Михайличенко Елизавета. Иерусалим

   -- Точно. Пишите -- родился на Украине.
   -- Окей! А ваша фамилия как правильно произносится?
   -- Еще хуже. Михайличенко.
   -- А, так это как раз легко! "Михаэли" -- это наше имя. А "ченко" я уже научилась! Михаэли-ченко!
   Тогда (C) посмеялись и решили, что нет смысла бороться за достоверность биографий. Поскольку писатели-ватики уверяли, что нечто подобное периодически пытались издать в Израиле уже лет тридцать, да так ни разу и не довели до конца. И (C) не то, чтобы ничего хорошего от этой затеи не ждали, а вообще ничего не ждали, то есть практически забыли обо всем этом, а может быть просто суеверно затаились, не признаваясь даже друг другу. Ведь хотелось увидеть свой текст, набранный не банальной кириллицей, а теми же буквами, что и Книга. И вот -- произошло. Без предварительного уведомления, без работы с переводчиком, без верстки.
   Потрясенные внезапным падением кирпичей, (C) стояли под фонарем, каждый со своим авторским экземпляром.
   -- Название-то... дааа... "Призраки Израиля",-- сказал Макс с непроявленным отношением к предмету.-- Умри, про эмигрантских писателей лучше не скажешь.
   -- Как считаешь, призраки отмечают такие события?
   -- Призраки всегда отмечают призрачные успехи.
   Отмечать решили немедленно, просто тут же повернули и пошли в центр, где люди веселятся, выпивают и закусывают в милых обжитых заведениях.
   Тут возник вопрос -- действительно ли идти в обжитые, или обживать новые, как подобает ищущему наблюдений писателю.
   -- Ведь писатель рыщет в поисках наблюдений, как акула,-- сказал Макс.-- Акула постоянно движется в поисках пищи и поэтому не тонет. То есть, остановится -- утонет.
   -- Как акула -- это не мы. Это Ильф и Петров, братья Стругацкие, кто там еще... Потому что у акульего самца два члена. А у нас, все-таки, один... Кстати, ты с тех пор так и не узнал, как они трахаются?
   -- С каких пор? -- заржал Макс.
   -- Да ну тебя. С барселонского океанариума.
   -- Не узнал. Нет, правда не знаю. Нет у акул вариантов. Разве что -оральный секс.
   Прошли мимо здания Верховного суда. И двинулись парком, разбитым над тоннелем, мимо массивного колокола, подвешенного в псевдовосточной беседке. Изысканная японская форма колокола диссонировала с китчевыми надписями на разных языках: мир, Рабин, бхай-бхай.
   -- Вот спорим, что ты не помнишь есть у него язык или нет,-- сказала Анат, притормаживая в нескольких метрах.
   -- Я точно помню, что он без фляжки не звучит. Поэтому, когда прохожу мимо с фляжкой, чокаюсь с ним. То ли нет языка, то ли им невозможно пользоваться. Черт, действительно ведь сколько раз видели.
   -- А значит мы не акулы. Потому что нам проще знать про него главное -что не звучит. Проще придумать этот колокол, чем запомнить существующий. Мы не акулы. Мы рассеянные уроды.
   -- Да, мы скорее что-нибудь про него придумаем. Или вокруг него. Вроде: проходя мимо этого японского колокола, Петр всегда приберегал в любимой фляжке из нержавеющей стали последний глоток любимого виски из нержавеющего ячменя... далее -- подробное описание фляжки, вместо подробного описания колокола, потому что она под рукой...
   -- И не только для того, чтобы чокнувшись с колоколом изо всех сил, еще раз услышать его вдумчивый утробный голос, который отзовется в его душе и напомнит о вечном. Это конечно тоже, но прежде всего он видел в нем собрата, товарища по несчастью. Ведь и колокол тоже не способен никого оглушить всей мощью, потому что своим родным японским языком он воспользоваться не может, а иврита все еще толком не выучил! М-да...
   -- Нельзя нам дергать редиску из жизни напрямую, противопоказано. Вспомни Галину.
   Галиной звали жену их персонажа. Вернее, прототипа персонажа. Это был единственный человек, который однажды органично запрыгнул из жизни в их текст и не перестал походить на самого себя. К прототипу (C) относились с искренней симпатией. А вот персонаж вдруг ушел в штопор и начал вести себя совершенно безобразно. Настолько безобразно, что (C) даже растерялись от такого персонажьего хамства. И проявили несвойственную творцам щепетильность -- перед публикацией зачитали прототипу за бутылкой, какого он породил героя. Тот сначала напрягся, но отрывок был длинный, почти до донышка, к его концу хороший человек отмяк и, к большому облегчению (C), не потребовал никакой редактуры.
   Книжка вышла, не то, чтобы бойко распродавалась, но часть тиража расползлась какими-то тайными тропами и порой передавала приветы. В том числе и через Галину, которой соседки и знакомые радостно сообщали о книге и жадно расспрашивали о состоянии мужниной печени и точном возрасте его несовершеннолетних любовниц.
   -- Значит, придется дергать редиску из собственного унавоженного внутреннего мира,-- вздохнула Анат.
   -- А всех писателей можно разделить, как волосы, на пробор. Справа -фотоохотники, слева -- творцы фотороботов.
   -- Причем первые ходят по разным кафе, а вторые -- гнездятся в насиженных.
   Они уже миновали убогую забегаловку на улице Бецалель, славившуюся своим фалафелем. Расположена она была образцово неудобно -- машину не запарковать, внутри всего два вечнозанятых стула, а пыльный, людный и узкий тротуар отбивал желание есть на ходу. Так что они так ни разу и не попробовали, как жарят здесь этого горохового родственника.
   -- Может, наконец, фалафель? -- обозначил Макс опцию, но шаг не замедлил.-- Куда, кстати, пойдем?
   -- Счастье -- это оптимальное лавирование между повторением того, что хотелось бы повторить и новыми впечатлениями,-- сформулировала Анат и поморщилась.
   -- Так какое счастье будем искать? Счастье узнавания или счастье познания?
   -- Счастье броуновского движения.
   Давид
   Когда закат откатил тяжелый выцветший валун зноя от входа в Грот, я с трудом заставил себя выйти в подслеповатые сумерки. Подслеповатым стало и мое понимание себя, вернее даже происходящего и себя, поэтому равновесие, неожиданно установившееся между внешним и внутренним погрузило меня в состояние бездумной созерцательности, в котором я и выплыл из леса, потому что нечего мне уже было делать там, среди деревьев, потому что я не хотел раствориться во времени, а искал, наоборот, кристаллизации, городских утех и человеческих проявлений. Душа моя онемела, как иевусейка. Или я отсидел ее в этом Гроте. Я ждал, когда же появятся покалывания -- признаки восстановленного душевного кровообращения, но их все не было. Ничто не кололо душу и не выводило ее из судороги, как у пловца в море.
   Так я оказался в центре нового Города. Но никак не мог снова вернуться к его ритму. На улицы и улочки центра выплывал молодняк, заполняя собой все проходные дворики, закутки, подворотни, столики кафе и бордюры, крутясь и цепляя друг-друга, словно яркие фантики бывших конфет. Вот и я выполз на вечерний свет Иерусалима. И ощущение, что я выполз именно из Грота, только усиливалось.
   Обволакиваясь желтым желе электричества, дома, люди, машины существовали и сами по себе, каждый в своей студенистой дрожи, но и все вместе --- в переливании вечерних огней, перемещении в особо обустроенном пространстве этого Города.
   Я стал ныряльщиком за давно утонувшими в человеческих душах божественными искрами, жаждущий совпадений и встреч, молящий о них и ищущий непрестанно. И сегодня, не как вчера, не как уже много дней до сегодня, я ощущаю себя в движении тела относительно других тел, весь наполненный ожиданием, верящий в озарение встречи, уверенный, что не спутаю его с обычным восторгом бытового потрясения. Я должен узнать, спохватиться в единственно точный момент, который дан нам для отличия человека от прочих тварей -- момент выбора -- да, узнать этот миг, спохватиться на вершине его и понять, зачем мне был дан сегодняшний день и что я должен завтрашнему...
   В витрине кафе, как манекены, сидели (C). Но не в смысле неподвижно, наоборот, движения их были свободны той истинной свободой, которая возможна лишь на необитаемом острове или в большом городе, где мало знакомых, что по сути одно и то же. Наверное, из-за этой вольности движений деформировался привычный имидж, и даже юбка Анат казалась короче, чем обычно. Витрина, как стекло в картине, обобщала происходящее, словно бы покрывала особым лаком, и мой взгляд уже соскользнул со знакомых людей, а мысль моя попросила кофейного уюта. Во мне уже зазвучали диалоги, и я, тоскуя по совпадениям, по доброте неслучайных проявлений, я подумал, что это и есть то самое, и мысленно уже рванулся к ним, за стекло.
   Тут Анат, отставив кофейную чашку, сказала Максу всего несколько слов, после которых он долго смеялся, потом схватил со стойки ручку и что-то зачеркнул в блокноте, Анат зажмурилась, захохотала, сказала, взяла чашку, отставила, снова что-то сказала, оба смеялись, говорили, и лица их казались мне совсем незнакомыми, не видел я их такими раньше, хотя и наблюдал немало и внимательно. И я замер в тени, в покое наблюдателя, утешаясь разве что тем, что все-таки вовремя сдержался и не заставил нас всех в очередной раз репетировать наши убогие правильные диалоги, похожие на упражнения студентов, изучающих русский язык.
   Хорошие манеры, ужимки поведенческих норм, какая же это все-таки этическая попса. Для людей, которые несут в себе то, что можно расплескать, должны быть иные правила приличия, а вернее им необходима свобода от этих этикетных схем. И если ты встретишь знакомого, и не можешь в этот момент сообщить ему ничего нетривиального, не оскорбляй его примитивной ложью примитивных фраз, а просто кивни, но не подходи и тем более не заговаривай. Потому что заговор в мистическом смысле, или заговор в социальном, неважно даже против кого-то или как контакт -- хоть и хранятся в этом слове, но не действуют, а действует упрощенная схема для театра слабых умом. Кивни и молчи. Или отвернись и спустись в Грот.
   (C)
   Мысли рассыпались, как четки, дробно застучали по каменному выщербленному полу. Кофейня "Модус", напротив министерства туризма, была старая, с традициями, толстыми стенами, завсегдатаями и прочими атрибутами удавшейся жизни.
   По парижской привычке, (C) сели лицом к улице, хотя откуда взяться привычке за два коротких наскока -- так, одни понты. Стойка у окна была, скорее, широким подоконником. Они забрались на высокие тяжелые табуреты. Через пару минут Анат спохватилась, что ее мини может вести себя непристойно и суетливо заглянула под подоконник -- убедиться, что окно не до пола. Ожидания не оправдались, ноги были неприкрыты и оставалось надеяться только на "эффект витрины" -- все-таки заоконный зритель и случайный ближний -- не одно и то же.
   Стойку облагораживала пирамидка из трех шахматных досок разного размера.
   -- Для папы-медведя, мамы-медведицы и маленького медвежонка,-- решила Анат.
   -- В общем, для русского медведя любого калибра.
   -- Надо сделать писательское кафе. С набором блокнотов разных размеров. И наблюдать кто какой блокнот тяпнет...
   Макс хмыкнул:
   -- С блокнотами не интересно. Будет корреляция по жанрам. Ручки надо. Шариковые, перьевые, разных размеров, толщины... огрызки карандашей... Вот что писателя выдает. Не где, а чем.
   -- Да, вот чем? Кровью, желчью, спермой... Это очень важно, ага.
   -- А для бывших медичек...
   -- Да-а?
   -- Специальные блокноты из медицинских бланков. Анализы там, рецепты, свидетельства о смерти...
   -- Тогда ручку в виде косточки.
   -- Обглоданной. Ее будут сбрасывать со стола. Специально для нас.
   -- Мы ведь на праздник пришли? Или на похороны? Или какая разница?
   -- Каждый праздник это похороны. Отмечаешь, что произошло и хоронишь свои мечты о том, как это должно было быть.
   -- Браво! -- Анат вытащила глянцевый кирпич, выложила перед собой на стойку, погладила, как больное животное и кивнула:
   -- Помер. Обмывать будем?
   -- Вот, всего час прошел. И уже не жалко задохлика.
   -- Откуда это -- задохлик?
   -- У меня сосед по общаге был. Ему мама тырила для конспектов учетные книги с птицефабрики. Там была графа "количество задохликов". Я думаю, что задохлик -- это птенец, который вышел в свет, увидел, что никому и на фиг не нужен и задохнулся.
   -- От жалости к самому себе.
   -- Да. Пора кафе сменить, ты как?
   -- А тему -- сморгнуть.
   В кафе по-соседству все было грязнее, веселее, на восемь столиков -восемь посетителей, двое оказались знакомыми, один из тех, с кем при редких, но регулярных встречах в людных местах перебрасываешься фразой "Все собирался тебе позвонить", но никогда не звонишь и не будешь. Второй же был из породы пробуждающих мучительные раздумья "откуда я его знаю". В тех редких случаях, когда удается вспомнить, испытываешь от этого укол неподдельного восторга.
   Русская барменша налила русскую порцию. Крашеная рыжая тяжелая баба, с тяжелыми серьгами, на которых был изображен Маленький принц. Лед она принесла после повторной просьбы, в грязноватой ладони, нетерпеливо швырнула его в виски, улыбнулась располагающе и по-матерински предложила:
   -- Давайте я вам салатик настрогаю?
   К салатику выдали еще и бонус -- кусочек домашнего торта. Вероятно, до утра он не доживал по-любому.
   На стенах теснились какие-то сомнительные картины, из тех, которые вывешивают в знак взаимной приязни с рисовавшим. Прямо над головами (C) висели прозрачные часы, не скрывающие тайн своего механизма. Они так громко, с пристукиванием тикали, словно шинковали время.
   -- И все равно -- хорошо,-- сказала Анат, спрятав ноги под столик,-зря мы так время чаще не проводим.
   -- Поэтому и хорошо. Только поэтому. Недавно, знаешь, поймал себя, что трачу время и на дела, и на общение, как деньги в кафе. Возникло какое-то "слишком дорого, не стоит".
   -- А если кто-то или что-то хорошо себя ведет, то получает чаевые. Процентов десять-двадцать дополнительного времени. Так?
   -- А что делать? Оно же с возрастом начинает бежать не по-детски. И плющить.
   -- Вот кстати, почему у кошек в Яффо такие сплющенные головы? И в Акко. В Бат-Яме тоже. Значит, на побережье.
   -- Не знаю. Я не котовед.
   -- Зато ты теперь котовод. Значит, должен вникать. Аллерген, кстати, совсем охамел, надо с этим что-то делать... Давай не будем его растить. Давай его утопим?
   -- Его утопишь. Это уже не кот, а котилозавр. Разве что в виски.
   -- Точно! Он должен покончить жизнь самоубийством. В тазике с виски.
   Макс назидательно поднял палец:
   -- С дорогим виски.
   -- Да! -- захихикала Анат.-- Он залезет в этот таз, чтобы пить, пока не захлебнется. И так погибнет, как невольник чести. Это истинная поэтическая смерть. Знаковая!
   Макс хмыкнул и покачал головой:
   -- Эта рыжая тварь выжрет весь виски и отправится буянить по сайтам. Он гораздо жизнеспособнее, чем ты думаешь.
   -- Это меня и пугает.
   -- Меня, знаешь, тоже,-- неохотно признался Макс.-- Ну давай, раз так. За Аллергена, как веселый энергетический сгусток. Ох, хлебнем мы еще с ним.
   И они чокнулись оставшимся виски, а потом вытащили блокнотик и стали писать стихотворение про кота... вернее, от лица кота... а точнее -- от кошачьей морды, причем совершенно бесспорным было то, что строчки эти были им абсолютно несвойственны и чужды.
   Я пью не только молоко,
   я кот, а не монах.
   Когда подружка далеко,
   и в четырех стенах,
   со шкафа уроню бутыль,
   меж острого стекла
   я буду пить вино и пыль,
   чтоб грусть была светла.
   Курю я не один табак,
   а раз, и два, и три.
   Хозяин мой, такой чудак,
   не держит взаперти
   ни сигареты, ни гашиш,
   ни прочие дела...
   А после я поймаю мышь -
   чтоб грусть была светла.
   Я нюхаю не только след
   подружки на песке,
   а то, что нюхать вам не след,
   что так стучит в виске,
   что превращает кошку в льва,
   но дух сожжет дотла...
   Я в рифму выстрою слова,
   чтоб грусть была светла.
   Колюсь не только о репьи,
   колюсь шипами роз,
   тех, что хозяева мои
   припрятали всерьез.
   И звезд бездарный хоровод
   рассеялся, погас.
   И Млечный путь лакает кот,
   открыв на кухне газ.
   (C) не сразу узнали Гришу. То ли из-за того, что впервые увидели его в нормальной одежде -- джинсы, майка, а вернее впервые не увидели на нем ничего из костюмерной прошлого. То ли в лице его что-то сместилось, возможно даже заняло более правильное место. То ли подстригся иначе. Кроме того, с ним была незнакомая дама, не из той колоды, которая тасовалась вокруг него летом.
   (C) уже смазали свои коммуникационные механизмы требуемым количеством спиртного, поэтому так искренне разулыбались навстречу, что Гриша, направлявшийся к свободному столику, изменил маршрут, подсел к ним и познакомил со спутницей.
   Спутницу звали Алина. Она была не своя. Это отметили про себя (C), не сговариваясь, но синхронно. Обменялись подтверждающими взглядами. У Алины была не такая мимика. Нет, не американская, примитивно-сериальная, по которой израильские дети изучают, как надо правильно морщить лицо. Но и не восточная, стыдливо-интимная, словно бы предназначенная только для себя и того, кто напротив. Какая-то непроявленная. Смеяться Алина начинала на долю секунды позже, но не от тупости или отсутствия чувства юмора, хотя и это может быть тоже, но она как бы сначала хотела точно удостовериться, что не будет смеяться одна.
   Анат тут же придумала, что Алину привезли в подростковом возрасте, и она взрослела в каком-то городке развития, всю силу своих девичьих мечтаний направляя на желание мимикрировать, что, наверное, не слишком получалось. А Макс подумал, что вот -- выросло новое поколение девиц, которых он не воспринимает гормонально, потому что ужимки и кокетство у них уже совсем другие, рассчитанные на других. То есть, хорошо говоря по-русски, Алина все равно говорила на другом русском языке.
   -- Ты так изменился! -- сообщила Анат Грише.-- Давно тебя не видели и помнили другим.
   -- Были причины,-- улыбнулся Гриша, скорее довольно.-- Вы же в курсе...-- он посмотрел на свою правую ладонь,-- если вы в курсе...
   -- Да, слышали,-- кивнул Макс. Он как раз пытался вспомнить всегда ли у Гриши были такие хорошие манеры, или вилка в левой руке -- признак того, что правая не функционирует.
   -- Художник должен или рисовать, или не выпендриваться.
   -- В смысле? Чем ты занимаешься?
   -- Чем только не. Когда у тебя появляется время, то появляются интересные знакомые,-- Гриша полукивнул на Алину, скорее даже для нее, чем для (C).
   (C) тут же обменялись любопытствующими взглядами. Макс решил, что Алина практикующий искусствовед, потому что ни на физиотерапевта, ни на галерейщицу она не тянула, а Анат вообще ничего не подумала, а лишь отметила явное наличие у Гриши шкурного интереса. И то, что дама отказалась от спиртного, свидетельствовало, скорее, о деловых, а не интимных отношениях.
   У Гриши появилась привычка поглядывать на часы. А может, и сами часы появились -- трудно вспомнить были ли у человека часы, если сам он не обращал на них никакого внимания. Кажется, прежде он вообще ориентировался по солнцу, или делал вид.
   -- А как ваш лондонский приятель? -- спросил Гриша, словно внезапно вспомнив о чем-то.-- Все еще увлекается археологией или теперь коллекционирует матрешек?
   -- Да,-- оживился Макс,-- у него как раз и жена, и дочка беременные.
   -- У Криса? -- восхитилась Анат.-- А я не знала... Ты мне не говорил.
   -- Было бы о чем.
   Но вся компания смотрела на Макса довольно заинтересованно. Что показалось ему даже странным. Но заставило продолжить:
   -- А о чем тут говорить? Это даже не беременная горничная.
   -- А что,-- спросил Гриша,-- у него и горничная есть?
   Тут Макс замолчал. Из какого-то странного неосознанного противоречия.
   -- У него даже дворецкий есть,-- сообщила Анат.-- Это единственный наш знакомый, у которого есть дворецкий. Чистопородный потомственный дворецкий с родословной. Да, пожалуй, это вообще лучшее в Крисе.
   Гриша переглянулся с Алиной. Анат с Максом.
   -- А мне помнится, что он больше своей коллекцией гордился. На той выставке он все мне про археологию, про коллекцию... просил кинжал продать, турецкий, помните?
   (C) не помнили. Но на всякий случай кивнули. Макс чуть ухмыльнулся и показал Анат на лацкан несуществующего пиджака, там где у "гербалайфщиков" большие значки. Анат сладко улыбнулась и сказала:
   -- Крис, он вообще гордится своей способностью говорить людям то, что они хотят слышать. Он считает себя ловким психологом. А сам психологов не посещает. Они с женой все время так забавно об этом дискутируют, только на людях, конечно. Это типа такой тонкий английский юмор. Мы уже привыкли.
   -- А вы, значит, часто с ним встречаетесь? -- Гриша с отвращением рассматривал картины на стенах.-- Меняли бы они их, что ли...
   -- Нерегулярно. Когда судьба сталкивает. Мы же вообще тихушники.
   -- А чем вы занимаетесь? -- вступила Алина.
   -- А мы кота водим.
   -- У вас питомник? Как здорово! -- воскликнула Алина.-- А какой породы?
   Гриша подозрительно всматривался в (C). Наконец, решил вывести Алину из-под обстрела:
   -- Они писатели, Аля. Причем, даже интереснее, чем просто -- они соавторы.
   Алина рассмеялась:
   -- А-а, так вы про котов пишете, да?
   (C) мрачно кивнули.
   -- Я про обезьяну читал,-- сказал Гриша.-- Про говорящую.
   -- Про обезьяну и я бы хотела,-- полупопросила Алина.-- Это постмодернизм?
   -- Не знаю,-- вздохнул Макс,-- я не специалист.
   Гриша задумчиво посмотрел на Алину:
   -- Я тебе дам почитать. Только позже, когда мне вернут... Еще по одной?
   (C) отказались. Они в детстве читали О'Генри и понимали, что трудно отказаться приобрести тот или иной гербалайф у человека, с которым пьешь. И вообще, разговор шел вроде и в никуда, но почему-то казалось, что Гриша точно знает где корраль. (C) же из соображений здоровой противности не собирались послушно туда скакать. А собирались они уворачиваться, лягаться, косить глазом, наблюдая, как Гриша владеет искусством загона, в общем, хотя бы развлечься, если уж так все грустно складывается.
   -- А ты совсем не рисуешь? -- вздохнула Анат.
   Гриша сжал обе кисти, как будто брал быка за рога. Правый кулак явно недосвернулся:
   -- Вот... Как раз об этом я бы и хотел с вами поговорить. Вернее, из-за этого. У меня... у нас с Алиной, да, Аля? Есть предложение для вашего Криса. Он просто не сможет отказаться. Во всяком случае, если это предложение поступит от вас. Он вас знает давно, так? Еще по Совку? Он вам доверяет?
   -- Не было случая проверить,-- прохладно сказал Макс.
   -- Это хорошо,-- кивнула Алина.-- Значит, вы его ни разу не подвели. За много лет знакомства, так? И похоже, что не пытались использовать. У нас должно получиться!
   -- Короче,-- перебил Гриша.-- Тут ребята нарыли такие вещи... Трудно даже поверить. Уникальные. В прямом смысле нарыли, в буквальном, лопатами. Начиная с эпохи Судей. И много нарыли. Теперь надо это как-то грамотно пристроить. Чтоб не по бросовым ценам и без лишнего риска.
   -- Та-а-ак,-- сказал Макс.-- Ты как-то слишком конспективно излагаешь. Какие ребята? Где нарыли? Что именно? И сколько за это сулит наше прецедентное судебное право?
   -- Конкретные подробности, сам понимаешь, обсуждаются уже с партнерами, а не со случайно встреченными приятелями...-- начал было Гриша, но его перебила Анат:
   -- С сообщниками. В предлагаемом тобой бизнесе это так называется.
   -- Пусть даже так! -- Гриша разозлился и, наконец-то, стал узнаваем.-Все предельно просто. Есть два варианта. Первый -- некоторые археологические ценности оказываются в коллекции Криса, который рано или поздно их как-то легализует и сделает доступными для историков, а на вашем банковском счету появляется очень серьезная сумма. Второй -- уникальные находки попадают хрен знает куда, скорее всего уничтожаются, а в лучшем случае -- к каким-нибудь нефтяным шейхам и теряются в песках. А на вашем счету остается вечный пролетарский мозолистый минус.
   -- Не трогай романтику большого минуса,-- огрызнулся Макс,-- должна же быть в нашей жизни хоть какая-то романтика.
   -- А почему именно Крис? -- подозрительно спросила Анат.
   -- Абсолютно не именно. Просто улов оказался рекордный. Если не расширить рынок -- цены упадут.
   -- У копателей, кстати, уже упали,-- добавила Алина с интонациями гурии.-- Так что надо ловить момент.
   -- "Момент" -- был такой клей в Совке. Его токсикоманы нюхали,-брезгливо сказала Анат.
   И как-то все задумались. То ли о прошлом, то ли о будущем. Лица их назвать просветленными было нельзя.
   Давид
   Лея уже спала. Или делала вид, что спит. Лежала тихо. Половина кровати пустовала, она придвинулась к стенке, и свободное место было как пустой рукав у калеки -- чужим и жалким. Я разделся и осторожно, стараясь не разбудить, а скорее не обидеть своим бурным вторжением в ее подоткнутое тепло, втек в постель. Она, конечно, не спала, но все равно, нарушенное спокойствие -- это как нарушенный сон. Всегда застаешь человека врасплох.
   Я замер. Через минуту она, не шевелясь, шепнула:
   -- Эй...
   Я пошуршал пальцем под ее подушкой, будто мышка из детства пробежала там. Она быстро, словно караулила, схватила мою ладонь и засмеялась:
   -- Попался?
   -- Попался.
   -- Где был?
   Где я был? В гостях у самого себя, но еще менее опытного, чем теперь. Поэтому теперь кажусь себе необычно взрослым и усталым, если и не знающим ничего, то гораздо более способным к догадкам и суждениям, чем мне казалось раньше.
   -- В лесу. Потом в центре. Шел к (C), а очутился в лесу.
   -- Кого там встретил?
   -- Почему ты думаешь, что кого-то встретил?
   -- Ты всегда кого-то встречаешь.
   Лея чувствует меня. Она словно ребенок в чреве моей жизни. Она ощущает любое изменение в моей крови и беспокойно шевелится.
   -- В центре видел (C). А в лесу встретил бомжа. Я встретил там бомжа и бомжиху. Женщина была почти голая.