось вверх дном. Значит мне заново начинать работу... Жаль билеты - так старался.
- Не волнуйся, комиссар, они будут нашими военными билетами, нашелся Борька. - А общие потом сделаем.
Но тут мы спохватились, что девчонки могут начихать на всякие союзы. Это и предстояло установить в первую очередь. Мы решили записками вызвать их из дома и поговорить. Я тут же сел за стол. Славка предложил со слов "уважаемая" или "дорогая", но я начал еловом "слушай". Дальше шло имя и предложение явиться в три часа к нашему тополю, о котором девчонки знали Мирка сама раз перебиралась на крышу. Славка посоветовал добавить постскриптум: "Записку проглотить", но я возразил, мол, что они, дуры глотать ерунду. Накатав две бумажки, Люське и Мирке, я отдал их Борьке и Славке и благословил:
- Ну, счастливо!
В нашей жизни заваривалось что-то небывалое.
- А себе почему не пишешь? - лукаво спросил Славка.
- А моей, то есть это... Томки-то нету. Вот приедет - напишу, не бойся!
- Так она приехала, - сказал Славка.
Я выронил карандаш и прошептал:
- Не ври!
- Здрасте!.. Да только что!.. Чемоданы пронесли и сетку с яблоками... Томка еще руку козырьком сделала и на твои окна посмотрела - не ждешь ли, а ты - не ври!.. А яблоки вот такие! Так что пиши, комиссар. Ну, айда, Борьк.
И они ушли.
А мне как лед на темечко положили... Томка тут, Томка тут - токало в висках. Я прокрался к окну в раздевалке и замер, прижавшись виском к холодной стенке. Это было единственное окно в нашей квартире, из которого наискосок, да и то одним глазом, можно было увидеть Томкино крыльцо. На перилах сидел воробей и так старательно чистил клюв, что даже у меня зачесалось в носу. Вдруг он - порх! - и вышла Томка, в каком-то новом цветастом фартучке с отдутым карманом. Она оперлась о перила и тихонько запокачивалась и в упор глянула на меня. Я ошпаренно дернул головой и так трахнулся затылком о стояк, что застонал и сел на пол. Дурак! Ох, дурачина! Она же близорукая, не заметила бы!.. М-м...