Михайлов Владимир Дмитриевич. Дальней дороги

   Прошли годы; он понял это, глядя на ее лицо и замечая все. Прошли без него, как будто он жил в какойто другой эпохе. Вдали от него появились эти, едва заметные, правда, морщины на лбу и у глаз. Не он целовал этот рот, когда в углах его возникали невеселые складочки... Но сколько бы лет ни прошло, для него ничего не изменилось: пусть такой, пусть какой угодно - только бы была у него возможность видеть ее. Видеть хотя бы!
   Волгин медленно опустил взгляд до туфель. Это было болезненно, но лишь снова поднимая глаза, он понял, в чем дело, и почувствовал, что ему нечем дышать. Со спины было трудно заметить это, потому что Елена была в плаще. Нет, подумал он, не то, она просто не следила за собой... И сам же опроверг: глупости. Дело не в пренебрежении гимнастикой. Ты - взрослый человек, и понимаешь, в чем тут дело. Уже месяцев пять...
   Он подошел к ней неторопливо; так могло показаться, на самом деле ноги просто отказывались идти.
   - Смотри-ка, - сказал он, - ты в наши края попала! Здравствуй, здравствуй... А я тут встречал кое-кого - он, я вижу, не приехал. Ты не видела? Такой... среднего роста, в шляпе... - Импровизация не удалась Волгину, и он махнул рукой. - Ну, да ладно, зато вот тебя повидал. Хотя - что же это я тебя задерживаю, ты ведь, верно, не ко мне прилетела, да и вряд ли одна. Как бы он не приревновал тебя к старым приятелям: мужья - народ ревнивый!
   Волгин говорил это, думая, что шутит, и еще думая, что если бы он сам был когда-нибудь хоть чьим-то мужем, а он мог бы быть лишь ее мужем, Елены, и ничьим больше, но она порвала все решительно и окончательно, - он обязательно ревновал бы ее, хотя эмоция эта давно уже почиталась умершей от естественных причин. Он и сейчас ревновал, не имея .на то никакого права, кроме того, которое дает память.
   - Ну, так как она, жизнь? - продолжал он вслух, и даже заскрипел зубами: эх, сколько ненужных слов он говорит! Лена, послушай! - вдруг перебил он сам себя. - Раз уж мы встретились, то я хочу сказать: если бы....
   Он умолк; Елена поняла его смущение по-своему - или предпочла понять по-своему, чтобы не догадываться о том, что он хотел сказать.
   - Да, как видишь, - отозвалась она спокойно. - В скором времени буду принимать поздравления. Что же: время ведь идет...
   - И уходят надежды, - промолчала она, но он услышал и это. Да, для нее все это значит очень много. Это значит совсем уже не осталось никаких надежд на осуществление того, о чем она мечтала с юности, - никаких надежд, раз приходится искать и находить другие. Что же, она нашла.
   - Что касается остального, - продолжала Елена после краткой паузы, - то я здесь одна, и вообще тоже. Иначе не хочу, - торопливо добавила она, боясь, что Волгин может понять последние слова, как замаскированное разрешение говорить о том, что некогда было и что могло быть. - Ты ведь знаешь мой характер.
   Волгин кивнул; он знал.
   - А... я с ним знаком?
   - Нет, - сказала Елена. - А разве это важно?
   - Да нет... Просто - ты тут стояла с одним... показалось, что знакомая фигура.
   Елена слегка улыбнулась.
   - Это был не он.
   - Так что привело тебя сюда?
   - В общем, ничто, - сказала она. - Может быть, любопытство. Или еще что-нибудь. Не могу засиживаться на одном месте.
   - Где остановишься?
   - Еще не знаю, - рассеянно сказала она. - Сейчас поеду.
   - Куда?
   - Что-нибудь найду, наверное. Здесь ведь есть гостиница?
   - Конечно.
   - Ну да, он мне говорил.
   - Кто?
   Елена взглянула на него с таким видом, словно просила извинения за какую-то бестактность.
   - Ну, все равно.
   - Вижу, - сказал он, - тебе не очень весело. А?
   - Может быть, - согласилась она. - Ты сам понимаешь. Но будущее кажется более привлекательным.
   Ну конечно, подумал он. Когда окончательно теряешь надежду, тем более - главную, весело быть не может. Это понятно. Это знакомо. А что касается будущего...
   Мысль его не успела получить завершения, потому что в этот миг некто вышел из вокзала, увидел Волгина и неторопливо направился прямо к нему. Он приближался, изящно помахивая левой рукой, и только шляпы не было в ней, широкополой шляпы с волочащимся по земле плюмажем. Наконец Витька приблизился и сделал поклон по всем правилам.
   - Вы здесь, оказывается, - сказал он.
   - Ну и что? - сердито спросил Волгин. - Неужели даже на час нельзя отлучиться, чтобы... Ну, я понимаю, хочешь доложить, что встретил, и все такое. Мог бы сказать и попозже. А?
   Витька стоял перед ним, закрыв глаза и качая головой, и это дурацкое покачивание разозлило Волгина еще больше. Он на миг смолк, приготовляясь к более обстоятельному анализу Витькиного поведения, но мальчик ухитрился втиснуться именно в эту узкую щель.
   - Да ведь я говорю - нет, - сказал он.- Ну, не встретил.
   - Как - не встретил? - спросил Волгин. - Что значит - "не встретил"? Прозевал?
   - Не приехала - и все, - оказал Витька.
   - Да этого быть не может. Прозевал, а она, небось, разыскивает институт!
   - Нет. Передала, что не приедет. Через пилота дирижабля.
   - Так... - протянул Волгин. - И почему же это она не приедет? - вопрос был задан таким тоном, как будто Витька являлся ответственным за поведение той, которая должна была приехать.
   - Ну, раздумала, наверное, и все.
   - Раздумала... - медленно, словно стараясь проникнуть в смысл этого слова, произнес Волгин. И вдруг топнул ногой: Да ты понимаешь? Раздумала!.. А завтра? А эксперимент?
   Он повернулся в сторону, словно ожидая поддержки. Но там стояла лишь Елена, с любопытством глядевшая на него. Волгин вспомнил, что он не в институте, не в своей лаборатории, и что Елена не имеет к этому никакого отношения, - не говоря уже о том, что трудно признавать неудачу в присутствии любой женщины, не только этой... Он заставил себя умолкнуть.
   - Да, - проговорил он через секунду, но уже нормальным голосом. - Бывает, бывает. Ничего, выкрутимся как-нибудь...
   Произнося это, он понимал, что не выкрутится: все задержится на долгое время, а Корн тем временем бросит своих рамаков в мироздание. И Волгину не на что будет сослаться.
   Проклятая женщина: подвести в такой момент!
   - Выкрутимся! - сказал он уверенно, взглянул на Елену и понял, что ее-то он не обманул.
   - Ты не меняешься, - сказала она, когда он умолк. - Все громы и молнии, да?
   - В зависимости от погоды, - усмехнулся Волгин.
   - Сорвалось что-нибудь важное?
   - Да как тебе сказать... - промямлил Волгин, которому не хотелось врать, а говорить правду - тоже. - Впрочем, чего мы тут стоим? У нас - аграплан, отвезем тебя, подумаем, где остановиться. В гостинице - пусть в гостинице...
   Он сделал шаг в сторону, пропуская Елену вперед, и еще раз - непроизвольно - провел глазами по ее пополневшей в талии фигуре. Интересно, каким будет ребенок. Это всегда интересно...
   - Что?
   - Интересно, каков будет ребенок, - снова произнес Волгин про себя, и на сей раз каждое слово было полно глубокого значения.
   9.
   - Слушай, Лена, - сказал он, догнав женщину и взяв ее за рукав плаща (на большее Волгин все же не осмелился). - А может быть, в гостиницу не стоит? Это не близко, да и вообще... Давай, мы тебя устроим у нас в институте. Так, как у нас, ты нигде не отдохнешь: на полной научной основе. Поживешь, осмотришься... А вообще ты торопишься куда-нибудь?
   - Да нет... - ответила она чуть растерянно.
   - Вот и чудесно! Тогда, может, поработаешь у нас - полгодика, или больше, как сама захочешь. Тем более - за тобой сейчас нужен квалифицированный надзор, а уж у нас медики такие, что лучших и не бывает.
   - Не знаю, - нерешительно проговорила Елена, и Волгин узнал ту нерешительность, которая и раньше охватывала Елену порой в самые неподходящие моменты. - Один друг предлагал свое жилье - я отказалась. Правда, - торопливо добавила она, - это не его жилье, он сам здесь проездом...
   - Ну и чудесно! Сегодня отдохнешь, а вечерком я к тебе зайду, побеседуем... Нет, нет, - перебил он себя, заметив странное выражение, мелькнувшее в ее глазах. - Я ведь понимаю, что ты! И в этом нет ничего неудобного: к нам приезжает множество людей! А? Ну? Соглашайся!
   - Хорошо, - сказала Елена, и повторила громко: - Хорошо. Пусть в институте. - Она тряхнула головой, и это означало, что минутная нерешительность прошла, а, за исключением таких минут, Елена была человеком определенных намерений и решений. - Едем.
   - А вот Виктор тебя проводит. Лаборант, но без него я как без рук (Волгин знал, что Витька еще не успел выработать иммунитет против лести, а сейчас парня надо было чем-то оглушить, чтобы он не стал чересчур много размышлять о том, почему Волгин все же оказался у дирижабля и по какой причине так уговаривает женщину; к тому же, слова насчет Витьки были правдой, так что это выходила и не лесть вовсе: разве что непедагогический разговор, но здесь ведь не детский сад). А я еще задержусь. Зато уж попозже приду обязательно. К психофизикам, Витя, пусть посмотрят, снимут характеристики, чтобы отдых вышел хорошим, человек устал...
   Витька посмотрел на Елену, потом на Волгина.
   - Ну, - сказал Волгин, - быстро, быстро. И анализы по всей программе, ясно?
   Витька, кажется, хотел что-то сказать, но Волгин замахал руками, повернулся и заспешил в сторону. Ему очень нужно было остаться одному.
   Ничего себе, ситуация сложилась. Громадное дело могло затормозиться потому, что какая-то неврастеничка в последний момент передумала и не пожелала участвовать в эксперименте. Хорошо, что Волгин за годы жизни на Земле не утратил способности принимать быстрые и правильные решения - способность эту он выработал на сумасшедших кораблях Дальней разведки. Дело должно быть сделано, и будет, потому что дальняя дорога по пескам поиска привела нас всетаки к оазису открытий... Так сказал бы известный всем нам Аль Бухори, если бы не лежал давно в фиолетовом песке Галатеи, тогда еще не оживленной человеком. Да, близится завершение, и не странно ли, что мы с тобой снова встретились именно на этом пути, и именно тут наши дороги сольются в одну, хотя ты меня и не любила, и не будешь любить никогда.
   Волгин уселся на краю посадочного поля. Елена и Витька были уже далеко - там, где стояли аграпланы. Отсюда женщина выглядела совсем прежней, такой, как тогда, когда он впервые сказал ей о любви, но ее очередной приступ нерешительности...
   Волгин вздохнул. Рейсовый дирижабль еще стоял у подножия мачты. Вот он начал медленно, едва заметно для глаза, увеличиваться в объеме. Невидимые извне устройства, преодолевая огромное давление наружного воздуха, упрямо раздвигали плоскости в ромб, и дирижабль, подчиняясь возникшему в его непроницаемом теле вакууму, отделился от прочной, устойчивой земли и пошел вверх, в свою среду. Тихо дышали моторы. Подъем становился все стремительнее, вот машина легла на курс, какая-то из граней ослепительно блеснула на солнце, - а вскоре стало уже трудно сказать, где именно скрылся легкий корабль, дешевый настолько, что даже аграпланам не удалось полностью вытеснить его. Дирижабль оставил здесь эту женщину, вместо того, чтобы увезти ее с собой, - и черт бы побрал все эксперименты!
   Нет, так нельзя, - одернул Волгин сам себя. Конечно, решающий опыт лучше всего ставить на себе самом. Но поскольку в данном случае это невозможно...
   Значит, на Елене?
   Кто мог придумать такое, какой хитроумный джин так запутал нити? Громадная машина института разогнана на полный ход, и если сейчас стремительно затормозить, неизбежны жертвы, не говоря уже о потере скорости. Насколько легче Корну, который экспериментирует с машинами, хотя бы и разумными. Там совесть может оставаться чистой.
   А здесь - нет? Значит, должна быть причина. В чем дело? В опасности? Ее нет, в этом ты уверен, все испытано, все подогнано. Не в этом дело. Непонятно, в чем. И все же - нет полной уверенности. А она нужна, как глоток воды в пустыне...
   Волгин снова мельком вспомнил Аль Бухори, который щедро засеял его память всеми этими джинами и оазисами. А затем, по сходству судьбы, припомнил и Маркуса, погибшего куда глупее, чем утонченный и мудрейший узбек. Бухори кинулся в своей машине прямо на песчаную цунами, впервые увиденную ими как раз на Галетее. Он ухитрился-таки спасти поселок, хотя даже надежда на такой исход казалась нелепой. Он выполнил задачу; он показал, как вообще надо выполнять задачи.
   Бухори... В последнюю минуту связь донесла до разведчиков, молча ожидавших конца, высокий голос. Он читал строки Хайяма чуть нараспев, как предки Аль Бухори некогда декламировали суры Корана. Это было последнее от Бухори; гигантская песчаная гора выросла на месте его гибели, так что людям не пришлось ставить памятник.
   Маркус же погиб иначе и, верно, ничего при этом не декламировал, потому что, не отличаясь ораторскими талантами, обладал к тому же голосом резким и хриплым, как сирена бедствия, и при этом - что самое ценное - говорить не любил.
   Такими вспомнились сейчас Волгину, сидевшему на посадочном поле дирижаблей, погибшие друзья. А раз уж они начинали вспоминаться, значит, пришло время посоветоваться с ними: мертвые никогда не вспоминаются нам без нужды и основания.
   Аль Бухори понимал толк в любви, и если бы только об этом шла речь, никто не пожелал бы лучшего советчика. Но сейчас надо было говорить и о других, не менее сложных вещах, и на сей раз Волгин избрал собеседником Маркуса. Были и живые друзья. Они тоже находились очень далеко, хотя и чуть ближе, чем мертвые. Но с живыми и отсутствующими советоваться в мыслях трудно: поди знай, насколько изменились за годы разлуки они сами и их взгляды на жизнь, которая постоянно находится в движении и тянет за собою и нас. А мертвые не меняют взглядов (если за них этого не делают живые, но отнюдь не друзья), мертвые устойчивы и неколебимы, они уже достигли своей вершины, и ты можешь быть уверен, что на один и тот же вопрос они всякий раз дадут один и тот же ответ, разумеется, если ты еще помнишь их как следует.
   Итак, дорогой Маркус, почему же меня тревожит совесть, почему не зудят нетерпением пальцы, как это бывало перед каждым экспериментом, даже и не решающим? Ага, ты высоко поднимаешь брови и спрашиваешь, чего же, собственно, я хочу добиться? Ну, что же, я расскажу, а ты поймешь, как понимал всегда все. Слушай.
   Мы все-таки изобрели эту пресловутую разумную машину. Нет, я не принимал в этом участия, есть такой Корн - ты его не знаешь, способный парень, но он никогда не был в Дальней разведке, не стоял на палубах наших отчаянных кораблей, и в этом-то, наверное, и кроется причина того, что он не сумел остановиться вовремя и довел свое дело до конца. Его создания предназначены для того, чтобы убить нас. Задушить, уморить, называй как хочешь. Нет, они не питают вражды к человеку, им на нас, строго говоря, наплевать. Но они предназначены для завоевания космоса, для того, что до сих пор было нашим, и только нашим делом, которым жили и на котором выросли многие из нас. А теперь пришли эти рамаки, приспособленные для работы в пространстве и на диких планетах куда лучше нас, - лучше, Маркус, лучше, видишь - я откровенен, они действительно получились неплохо, а ведь они будут еще совершенствоваться. И вот, выполняя свою задачу, они вытеснят нас так, как некогда трактор вытеснил лошадь. А я не хочу, Маркус, чтобы мы оказались в положении лошадей, или чтобы нам, в лучшем случае, осталась роль пассажиров, в то время как по природе своей мы не пассажиры, а пилоты.
   Ты понимаешь: я не хочу и не могу допустить этого. Но есть немало людей, которые хотят; не потому, чтобы они желали плохого человеку, но потому, что сложность и масштабность задачи привлекает их: подобные вещи всегда привлекали человека. С этими людьми можно бороться одним лишь способом: вместо хорошего предложить лучшее. Я давно уже искал это лучшее, и вот наконец нашел его.
   Надо было опровергнуть главное положение: что человек неспособен делать эту работу так же хорошо, как, судя по предварительным данным, смогут выполнять ее рамаки. Мне кажется, я знаю, как сделать это.
   Дело в том, что до сих пор все мы полагали главной причиной того, что расширение обжитого космоса идет медленнее, чем нам хотелось бы - нашу физическую неприспособленность, хрупкость, требовательность к условиям обитания. Но на самом деле это не так: ведь именно то, что нам нужны определенные условия, что мы не можем жить где попало и как попало, заставляет нас, став хотя бы одной ногой на поверхность новой планеты, приспосабливать ее к своим нуждам, организовывать хаос, приводить природу в разумный порядок. Мы не можем приспособиться к окружающему; вместо этого мы приспосабливаем его к себе, и разве не в этом состоит наша основная задача? А? По-моему, Маркус, ты говоришь: "В этом".
   То, что нам приходится выполнять значительную часть этой работы в трудных условиях, живя в непроницаемых станциях, выходя в скафандрах, подчас жертвуя собой (и ты, и Бухори, да и я сам, мы кое-что знаем об этом, правда?), - это не самое тяжелое. В конце концов, когда достаточное количество людей вложило достаточный труд, природа поддается, мы усмиряем планету, одеваем ее - если нужно - атмосферой, и люди начинают жить на ней не хуже, чем на Земле. Конечно, не везде это возможно; но в каждой звездной системе находится хоть одна планета, пригодная для заселения, а остальные остаются в качестве резерва, чтобы новому человечеству, когда оно окончательно укоренится, было чем заняться, где проявить свои достоинства. Надо думать и о правнуках: у них тоже будут чесаться руки, черт возьми! Что ты говоришь, Маркус? Ага, ты говоришь: "Пока все правильно. Давай-ка дальше".
   Пожалуйста. Итак, главное - не наше физическое несовершенство; впрочем, я сказал бы "наше устройство": совершенство или несовершенство - это вопрос спорный. Но что же главное? Почему иногда замирает жизнь на уже, казалось бы, окультуренных планетах, почему подчас люди осаждают прилетевшие корабли и приходится забирать их на Землю, оставляя все, созданное с таким трудом?
   Я думаю, я уверен, что дело тут в одном: в нашем несовершенстве, но не физическом, а психическом. Слишком долго человек жил на Земле, слишком глубоко в нее уходят его корни, слишком многим обязан он этому Солнцу - этому, а не какому-либо другому. Ты помнишь, Маркус, как это бывает: каждую ночь видеть над собой чужое небо, чужие созвездия, в которых не найти никакого подобия нашим. Сначала это даже развлекает, потом приходит тоска, начинает казаться, что только в ковше Большой медведицы есть та вода, которая необходима для жизни. Но нам было легче: мы не так-то уж долго задерживались на одном месте, динамика жизни не позволяла нам погружаться в тоску. А людям, прилетевшим навечно, бывает настолько тяжело, что они не выдерживают.
   Они начинают вспоминать Землю, древнюю родину, с ее центрами культуры, которых население новых планет лишено: ведь их культура, хочешь, не хочешь, надолго застывает на том уровне, на котором была, когда они покинули Солнечную систему. Нельзя забрать с собой книги и полотна, и симфонии, которые еще не написаны, да и тех, что уже есть, всех не возьмешь! А то, что им, время от времени, доставляют потом, лишь усиливает в людях чувство оторванности, несовершенства, второсортности; все понимают, сколь жалок человек без всех тех духовных ценностей, которые создали его предки и современники. Люди понимают, что пройдут еще десятилетия и столетия до того, как им удастся создать на новой планете собственную культуру, не уступающую земной; и они не хотят и не могут ждать^ Вспомни, Маркус, разве мы с тобой не были такими? Конечно, были.
   Люди не чувствуют себя хозяевами новых планет, вот в чем основная беда. Они чувствуют себя лишь пришельцами, пересаженными в новую почву лишь с крохами родной земли на корнях, и им мало этих крох. Уже с самого начала они - сначала бессознательно - стремятся назад. Многие у нас пытаются проводить аналогию между колонизацией вновь открытых материков и островов Земли в прошлом, и заселением Космоса сегодня. Но это разные вещи: если в прошлом людей гнал голод и социальная несправедливость, то теперь это давно забыто, и если в те времена кусок хлеба, которого не было, манил больше, чем все блага культуры, то теперь нельзя и представить себе этого. Теперь не элементарные физиологические потребности гонят человека вдаль, а иные: потребность знать, потребность проникать все дальше. Но проникать все дальше мы можем, лишь постепенно оседая на завоеванных рубежах: радиус достижимого при стартах с Земли не столь велик. А вот с оседанием-то и не всегда получается. Энтузиасты, готовые жертвовать всем для того, чтобы познавать, не в счет: они есть, как были всегда, но они никогда не составляли всего человечества.
   Вот, оказывается, в чем дело, Маркус: в нашей психической, а вовсе не физической, неприспособленности. Мы продвигаемся очень медленно; поэтому перенаселяется Земля, поэтому возникает чувство неудовлетворенности. Мы пытаемся выходить из положения путем создания на планетах станций со сменным персоналом; но это, как ты сам отлично понимаешь, не решает вопроса.
   А рамакам чужды эмоции, их ничто не держит на Земле, потому что все свое они несут с собой, подобно древнему мыслителю. И они смогут расселиться, приспособиться, они будут обитать повсюду - да только нам что от этого? Создатели рамаков перепутали две вещи: завоевание Вселенной вообще - и завоевание ее человеком.
   Это очевидно, правда, Маркус? Но есть люди, которые с этим не соглашаются: они не понимают, что при достаточном желании и воле все препятствия материального, физического характера могут быть преодолены, и наоборот: при отсутствии желания даже жизнь в раю покажется невыносимой. Главное ступить подальше, говорят эти люди; ступить хотя бы не своей ногой, а железной стопой рамаков. Потом люди будут прилетать к ним как бы в гости, а помощь стартующим дальше кораблям рамаки смогут оказывать и сами, необходимость колоний отпадет.
   Они не понимают, что не в одних же кораблях дело...
   "Излагай суть", - говоришь ты? Я как раз к ней подошел.
   Итак, психика. Но разве не в наших силах воздействовать на нее, преобразовывать нужным образом? Конечно, в наших. Разве мы уже сегодня не можем повлиять на психику человека таким образом, чтобы он именно в пространстве чувствовал себя дома, чтобы именно завоевание в битве с природой, именно освоение новых планет стало его основной мечтой, его главным делом? Мы можем сделать это; я могу. И если появятся такие люди, поколение таких людей, то зачем тогда рамаки и тому подобное? Люди совершат все сами, и жизнь начнет стремительно распространяться все дальше.
   Нужно очень немногое: небольшое вмешательство на субмолекулярном уровне, лучше и вернее всего - еще когда человек не родился, еще в материнской утробе. Основа нашей психики, как известно, материальна, а следовательно, на нее можно влиять, можно изменять, - если знать, разумеется, как это сделать. Я узнал.
   Да, я теперь обрел силу. Это далось нелегко. Десять лет работы, десять лет поисков и экспериментов, сотни забракованных схем, множество уничтоженных животных. Но это - в прошлом; зерна проросли, и пришла пора собирать урожай. Вопрос достаточно сложен для популярного изложения, а ты никогда не имел никакого отношения ни к биологии, ни к физиологии, ни тем более к церебронике. Поэтому скажу только, что дело заключается в воздействии на память; не на ту, в которой у каждого из нас хранятся результаты собственного опыта, приобретенные знания, а на память врожденную, унаследованную от бесчисленных поколений, ту память, на основе которой действуют инстинкты животных, и которая и в деятельности человека играет роль, намного большую, чем мы обычно думаем.
   Эта память стабильна; тем легче влиять на нее. И вот сегодня стало возможным стереть то, что в ней записано, и именно в той степени, в какой это нужно, и вместо стертого, как на ленту магнитофона или на кристалл кристаллографа, нанести новую запись. Нет, для этого не нужно оперативное вмешательство, мы не вводим в мозг электроды или что-либо подобное, влияние происходит при помощи направленного пучка электронов, пучка, обладающего определенной частотой колебаний, только и всего.
   Только и всего, но когда человек родится, он уже не будет чувствовать себя привязанным к Земле невидимой, но крепкой цепью поколений. Наоборот, ему будет казаться, что родина его - там, где звезды. И он будет стремиться туда.
   Он отправится в полет и достигнет неведомой прежде планеты. Он ступит на ее поверхность с таким чувством, как будто вернулся в старый дом, в котором увидел свет, но где не бывал очень давно, с самого раннего детства. 0,н пройдет по комнатам этого старого дома, по плоскогорьям и низменностям планеты, и увидит, что все, в общем, осталось по-прежнему, он смутно вспоминает это. Только пауки сплели густые сети в углах, разросшиеся кусты заглядывают в окна; густой, почти в человеческий рост, травой заросли дорожки в саду; и еще многое пришло здесь в запустение за то время, пока человек гостил в других местах. Но стены стоят, и они не перестали быть стенами родительского дома. Нужно только поскорее вынуть 'из багажа топор и пилу, молоток и гвозди - и очень скоро дом снова станет пригоден для жизни, для того, чтобы ввести в него жену, чтобы вскоре здесь раздались голоса детей.
   Так увидится человек с новой планетой. И хотя он будет знать, что на самом деле оказался здесь впервые, он не поверит этому. Он будет жить и преобразовывать; вспоминая о далекой Земле, он отдаст должное ее красоте и размаху, ее технике, науке, искусству; порой он даже будет говорить обо всем этом с завистью. Но это будет та зависть, которая выливается в стремление сделать и у себя не хуже. И пусть еще не сразу будут там созданы великие книги и полотна, пусть долго еще Земля, а не новая планета останется главной базой науки; новая планета будет догонять н догонит. И когда земные корабли бросят якоря в ее космопорту, человек встретит пилотов, как братьев, равных по рождению и возможностям.