Михайлов Сергей. Иное

   Он двинулся дальше. Часы летели, но Голан не замечал их стремительного бега. Он ходил по трупам-мешкам, вздымая к небесам вековую голубоватую пыль. Годы, десятилетия здесь не ступала нога толстуна, забвение и безмолвие прочно поселились в этом мире скорби и смерти. Прочно и навечно.
   Он добрался до противоположного конца Кладбища и остановился в недоумении. Перед ним высилась странная, удивительной красоты постройка из серого гранита и красного мрамора. Она вся стремилась ввысь, словно парила в воздухе, остроконечные шпили её уносились далеко в небеса и таяли в заоблачных высях. Голан знал наверняка: совсем ещё недавно этой постройки здесь не было.
   Высокая арка образовывала вход, за которым тускло мерцал огонёк. Любопытство толкнуло Голана к зданию. Но не только любопытство влекло его навстречу неведомому — он смутно чувствовал, что кто-то чужой вторгся в самые сокровенные его владения, и чувство это пробудило в нём ревность и неясную тревогу.
   У самого входа его остановил чей-то требовательный голос:
   — Оставь орудие смерти и входи!
   Голан заколебался. Оставить спицу? Но ведь в ней вся его сила!
   Тот же голос:
   — Не бойся, храм не причинит тебе зла.
   Голан решился. В конце концов, он монарх, Великий Правитель, Повелитель всего материального мира, и не пристало ему дрожать перед кем бы то ни было. Он оставил спицу у входа и шагнул внутрь.
   Пахло ладаном и чем-то приятно дурманящим. Высокий свод и стены тонули во мраке, и лишь впереди слабо перемигивались с дюжину свечей. Было прохладно и жутко. Тяжёлые шаги монарха гулко разносились под сводами здания, будя эхо в тёмных его закоулках.
   — Ты всё-таки вошёл, — донёсся голос из ниоткуда. — Что тебе нужно в этом священном месте?
   — Ты сам позвал меня, — ответил Голан, тщетно пытаясь определить источник голоса. — Кто ты?
   — Я — служитель храма, — последовал ответ.
   — Прежде здесь храма не было.
   — Храм был всегда. Просто ты не замечал его, Голан.
   — Ты знаешь моё имя? — насторожился монарх.
   — Я ждал тебя.
   — Зачем?
   — Чтобы открыть истину.
   — Мне не нужна твоя истина, служитель.
   — Истина нужна всем, монарх. Но ты прав, моя истина не нужна тебе, ибо ты знаешь её.
   — Что же это за истина?
   — Слушай же истину, монарх: ты убийца, Голан!
   Голан расхохотался, и здание сотряслось от многоголосого эха.
   — Ты лжёшь, служитель! Монарх не может быть убийцей. Монарх вершит правосудие.
   — Не обольщай себя иллюзиями, Голан. Ты был убийцей всегда, им ты остался и поныне.
   — Оставим эту тему, служитель, твоя истина мне не интересна. Скажи лучше, кому ты служишь.
   — Богу, — кротко ответил тот.
   — Богу? О каком Боге ты говоришь? Ведомо ли тебе, что я — воплощение Господа в этом мире?
   — Ты знаешь истину, монарх, и это единственная истина. Двух истин не бывает.
   — Я — Инкарнация Бога на земле! — повысил голос Голан. — Запомни это, служитель!
   — Я знал, что ты не приемлешь истины, — с сожалением ответил голос. — Ты не Бог, монарх.
   — Кто же я тогда? — раздражённо вопросил Голан.
   — Всего лишь плесень на теле земли.
   — Хватит! — рявкнул Голан. — Ты зашёл слишком далеко, смерд! Ты ответишь за это.
   — Я держу ответ лишь перед Богом.
   — Не забывай, что храм твой стоит на земле Империи, — с угрозой произнёс Голан. — А земля Империи принадлежит мне.
   — Очередная иллюзия, монарх. Храм не стоит на твоей земле. Взгляни сам.
   Голан ринулся к выходу — и отшатнулся в ужасе: храм парил над Кладбищем Заброшенных Душ метрах в двадцати от земли. Монарх в смятении вернулся назад. Впервые с момента его появления здесь страх закрался в его душу.
   — Ты поднял здание в воздух! Кто же ты?
   — Я всего лишь смиренный служитель храма Божьего. Не я, а Господь сотворил сие чудо.
   — Верни храм на землю! — потребовал разгневанный монарх.
   — Обрати свои мольбы к Господу, и он не откажет мольбам даже такого ничтожества, как ты, Голан. Впрочем, если ты Бог, то опусти храм сам, ибо сие подвластно лишь Богу.
   Голан растерялся.
   — Довольно! Ты играешь с огнём, служитель. Опусти храм!
   — Воля твоя, монарх.
   Здание мягко коснулось земли и замерло. Голан направился к выходу.
   — Ты уже уходишь, монарх? И ты не хочешь взглянуть на меня?
   Голан в нерешительности остановился.
   — Где ты? Я не вижу тебя.
   — Я здесь.
   И тут Голан увидел.
   Служитель стоял у алтаря, спиной к монарху. Длинный чёрный плащ скрывал всю его фигуру, на голову был накинут капюшон. Он был худ и высок, намного выше среднего толстуна.
   Голан вздрогнул. Горло его пересохло, когда он спросил:
   — Что же ты хочешь?
   — Очистить землю от плесени, — донеслись до монарха чёткие слова.
   — Мерзавец! — прошипел Голан.
   Служитель медленно повернулся. На месте лица его, в глубине капюшона, пылал крест.
   Голан в ужасе отпрянул и бросился к выходу.
   — Плесень, — неслось ему вослед тысячекратное эхо. — Смерть твоя уже ждёт тебя… тебя… тебя…
   Монарх вырвался из храма — и нос к носу столкнулся с Вислоухим.
   — Ты?! — рявкнул он свирепо. — Ты следил за мной?
   — Я всего лишь Тень твоя, Голан, — ухмыльнулся Вислоухий. — Не мог же я оставить тебя одного.
   В глубине души Голан был рад, что Вислоухий оказался рядом.
   — Я разберусь с тобой потом, — ответил монарх, рассеянно шаря взглядом по земле. Но поиски его были тщетны: титановая спица исчезла.
   — Ты что-то потерял, мой Повелитель? — продолжая ухмыляться, спросил Вислоухий; его мерзкая лоснящаяся рожа вызвала у Голана взрыв ярости.
   — Перестань скалиться, сволочь! — выкрикнул монарх.
   Но Вислоухий оставался невозмутим.
   — Уж не эту ли вещицу ты ищешь? — спросил он глумливо, вытаскивая из-за спины руку с зажатой в ней спицей.
   Голан разинул рот от неожиданности.
   — Ты что… хотел украсть её?! — взревел он, задыхаясь. — И ты посмел… Дай сюда! Ну!
   — С превеликим удовольствием, — отозвался Вислоухий, но выполнять повеление своего господина не спешил.
   — Ну же! — нетерпеливо потребовал Голан и протянул руку.
   — Возьми! — Вислоухий выпростал вперёд кисть со спицей и с силой вонзил грозное оружие в брюхо монарху. — Возьми же, мой король…
   Голан выпучил единственный глаз.
   — Ты!.. — шепнул он и, посерев, стал медленно оседать набок, глаз его в упор сверлил осклабившегося слугу. Сверлил с тоской и ненавистью. Смрадное облачко вырвалось из раны и обволокло Вислоухого с ног до головы. Тот невольно поморщился и выдернул спицу из трупа бывшего монарха.
   — Фу, ну и вони в тебе, Голан.
   Он заржал от радости и пнул ногой поверженную Инкарнацию. Потом, закатив глаз, помочился на неё и, пританцовывая, помчался назад, во Дворец Каземата.
   — Теперь я буду монархом, я — Вислоухий Первый! — вопил он на бегу, потрясая спицей и вертя обширным задом.
   В тот же день в Империи начались новые казни.

ЯВЬ

   …во сне всё обстоит иначе. Координаты

   времени и пространства здесь совершенно

   другие, и, чтобы понять это, необходимо

   исследовать сон со всех сторон, точно

   так же, как можно взять в руки

   неизвестный предмет и поворачивать

   его до тех пор, пока не выявятся

   все особенности его формы. ( 14 )

 
   У Ницше есть любопытное наблюдение — наблюдение, впрочем, знакомое всем, кто когда-либо погружался в сон: часто, очень часто во сне некое событие как бы предвосхищает действие какого-нибудь раздражителя, прорывающегося порой из внешнего мира в мир-фридмон. Звонит, к примеру, будильник, мы же во сне слышим звон колокола; но важна здесь не синхронность обоих сигналов, а тот безусловный факт, что весь ход сновидения предшествует, впрямую подводит к этому звонку. Ещё ничего не зная о предстоящем сигнале будильника, мы уже ждём его — вернее, не его, а сигнала колокола, что, впрочем, не существенно, — колокольный звон служит лишь кульминацией, логическим завершением той цепочки событий, которые выстраиваются перед внутренним взором сновидца в его сновидении. За мгновение до звонка будильника звонарь на колокольне уже раскачивает тяжёлый язык колокола, за десять мгновений — в деревне, что простирается у подножия церкви, начинается пожар, который и должен явиться причиной тревоги, поднятой звонарём; если проследить ход событий ещё дальше вспять, то можно найти и причину пожара — пусть это будет шаровая молния, внезапно влетевшая в раскрытое окно сельского магазина.
   Прежде чем обратиться к подробному анализу этого парадокса, я двумя словами коснусь темы внешнего раздражителя. Опыт показывает, что внешний мир, действительно, способен оказывать влияние на мир сна; в этом, казалось бы, нет ничего удивительного: погружаясь в сновидение, человек оставляет во внешнем мире «залог» — своё тело, связь с которым, очевидно, не порывается окончательно и которое, таким образом, служит проводником любого внешнего воздействия в мир-фридмон. Впрочем, само внешнее воздействие во фридмон не проникает, оно как бы стучится в него снаружи, не находя входа, — но отголоски того стука, видоизменяясь до неузнаваемости, все же способны потревожить идиллию мира сна. Но опыт так же показывает, что солнце вращается вокруг Земли, и этот опыт, опыт нашего зрения, гораздо более очевиден, чем смутный, ирреальный опыт сновидений. Не верить опыту? Нет, верить опыту необходимо, ибо опыт беспристрастен, но необходимо также дополнять любой опыт логическими умозаключениями, основанными на том запасе знаний, в том числе и эмпирических, которым обладает человек. Мы знаем , что не солнце вращается вокруг Земли, а именно Земля вращается вокруг солнца — и «не верим глазам своим». О сне же мы не знаем почти ничего — и потому верим исключительно опыту. Но даже если исходить только из чистого опыта, теория о влиянии внешних раздражителей на содержание человеческого сна — в том виде, в каком она существует ныне в научных кругах, — оказывается несостоятельной, и яркое тому свидетельство — описанный выше парадокс. Я вовсе не собираюсь полностью отметать эту теорию, ибо всякая теория, даже ложная, несёт в себе зерно истины. Тем не менее дальнейшие мои изыскания вынуждают меня сделать это.
   Теперь о существе самого парадокса.
   Налицо нарушение одного из основных законов бытия — закона причинности. Создаётся впечатление, что на стыке двух миров, мира яви и мира сна, перестают действовать обычные причинно-следственные связи. Мне могут возразить, что никакого нарушения здесь нет: сновидец, заведя с вечера будильник на определённый час, подсознательно ждёт звонка и потому, тоже подсознательно, выстраивает весь ход своего сновидения сообразно с этим ожиданием; «сюжет» сна может быть произвольным, но кульминация его предрешена и обязательно каким-то образом должна быть согласована с ожидаемым звонком; в данном примере эта согласованность воплощается в колокольном звоне. Что ж, возражение вполне правомерно, но виной тому я сам, ибо выбрал не совсем удачный пример: звонок будильника, действительно, ожидаем сновидцем. Однако можно привести массу примеров, когда внешний раздражитель оказывается совершенно неожиданным, неожидаемым, «незапланированным» для сновидца, и, тем не менее, результат будет тем же, или схожим — парадокс сохраняет свою силу. Потому я счёл возражение несостоятельным.
   Единственный способ хоть как-то объяснить нарушение привычных причинно-следственных связей видится мне лишь в одном: в отказе от обычного представления о времени как об однородном, прямолинейном, движущемся с постоянной скоростью одномерном потоке. Приняв же во внимание такой отказ, я смог найти объяснение парадоксу.
   Итак, время способно течь (и течёт) неравномерно, рывками, с переменной скоростью, причём изменение скорости возможно не только по величине, но и по направлению. В какое-то мгновение ход времени может остановиться полностью. Но для нас, живущих в таком временном потоке, скачки времени остаются незамеченными — время для нас абсолютно. Подобные временные флуктуации можно обнаружить лишь извне, как бы из иного мира. Таким иным миром и является для человека мир сновидений. Но и из иного мира эти временные неравномерности можно проследить лишь при условии, что движение времени в обоих мирах подчиняется каждое своему закону. Именно несовпадение законов движения временных потоков и даёт нам возможность наблюдать описанный выше парадокс. Пример с будильником и колоколом можно объяснить следующим образом. Условно примем закон движения времени во внешнем мире как равномерный, прямолинейный и положительно направленный; внешнее время течёт «вперёд» с постоянной скоростью. Тогда для внешнего наблюдателя, каковым является сновидец после момента пробуждения, внутреннее время мира его сновидений будет казаться скачкообразным, прерывистым и даже порой полностью замирающим. (Подобное несоответствие времён наверняка знакомо многим сновидцам: насыщенные событиями, кажущиеся продолжительными, длительными сновидения проскальзывают в считанные минуты, и наоборот, стремительные, почти мгновенные сны тянутся всю ночь.) Первые же звуки будильника, врываясь в мир сновидений, вызывают там временной катаклизм, который выражается в полной остановке времени мира-фридмона. Но эта остановка ощутима лишь извне, внутри же самого фридмона время течёт с прежней скоростью, в прежнем направлении (неизвестно, впрочем, в каком); внешнее воздействие, таким образом, на внутреннем времени внутри фридмона никоим образом не сказывается. Для определённости можно ввести термин «относительное время», то есть то внутреннее время мира сновидений, ход которого имеет возможность наблюдать некто из мира яви. Вот это-то относительное время и прекращает своё движение, как только будильник подаёт свой первый сигнал. Иным словами, время стягивается в точку, во временное ничто (для внешнего наблюдателя из мира яви) — именно в это мгновение и разворачивается «сюжет» сновидения, с шаровой молнией, пожаром в деревне и колокольным звоном (для внутреннего наблюдателя из мира-фридмона). Любопытно, что после пробуждения сновидец помнит свой сон развёрнутым именно во внутреннем времени мира-фридмона, хотя и пытается толковать его с позиций внешнего наблюдателя — отсюда возникающий парадокс и кажущийся абсурд.
   Но существует и иное решение проблемы. Временные потоки в обоих мирах движутся в противоположных направлениях. Точка их пересечения, вернее, точка касания потоков соответствует начальному сигналу будильника. Внешнее время мира-яви и внутреннее время мира-фридмона стекаются к этой точке с разных сторон. Именно в точке касания возможно сопоставление наблюдателем обоих временных потоков, но поскольку сопоставление производится поверхностно, без подведения определённой теоретической базы под наблюдаемое явление, природа последнего понимается превратно, а чаще всего не понимается вовсе. Результат тот же: парадокс и абсурд. Пробуждение сновидца пресекает дальнейшее взаимовлияние временных потоков, абсурдность и противоестественность ситуации исчезает, остаётся лишь память о ней, но это вовсе не значит, что временные потоки, или хотя бы один из них, иссякли. Нет, ничего подобного не происходит, время продолжает своё движение в каждом из миров, подчиняясь каждое своему закону.
   Обе версии не исключают, а дополняют друг друга, делают картину «междумирья» более сложной, объёмной, более полной. Противоречия между ними нет, ибо в основу обоих версий положено несоответствие законов движения времён в мире яви и мире сна. Таким образом, никакого нарушения закона причинности здесь нет и в помине.
   Предвосхищение сновидением некоего события внешнего мира — не единственный случай взаимодействия времён. Существование вещих снов прекрасно подтверждает версию о противоположно направленных временных потоках, один из которых течёт из прошлого в будущее, а второй — из будущего в прошлое, (разумеется, понятия «будущее» и «прошлое» следует понимать относительно, в привязке к какому-либо одному из потоков). Правда, в случае с вещими снами временные потоки не соприкасаются, то есть не имеют так называемой точки касания, и, тем не менее, корреляция между ними здесь налицо: нечто, происшедшее во сне, в той или иной форме сбывается наяву.
   Современная психология однозначно считает, что сновидение есть отражение тех или иных процессов, имевших место во внешнем мире. Отвергая эту точку зрения, я, тем не менее, оставлял за словом «отражение» право на существование. Почему, хотя бы во имя справедливости, не сделать следующее допущение: не сновидение есть отражение яви, а, напротив, явь есть отражение сновидения? Разве весь ход предшествующих умозаключений не свидетельствует о правомерности подобного допущения?
   Тем не менее я оставлю за внешним миром право на самостоятельность и суверенитет. Но при этом сделаю оговорку: тем же правом должен обладать и мир сновидений. Оба мира реальны и равноправны, каждый живёт по своим внутренним законам, и единственным связующим звеном между ними является сновидец, ибо в момент сна он существует одновременно как бы в двух параллельных мирах. Лишь смерть освобождает его от этой двойственности и неопределённости. Душа после смерти — я понял это вдруг со всей очевидностью — навсегда покидает внешний мир и полностью погружается в мир сновидений. Мир сновидений, ею же самою сотворённый и становящийся её единственной и последней обителью… …Я ставлю точку. Довольно. Пальцы затекли от долгого напряжения, исписанные листы в беспорядке разметались по столу, в тёмное окно рвётся ночь. Что-то вроде мыслительной горячки толкнуло меня к письменному столу несколько часов назад, и весь этот сумбурный сонм мыслей воплотился в бумагу, обрёл стройность и наукообразную холодность. Нечто подобное суеверию влечёт меня браться за перо — я чувствую, что обязан завершить свои записи, прежде чем уйду навсегда.
   Уйду…
   Решение уйти зрело в моей душе исподволь, постепенно, и вот оно принято, принято окончательно и бесповоротно. Теперь я знаю, что ждёт меня там, впереди, будущее определилось со всей ясностью и отчётливостью, и будущее то связано для меня с миром сновидений. Хватит неопределённостей! Пора становиться Богом.
   Старый письменный стол, две-три дешёвые шариковые ручки, кипа пожелтевшей бумаги да видавшая виды настольная лампа — вот, пожалуй, и всё, что связывает меня ещё с внешним миром объектов. Этот скудный набор предметов пока что необходим мне, но и он скоро обратится в обременительную и досадную помеху моего «я»-бытия. Вот только поставлю последнюю точку…
   Забвение… Полное, абсолютное забвение прошлого — во имя удивительного грядущего.
   Я готов поставить последнюю точку. Теперь готов. Смерть более не страшит меня, ибо она — лишь трамплин для начала новой, вечной жизни. Последняя точка… Рука моя зависает над исписанными мелкими каракулями листами бумаги…

СОН

   Мы сидели у костра и грызли грязные ногти. Ночная тайга кишела тысячами тварей, из кустов неслось сопение и кряхтение, кто-то возился во тьме, перешёптывался и тихонько похохатывал. Лес превратился в тысячеглазое ленивое чудовище, и вся тысяча его глаз устремлена была на нас — на меня и Отрывателя Голов.
   — Шарахнуть бы по этой нечисти из огнемёта, — зло проворчал Отрыватель Голов и с досадой сплюнул в котелок с кипящим варевом. — Подбрось-ка хворосту в огонь, Гил.
   Я повиновался. Я всегда был послушен Отрывателю Голов.
   Из кустов на карачках выползла необъятных размеров рыхлая дама в кокошнике и с портупеей на мощном торсе.
   — Разрешите присоседиться, ребятки? — проворковала она грудным баском.
   — Не имеете права, — отрезал Отрыватель Голов и потянулся за топором. — Стерва, — добавил он с чувством.
   Я поднялся: не любил я подобных сцен. Дама тем временем жадно уплетала содержимое котелка и повизгивала от кайфа.
   Сделав два шага от костра, я тут же окунулся в кромешную тьму. Кто-то щёлкнул меня по носу и глумливо заржал. Со всех сторон до меня доносилось довольное фырканье и сладострастный скулёж.
   — Не боишься один-то? — почуял я у самого уха чьё-то смрадное дыхание.
   — Иди ты, — огрызнулся я свирепо.
   — Но-но, полегче, — хрипло отозвался некто и куснул меня за правую голень.
   Я отбрыкнулся и угодил во что-то мягкое и скользкое. Оно чмокнуло, захлюпало и затихло. Фырканье смолкло, кто-то нудно и тоскливо затянул погребальную песнь. Запахло ладаном.
   — Нету от вас ни житья ни продыху, — свирепел я, сжимая кулаки. — Замолкните, уроды.
   Песнь тут же оборвалась, кто-то лениво пошлёпал вглубь тайги, роняя на ходу нецензурные словоизречения и непотребные мысли.
   Вдали затрещали сучья: приближался некто большой, тяжёлый и жадный до еды.
   — Так я и знал, — зло проворчал я и повернул обратно. Всё это мне страшно действовало на нервы.
   Отрыватель Голов к тому времени успел управиться с непрошеной гостьей и обгладывал уже берцовую кость. Он всегда заканчивал берцовой костью. Голова рыхлой дамы покоилась на шесте неподалёку от костра и строила мне похабные рожи. Я показал ей язык и отвернулся. Кокошник медленно дотлевал на жарких угольях.
   Отрыватель Голов отвалился к дереву и сыто рыгнул.
   — Всё, кажись, наелся, — сказал он. — Впрочем, можно бы ещё. Кто следующий? — зычно крикнул он в самое нутро тайги.
   — Я! Я! Я!! — понеслось со всех сторон, но никто из кустов не показался.
   — Вот ты! — Отрыватель Голов ткнул пальцем в пустоту. — Поди-ка сюда. Живее, малыш!
   У костра возник толстяк в смокинге и с портфелем в руке.
   Отрыватель Голов окинул его оценивающим взглядом и сплюнул сквозь зубы.
   — Профессор?
   — Так точно, ваше сиятельство, — гаркнул толстяк, вытягиваясь во фрунт, — профессор прикладной латентно-муниципальной шизофрении и древнеиудейского осциллирующего мармеладоведения. К вашим услугам, герр командор. Позволите разоблачаться?
   — Что ж, на безрыбье, как говорится… Разоблачайтесь, профессор, будьте так любезны.
   — Сей момент, мсье Чок-Чок-Чок.
   Толстяк с готовностью отбросил портфель и принялся за смокинг.
   Я шагнул к Отрывателю Голов.
   — Послушай, Чок, — сказал я, — там появился этот, как его, ну, этот тип…
   — А, тот самый, — хрустнув челюстями, Отрыватель Голов широко зевнул, — что ж, пойди, потолкуй с приятелем. У тебя с ним контакт налажен.
   Я нехотя кивнул, вынул из рюкзака две бутылки водки и нырнул в темноту.
   Не прошёл я и десятка шагов, как услышал хриплый окрик:
   — Принёс?
   — Угу.
   — Не угукай. Давай, что ли.
   Я протянул обе бутылки в темноту, кто-то вырвал их у меня и тут же захрустел раздавленным стеклом. Последовало довольное чмоканье. По коже у меня крупными косяками пошли мурашки. Меня передёрнуло, потом ещё раз.
   — Ещё хочу!
   — Хватит! — отрезал я и повернул было назад.
   — Нет, ты погоди. — Что-то обхватило меня поперёк туловища и швырнуло вверх. Я едва не оказался в ином измерении, но вовремя ухватился за какую-то ветку и повис.
   — Тащи ещё два пузыря, — потребовал голос из тьмы и оглушительно, утробно икнул.
   — Нет, — решительно заявил я и затряс кудрями. — С тебя на сегодня довольно. Опять налакаешься, как в прошлый раз, и начнёшь материться.
   — Не начну, Гил, — захныкал голос. — Ну будь человеком, приволоки, а?
   — Катись ты.
   — Обидел ты меня, Гил.
   Ветку сильно тряхнуло, и я, не удержавшись, шмякнулся на землю.
   — Каждый раз такая история, — ворчал я под нос, убираясь восвояси. — К нему с добром, а он тебе кости норовит переломать.
   Когда я вернулся к костру, Отрыватель Голов как раз обгладывал берцовую кость. Голова профессора игриво подмигивала со своего шеста голове дамы, а та в ответ густо краснела и кокетливо косила глазки к мясистой, уже покрывшейся трупными пятнами, переносице.
   — Теперь я сыт окончательно, — заявил Отрыватель Голов, еле ворочая языком и самозабвенно зевая. — Пора и на боковую. Ложись-ка и ты, Гил, хватит нечисть лесную будоражить. Устал я, брат…
   Он уже храпел. В тайге заунывно затянули колыбельную песню.
   Сон долго не шёл ко мне. Попробуй тут уснуть, когда у ног твоих бродят бородавчатые крокодилы, полоумные черти, повизгивая, щекочут куцыми хвостам твой нос, а у самого уха глухо воет старая плешивая карга, ежеминутно толкая тебя в бок своей крючковатой палкой-посохом?.. Но в конце концов уснул и я.
   Проснувшись, я первым делом увидел, как Отрыватель Голов обгладывает берцовую кость. Мою берцовую кость.
   — Проснулся, Гил? — Отрыватель Голов отложил кость в сторону и с нежностью посмотрел на меня. — А я тут, видишь ли, слегка проголодался. Надо признаться, профессор был сочнее тебя. Правда, и дерьма в нём было куда больше. Как самочувствие, браток?
   Я криво усмехнулся со своего шеста.
   — Хреново, Чок. Ноги замерзли, а в брюхе сквозняк. Выть охота.
   Отрыватель Голов стал очень серьёзен.
   — Не шути так, Гил, не надо. Я обижусь. Не будешь больше, Гил?
   Я замотал головой. Шест подо мной заскрипел и покачнулся. Надо отдать должное Чоку: для меня, как для лучшего своего друга, он выбрал самый длинный шест, и теперь я мог наслаждаться видом плеши профессора, покрытой капельками то ли пота, то ли росы, и обширного, съехавшего на ухо, парика рыхлой дамы.