Михайлов Сергей. Тумак Фортуны или Услуга за услугу

   — Пустыня, что ль? — ввернул Вовка.
   — Какая, блин, пустыня! Говорю тебе: песок… Иду я, значит, ноги в песке застревают, а тут мужик ко мне какой-то бородатый подваливает. Спасти тебя, говорит, хочу, пойдем, блин, со мной. Ну, я и поперся. Идем мы, идем, гляжу — а нас уже рыл десять набралось, а то и все пятнадцать. Райскую жизнь обещаю, твердит бородатый, всем, кто со мной пойдет. И вроде как какие-то бумажки нам раздает, а что за бумажки, никак, блин, не разгляжу. А тут песок кончается, и оказываемся мы все на берегу какого-то пруда. Народу тут тьма тьмущая, и все к этому бородатому лезут, все, блин, хотят от него чего-то. Он руки вверх поднял и орет, что, мол, болит у него душа глядеть на болезни да нищету ихнюю и что для того, блин, и пришел он сюда, чтобы дать им… вот только чего дать, я так и не разобрал. То ли вечность какую-то, то ли светлое будущее, то ли еще хренотень какую… Словом, тянут они к нему ручонки, а он им все те же бумажки, блин, сует и учит, как дальше жить. Потом народ как-то вмиг рассосался, и осталось нас совсем ничего — так, с дюжину, может, и наберется. Бородатый сделал нам знак, и мы двинулись дальше, вдоль озера к какому-то дому. А из дома, блин, снова люди понабежали, на этот раз с тесаками да ножами, чем-то с ментами схожие. Ну, думаю, каюк нам, у этих явно недоброе на уме. Подлетают они к бородачу, руки ему, блин, заломили, права зачитали и в «воронок» кинули, как какой-то мешок с дерьмом. А нас, тех, что остались, пинками, блин, разогнали и пообещали зубы повышибать, ежели мы еще хоть раз здесь нарисуемся. А потом, мужики, муть какая-то пошла у меня в башке, помню все как-то урывками. Вроде как судят того бородатого, и вроде как, блин, за воровство, вот только что украл он, просечь никак не могу. Мужичка-то, видать, засудили, потому как замечаю, ведут его уже вешать, а с ним еще, блин, двух ворюг. Я-то в сторонке держусь, а то, думаю, и меня еще загребут, как сообщника. Народ валом валит, поглазеть на процедуру: любопытно ж все-таки, блин, как человека вешать станут. Поначалу-то народ бородатого отбить у ментов пытался, а потом наоборот, камнями в него пулять начал. Морду ему, блин, всю в кровь разбили. Потом три креста могильных на холмике по ходу дела обозначились… кладбище, что ли?.. не понял я тогда ничего, туман какой-то, блин, в башке заклубился. Кажись, к крестам этим и повели того бородача, только концовку, блин, я не доглядел, мать меня разбудила, на работу, говорит, пора, хватит, блин, дрыхнуть.
   — Ну, блин, ты даешь! — осклабился Вовка. — Поди, с перепою такое привиделось, а?
   Витюха почему-то густо покраснел.
   — Да нет, не то чтобы очень… так, слегка накануне на грудь принял… две ноль-семь.
   — Да с тебя, малец, и пробки понюхать, и то много окажется, — вставил слово Григорич. — Ишь, две ноль-семь!
   Тут слово взял Колян:
   — Дело-то, братцы, гляжу, серьезное, — сурово проговорил бригадир. — Сон-то непростой, с заковыкой. Вещий сон-то, со значением. Растолковать бы его надобно.
   — Да кто толковать-то будет, Колян? — ввернул и я словечко.
   — Да хоть бы и я, — отозвался бригадир. — Я ведь, Васька, с Фрейдом на короткой ноге, кое-чего от него понахватался. Сейчас покумекаю, может и рожу что.
   — Ну рожай, Коляныч, рожай, — пожал я плечами, — только сдается мне, что все это туфтень, белиберда.
   — Ну не скажи, — авторитетно возразил Колян, — толкование снов — это дело тонкое, ответственное, особой квалификации требует. Я вот тут уже кое-что покумекал, и сдается мне, что слыхал где-то похожую историю, про бородача Витюхиного, да про суд над ним неправедный, да про кресты, да про пустыню безводную… Не помню только, где. На языке вертится, в башке что-то мелькает, а что именно, не разберу.
   И тут Григорича нашего перекосило. Вскочил он, глаза выпучил, ртом беззубым воздух хватает — ну, думаю, кранты дедуле, сейчас кондратий его обнимать начнет. А он вдруг истошно как завопит:
   — Братва!!! Знаю! Знаю, братва, как сон мальца этого расшифровать!
   — Валяй, дед, не томи, — сказал я, предчувствуя, что что-то сейчас для меня важное произойдет.
   — Да чего валять-то? И так все ясно: Мавродий это. Мавродий и есть.
   — Это какой еще Мавродий? — не понял я.
   — А тот, что «МММ» заправляет. Слыхал о такой конторе?
   Лицо у меня, похоже, вытянулось. Был у меня свой интерес в этой конторе, в виде пачки акций, на которые возлагал я надежды немалые. Ждал, когда вырастут они в цене, чтобы тачку себе отхватить.
   — Не каркай, Григорич, говори по сути, — напер я на него, волнуясь.
   А тут и у Коляна интерес к словам деда проснулся. Глазки бригадирские заблестели, буравчиками тому в физиомордию впились.
   — Ну-ка, ну-ка, дед, продолжай, — сказал он. — Оригинально толкуешь, слов нет.
   — Вот я и говорю, — продолжал Григорич, поощренный бригадиром. — Бородач тот Витькин — это и есть сам Мавродий, директор АО «МММ», а те мужички, что вокруг него толклись — вкладчики евойные. Помните бумажки, которые бородач разбазаривал? Акции это, мужики, акции и есть. У меня дочка этой макулатуры цельный мешок скупила, на виллу в Париже копит.
   — Ну хорошо, — встрял я, пытаясь побороть в себе смутные предчувствия, — а дальше-то что? Что с этим Мавродием-то дальше произошло?
   — Известно что: в ментовку его загребли. Под суд его назначили, нечестивца. За то, что народ лапошил да за его счет мошну свою пополнял. Сдается мне, кинет он вскорости простачков-то тех доверчивых, что на провокации Леньки Голубкова повелись да акций понакупили… Эх, надо бы дочку свою предупредить, чтобы сдала акции, пока петух жареный в зад ей не клюнул.
   Колян одобрительно закивал.
   — Дельно толкуешь, Григорич, дельно. Прямо в точку попал… Эй, Васька, чего это у тебя с рожей-то?
   А с рожей у меня, действительно, творилось что-то неладное. Чувствую — багровеет она, дубеет, свинцом да кровью наливается, того и гляди, пополам треснет. Дыханье в груди сперло, ни продыхнуть, ни бзднуть, а в горле неведомая хренотень зависла. В глазах темнеть начало, мутью какой-то физии корешей моих подернулись.
   — Братва! — гаркнул Колян. — Василь Петрович наш коньки отбрасывает! Спасать мужика надо! Воды, живее! Тащи стакан!!
   Что потом было, помнится мне со скрипом. Чувствую только, как подносит мне кто-то стакан к губам, а я его, стакан этот, машинально опорожняю. В башке у меня вдруг словно что-то взорвалось и… начало отпускать. Еще пара-тройка секунд, и я, наконец, с облегчением вздохнул. А потом и муть в глазах стала исчезать.
   Открываю я зенки — и вижу перед собой физиономию бригадира нашего, Коляна. Глядит он на меня с нескрываемым интересом и… улыбается.
   — Чего лыбишься, Колян? — брякнул я первое, что пришло на ум.
   — С выздоровленьицем, Василь Петрович. Мы ведь тебе вместо воды водки плеснули, а ты и выпил, даже не поморщившись. Усвоил теперь, какая метаморфоза с тобой произошла?
   Оглядел я очумелым взглядом стройные ряды братвы нашей и вижу: рады они за меня, рады, что вернулся я в строй после тяжкого недуга. И тут до меня доперло: е-мое, так я ж здоров, мужики! В смысле, не воротит меня больше от водки: хочу — пью, хочу — не пью! Вот так дела! Выходит, кончилась моя контузия, кончилась самым странным образом. Вышибло из меня трезвость мою проклятую, клин клином вышибло. А все потому, что струхнул я порядком за кровные свои денежки, вложенные в липовые, как выяснилось, акции этого проходимца… э-э… как его там?.. Мавродия, кажись? Вот и сдвинулось у меня что-то в башке, а тут Колян вовремя подсуетился, смекнул, что к чему — и сунул под шумок стакан с водярой. Пей, мол, Василь Петрович, авось хворь твоя сама себя позабудет да и сгинет в никуда.
   Навернулись от радости слезы у меня на глаза, и вижу я сквозь эту соленую предательскую влажность, как ржут мои кореша, за животы держатся да со смеху покатываются, аж поджилки трясутся. Пуще же всех хохотал, конечно же, Колян. Тут и я не выдержал и загоготал во все свое нутро. Ух, ну и ржали же мы! Это надо было видеть.
   В тот же день, вечерком, сдал я свои акции и, к чести своей должен заявить, удвоил свой первоначальный капитал. Хоть немного, но наварил. По крайней мере, теперь хоть по ночам кошмары мучить не будут.
   (К слову сказать, сон Витюхи-пэтэушника, действительно, оказался вещим, да и Григорич истолковал его по всей программе, прямо в точку попал. И полугода не прошло, как выкинул Мавродий эдакий фортель, что хоть башкой о стенку бейся, и накрылись все вклады горе-акционеров АО «МММ» медным тазом. Обул-таки, прохиндей, десять миллионов своих доверчивых сограждан, а потом еще и в депутаты Госдумы угодил, прямиком со скамьи подсудимых. Вот такие, братцы, дела у нас в матушке-России деются! Смех да и только).

Глава пятнадцатая

   И потекла моя жизнь по старому руслу. С одним лишь исключением: после работы пилил я прямиком до дому, без захода в забегаловку. Домой приходил вовремя и трезвым, а Светка, жена моя, с радости тут же стопарик мне выставляла. Я, понятное дело, не отказывался, выпивал законные мои сто грамм, но больше за вечер — ни-ни. Расхотелось что-то глушить себя алкоголем, сам не знаю — почему. Потерял я интерес к этому занятию, в смысле напиваться до потери пульса. Так, для аппетиту хряпнешь стопарик — и в норме, да и то только дома, при жене. Светка, и та, бывало, компанию мне составит. Словом, пошло у нас в семейных отношениях дело на лад. К нашей обоюдной радости.
   О дедморозовском презенте вспомнил я только накануне женских праздников. После того трагического случая на стадионе, когда мне чайник проломили да зубья изрядно проредили, все завтрашние номера «МК» из моей башки как ветром выдуло. Ни разу не вспомнил об этой газетенке, хотя, следует заметить, приходила она исправно, ежедневно материализуясь в моем почтовом ящике. Светка отволакивала ее в сортир, на том дело и кончалось. А мне как-то даже в голову не приходило заглянуть в свеженький номер. И не то чтобы я забывал, а просто выключилось у меня что-то в башке, отрезало напрочь. Словом, приключилась со мной стопроцентная амнезия. Как бы не было никогда такой газетенки, и все тут.
   А тут вдруг прозрение нашло. Вспомнил я все — и Санта-Клауса, и подарочек его новогодний, будь он неладен, и все вытекающие из него последствия. И появился у меня к «МК» нездоровый мартовский интерес. Стал я поутру заглядывать в газетку, все больше в хронику происшествий, в рубрику «Срочно в номер!». Что-то меня там притягивало, а что именно — и сам не пойму. Словно нашептывал мне кто-то: гляди в оба и жди сюрпризов.
   Дождался, леший его забодай.
   А приключилось это в самый что ни на есть день восьмое марта. И дернул меня черт с утра пораньше спуститься к почтовому ящику! Вынул я, значит, свеженький «МК» и потопал до хаты. Светка, ясное дело, еще дрыхла — день-то ведь как-никак женский! Я же пристроился на диване и, позевывая, принялся лениво листать газетное чтиво. Поначалу вроде бы ничего достойного внимания в глаза не бросилось, однако вскоре, как обычно, я добрался до хроники происшествий — и тут… Словно обухом по голове меня шибануло. Впиваюсь зенками в газетные строки. Так и есть! Мой шанс, мужики, мой!
   Короткая заметка гласила: «Сегодня, около двенадцати часов дня, в Северо-Восточном округе г. Москвы, на пересечении улиц Лескова и Коненкова, проезжавшей автомашиной „Волга“ был сбит столичный житель, назвавшийся Иваном Помидоровым. Вызванная на место происшествия бригада „Скорой помощи“ доставила пострадавшего в ближайшую больницу».
   Ваня, друг! Ты-то мне и нужен! В лепешку расшибусь, а не дам этой паршивой «волжанке» тебя переехать! Около полудня, значит? Нормально, времени уйма. Успею. Не боись, Помидорыч, вытащу я тебя из под колес этого придурка-лихача, не дам сгинуть за здорово живешь. Жить до ста лет будешь, это уж как пить дать. Вот только шмотки соберу — и айда на доброе дело. Лишь бы Светка не проснулась.
   Светка не проснулась. Тихонько, стараясь не громыхать, выскользнул я из квартиры, — и прямиком на пересечение Лескова и Коненкова. Только где вот это пересечение, сразу-то я не въехал. Пришлось малость покуролесить по Москве, народ поспрашивать, справочки кое-какие навести. А когда доперло до меня, что пилить мне надобно аж на другой конец столицы, стал меня колотун пробирать: а вдруг не успею? Однако на попятную идти негоже: там человек, можно сказать, навстречу своей судьбе чешет, вот-вот на мостовой разляжется, прямиком «волжанке» под колеса, а я тут «быть или не быть» решаю, словно принц датский какой-нибудь. Шуганул я народец-то, чтоб под ногами не мельтешил, и ломонулся в родной московский метрополитен. До места допилил без проблем. Нашел-таки это дурацкое пересечение, за пятнадцать минут до часа «Х». Успел, значит.
   Огляделся. Да, думаю, под колеса здесь угодить можно очень даже запросто, и пикнуть не успеешь, как бифштекс из тебя сделают, с кровью и всеми твоими потрохами. Улочки здесь хоть и неширокие, зато шибко оживленные: шпарят по ним авто, как оголтелые, под шестьдесят, а то и под все восемьдесят.
   Стал я приглядываться к прохожим, мысленно вычисляя, кто из них моим Помидорычем оказаться может. А краем глаза на часы поглядываю: скоро ли двенадцать стукнет?
   Гляжу — ковыляет через мостовую какой-то дедок столетний, клюкой своей в асфальт упирается, того и гляди, коньки отбросит. Ну чем, думаю, не Помидоров? Таким только под колеса-то и ложиться.
   Подскакиваю я к дедуле и кричу ему в самое ухо:
   — Помидоров?
   Он со страху шарахнулся в сторону — и вылупился на меня, как баран на новые ворота.
   — Нет, помидоров не надо. Не хочу помидоров, — капризно заявляет дедок — и прямиком на ту сторону улицы. Ретиво так поскакал, вприпрыжку, будто козел горный. Потом зыркнул на меня искоса, словно на психа какого-нибудь, клюшкой своей погрозил и дальше поковылял.
   Разобрала меня досада. Плюнул я на проезжую часть и принялся высматривать очередную жертву. А тут как раз откуда ни возьмись мужичек выныривает. Ногами кренделя выписывает, лыка ни в какую не вяжет, весь набычился, напузырился — и вот себе чешет, как танк, через дорогу. Хотел было я его тормознуть — вдруг это и есть мой Помидорыч? — а он как ни в чем не бывало, зигзагами, зигзагами, уже на тот берег выруливает. Нет, думаю, не тот.
   Проходит минут двадцать. Я, как идиот, скачу по перекрестку, создаю криминогенную обстановку, к прохожим пристаю со своими дурацкими вопросами, искренне желая уберечь их от катастрофы, за руки их хватаю, в рожи заглядываю — а Ивана Помидорова все нет как нет. Как сквозь землю, сволочь, провалился. Нет, думаю, так дело не пойдет, надо менять тактику. Занял я позицию в самом центре перекрестка и принялся глотку драть:
   — Мужики!! — ору, — кто тут из вас Иван Помидоров?.. Эй, Помидорыч! Отзовись, мать твою! Слышишь, хуже будет! Хорош в кошки-мышки играть! Мне не до шуток.
   Ежели, думаю, объявится, то наверняка откликнется. Вот тут-то я его и сцапаю!
   А тут вдруг тормозит возле меня ментовская машина. До сих пор не въеду, откуда она на мою голову свалилась. Вот, думаю, влип так влип! По самые уши.
   Из окошка ментовозки высовывается толстомордый тип, в погонах сержанта, и авторитетно, по-отечески, заявляет:
   — Шел бы ты, мужик, до дому. А то ведь и в каталажку загреметь не долго. У нас это запросто. Не порть людям праздник — на то мы есть. Усвоил?
   Поник я душой и поковылял восвояси. Разобрала меня тоска-печаль. Что же это, думаю, такое? Я бросаю все свои дела, пилю на другой конец города, спасать неведомого мне Ивана Помидорова, а им, оказывается, здесь и не пахнет! Соврала, выходит, газетка-то? Прокололся, получается, Санта-Клаус занзибарский? Вот и верь после этого людям!
   Глянул на часы — аж полпервого уже! Все, мужики, баста, пора и до хаты. Не сложилось у меня спасти Помидорыча. Несостыковочка вышла.
   И не заметил я, что топаю-то по мостовой, по самой что ни на есть середке. Шпарю себе, вглубь себя глядючи, матерюсь с досады, по сторонам, ясное дело, не гляжу. И вдруг… Шарахнуло меня что-то, да так шарахнуло, что в глазах потемнело от боли, а потом швырнуло куда-то в сторону. Шлепнулся я в снежное месиво, изрядно подтаившее по случаю международного женского дня, — и лежу. Лень какая-то нашла на меня: не хочу вставать — и все тут. Потом малость оклемался, чайником по сторонам вертеть начал, любопытства ради. Гляжу: «волжанка» белая поперек улицы стоит, метрах в пяти от меня. Нехорошо как-то стоит, неправильно. А тут и народец какой-то сбегаться начал, все больше к моей персоне лежачей. Шум, гам, тарарам, «Человека сшибло!» — кричат. А кого, думаю, сшибло, когда все вокруг живы-здоровы? Неужто Помидорыча моего?
   И тут меня осенило. Ё-мое, так это ж меня сшибло! Меня!! Та самая белая «волжанка», выходит, меня и боднула, когда я по шоссейке-то топал, в унынии своем не видя ничего вокруг!
   Хотел было подняться, да что-то в ногу вдруг вступило. Не могу встать, хоть тресни! Народец-то подсоблять мне вроде как начал, да только я не дался.
   — Кыш, — говорю, — твари пернатые. Ишь, налетели! Когда, значит, Помидорыча я искал, вас всех ветром повыдуло, а теперь все тут как тут, налипли, будто мухи на дерьмо.
   Злой я был тогда, злой и мокрый. Промок до нитки, продрог, пока лежал на мостовой в позе «жертвы ДТП». Вот и осерчал сверх всякой меры.
   А тут и «Скорая» подоспела. Кто уж вызвал ее, не знаю, только появилась она на удивление быстро. Случаются же еще в жизни чудеса!
   Выпорхнула из «рафика» молоденькая медсестричка, а вслед за ней вывалился флегматичный увалень, назвавшийся врачом.
   — Где сшибленный? — кинул он утробный клич в толпу.
   — А вон, в луже отмокает, — прошамкал какой-то старикан.
   — Расступись, народ! — гаркнул врач.
   Толпа раздалась, освободив медработникам доступ к моему телу.
   — Кажись, жив еще, — прокомментировал старикан, кивая своей облезлой репой.
   — Ну, это мы в миг поправим, — авторитетно заявил врач. — Зинуля, — обернулся он к медсестричке, — тащи-ка сюда носилки. Будем брать молодца.
   Потом наклонился ко мне, цокнул языком, посопел для солидности.
   — Ну чего разлегся, земляк? Поди, дерябнул в честь праздничка-то, а? Вот ноги-то и подкосились, верно говорю? — Он игриво подмигнул.
   — Да пошел ты… — буркнул я.
   Вот идиот! Я тут, значит, покалеченный лежу на проезжей части, а он мне мораль о вреде алкоголизма читать удумал!
   — Грубит, — ввернул старикан.
   — Ну ничего, ничего, — добродушно заурчал доктор. — Сейчас мы его упакуем, болезного. Зинуля, как там носилки?
   А тут как раз и ментовозка подкатила. Взяли дюжие менты водилу из «волжанки» под локотки и учинили ему допрос с пристрастием. Он аж позеленел, бедняга, трясется весь, зуб на зуб не попадает. Ну, думаю, кранты парню.
   Гляжу — Зинуля с носилками тащится. Поднатужились медработнички, взвалили меня на носилки и сунули «рафику» в зад. А я ничего, не ерепенюсь: пущай, думаю, покатают на халяву. Доктор, пыхтя, уселся впереди, возле водилы, а медсестричка в салоне пристроилась, у моего изголовья. Вынула какую-то бумаженцию, щелкнула авторучкой.
   — Ваша фамилия, пострадавший! — прощебетала она. — Где живете?
   И вот тут-то я учудил. Сам не знаю, с чего это меня черт дернул такое отмочить. Очень уж я не в себе тогда был.
   — Помидоров я, — со злостью, выпучив зенки, кричу я фальцетом. — Иван Помидоров. Столичный житель. Везите меня в ближайшую больницу!
   — Отвезем, землячок, отвезем, — отозвался спереди флегматичный доктор. — Гриша, в двадцатую его.
   Из больницы, ясное дело, я сбежал. Не привык я по больничным койкам валяться. Как только «Скорая» меня тамошним живорезам сдала, так я сразу и утек, прямо из приемного отделения. Нога-то к тому времени у меня почти прошла: оказывается, синяком отделался Василь Петрович, на правой ляжке. Пустяк, в общем.
   И вот топаю я домой, а мысли всяческие в башку-то все лезут и лезут. Все никак в толк взять не могу: откуда этот самый Иван Помидоров взялся? То ли я его придумал, когда Зинуля, медсестричка из «Скорой», с меня показания снимала, а через меня он в газету завтрашнюю попал, — то ли наоборот, с газеты-то все и пошло? Где тут первопричина, а где, так сказать, следствие?.. Да-с, скажу я вам, от таких заковыристых вопросов и крыше съехать немудрено. Извечная задачка о яйце и курице, леший забодай этих кур со всеми их яйцами!
   Ведь и ежу понятно, что никакого Помидорова и в помине не было, а на его месте я — я! — оказался…

Глава шестнадцатая

   К моменту моего возвращения домой — а это случилось где-то в районе трех — Светка моя уже стояла на ушах.
   — Где тебя носило? — набросилась она на меня. — Опять за старое взялся? Не можешь, чтобы что-нибудь не отчудить! Хотя бы в этот день мог бы оставить свои дурацкие выходки!
   Я виновато молчал. Ну что я мог ей ответить? Да и кошки на душе скребли так, что хоть волком вой — не до оправданий мне было.
   А Светку мне было жалко. Все-таки Восьмое марта, единственный, можно сказать, женский день в году. С другой стороны, разве я виноват, что наткнулся на эту дурацкую заметку в завтрашнем «МК»? Ведь хотел сделать как лучше, а получилось как всегда.
   Похоже, видок у меня был неважнецкий. Светка, как следует меня разглядев, размякла, подобрела — и простила.
   — Ладно, Вась, не будем о плохом — праздник все-таки. Садись-ка давай к столу, отметим как полагается, по-людски.
   И тут меня словно обухом по башке шибануло. Вот кретин! Мог бы жене хоть букет цветов купить, а ведь не догадался, полдня с этим придурком Помидоровым проваландался, которого на самом деле вовсе и не существует. Нет, так дело не пойдет.
   — Свет, я сейчас! — крикнул я на ходу и выскочил за дверь.
   Торгаши ломили за цветы цены совершенно несусветные, однако я скаредничать не стал и приобрел своей женушке шикарный букет. Сам-то я в цветах ни шиша не смыслю, однако Светка, увидав мой презент, вся аж просияла и челюсть чуть ли не до колен отвесила.
   — Вась, ну зачем ты… — смущенно пробормотала она и вдруг покраснела, совсем как в былые времена, когда нам было еще по девятнадцать.
   — Дорого ведь…
   Однако я видел, что она страшно довольна. Еще бы! Я ведь цветов ей не дарил уже лет эдак пятнадцать, никак не меньше. Потому как скотина я последняя, больше никто.
   — Спасибо, Васенька, — благодарно сказала она, еще больше смущаясь, и чмокнула меня в небритую щеку.
   А потом мы сели за стол и культурно отметили праздник. Когда же наше застолье, сдобренное бутылочкой молдавского коньяка, уже подходило к концу, я ей все рассказал. Все-все, без утайки, с самого начала и до самого последнего дня: и про дедморозовский презент, и про мои хоккейные баталии, и про эпопею с Иваном Помидоровым. Не мог я больше молчать, не мог — и все тут.
   Светка все молча выслушала, долго щурилась на меня своими хитрющими глазенками, а потом подвела черту:
   — Какой же ты еще ребенок, Васенька!
   По доброму сказала, с любовью. А я вдруг почувствовал, как у меня запылали уши. Ишь, ребенка нашла! Да я на цельных два года старше ее!
   С того памятного дня что-то в наших отношениях изменилось. Крен какой-то произошел. Как-то ближе мы стали, сплоченнее, теплее, душевнее друг к другу. Разговоры о том о сем вести начали, проблемы друг дружке свои выкладывать стали, и вместе же их решать. Словом, на лад у нас пошло дело.
   Но светлая полоса в жизни, как известно, вечной не бывает. На смену ей обязательно приходит темная.
   Это случилось в самой середке марта. Был выходной. Светке, как назло, опять выпало это дурацкое ночное дежурство. Я сидел дома один и от нечего делать пялился в телек. Часы показывали около восьми вечера.
   В дверь настойчиво постучали. И не постучали даже, а дважды грохнули кулаком. Кого это, думаю, черт принес на ночь глядя?
   Делать нечего, пошлепал открывать. Едва только щелкнул замок, как дверь настежь распахнулась — и в шею мне уперлось острие ножа. Перед глазами возникла чья-то бритая башка, кто-то, выдохнув мне в ухо струю перегара, прохрипел:
   — Тихо, пахан, не сучи ногами.
   — В чем дело? — выдавил я из себя, не рискуя шелохнуться.
   В квартиру вломились три бритоголовых бугая, оттеснив меня в дальний конец коридора. Одна из этих рож показалась мне смутно знакомой. Где же я встречал этого дебила?
   Дверь за их спинами захлопнулась. Меня затолкали в комнату и уронили в кресло.
   — Что вам надо, мужики? — глухо спросил я.
   — Сейчас узнаешь.
   Один остался на стреме, а двое других рассосались по квартире. Через пару минут они вернулись.
   — Никого.
   — О'кей, — кивнул тот, что стоял возле меня. Похоже, он был у них главным.
   — Вы что, мужики, грабить пришли? — полюбопытствовал я. — Так забирайте, что надо, и уматывайте. Не до вас мне.
   — У тебя забыли спросить, урод, — зло рявкнул тот, что показался мне знакомым, и двинул своим кулачищем мне по роже. Башка моя мотнулась куда-то в бок, в ушах зазвенело, в глазах заплясали бритые чертики.
   — Хорош руками махать, Прыщ, — осадил его главный, — мы не за этим приперлись.
   Однако Прыщ был настроен воинственно.
   — У меня с этим хмырем свои счеты, — процедил он сквозь зубы, пялясь на меня отнюдь не по-братски. Потом вынул из кармана мятую, сложенную вчетверо газету и небрежно кинул ее мне на колени. — Твоя газета?
   Я не спеша развернул ее, но поначалу ни хрена не понял. Какая, к лешему, газета? Причем тут газета? Скользнул по ней глазами — и постепенно, строчка за строчкой, стало до меня доходить. И вдруг… е-мое! так это ж та самая газета, что я когда-то посеял, еще там, на стадионе, в последнюю свою геройскую вылазку на хоккейный матч! Вот и обведенный красным фломастером абзац с результатами тогдашней игры… А этот тип, который саданул меня сейчас по роже, был одним из тех кретинов, что изрядно проредили мои зубы, а заодно и обчистили мои карманы!