Михайлов Александр. Маяковский

   Маяковский спросил Фримена:
   - Как это вышло, что у так называемых революционных писателей Америки нет своей организации?
   - Мы основали журнал, - ответил Фримен.
   - Этого мало, - настаивал Маяковский. - Вам надо организовать союз пролетарских писателей. У нас в стране несколько писательских организаций, германские товарищи тоже организованы, во многих странах писатели объединены.
   - А зачем организовывать специальные группы? - возражал Фримен. - Если писатель верит в коммунизм, пусть вступает в партию.
   - Но не каждый писатель, верящий в коммунизм, годен для вступления в партию, - ответил Маяковский. - Кроме того, многие писатели - против капитализма, но еще не понимают коммунизма. Разве вы не думаете, что им следовало бы объединиться в одну организацию?
   - Боюсь, что из этого ничего не выйдет. Американские писатели не привыкли работать в группах, в организациях. Это одиночки-индивидуалисты, которые работают замкнуто, в тиши своих кабинетов.
   - Выйдет, даже у вас здесь выйдет, - сказал Маяковский. - Как только писатели поймут, что они на самом деле вовсе не свободные люди, что они целиком зависят от издательств и от редакций журналов, поймут, что рабочий класс откроет новые пути к культуре, - они обязательно объединятся.
   «Подрывная» работа Маяковского в США в этом направлении не имела успеха, но Джозеф Фримен перевел на английский язык два стихотворения поэта: «Наш марш» и «Приказ по армии искусств». «Приказ», по признанию Фримена, имел значение для него и для тех его коллег, «кто решал проблему искусства и революции». Эти стихотворения, напечатанные в журнале «Нейшен», были первыми переводами Маяковского в Америке.
   Тогда же примерно состоялся разговор Маяковского с проезжавшим через Нью-Йорк русским критиком Осинским, разговор, носивший, судя по отчету в газете, характер публичной дискуссии. «Из этого разговора мы впервые почувствовали, как мы отстали здесь, в Америке, от России, как провинциальны, - пишет в газете «Фрейгайт» Ш. Эпштейн. - Все те вопросы искусства и литературы, которые интересуют нас здесь, показались нам такими маленькими и ничтожными по сравнению с теми, что волнуют умы России. Интересен был в упомянутом разговоре не столько критик, сколько Маяковский... Он показал себя при этом во весь свой рост мыслителя и человека, хорошо ориентирующегося в научной литературе и обосновывающего свои аргументы с чисто марксистской точки зрения. Труды В. И. Ленина он знает чуть ли не назубок... С каким красноречием, с каким полемическим задором отстаивает он свою точку зрения!»
   По откликам газет можно судить, какое впечатление производили на слушателей (и зрителей!) выступления Маяковского. Вот один из них:
   «Чувствуется вера, что там, на том русском свете, действительно работа кипит, раз эта действительность создает Маяковских. Каждое его слово проникнуто любовью к родной стране, к той поистине гигантской работе, которая там сделана и которая там производится... Кто видел Маяковского, кто слышал его, тот не может не поверить, что наша родина не погибла; она работает, идет к поставленной цели, и эта цель с каждым годом придвигается все ближе».
   Это «Русский голос».
   Успех вечеров Маяковского и восторженные отклики о них в русской и американской коммунистической прессе привлекли внимание общественности. Уже после первого выступления поэта «Нью-Йорк тайме» опубликовала письмо в редакцию, в котором содержался косвенный упрек остальной американской прессе, игнорирующей «пребывание выдающегося иностранного гостя» в Штатах, что неплохо было бы перевести его стихи, из которых, как и от общения с Маяковским, американские писатели могли бы получить для себя «много новых мотивов и ощущений».
   «Нью-Йорк таймс» своеобразно «откликнулась» на этот призыв-упрек, она поместила в литературном приложении большую статью с разного рода небылицами о Маяковском. Но некоторые серьезные высказывания поэта приводились в ней близко к сути. Приводилось, например, заявление Маяковского о том, что гегемония во всех областях искусств перешла к России, что литература и искусство в нашей стране после революции переживают процесс демократизации, что положение людей искусства неизмеримо улучшилось, что ни один писатель больше не зависит от воли невежественного издателя...
   Реакционные, белоэмигрантские газеты, такие, как «Русский вестник», «Рассвет», не могли замолчать выступлений Маяковского в США, их отклики, как правило, изобиловали инсинуациями и откровенной бранью по адресу поэта и страны, которую он представляет. Даже манера чтения Маяковского, восхищавшая буквально всех, слушавших его, раздражила репортера газеты «Рассвет». «Так и я умею декламировать», - самоуверенно-хвастливо заявил он. Публика, посещавшая вечера Маяковского, как уже говорилось, в основном представляла собою старую, дореволюционную эмиграцию. Белоэмигрантская публика, как правило, составляла лишь малую часть аудитории, и она, эта часть, тоже была неоднородной, поэтому общая атмосфера всех вечеров была необыкновенно теплой и дружественной.
   Но отмечались и недружественные выходки. Об одном из таких случаев Маяковский рассказал грузинским друзьям-поэтам:
   - В Чикаго, где я выступал с докладом, какой-то белогвардеец решил надо мной поиздеваться. Зная, что я не владею английским, он произнес речь, направленную против меня, на английском языке. Весь зал напряженно уставился на меня, ожидая, какой я найду выход из неловкого положения. Я поднялся и ответил моему оппоненту на... грузинском языке. Все были поражены. А на галерке, оказывается, сидел один грузин, эмигрировавший из России еще до революции, и, услышав мою грузинскую речь, не удержался, закричал: «Кацо, вин хар, ан саидан харо?» (Эй, человек, кто ты и откуда?) Я поднял голову и крикнул в ответ: «Кутатури вар, кутатури!» (Кутаисец я, кутаисец!) После вечера этот человек повидал меня, и мы очень подружились. Он оказался рабочим.
   Люди, привлеченные в Америку легендами о ее сказочных богатствах и легкой наживе и не нашедшие там всего этого, с жадностью ловили каждое слово правды о далекой своей родине, где произошла революция, где пришли к власти рабочие и крестьяне. Буржуазная печать искаженно представляла жизнь в Советском Союзе, а тут приехал живой человек, от которого можно услышать слово правды, которого можно обо всем расспросить! Такой случай выпадает не часто.
   Маяковский умел находить контакт с любой аудиторией. В той же аудитории, которая заранее была к нему настроена доброжелательно, он воодушевлялся особенно, и тогда непринужденная манера рассказчика, дружеская фамильярность в обращении с залом, едкая ирония по отношению к тому, что поэт отрицал, его рокочущий на низах, покоряющий своей силой и красотой звучания голос приводили вечер к триумфальному финалу.
   - Это, брат, свой парень, - сказал один рабочий председателю вечера в Шенхофен-Холл, в Чикаго. - Недаром местная шваль его ненавидит.
   На одном из последних выступлений Маяковского в Нью-Йорке он отвечал на, видимо, заранее согласованный с устроителями вечера вопрос: Америка в воображении русского. Интригующий вопрос. Вначале Маяковский сослался на свою поэму «150 000 000», сказав, что это, конечно, сатирическое, преднамеренное преувеличение, поэтическая «работа красок» в отличие от «работы слова» в путеводителе... Это представление далеко не соответствует действительности, с которой столкнулся Маяковский. Америка, по Маяковскому, - не единое целое совершенство техники, «не один винт, а много», - «капиталистический хаос».
   - Мы приезжаем сюда, - говорил Маяковский, - не учить, но учиться тому, что нужно, и так, как нужно для России. В Америке, конечно, есть много интересного, удивительного. Но Америка в целом непригодна для Советского Союза как образец...
   Живя в отелях, находясь в дороге, в вагоне поезда, в каюте парохода, в метро, в автобусе или легковом автомобиле, Маяковский по всегдашней привычке работал над стихами. Но, кроме этого, он непременно должен был, передвигаясь, меняя места, видеть, наблюдать, сравнивать, встречаться с людьми. В Нью-Йорке он ходил на собрания рабочих, которые вели борьбу с профбюрократами, выступал перед ними, правда, на литературные темы, читал стихи, так как политические выступления могли вызвать скандал.
   За время пребывания в Штатах он издал книжки на русском языке «Солнце», «Открытие Америки». Тогда же здесь было положено начало переводу его стихов на английский язык.
   Вообще-то Маяковский несколько скептически расценивал эффект своих стихов на другом языке. Однажды он высказался об этом:
   «Я всегда склонялся к мысли, что корни моей поэзии неотделимы от русской почвы и, значит, мои стихи на всей обитаемой части земли непереводимы».
   И дальше развивая эту мысль, говорил человеку, который вознамерился перевести его на немецкий язык: «Как же сможете мой растрепанный ритм, мои сталкивающиеся слова, разбегающиеся фразы, мою ругань и проклятия, марши и уличные песни, весь мой разговорный и революционный русский язык, - как это можно вырядить в чужую одежду?»
   Но когда Гуго Гупперт, австрийский поэт, впоследствии многие десятилетия переводивший Маяковского (это к нему были обращены слова поэта), через некоторое время прочитал ему по-немецки «Левый марш», Маяковский высказал свое суждение - деликатно и прямо:
   - Кроме «линкс» (левой!) и «антанты» я ни единого слова не понял! Но вы не верьте никому на свете, если вам скажут, что мои стихи нельзя переводить, - даже мне самому не верьте!
   И после встречал Гупперта громким приветствием:
   - А-а, Гупперт - мой немецкий рупор-т! Ну как, земля и небо еще держатся? У вас есть еще охота ломать об меня зубы? Ваша уверенность, товарищ, делает мне честь!..
   Жаждавший общения с как можно большим количеством людей, поэт страдал от незнания английского языка. Страдал и иронизировал над собой:
   - Войдите хотя бы в американское положение: пригласили поэта, - сказано им - гений. Гений - это еще больше чем знаменитый. Прихожу и сразу:
   - Гив ми плиз сэм ти! ¹⁵
   Ладно. Дают. Подожду - и опять:
   - Гив ми плиз...
   Опять дают.
   А я еще и еще, разными голосами и на разные выражения:
   - Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, - высказываюсь. Так вечерок и проходит.
   Бодрые почтительные старички слушают, уважают и думают: «Вон оно, русский, слова лишнего не скажет. Мыслитель. Толстой. Север.».
   Американец думает для работы. Американцу и в голову не придет думать после шести часов.
   Не придет ему в голову, что я - ни слова по-английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором от желания поговорить, что, подняв язык палкой серсо, я старательно нанизываю бесполезные в разобранном виде разные там О и Be. Американцу в голову не придет, что я судорожно рожаю дикие, сверханглийские фразы:
   - Ее уайт плиз файф добль арм стронг...
   И кажется мне, что очарованные произношением, завлеченные остроумием, покоренные глубиною мысли, обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от полной невозможности меня пересоперничать.
   Но леди отодвигаются, прослышав в сотый раз приятным баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой безмолвный счет.
   - Переведи им, - ору я Бурлюку, - что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию...
   И добросовестный Бурлюк переводит:
   - Мой великий друг Владимир Владимирович просит еще стаканчик чаю.
   Незнание английского языка стесняло возможности общения и обедняло содержанием пребывание Маяковского в Америке, и это, по-видимому, было одной из причин, что к исходу трех месяцев он начинает торопиться домой. «Здесь отвратительно», «Страшно соскучился» - эти характерные для поэта жалобы в письмах и телеграммах из Нью-Йорка точно передают его настроение.
   28 октября, на пароходе «Рошамбо», Маяковский выехал из Нью-Йорка в Гавр. Вместо разрешенных шести он пробыл в Соединенных Штатах три месяца.
   «Отплывал машущий платками, поражающий при въезде Нью-Йорк... Замахнулась кулаком с факелом американская баба-свобода, прикрывшая задом тюрьму Острова Слез».
   Восемь суток океана на «Рошамбо» - время для обдумывания, подытоживания американских впечатлений.
   «Отчет» о поездке в США представляют собой стихи и очерки «Мое открытие Америки».
   «Цель моих очерков, - заключает свои размышления уже в написанном виде Маяковский, - заставить в предчувствии далекой борьбы изучать слабые и сильные стороны Америки».
   «Домой!» - итоговое стихотворение, оно завершает «американский» цикл. Кроме начала, нескольких подробностей пароходного быта во время путешествия на «Рошамбо», стихотворение всем пафосом устремлено к домашним - не заграничным, не американским - делам и заботам.
   Но он оглядывается назад, впечатления от Америки слишком свежи. Маяковский полюбил Нью-Йорк - в величии, в торжестве урбанизма, полюбил трудовой Нью-Йорк, но любовь его оказалась столь требовательной, столь придирчивой, что нередко превращалась в свою противоположность. Критический пафос в некоторые моменты затмевает любовь.
   Маяковского встречали в Нью-Йорке как апостола индустриального века, которому, без сомнения, должен был понравиться город. И вдруг такое:
   «Нет, Нью-Йорк не современный город. Нью-Йорк не организован. Машины, метро, небоскребы и прочее - это еще не настоящая индустриальная культура. Это только внешние ее приметы».
   Это говорит человек, приехавший из разоренной, доведенной войнами до полной разрухи России, народ которой, по представлениям американцев, «еще наполовину живет в средневековье, еще остался азиатом». А Маяковский?

 
Я стремился
за 7000 верст вперед,
а приехал
на 7 лет назад.
 

   И увидел совсем «дооктябрьский Елец аль Конотоп».
   Маяковский бросает вызов:
   «- Америка прошла путь колоссального развития материальных ценностей, изменивший облик этого мира, - говорит он писателю Майклу Голду. - Но люди еще не доросли до этого нового мира. Они все еще живут в прошлом. По своему интеллекту нью-йоркцы остались провинциалами. Их умы еще не восприняли огромное значение индустриального века. Вот почему я называю Нью-Йорк неорганизованным - это гигант, случайно созданный детьми, а не зрелое, законченное произведение людей, понимавших, чего они хотят, творивших по плану, как художники...» Достается «архитекторам, построившим прекрасные небоскребы, но разукрасившим их устарелыми, безвкусными орнаментами в готическом или византийском стиле.
   ...Это все равно, что перевязать экскаватор розовыми бантиками или посадить на паровоз целлулоидных куколок, - язвит Маяковский. - ...Это не искусство индустриального века... Искусство должно быть жизненным».
   Его собеседник обескуражен, он видит, что Маяковский определенно недоволен Нью-Йорком. А тот, все больше воодушевляясь, обрушивает на него лавину слов:
   «- Ничего лишнего! Вот основа индустриального искусства... Никакого позерства, кривлянья, никакой красивости, тоски по прошлому, никакой мистики. Мы у себя, в России, уже выбрасываем выжатые лимоны и обглоданные цыплячьи косточки узкого мирка либерально-мистической интеллигенции... Искусство загнивает, если оно слишком респектабельно, слишком рафинированно. Оно должно выйти из комнат с бархатными портьерами, из захламленных мастерских, оно должно столкнуться с жизнью». Оно не должно иметь ничего лишнего, ничего бездействующего. В поэзии - «все слова должны работать».
   - В Америке те либерально-интеллектуальные мистики, о которых вы упоминали, - спросил Маяковского Майкл Голд, - бегут от машины. Они считают, что машина разрушает человеческую душу. Разве вы, русские, не боитесь стать слишком механизированными?
   - Нет, - решительно отрезал поэт. - Мы - хозяева машин, поэтому нам нечего их бояться... Зачем бояться... что человек превратится в машину? Это невозможно! Машины внушают смелые мысли.
   Мог ли иначе говорить Маяковский, приехавший из страны, где чуть ли не фантастической мечтой выглядело желание иметь сто тысяч тракторов!
   Это интервью было напечатано в газете «Уордл» и сопровождалось словами Майкла Голда, прогрессивного американского писателя, - словами о том, что Маяковский хотел увидеть в Америке индустриальный век. Про Маяковского он писал: «Ему тридцать лет, вес - около 215 фунтов, смелое, резко очерченное лицо и мускулатура футболиста. Он топал все время взад и вперед по комнате, пыхтя папиросами, привезенными из | Москвы...»
   И тут же газета дала портрет Маяковского, нарисованный художником Геллертом во время беседы поэта с Майклом Голдом. Маяковский, кстати, в долгу не остался. Заметив, что Геллерт набрасывает его портрет, он взял записную книжку и, в свою очередь, набросал портрет Геллерта. Тот удивился профессиональной зрелости изображения и приписал к нему по-английски: «Ей-богу, вы не только большой поэт, но и художник».
   Как бы продолжая беседу с Майклом Голдом, Маяковский писал в очерке:
   «Я ненавижу Нью-Йорк в воскресенье» - и развернул перед читателем картину бездумной праздности, тщеславия, корысти, разъедающих американское общество. Остроумие Маяковского играет всеми красками, когда он показывает быт американцев.
   Пишет, например, о том, кто и где обедает в воскресенье. «Победнее едят дома свежекупленную еду, едят при электричестве, точно давая себе отчет в проглачиваемом.
   Побогаче - едят в дорогих ресторанах... едят в полутьме, потому что любят не электричество, а свечи.
   Эти свечи меня смешат.
   Все электричество принадлежит буржуазии, а она ест при огарках.
   Она неосознанно боится своего электричества».
   Не утратила актуальности такая оценка веры (религии) в жизни американцев:
   «Бог - доллар, доллар - отец, доллар - дух святой».
   Доллар - единственная сила в Штатах, это чуть ли не с пеленок знает каждый американец, и это сразу подметил Маяковский.
   При встрече американец не скажет вам безразличное:
   - Доброе утро.
   Он сочувственно крикнет:
   - Мек моней? (Делаешь деньги?) - и пройдет дальше.
   Американец не скажет расплывчато:
   - Вы сегодня плохо (или хорошо) выглядите.
   Американец определит точно:
   - Вы смотрите сегодня на два цента.
   Или:
   - Вы выглядите на миллион долларов...
   Путь, каким вы добыли ваши миллионы, безразличен в Америке... К бизнесу приучают с детских лет. Богатые родители радуются, когда их десятилетний сын, забросив книжки, приволакивает домой первый доллар, вырученный от продажи газет.
   - Он будет настоящим американцем. Доллар всему голова.
   «Если даже косвенным давлением долларов можно победить должность, славу, бессмертие, то, непосредственно положив деньги на бочку, купишь все».
   Когда, по возвращении в Москву, Маяковский выступил в Политехническом с рассказом о поездке и прочел «американские» стихи, московский корреспондент «Нью-Йорк таймс» с обидой писал в своей газете: «Красный поэт рисует нас, как людей, помешанных на долларе». Более всего его раздражило утверждение Маяковского, что в Америке «деньги определяют искусство, мораль и правосудие».
   Впечатление об американской печати:
   «Газеты в целом проданы так прочно и дорого, что американская пресса считается неподкупной. Нет денег, которые могли бы перекупить уже запроданного журналиста».
   В очерке «Мое открытие Америки» Маяковский рассказал, как некий старый уже человек, некий миллионер Браунинг, под видом удочерения купил себе шестнадцатилетнюю наложницу. Рассказал о том, каким ханжеством оборачивается американский сухой закон «прогибишен».
   «Ни одна страна не городит столько моральной, возвышенной, идеалистической ханжеской чуши, как Соединенные Штаты», - замечает Маяковский.
   Очерки Маяковский написал по возвращении из Америки, под свежим впечатлением от увиденного, прочувствованного, пережитого. Но и находясь в США, выступая на вечерах, он со всей откровенностью делился своими наблюдениями, высказывал самые смелые критические суждения. Примерно через месяц пребывания в Штатах Маяковский написал стихотворение «Вызов», и, зная характер поэта, его полемическое бесстрашие, можно с уверенностью сказать, что читал «Вызов» американской публике.
   А ведь этот «вызов» не кому-нибудь, а самой Америке. Вызов миру капитализма: «Посылаю к чертям свинячим все доллары всех держав». Вызов ханжеской морали, которая насаждается в Америке власть имущими, вызов «его препохабию» - капиталу.
   В интервью газете «Фрейгайт» Маяковский говорил:
   «...Вот мы - «отсталый», «варварский» народ. Мы только начинаем. Каждый новый трактор для нас - целое событие. Еще одна молотилка - важное приобретение. Новая электростанция - чудо из чудес. За всем этим мы пока еще приезжаем сюда. И все же - здесь скучно, а у нас - весело. Здесь все пахнет тленом, умирает, гниет, а у нас во всю бурлит жизнь, за нами будущее. До чего тут только не додумались! До искусственной грозы. Тем не менее прислушайтесь, и вы услышите мертвую тишину. Столько электричества для освещения, что даже солнце не может с ним конкурировать, и все же темно. Такой богатый язык, с тысячами всевозможных газет и журналов, и такое удивительное косноязычие, такое безмолвие. Рокфеллеры, Морганы, - вся Европа у них в долгу, тресты над трестами, и такая бедность».
   Но и это еще не все.
   «Вот я иду с вами по одной из богатейших улиц мира - с небоскребами, дворцами, отелями, магазинами и толпами людей, а мне кажется, что я брожу по развалинам, меня гнетет тоска. Почему я не чувствую этого в Москве, где мостовые разбиты, многие дома разрушены, а трамваи переполнены и заезжены донельзя? Ответ простой: потому, что там бурлит жизнь, кипит энергия всего освобожденного народа - коллектива. Каждый новый камень, каждая новая доска на стройке есть результат коллективной инициативы...
   Наши сто пятьдесят миллионов - вот кто создает индустрию, вооружает жизнь техникой. Всего восемь лет прошло, восемь лет борьбы со всем старым. А какой переворот в умах, какой взлет культуры во всех областях жизни!»
   Маяковский не упустил случая поиронизировать по поводу «открытия» Америки в прошлом и поиронизировать над любым будущим «открывателем». Он напоминает, как тридцать лет назад В. Г. Короленко писал, увидев Нью-Йорк:
   «Сквозь дымку на берегу виднелись огромные дома в шесть и семь этажей...»
   Напоминает, как лет пятнадцать назад Горький писал в подобной ситуации (в 1906 году):
   «Сквозь косой дождь на берегу были видны дома в пятнадцать и двадцать этажей»,
   «Я должен был, - продолжает Маяковский, - чтобы не выходить из рамок, очевидно, принятых писателями приличий, повествовать так:
   «Сквозь косой дым можно видеть ничего себе дома в сорок и пятьдесят этажей...»
   А будущий поэт после такого путешествия запишет:
   «Сквозь прямые дома в неисследованное количество этажей, вставшие на нью-йоркском берегу, не были видны ни дымы, ни косые дожди, ни, тем более, какие-то дымки».
   Главный итог пребывания Маяковского в США состоит в том, что оно (и конечно, предыдущие поездки в страны Европы) обострило социальное чутье поэта. Это было замечено по возвращении его в Москву после первого большого выступления в Политехническом. Одна из газет писала в отчете об этом вечере: «Американские наблюдения пробудили в поэте качества социолога, экономиста и политика. Маяковский хочет не только показывать, но и доказывать. Убеждать не только художественными средствами, но и отвлеченно-теоретическими». И ведь не случайно именно по дороге из Штатов родились проникновенные строки стихотворения «Домой!».
   Не случайно и то, что в этом же стихотворении поэт как бы возбуждает, готовит себя к новой, более трудной и более насыщенной по душевной отдаче работе: «Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье».
   Выезжая в конце мая из Москвы, Маяковский намеревался совершить путешествие вокруг земли.
   «Вокруг» не вышло, - пишет он в автобиографии. - Во-первых, обокрали в Париже, во-вторых, после полугода езды пулей бросился в СССР... Результат - книги: публицистика-проза - «Мое открытие Америки» и стихи - «Испания», «Атлантический океан», «Гаванна», «Мексика», «Америка».
   Первые устные отчеты о поездке за океан состоялись в Париже. Сначала Маяковский выступил с чтением стихов на официальном приеме в полпредстве СССР по случаю восьмой годовщины Октябрьской революции. 12 ноября был его вечер, организованный студентами СССР во Франции. Поскольку на вечере, как всегда, кроме советских студентов, находились и французы, то Маяковский, из вежливости к Франции, выдавшей ему визу и запрещающей говорить о политике, поначалу следовал этому правилу, но как-то само собой с литературных тем перешел на социально-экономическо-политические. Американские впечатления требовали выхода...
   Через два дня газета «Парижский вестник» писала, восхищаясь Маяковским-оратором, что трудно себе представить лучшего рассказчика для широких масс. «Маяковский - создание новой России. В его могучей, широкой, подвижной фигуре, в его товарищеской фамильярности с слушателями, в его непринужденной манере, в его едкой иронии, - во всем его существе сказывается нечто, что роднит его с русским рабочим, с человеком из народа».