– Не вешай головы, Боря! – ободрила Анна Ефимовна. – За права человека надо бороться! Создавать массовую организацию из таких, как мы. И как можно скорее!
– M-м… – промычал Борис Петрович. – В нелегалы зовешь?
Тут сразу же оговорим одно обстоятельство. Борис Петрович при жизни (мы, разумеется, первую его жизнь имеем в виду) работал в том самом учреждении, которое мы здесь для краткости называем Лужайкой; зная это, мы без труда поймем, что ко всякого рода нелегалам, которые теперь, став почти совсем легальными, получили наименование неформалов, Борис Петрович относился скорее отрицательно, чем наоборот.
– А беспачпортным бродягой – лучше?
Такое определение Борису Петровичу тоже было не по душе, и он поморщился.
– Поглядим, – сказал он. – Есть еще, куда пойти, где поискать поддержку…
На этом мы их пока что и оставим, чтобы обратиться к другим персонажам нашего почти абсолютно документального, и уж во всяком случае (мы надеемся) ментального произведения.
– M-м… – промычал Борис Петрович. – В нелегалы зовешь?
Тут сразу же оговорим одно обстоятельство. Борис Петрович при жизни (мы, разумеется, первую его жизнь имеем в виду) работал в том самом учреждении, которое мы здесь для краткости называем Лужайкой; зная это, мы без труда поймем, что ко всякого рода нелегалам, которые теперь, став почти совсем легальными, получили наименование неформалов, Борис Петрович относился скорее отрицательно, чем наоборот.
– А беспачпортным бродягой – лучше?
Такое определение Борису Петровичу тоже было не по душе, и он поморщился.
– Поглядим, – сказал он. – Есть еще, куда пойти, где поискать поддержку…
На этом мы их пока что и оставим, чтобы обратиться к другим персонажам нашего почти абсолютно документального, и уж во всяком случае (мы надеемся) ментального произведения.
XII
Револьвера Ивановна затворила дверь за Тригорьевым и не без робости взглянула на сына, который проворчал:
– Вот настырный мусор… Ну нет покоя от них.
– Что делать-то будешь, Андрюшенька?
– Да будут ему корки, пусть не жмурится, глядь.
– Что ж ты его так? Он тебе хорошего желает.
– От его пожеланий у меня в брюхе сосет, банные ворота. И чего-то роет он под профессора, все старался меня расколоть, что да как. Ты смотри, ты с ним ровно дыши в тряпулю и лишних звуков не издавай, поняла?
Вера Ивановна скорбно кивнула, глядя, как сын кончает одеваться.
– Позавтракал бы, Андрюша…
– Там пожру, – неопределенно обещал он. – А к обеду вернусь. Надо срочно к профессору сбегать – предупредить. И еще по разным делам. Ну, чего трясешься – чистый я, все сроки вышли, да и я пока что в покойниках числюсь, секешь? Ну все.
И он громко, не таясь, захлопнул за собою дверь.
Предмет же его недовольства и подозрений был сейчас уже далеко. Капитан Тригорьев держал путь все в тот же кооператив, а по дороге сперва размышлял, точно, об Андрее Спартаковиче, и тоже без большой ласки. Инспектор анализировал возникшую проблему: не стоило ли все же взять с Амелехина подписку о невыезде? Но можно ли взять такую подписку с лица, нигде не прописанного и, следовательно, не имеющего местожительства, с которого ему можно было бы запретить выезд. Похоже, что подписка никак не получалась. Проще было бы задержать его – но как раз этого Тригорьев обещал не делать – в обмен на весьма полезную информацию о кооперативе, которую ему Амелехин все же дал, хотя и хорохорился вначале. Да бог с ним, с Амелехиным, подумал капитан, кооператив куда важнее. Это же придумать надо: плодить людей без документов! Незаконно внедрять! И потом – останки, виденные в ванне: не подходили ли они все же под понятие преступления против личности? Значит, так: оживляли человека, он не оживился – и его в кислоту – так растолковал Амелехин, который, околачиваясь в кооперативе чуть не полный день, пока свои не принесли ему, что надеть, и не забрали его домой, успел кое-что увидеть, кое-что услышать, а остальное и сам сообразил, он ведь только с виду туповат был, Амелехин. В кислоту. Но ведь человек, пусть еще и не оживший – или не совсем там оживший – он человек все же или нет? И можно ли его прямо так – в стружку? Сразу и не разберешься. Или например: кого оживлять? Ну вот зачем было выпускать на свет божий урку Долю Трепетного? Насколько лучше было бы вернуть людям – ну, хотя бы Витю Синичкина?
Дойдя до этого рассуждения, Тригорьев невольно вздохнул. Витя Синичкин был постоянным упреком его жизни вот уже лет десять. Хороший парень и ладный оперативник, отец двух малолетних сыновей, он нашел свою пулю, когда они вдвоем преследовали вооруженного и особо опасного бандита и завязалась перестрелка. Витя был впереди, дело было в темноте. И хотя потом неопровержимо установлено было, что застрелил Витю бандит, Тригорьеву почему-то вновь и вновь мерещилось, что то его пуля была, и никак он не мог от этой тяжкой мысли избавиться. Насколько было бы лучше, если бы не Амелехина оживили в этом странном и незаконном кооперативе, а как раз Витю! И хотя, по представлениям капитана, долг его сейчас состоял прежде всего в том, чтобы закрыть кооператив – вплоть до выяснения, мысль эта его почему-то не грела… За подобными размышлениями Тригорьев и добрался до кооператива незаметно.
Когда он вошел в знакомую уже приемную, А. М. Бык находился на своем рабочем месте и говорил по телефону. Завидев участкового, он быстренько проговорил в трубку: «Ну, мы к этому еще вернемся, будьте здоровы», положил трубку и приветливо молвил:
– Гость в дом – Бог в дом! Присаживайтесь, Павел Никодимович, в ногах правды нет. Хотя, скажу вам – в том, чем сидят, ее тоже нет. Где же она? Вот вопрос.
Но выражение его лица при этом было настороженно-выжидательным.
Снова, как и при первой их встрече, они несколько секунд гипнотизировали друг друга взглядами; при этом А. М. Бык еще и улыбался, Тригорьев же был, напротив, сама серьезность. Но на этот раз молчание прервал капитан.
– Навестил я только что Амелехиных, – сообщил он.
– Ага, – ответил А. М. Бык. – А евреям от этого хорошо или плохо?
– А при чем тут евреи? – удивился капитан.
– А я знаю? – сказал А. М. Бык. – Так, мало ли.
– Ну да, – сказал Тригорьев, несколько сбитый с толку. Однако он быстро собрался с мыслями.
– Вы не уводите в сторону, – попросил он, – поскольку я теперь полностью в курсе дела.
– Ваше дело такое: быть в курсе, – сказал в ответ А. М. с той примерно интонацией, с какой бывалые люди произносят традиционное: гражданин начальник, наше дело – бежать, ваше – нас ловить… Некий скрытый вопрос угадывался в тоне А. М. Быка, однако смотрел он на Тригорьева взглядом спокойным и полным достоинства, словно хотел выразить, что истина и право – на его стороне, и это единственное, в курсе чего следует быть капитану милиции.
– Так вот, – сказал Тригорьев сурово, опустившись на стул и постукивая пальцами по крышке стола. – Я знаю, кто вчера вышел отсюда третьим. Опознал. И, будьте уверены, не ошибся.
– Если бы я знал все, чего вы не знаете, – несколько туманно выразился А. М. Бык, – то президентом Академии наук избрали бы не Марчука, а может быть, как раз меня.
Сарказм этот, однако же, не сбил капитана с намеченного пути. Он только шевельнул бровями, как бы для того, чтобы лучше запомнить сказанное.
– А вышел отсюда не кто иной, как Амелехин Андрей Спартакович, который первой из находившихся тут женщин приходился сыном, второй же – мужем.
– Это же очень интересно! – воскликнул А. М. Бык и всплеснул руками. – Но почему «приходился»? Почему, скажите мне, раньше приходился сыном, а теперь вдруг не приходится? Ну, мужем – другое дело, сегодня муж, завтра – нет, дело житейское. Но сыном-то – почему?
– А потому, – сказал Тригорьев раздельно, – что гражданин Амелехин А. С. скончался двадцать первого мая восьмидесятого года, о чем сделаны, будьте уверены, все необходимые записи, и не только у вас здесь. – И он показал пальцем на уже знакомую нам книгу в химическом переплете.
– Бедный юноша, – вздохнул А. М. Бык. – Однако же, если столь печально и безвременно завершилась его жизнь, то я не вижу, каким образом мог он вчера оказаться тут? Знаете, при всем уважении я осмеливаюсь предположить, что вы тут ошиблись, и не Андрей, как вы говорите, Спартакович вовсе это был, а просто некто, в немалой степени на него похожий. И в самом деле, – продолжал он, несколько даже воодушевившись, – представьте себе: две несчастные женщины, утратившие одна – сына, другая – горячо любимого супруга, чувствуют, что просто не может продолжаться течение их жизни, если не будут они воочию видеть и общаться с навеки покинувшим их. И вот они обращаются, предположим, даже и к нам, готовым оказывать услуги – обращаются с просьбой разыскать в великом людском многообразии человека, максимально похожего на их любимого. Нет, уверяю вас, на свете человека, который не был бы похож на кого-либо другого, порой даже и до неразличимости. Найти такого человека и свести с ними, а они, допустим, предложат ему стать их сыном и, соответственно, супругом.
– Так, может, у него своя мать есть и своя жена, – высказал сомнение Тригорьев, невольно начавший поддаваться своеобразной логике А. М. Быка.
– Совершенно с вами согласен, даже более – я и сам так считаю. Но однако же: у одного есть мать и жена, у другого, у третьего – но ведь не у всех матери есть, не так ли? И жены – тоже ведь не у каждого? Или вы не согласны?
– Так ведь это сколько надо похожих… – усомнился капитан.
– А откуда мы с вами знаем, сколько их есть на самом деле? – возразил А. М. – Вы видали где-нибудь подобную статистику? Читали? Слышали? Нет, здесь мы с вами погружаемся целиком и полностью в область неизведанного. Вот сделайте такое предположение – и все очень удобно становится на свои места. Если же, как вы предполагаете, гражданин этот усоп и погребен, то каким же путем он мог бы, как опять-таки лично вы предполагаете, оказаться здесь?
– Вот об этом я вас и спрашиваю, – сказал Тригорьев.
– А я вашего вопроса, простите, в упор не понимаю. И подозреваю, что продиктован он тем, прямо скажем, предубеждением против кооперативов, которое не только не изжито в наши дни, но даже и культивируется кое-где в связи с некоторыми неясностями перехода к рынку. Ведь этот ваш вопрос и предположение – что они означают? Какой скрытый смысл содержат? Что мы, кооператив, занимаемся эксгумацией? Что мы, так сказать, просто кладбищенские воры? Но ведь даже и в таком полностью невероятном случае гражданин Амелехин был бы тут представлен в, так сказать, совершенно другой кондиции, не так ли? Ведь в черную магию мы с вами не верим? Или, может, вы верите? Возможно, работникам милиции нынче полагается верить в черную магию для повышения процента раскрываемости преступлений?
– Никак нет, – сказал Тригорьев, на миг ошеломленный неожиданным натиском.
– Ну вот. Человек же, которого вы здесь якобы видели, шел, по вашим же словам, своими ногами. Расскажите об этом кому угодно, присовокупите мое объяснение, только что вами полученное в устной форме – и подумайте, чему легче поверить: мне ли, или тому, что, хотя и в косвенной форме, высказали вы?
После этих слов наступила пауза, затянувшаяся, правда, лишь секунд на пять, самое большее на шесть.
– Нет, – молвил Тригорьев, когда пауза эта миновала. – Ни в каком кладбищенском воровстве никто вас не подозревает, что за глупости, товарищ Бык. Я ведь почему спросил вас о нем (тут капитан Тригорьев слегка прищурился): если это другой человек, просто схожий с покойным, то ведь, может быть, со своего прежнего местожительства он убыл, так сказать, не афишируя, и если у него есть близкие, то они ведь могут объявить его безвестно пропавшим, тогда, чего доброго, придется объявлять его во всесоюзный розыск – лишняя работа, если мы с вами уже сейчас знаем, где он находится. Если можете сообщить мне интересующие меня данные, то прошу вас, а если нет, – тут капитан помедлил немного и даже кашлянул, чтобы особо заострить внимание собеседника, – если нет, то, как говорится, на нет и суда нет, а где нет суда, там, сами понимаете, с законом плохо…
– Да я бы с удовольствием, – сказал невозмутимо А. М. Бык. – Только ведь я о нем так-таки ничего и не знаю. Это ведь не у меня надо спрашивать. Круг моей компетенции я вам еще в прошлом диалоге обрисовал, тут простая кинематика. А к вещам сложным я отношения не имею, и в любом суде на Конституции в этом присягну, хоть с поправками, хоть без них.
– Значит, не имеете, – сказал Тригорьев.
– Значит, не имею, – согласился А. М. Бык.
– Значит, людей воскрешаете? – в упор спросил капитан.
– Ну, так мы воскрешаем, – как ни в чем не бывало подтвердил А. М. Бык. – И что?
Тригорьев немного подумал.
– Зачем?
– А почему нет?
– А разрешение у вас есть?
– А где сказано, что у нас должно быть разрешение?
На все должно быть, разрешение; несомненно, именно так ответил бы Тригорьев еще не очень давно. Сейчас – понимал он – этого уже не скажешь. Сложной стала жизнь.
– Ну допустим, – сказал он вслух. – А диплом? Вот вы например: вы врач?
– А я воскрешаю? – спросил Бык. – Или, может быть, воскрешает Землянин, а я только оформляю и выдаю заказы? По-вашему, для этого нужно быть врачом?
– Ну а Землянин – он-то хоть врач?
– Скажите, – поинтересовался А. М. Бык, – а Иисус Христос был врачом? Кончал медицинский институт? Иерусалимский университет? Уверяю вас, что нет. Но воскрешал же? И вообще, хотел бы я знать, при чем тут медицина. Она воскрешает? Наоборот – это бывает, да; но чтобы воскрешать? Возьмите какую угодно медицинскую книгу – там есть хоть полслова о воскрешении?
– Ну не знаю, – сказал Тригорьев. – Может, и нет. И тем не менее, есть в вашей деятельности нечто неясное. Вот например: в уставе вашего кооператива говорится о воскрешении?
– Далось вам это слово, – с досадой сказал Бык. – У нас в уставе не говорится о воскрешении – ну и что из этого? Мы занимаемся не воскрешением, а реставрацией, и вот это у нас записано. Что это, по-вашему: незаконный промысел?
– Реставрацией? Умерших людей?
– Вы говорите таким тоном, – заметил А. М. Бык, – словно в этом есть что-то противоправное. Но вот ведь в последнее время на государственном уровне реставрировано множество людей, весьма известных; вы скажете – реставрированы не сами люди, а их биографии, роль в истории и тому подобное. Но разве биография и роль в истории не есть сам человек? Мы просто сделали следующий шаг. Никто и никогда этого не запрещал, вы и сами знаете.
– Не запрещал, потому что никто и не пытался!
– Откуда вы знаете? Об этом не писали в газетах? А что, в газетах всегда обо всем пишут? Когда убивают – всегда пишут? А когда вы родились – об этом писали? Женились – писали? Умрете, так напишут в стенгазете, а обо мне и там не напишут, потому что мы стенгазеты не выпускаем. Так почему же должны писать, что мы, допустим, реставрировали Амелехина? Кто такой Амелехин? Лауреат? Народный артист? Член Политбюро или Президентского совета? Может быть, вы думаете, что Амелехин написал «Войну и мир», так я вас разочарую: это не он написал. И «Малую землю» тоже не он. Что Амелехин? Даже не народный депутат, хотя это сейчас и редкость. Какое же дело газетам или телевидению до того, воскрес Амелехин А. С. или нет?
– Ну, – сказал Тригорьев, – в зарубежной прессе, охочей до сенсаций…
– А вы что читаете? – с большим интересом спросил А. М. Бык. – «Нью-Йорк Таймс»? Просто «Таймс»? «Кёльнишер Рундшау»? «Монд»? Хотя бы «Жэнь мин жибао»? Нет? Я их тоже не читаю, мало того – я даже радио не слушаю, мне некогда бегать по магазинам и искать батарейки. Может быть, там и пишут – если там тоже делают такие вещи. Но вы знаете – я уверен, что они этого не делают. Потому что у них еще не нашли своего Землянина. Циолковский тоже жил в Калуге, а не в Вашингтоне, дистрикт Коламбиа. Я уверен, что на этот раз мы оказались первыми, как с «Бип-бипом». Мы первые, вам ясно? А что мы от этого имеем? Сидим в подвале, и когда у нашей страны есть наконец-то новый шанс заявить свой бесспорный приоритет, к нам приходит не председатель госкомитета – не помню, как он там сегодня называется, – и не президент Академии наук, а участковый инспектор. Лично вы. Как вы думаете, можно так работать, а? И вообще, скажите, почему все наши открытия уходят за рубеж, а все закрытия остаются нам, все до единого?
– Вот если бы вы открылись при Академии наук, – наставительно проговорил Тригорьев, никак не отреагировав на политически окрашенные пассажи А. М. Быка, – оповестили о ваших открытиях ученый мир и получили научное признание…
– Ха! – сказал Бык. – И еще раз – громкое «Ха»! Куда же побежал Землянин в первую очередь со своими идеями, как вы думаете? Скажу вам по секрету: именно в Академию наук! И что ему там сказали? Что вообще это, конечно, бред собачий, не имеющий с наукой ничего общего, но если Землянин хочет сделать сообщение об этом для журнала, то его подключат к соавторскому кооперативу: две дюжины профессиональных соавторов с титулами, степенями и званиями. А ему не нужны были соавторы. Вот я – а я, к вашему сведению, не мальчик с улицы, я А. М. Бык! – не лезу в соавторы, но помогаю ему всеми силами, какие у меня есть.
– И сколько вы здесь получаете? – поинтересовался между прочим Тригорьев.
– Меньше, чем вы думаете. Но, безусловно, надеюсь на лучшее – когда мы всерьез развернемся. Думаете, Бык пошел сюда ради денег? Меня звали директором одного театра-студии, меня приглашали коммерческим директором в одно Всесоюзное объединение… Я мог бы ездить на гастроли в Штаты и иметь валюту – да, и поверьте, я не страдаю манией величия. Но я пошел сюда – почему? А знаете, почему? Потому, что мне нравится, когда оживают люди! Это вам не шашлыки по пяти рублей порция и не Рекс Стаут с лотка по тридцатке! Это – люди! И пусть я никогда не знал такого Амелехина – сейчас он мне дорог, как родной брат! И когда я вижу маму нашего Землянина…
На этом А. М. Бык прервал свой темпераментный монолог, захлопнув рот с таким звоном и шипением одновременно, какие происходят, когда закрывают сейф в солидном учреждении.
– Мама, значит, – проговорил Тригорьев нейтрально.
– Ну, мама, ну? – откликнулся А. М. Бык. – Что из этого? Почему у него нет права иметь маму?
– Ну, почему же, – сказал Григорьев. – И что же она – тоже без паспорта живет?
– Я у нее не спрашивал, – сказал А. М. – Не в курсе.
– Нехорошо, – сказал Тригорьев. – Как же вы их так – без паспортов?
– У нас что – паспортный стол? – спросил А. М. Бык.
– Что у вас – это вы лучше знаете, – сказал Тригорьев. – А сейчас вы мне вот на что ответьте: а чувство ответственности у вас есть?
– Интересно, – сказал А. М. Бык. – А что, кто-нибудь жалуется на качество работы? Уверяю вас…
– Я не об этом. Вот вы, как вы это называете, реставрируете. А кого – вы об этом думали?
– Естественно. Людей.
– Люди-то бывают разные.
– Не перед лицом смерти.
– Вот оживили вы Амелехина. А он ведь уголовник.
– Нет, мы не уголовника оживляли. А сына и мужа. По просьбе и по заказу ближайших родственников.
– И от этого будут лишние хлопоты и вам, и нам. Потому что он ведь старыми делами заниматься станет, ручаюсь. Он же вас еще и ограбит при случае. А вот если бы вы вместо него вернули к жизни, скажем, хорошего милицейского работника…
– А разве мы отказывались? – спросил А. М. Бык. – Наверное, до сих пор просто никто не заказывал. Вот закажите – и вернем.
– Ага, – сказал Тригорьев, соображая. – И во сколько же это может обойтись?
– Ну, заранее сказать трудно – зависит от технических условий. Но об этом уже не со мной надо говорить. Вообще-то мы пока берем недорого. Но, учтите, инфляция растет быстро. Так что если у вас есть намерение – медлить не советую.
– А по перечислению оплачивать можно? Или только наличными?
– Мы – солидная фирма, – едва не обиделся А. М. Бык. – Можно и перечислением. Готов продиктовать вам наши банковские реквизиты. Будете записывать?
– Буду, – сказал Григорьев и полез в карман за записной книжкой.
Такая вот была интересная беседа.
– Вот настырный мусор… Ну нет покоя от них.
– Что делать-то будешь, Андрюшенька?
– Да будут ему корки, пусть не жмурится, глядь.
– Что ж ты его так? Он тебе хорошего желает.
– От его пожеланий у меня в брюхе сосет, банные ворота. И чего-то роет он под профессора, все старался меня расколоть, что да как. Ты смотри, ты с ним ровно дыши в тряпулю и лишних звуков не издавай, поняла?
Вера Ивановна скорбно кивнула, глядя, как сын кончает одеваться.
– Позавтракал бы, Андрюша…
– Там пожру, – неопределенно обещал он. – А к обеду вернусь. Надо срочно к профессору сбегать – предупредить. И еще по разным делам. Ну, чего трясешься – чистый я, все сроки вышли, да и я пока что в покойниках числюсь, секешь? Ну все.
И он громко, не таясь, захлопнул за собою дверь.
Предмет же его недовольства и подозрений был сейчас уже далеко. Капитан Тригорьев держал путь все в тот же кооператив, а по дороге сперва размышлял, точно, об Андрее Спартаковиче, и тоже без большой ласки. Инспектор анализировал возникшую проблему: не стоило ли все же взять с Амелехина подписку о невыезде? Но можно ли взять такую подписку с лица, нигде не прописанного и, следовательно, не имеющего местожительства, с которого ему можно было бы запретить выезд. Похоже, что подписка никак не получалась. Проще было бы задержать его – но как раз этого Тригорьев обещал не делать – в обмен на весьма полезную информацию о кооперативе, которую ему Амелехин все же дал, хотя и хорохорился вначале. Да бог с ним, с Амелехиным, подумал капитан, кооператив куда важнее. Это же придумать надо: плодить людей без документов! Незаконно внедрять! И потом – останки, виденные в ванне: не подходили ли они все же под понятие преступления против личности? Значит, так: оживляли человека, он не оживился – и его в кислоту – так растолковал Амелехин, который, околачиваясь в кооперативе чуть не полный день, пока свои не принесли ему, что надеть, и не забрали его домой, успел кое-что увидеть, кое-что услышать, а остальное и сам сообразил, он ведь только с виду туповат был, Амелехин. В кислоту. Но ведь человек, пусть еще и не оживший – или не совсем там оживший – он человек все же или нет? И можно ли его прямо так – в стружку? Сразу и не разберешься. Или например: кого оживлять? Ну вот зачем было выпускать на свет божий урку Долю Трепетного? Насколько лучше было бы вернуть людям – ну, хотя бы Витю Синичкина?
Дойдя до этого рассуждения, Тригорьев невольно вздохнул. Витя Синичкин был постоянным упреком его жизни вот уже лет десять. Хороший парень и ладный оперативник, отец двух малолетних сыновей, он нашел свою пулю, когда они вдвоем преследовали вооруженного и особо опасного бандита и завязалась перестрелка. Витя был впереди, дело было в темноте. И хотя потом неопровержимо установлено было, что застрелил Витю бандит, Тригорьеву почему-то вновь и вновь мерещилось, что то его пуля была, и никак он не мог от этой тяжкой мысли избавиться. Насколько было бы лучше, если бы не Амелехина оживили в этом странном и незаконном кооперативе, а как раз Витю! И хотя, по представлениям капитана, долг его сейчас состоял прежде всего в том, чтобы закрыть кооператив – вплоть до выяснения, мысль эта его почему-то не грела… За подобными размышлениями Тригорьев и добрался до кооператива незаметно.
Когда он вошел в знакомую уже приемную, А. М. Бык находился на своем рабочем месте и говорил по телефону. Завидев участкового, он быстренько проговорил в трубку: «Ну, мы к этому еще вернемся, будьте здоровы», положил трубку и приветливо молвил:
– Гость в дом – Бог в дом! Присаживайтесь, Павел Никодимович, в ногах правды нет. Хотя, скажу вам – в том, чем сидят, ее тоже нет. Где же она? Вот вопрос.
Но выражение его лица при этом было настороженно-выжидательным.
Снова, как и при первой их встрече, они несколько секунд гипнотизировали друг друга взглядами; при этом А. М. Бык еще и улыбался, Тригорьев же был, напротив, сама серьезность. Но на этот раз молчание прервал капитан.
– Навестил я только что Амелехиных, – сообщил он.
– Ага, – ответил А. М. Бык. – А евреям от этого хорошо или плохо?
– А при чем тут евреи? – удивился капитан.
– А я знаю? – сказал А. М. Бык. – Так, мало ли.
– Ну да, – сказал Тригорьев, несколько сбитый с толку. Однако он быстро собрался с мыслями.
– Вы не уводите в сторону, – попросил он, – поскольку я теперь полностью в курсе дела.
– Ваше дело такое: быть в курсе, – сказал в ответ А. М. с той примерно интонацией, с какой бывалые люди произносят традиционное: гражданин начальник, наше дело – бежать, ваше – нас ловить… Некий скрытый вопрос угадывался в тоне А. М. Быка, однако смотрел он на Тригорьева взглядом спокойным и полным достоинства, словно хотел выразить, что истина и право – на его стороне, и это единственное, в курсе чего следует быть капитану милиции.
– Так вот, – сказал Тригорьев сурово, опустившись на стул и постукивая пальцами по крышке стола. – Я знаю, кто вчера вышел отсюда третьим. Опознал. И, будьте уверены, не ошибся.
– Если бы я знал все, чего вы не знаете, – несколько туманно выразился А. М. Бык, – то президентом Академии наук избрали бы не Марчука, а может быть, как раз меня.
Сарказм этот, однако же, не сбил капитана с намеченного пути. Он только шевельнул бровями, как бы для того, чтобы лучше запомнить сказанное.
– А вышел отсюда не кто иной, как Амелехин Андрей Спартакович, который первой из находившихся тут женщин приходился сыном, второй же – мужем.
– Это же очень интересно! – воскликнул А. М. Бык и всплеснул руками. – Но почему «приходился»? Почему, скажите мне, раньше приходился сыном, а теперь вдруг не приходится? Ну, мужем – другое дело, сегодня муж, завтра – нет, дело житейское. Но сыном-то – почему?
– А потому, – сказал Тригорьев раздельно, – что гражданин Амелехин А. С. скончался двадцать первого мая восьмидесятого года, о чем сделаны, будьте уверены, все необходимые записи, и не только у вас здесь. – И он показал пальцем на уже знакомую нам книгу в химическом переплете.
– Бедный юноша, – вздохнул А. М. Бык. – Однако же, если столь печально и безвременно завершилась его жизнь, то я не вижу, каким образом мог он вчера оказаться тут? Знаете, при всем уважении я осмеливаюсь предположить, что вы тут ошиблись, и не Андрей, как вы говорите, Спартакович вовсе это был, а просто некто, в немалой степени на него похожий. И в самом деле, – продолжал он, несколько даже воодушевившись, – представьте себе: две несчастные женщины, утратившие одна – сына, другая – горячо любимого супруга, чувствуют, что просто не может продолжаться течение их жизни, если не будут они воочию видеть и общаться с навеки покинувшим их. И вот они обращаются, предположим, даже и к нам, готовым оказывать услуги – обращаются с просьбой разыскать в великом людском многообразии человека, максимально похожего на их любимого. Нет, уверяю вас, на свете человека, который не был бы похож на кого-либо другого, порой даже и до неразличимости. Найти такого человека и свести с ними, а они, допустим, предложат ему стать их сыном и, соответственно, супругом.
– Так, может, у него своя мать есть и своя жена, – высказал сомнение Тригорьев, невольно начавший поддаваться своеобразной логике А. М. Быка.
– Совершенно с вами согласен, даже более – я и сам так считаю. Но однако же: у одного есть мать и жена, у другого, у третьего – но ведь не у всех матери есть, не так ли? И жены – тоже ведь не у каждого? Или вы не согласны?
– Так ведь это сколько надо похожих… – усомнился капитан.
– А откуда мы с вами знаем, сколько их есть на самом деле? – возразил А. М. – Вы видали где-нибудь подобную статистику? Читали? Слышали? Нет, здесь мы с вами погружаемся целиком и полностью в область неизведанного. Вот сделайте такое предположение – и все очень удобно становится на свои места. Если же, как вы предполагаете, гражданин этот усоп и погребен, то каким же путем он мог бы, как опять-таки лично вы предполагаете, оказаться здесь?
– Вот об этом я вас и спрашиваю, – сказал Тригорьев.
– А я вашего вопроса, простите, в упор не понимаю. И подозреваю, что продиктован он тем, прямо скажем, предубеждением против кооперативов, которое не только не изжито в наши дни, но даже и культивируется кое-где в связи с некоторыми неясностями перехода к рынку. Ведь этот ваш вопрос и предположение – что они означают? Какой скрытый смысл содержат? Что мы, кооператив, занимаемся эксгумацией? Что мы, так сказать, просто кладбищенские воры? Но ведь даже и в таком полностью невероятном случае гражданин Амелехин был бы тут представлен в, так сказать, совершенно другой кондиции, не так ли? Ведь в черную магию мы с вами не верим? Или, может, вы верите? Возможно, работникам милиции нынче полагается верить в черную магию для повышения процента раскрываемости преступлений?
– Никак нет, – сказал Тригорьев, на миг ошеломленный неожиданным натиском.
– Ну вот. Человек же, которого вы здесь якобы видели, шел, по вашим же словам, своими ногами. Расскажите об этом кому угодно, присовокупите мое объяснение, только что вами полученное в устной форме – и подумайте, чему легче поверить: мне ли, или тому, что, хотя и в косвенной форме, высказали вы?
После этих слов наступила пауза, затянувшаяся, правда, лишь секунд на пять, самое большее на шесть.
– Нет, – молвил Тригорьев, когда пауза эта миновала. – Ни в каком кладбищенском воровстве никто вас не подозревает, что за глупости, товарищ Бык. Я ведь почему спросил вас о нем (тут капитан Тригорьев слегка прищурился): если это другой человек, просто схожий с покойным, то ведь, может быть, со своего прежнего местожительства он убыл, так сказать, не афишируя, и если у него есть близкие, то они ведь могут объявить его безвестно пропавшим, тогда, чего доброго, придется объявлять его во всесоюзный розыск – лишняя работа, если мы с вами уже сейчас знаем, где он находится. Если можете сообщить мне интересующие меня данные, то прошу вас, а если нет, – тут капитан помедлил немного и даже кашлянул, чтобы особо заострить внимание собеседника, – если нет, то, как говорится, на нет и суда нет, а где нет суда, там, сами понимаете, с законом плохо…
– Да я бы с удовольствием, – сказал невозмутимо А. М. Бык. – Только ведь я о нем так-таки ничего и не знаю. Это ведь не у меня надо спрашивать. Круг моей компетенции я вам еще в прошлом диалоге обрисовал, тут простая кинематика. А к вещам сложным я отношения не имею, и в любом суде на Конституции в этом присягну, хоть с поправками, хоть без них.
– Значит, не имеете, – сказал Тригорьев.
– Значит, не имею, – согласился А. М. Бык.
– Значит, людей воскрешаете? – в упор спросил капитан.
– Ну, так мы воскрешаем, – как ни в чем не бывало подтвердил А. М. Бык. – И что?
Тригорьев немного подумал.
– Зачем?
– А почему нет?
– А разрешение у вас есть?
– А где сказано, что у нас должно быть разрешение?
На все должно быть, разрешение; несомненно, именно так ответил бы Тригорьев еще не очень давно. Сейчас – понимал он – этого уже не скажешь. Сложной стала жизнь.
– Ну допустим, – сказал он вслух. – А диплом? Вот вы например: вы врач?
– А я воскрешаю? – спросил Бык. – Или, может быть, воскрешает Землянин, а я только оформляю и выдаю заказы? По-вашему, для этого нужно быть врачом?
– Ну а Землянин – он-то хоть врач?
– Скажите, – поинтересовался А. М. Бык, – а Иисус Христос был врачом? Кончал медицинский институт? Иерусалимский университет? Уверяю вас, что нет. Но воскрешал же? И вообще, хотел бы я знать, при чем тут медицина. Она воскрешает? Наоборот – это бывает, да; но чтобы воскрешать? Возьмите какую угодно медицинскую книгу – там есть хоть полслова о воскрешении?
– Ну не знаю, – сказал Тригорьев. – Может, и нет. И тем не менее, есть в вашей деятельности нечто неясное. Вот например: в уставе вашего кооператива говорится о воскрешении?
– Далось вам это слово, – с досадой сказал Бык. – У нас в уставе не говорится о воскрешении – ну и что из этого? Мы занимаемся не воскрешением, а реставрацией, и вот это у нас записано. Что это, по-вашему: незаконный промысел?
– Реставрацией? Умерших людей?
– Вы говорите таким тоном, – заметил А. М. Бык, – словно в этом есть что-то противоправное. Но вот ведь в последнее время на государственном уровне реставрировано множество людей, весьма известных; вы скажете – реставрированы не сами люди, а их биографии, роль в истории и тому подобное. Но разве биография и роль в истории не есть сам человек? Мы просто сделали следующий шаг. Никто и никогда этого не запрещал, вы и сами знаете.
– Не запрещал, потому что никто и не пытался!
– Откуда вы знаете? Об этом не писали в газетах? А что, в газетах всегда обо всем пишут? Когда убивают – всегда пишут? А когда вы родились – об этом писали? Женились – писали? Умрете, так напишут в стенгазете, а обо мне и там не напишут, потому что мы стенгазеты не выпускаем. Так почему же должны писать, что мы, допустим, реставрировали Амелехина? Кто такой Амелехин? Лауреат? Народный артист? Член Политбюро или Президентского совета? Может быть, вы думаете, что Амелехин написал «Войну и мир», так я вас разочарую: это не он написал. И «Малую землю» тоже не он. Что Амелехин? Даже не народный депутат, хотя это сейчас и редкость. Какое же дело газетам или телевидению до того, воскрес Амелехин А. С. или нет?
– Ну, – сказал Тригорьев, – в зарубежной прессе, охочей до сенсаций…
– А вы что читаете? – с большим интересом спросил А. М. Бык. – «Нью-Йорк Таймс»? Просто «Таймс»? «Кёльнишер Рундшау»? «Монд»? Хотя бы «Жэнь мин жибао»? Нет? Я их тоже не читаю, мало того – я даже радио не слушаю, мне некогда бегать по магазинам и искать батарейки. Может быть, там и пишут – если там тоже делают такие вещи. Но вы знаете – я уверен, что они этого не делают. Потому что у них еще не нашли своего Землянина. Циолковский тоже жил в Калуге, а не в Вашингтоне, дистрикт Коламбиа. Я уверен, что на этот раз мы оказались первыми, как с «Бип-бипом». Мы первые, вам ясно? А что мы от этого имеем? Сидим в подвале, и когда у нашей страны есть наконец-то новый шанс заявить свой бесспорный приоритет, к нам приходит не председатель госкомитета – не помню, как он там сегодня называется, – и не президент Академии наук, а участковый инспектор. Лично вы. Как вы думаете, можно так работать, а? И вообще, скажите, почему все наши открытия уходят за рубеж, а все закрытия остаются нам, все до единого?
– Вот если бы вы открылись при Академии наук, – наставительно проговорил Тригорьев, никак не отреагировав на политически окрашенные пассажи А. М. Быка, – оповестили о ваших открытиях ученый мир и получили научное признание…
– Ха! – сказал Бык. – И еще раз – громкое «Ха»! Куда же побежал Землянин в первую очередь со своими идеями, как вы думаете? Скажу вам по секрету: именно в Академию наук! И что ему там сказали? Что вообще это, конечно, бред собачий, не имеющий с наукой ничего общего, но если Землянин хочет сделать сообщение об этом для журнала, то его подключат к соавторскому кооперативу: две дюжины профессиональных соавторов с титулами, степенями и званиями. А ему не нужны были соавторы. Вот я – а я, к вашему сведению, не мальчик с улицы, я А. М. Бык! – не лезу в соавторы, но помогаю ему всеми силами, какие у меня есть.
– И сколько вы здесь получаете? – поинтересовался между прочим Тригорьев.
– Меньше, чем вы думаете. Но, безусловно, надеюсь на лучшее – когда мы всерьез развернемся. Думаете, Бык пошел сюда ради денег? Меня звали директором одного театра-студии, меня приглашали коммерческим директором в одно Всесоюзное объединение… Я мог бы ездить на гастроли в Штаты и иметь валюту – да, и поверьте, я не страдаю манией величия. Но я пошел сюда – почему? А знаете, почему? Потому, что мне нравится, когда оживают люди! Это вам не шашлыки по пяти рублей порция и не Рекс Стаут с лотка по тридцатке! Это – люди! И пусть я никогда не знал такого Амелехина – сейчас он мне дорог, как родной брат! И когда я вижу маму нашего Землянина…
На этом А. М. Бык прервал свой темпераментный монолог, захлопнув рот с таким звоном и шипением одновременно, какие происходят, когда закрывают сейф в солидном учреждении.
– Мама, значит, – проговорил Тригорьев нейтрально.
– Ну, мама, ну? – откликнулся А. М. Бык. – Что из этого? Почему у него нет права иметь маму?
– Ну, почему же, – сказал Григорьев. – И что же она – тоже без паспорта живет?
– Я у нее не спрашивал, – сказал А. М. – Не в курсе.
– Нехорошо, – сказал Тригорьев. – Как же вы их так – без паспортов?
– У нас что – паспортный стол? – спросил А. М. Бык.
– Что у вас – это вы лучше знаете, – сказал Тригорьев. – А сейчас вы мне вот на что ответьте: а чувство ответственности у вас есть?
– Интересно, – сказал А. М. Бык. – А что, кто-нибудь жалуется на качество работы? Уверяю вас…
– Я не об этом. Вот вы, как вы это называете, реставрируете. А кого – вы об этом думали?
– Естественно. Людей.
– Люди-то бывают разные.
– Не перед лицом смерти.
– Вот оживили вы Амелехина. А он ведь уголовник.
– Нет, мы не уголовника оживляли. А сына и мужа. По просьбе и по заказу ближайших родственников.
– И от этого будут лишние хлопоты и вам, и нам. Потому что он ведь старыми делами заниматься станет, ручаюсь. Он же вас еще и ограбит при случае. А вот если бы вы вместо него вернули к жизни, скажем, хорошего милицейского работника…
– А разве мы отказывались? – спросил А. М. Бык. – Наверное, до сих пор просто никто не заказывал. Вот закажите – и вернем.
– Ага, – сказал Тригорьев, соображая. – И во сколько же это может обойтись?
– Ну, заранее сказать трудно – зависит от технических условий. Но об этом уже не со мной надо говорить. Вообще-то мы пока берем недорого. Но, учтите, инфляция растет быстро. Так что если у вас есть намерение – медлить не советую.
– А по перечислению оплачивать можно? Или только наличными?
– Мы – солидная фирма, – едва не обиделся А. М. Бык. – Можно и перечислением. Готов продиктовать вам наши банковские реквизиты. Будете записывать?
– Буду, – сказал Григорьев и полез в карман за записной книжкой.
Такая вот была интересная беседа.
XIII
Что, неужели еще разговоры не кончились?
Вот – нет еще. Да и что удивительного? Эпоха разговоров на дворе. Минули времена, когда разговаривали разве что на кухне, да и то далеко не на каждой. Нынче словно бы вся страна превратилась в огромную кухню, потому что говорят везде: на съездах, в Верховных Советах, на заседаниях, совещаниях, митингах, на работе и дома, в очередях, где покупают, и в тех, где сдают, где получают, где меняют, где… Много говорят, громко, со вкусом. И ведь хорошо говорят! И одни – хорошо, и другие, те, что против – тоже ладненько. Их бы словами – да кого-нибудь в ухо. Стоит ли после этого удивляться тому, что и в нашей повести – говорят, говорят, говорят, так что ни ушей не хватает слышать, ни рук записывать.
И вот еще один разговор. Может, хоть этот будет последним – на время, по крайней мере.
Этот разговор вот так случился. Амелехин Андрей Спартакович, умерший тогда-то и воскрешенный тогда-то (а что, ведь чего доброго появится когда-нибудь в анкете и такой вопрос – если сохранятся до того времени анкеты), вышел из дома, как мы помним, чтобы разыскать профессора и с ним поговорить, предупредить его о милицейском внимании – наверное, в благодарность за оказанную ему, Амелехину, услугу. Тут надо пояснить, что профессором Доля Трепетный называл не кого иного, как Землянина – просто потому, что более уважительного обозначения не знал. Помимо чисто этических, были у Амелехина на этот счет еще и другие соображения, как мы чуть позже если не увидим, то уж услышим обязательно. Вот почему Амелехин тоже явился в кооператив. Пришел он туда несколько позже участкового инспектора, потому что предварительно еще кое-куда зашел, где его помнили, и по старым своим каналам – не по Беломорско-Балтийскому, нет – достал кое-что, дабы не являться к профессору с пустыми руками, что с его точки зрения было бы совершенно неприличным…
А. М. Бык к тому времени успел уже проститься с капитаном Тригорьевым, и когда Амелехин появился в дверях, консультант по встречам как раз здоровался с другим посетителем, появившимся за несколько секунд перед Андреем Спартаковичем.
– А, Лев Израилевич, здравствуйте, шолом. Снова к нам? Но я ведь говорил вам: только людей в сборе. Отдельные части тела не производим. Я вас понимаю, Лев Израилевич, и сочувствую, но что поделаешь – до запчастей наука еще не дошла, ни для автомобилей, ни даже для людей…
– Нет, я к вам совсем по другому делу. Знаете, у меня идея. Можно сделать прекрасный гешефт, или, как теперь выражаются, бизнес. Колоссальный, уверяю вас. И работы немного.
– И что же вы надумали? – с непроницаемым лицом спросил А. М. Бык.
– Вот слушайте. Давайте сделаем Гитлера. А? А? Чувствуете?
– Бог с вами, Бог с вами, Лев Израилевич…
– Нет, вы послушайте. Мы воскрешаем Гитлера – это раз. И два – за валюту, за хорошие доллары продаем его – вы уже поняли, куда?
– Не в Германию, надеюсь – сейчас, после объединения…
– Ох, ну что вы, как у вас язык повернулся… В Израиль, конечно! Для всенародного суда! Вы помните процесс Эйхмана? Помните, помните, я знаю. Так вот – это мелочь по сравнению с процессом Гитлера, вы понимаете? И я вас уверяю – такой процесс окажет хорошее влияние и на тех, кто сегодня снова – даже и у нас здесь, вы понимаете… Тут ведь двумя годами лагеря не отделаться… И на журнал «Юный штурмовик» тоже… Поверьте мне, это прекрасная мысль!
– Мысль изумительная, – согласился А. М. Бык. – Но надо ее, конечно, всесторонне проработать. Знаете что? Вот я освобожусь сегодня, зайду вечерком к вам, если вы не против; у меня, знаете, есть такая бутылочка – прихвачу с собой… Посидим, посмотрим телевизор, потолкуем и о вашей идее без помех, а то тут, сами видите… Вы ко мне, гражданин?
Эти слова были обращены уже к Амелехину, вот уже несколько минут стоявшему близ стола и прислушивавшемуся к разговору.
– Привет, начальник, – выразил он почтение А. М. Быку. – Профессор действует?
А. М. Бык, прощаясь со Львом Израилевичем, лишь механически кивнул в сторону внутренней двери, к которой Амелехин незамедлительно и направился. Он беспрепятственно отворил дверь – ту самую, из которой только вчера вышел – и оказался в помещении, громко называвшемся лабораторией, в котором священнодействовал, или попросту работал, сам Землянин. Мы с вами здесь уже бывали одновременно с капитаном Тригорьевым, так что вновь описывать обстановку не станем. Скажем лишь, что тут куда громче, чем ночью, что-то дышало, что-то пожужживало вокруг, помигивало, пощелкивало и позвякивало, а пахло на этот раз не кислотой, а лавандой – потому что Вадим Робертович после бритья пользовался именно «Лавандой», а не «Консулом» или чем-нибудь еще. Сам источник этого запаха сидел за угловым столиком, спиной почти упираясь в теплый цилиндр (Вадим Робертович с детства любил тепло) и, подперев скулы пальцами, о чем-то думал – так сосредоточенно, что на возникновение перед ним Амелехина отозвался не сразу.
Амелехин же никаких особых приветствий или приглашений и не ожидал. Он, не теряя ни мгновения, ногой пододвинул стоявшую неподалеку кухонную табуретку, сел на нее, извлек из бывшей при нем черной пластиковой сумки увесистый сверток, развернул, обнажив старинные часы с нимфой, и поставил их на стол. Часы удивленно пробили десять раз, и лишь на эти мелодичные старинные звуки Землянин поднял наконец глаза.
– Что вы хотели? – спросил он, все еще отвлекаясь мыслями. – Принесли данные? Давайте.
И он протянул руку.
– Вот, профессор, принес, – сказал Амелехин и осторожно подвинул часы по столику. – В благодарность. Порядок знаю.
– Простите? – сказал Землянин. – Это почему?
– Затуркался совсем, профессор? – вздохнул Амелехин. – Не срисовал, что ли? Вчера только меня отсюда на волю выпускал. Из этого вот изолятора. – И он указал пальцем на ванну. – Что, уже новый варится? – полюбопытствовал он. – И долго это? Сколько, например, я у вас в ней пролежал?
Вот когда Землянин наконец узнал своего пациента…
Вот – нет еще. Да и что удивительного? Эпоха разговоров на дворе. Минули времена, когда разговаривали разве что на кухне, да и то далеко не на каждой. Нынче словно бы вся страна превратилась в огромную кухню, потому что говорят везде: на съездах, в Верховных Советах, на заседаниях, совещаниях, митингах, на работе и дома, в очередях, где покупают, и в тех, где сдают, где получают, где меняют, где… Много говорят, громко, со вкусом. И ведь хорошо говорят! И одни – хорошо, и другие, те, что против – тоже ладненько. Их бы словами – да кого-нибудь в ухо. Стоит ли после этого удивляться тому, что и в нашей повести – говорят, говорят, говорят, так что ни ушей не хватает слышать, ни рук записывать.
И вот еще один разговор. Может, хоть этот будет последним – на время, по крайней мере.
Этот разговор вот так случился. Амелехин Андрей Спартакович, умерший тогда-то и воскрешенный тогда-то (а что, ведь чего доброго появится когда-нибудь в анкете и такой вопрос – если сохранятся до того времени анкеты), вышел из дома, как мы помним, чтобы разыскать профессора и с ним поговорить, предупредить его о милицейском внимании – наверное, в благодарность за оказанную ему, Амелехину, услугу. Тут надо пояснить, что профессором Доля Трепетный называл не кого иного, как Землянина – просто потому, что более уважительного обозначения не знал. Помимо чисто этических, были у Амелехина на этот счет еще и другие соображения, как мы чуть позже если не увидим, то уж услышим обязательно. Вот почему Амелехин тоже явился в кооператив. Пришел он туда несколько позже участкового инспектора, потому что предварительно еще кое-куда зашел, где его помнили, и по старым своим каналам – не по Беломорско-Балтийскому, нет – достал кое-что, дабы не являться к профессору с пустыми руками, что с его точки зрения было бы совершенно неприличным…
А. М. Бык к тому времени успел уже проститься с капитаном Тригорьевым, и когда Амелехин появился в дверях, консультант по встречам как раз здоровался с другим посетителем, появившимся за несколько секунд перед Андреем Спартаковичем.
– А, Лев Израилевич, здравствуйте, шолом. Снова к нам? Но я ведь говорил вам: только людей в сборе. Отдельные части тела не производим. Я вас понимаю, Лев Израилевич, и сочувствую, но что поделаешь – до запчастей наука еще не дошла, ни для автомобилей, ни даже для людей…
– Нет, я к вам совсем по другому делу. Знаете, у меня идея. Можно сделать прекрасный гешефт, или, как теперь выражаются, бизнес. Колоссальный, уверяю вас. И работы немного.
– И что же вы надумали? – с непроницаемым лицом спросил А. М. Бык.
– Вот слушайте. Давайте сделаем Гитлера. А? А? Чувствуете?
– Бог с вами, Бог с вами, Лев Израилевич…
– Нет, вы послушайте. Мы воскрешаем Гитлера – это раз. И два – за валюту, за хорошие доллары продаем его – вы уже поняли, куда?
– Не в Германию, надеюсь – сейчас, после объединения…
– Ох, ну что вы, как у вас язык повернулся… В Израиль, конечно! Для всенародного суда! Вы помните процесс Эйхмана? Помните, помните, я знаю. Так вот – это мелочь по сравнению с процессом Гитлера, вы понимаете? И я вас уверяю – такой процесс окажет хорошее влияние и на тех, кто сегодня снова – даже и у нас здесь, вы понимаете… Тут ведь двумя годами лагеря не отделаться… И на журнал «Юный штурмовик» тоже… Поверьте мне, это прекрасная мысль!
– Мысль изумительная, – согласился А. М. Бык. – Но надо ее, конечно, всесторонне проработать. Знаете что? Вот я освобожусь сегодня, зайду вечерком к вам, если вы не против; у меня, знаете, есть такая бутылочка – прихвачу с собой… Посидим, посмотрим телевизор, потолкуем и о вашей идее без помех, а то тут, сами видите… Вы ко мне, гражданин?
Эти слова были обращены уже к Амелехину, вот уже несколько минут стоявшему близ стола и прислушивавшемуся к разговору.
– Привет, начальник, – выразил он почтение А. М. Быку. – Профессор действует?
А. М. Бык, прощаясь со Львом Израилевичем, лишь механически кивнул в сторону внутренней двери, к которой Амелехин незамедлительно и направился. Он беспрепятственно отворил дверь – ту самую, из которой только вчера вышел – и оказался в помещении, громко называвшемся лабораторией, в котором священнодействовал, или попросту работал, сам Землянин. Мы с вами здесь уже бывали одновременно с капитаном Тригорьевым, так что вновь описывать обстановку не станем. Скажем лишь, что тут куда громче, чем ночью, что-то дышало, что-то пожужживало вокруг, помигивало, пощелкивало и позвякивало, а пахло на этот раз не кислотой, а лавандой – потому что Вадим Робертович после бритья пользовался именно «Лавандой», а не «Консулом» или чем-нибудь еще. Сам источник этого запаха сидел за угловым столиком, спиной почти упираясь в теплый цилиндр (Вадим Робертович с детства любил тепло) и, подперев скулы пальцами, о чем-то думал – так сосредоточенно, что на возникновение перед ним Амелехина отозвался не сразу.
Амелехин же никаких особых приветствий или приглашений и не ожидал. Он, не теряя ни мгновения, ногой пододвинул стоявшую неподалеку кухонную табуретку, сел на нее, извлек из бывшей при нем черной пластиковой сумки увесистый сверток, развернул, обнажив старинные часы с нимфой, и поставил их на стол. Часы удивленно пробили десять раз, и лишь на эти мелодичные старинные звуки Землянин поднял наконец глаза.
– Что вы хотели? – спросил он, все еще отвлекаясь мыслями. – Принесли данные? Давайте.
И он протянул руку.
– Вот, профессор, принес, – сказал Амелехин и осторожно подвинул часы по столику. – В благодарность. Порядок знаю.
– Простите? – сказал Землянин. – Это почему?
– Затуркался совсем, профессор? – вздохнул Амелехин. – Не срисовал, что ли? Вчера только меня отсюда на волю выпускал. Из этого вот изолятора. – И он указал пальцем на ванну. – Что, уже новый варится? – полюбопытствовал он. – И долго это? Сколько, например, я у вас в ней пролежал?
Вот когда Землянин наконец узнал своего пациента…