Задуматься стоит хотя бы над собственной эволюцией, над сменой интересов. И о том – насколько она связана (если связана) с переоценкой нашей роли (я имею в виду всех, пишущих серьёзную фантастику) в обществе.
Лет тридцать мы полагали, что, наряду с поэтами, представляем собой своего рода «силы быстрого реагирования»: мы первыми чувствовали начинающиеся или только предстоящие общественные сдвиги и пытались (с переменным успехом) предупредить о них на языке, понятном нашим читателям, но не всегда доступном для тех, «кому ведать надлежало». Мы не сомневались в собственной социальной значимости.
С падением государственной монополии на печать это наше качество оказалось ненужным. Фантастика поневоле перестала быть тайнописью. Она стала восприниматься буквально. Форма превратилась в содержание. Вместо прорицателя перед зрителями появился иллюзионист.
(Я намеренно не сказал «со свободой печати». Её не было, и в наступающем веке тоже не будет. И у нас, и нигде. Просто сменились хозяева, изменился вектор задач. Но всё же – когда хозяин всему один, не остаётся ни единой степени свободы, когда их больше одного – такие степени возникают, хотя и не абсолютные. Степень свободы автора прямо пропорциональна числу издателей.)
Впрочем, это относится не только к «массовой» литературе – приключенческой, детективной, фантастической, – но и к так называемому «основному руслу». Все последние годы там оценка тоже происходит, похоже, по тому, кто ловче протанцует на ушах.
Я, пожалуй, ощутил это намного явственнее, чем молодые фантасты. Наверное, не я один, но все фантасты поколения, к которому я принадлежу.
К тому времени, когда эта перемена начала явственно обозначаться, я успел давно уже возвратиться из космоса на Землю: по сути, это произошло уже в «Стороже». Это не значит, что действие моих книг стало происходить исключительно на нашей планете. Но для меня космос утратил интерес, как нечто, о чём нужно было думать всерьёз. Если раньше я старался увидеть, как выглядят миры, в которых развивались сюжеты, то потом они стали для меня лишь условностью. Я обнаружил, что меня чем дальше, тем больше интересуют материи социально-политические, а не развитие науки (на которую в молодости я едва ли не молился) и техники. Не материальный прогресс, но скорее его роль в происходящих – и могущих произойти в обществе изменениях.
Но фантастика стала всё более развлекательной – и потому, что интересы сбыта того требовали, но ещё в большей степени по той причине, что жизнь заставила людей целиком уходить в нелёгкие мысли о настоящем, о выживании, на отдалённые или даже близкие проблемы не оставалось ни времени, ни сил; а в такой ситуации больше помогает сказка, чем анализ, – именно потому, что в сказке ничто не напоминает о сегодняшней суровой жизни. Авторы тоже боролись за своё выживание – и в результате публицистическая составляющая фантастики перестала быть востребованной. Похоже, это удовлетворило всех.
Я тоже согласен был с этим примириться. Но понял, что так писать просто-напросто не умею. В последние годы не одну вещь я начинал с твёрдым намерением сделать нечто, по возможности закрученное, но без всяких политических проблем и обобщений. Ничего не получалось. В конце концов я махнул рукой и продолжил писать так, как писалось. Решил уступить своей внутренней потребности, осознав, что не я её придумал, а она в моём сознании реально существует.
Приняв такое решение, я сел за книгу «Вариант „И“.
О ней – единственной из всех, написанных за последние годы, – хочется сказать несколько слов. Потому что именно о ней меня чаще всего спрашивают. Вопрос повторяется: в самом ли деле я думаю, что будущее России – в единении с миром ислама?
Если бы я считал это единственным выходом, то книга называлась бы не «Вариант», а как-нибудь иначе. На самом деле это всего лишь вариант. Но, по-моему, не менее возможный, чем многие другие. Всем сомневающимся могу напомнить лишь известное изречение (не помню, кому оно принадлежит, но в последнее время его нередко употребляет Примаков): «Нет вечных врагов или вечных союзников; есть только вечные интересы». Россия давно уже стала мощным центром тяготения в Евразии, это зависит, как и всякое тяготение, прежде всего от массы; это – её интерес, даже если в какие-то периоды она этого не сознаёт (или не сознаётся). С другой стороны – как верно заметил недавно один из наших умнейших политиков, – для Запада Россия всегда останется «империей зла» – не потому, что она коммунистическая или любая другая, но потому, что она – Россия. От себя добавлю: Россия, которая и сама-то себя не понимает, где уж тут другим, которая живёт не рассудком, как они, а интуицией…
Для меня самого эта книга стала событием не менее значительным, чем «Сторож брату моему». Только глядя на неё, я понимаю, как далеко теперь от той романтики, с которой пришёл в фантастику, и насколько определяющей для меня стала политическая составляющая нашей жизни. Эта составляющая в большей или меньшей степени проявляется во всём, что я написал за последний десяток лет, и вряд ли что-нибудь сможет её заменить.
Мне не один человек уже говорил, что было бы интересно увидеть и другие варианты. Например – вариант «К».
Думаю; но ещё не решил.
О других книгах этого периода говорить не стану: не думаю, что они заслуживают отдельного разговора. Вместо этого попытаюсь ответить на вопрос, который занимает меня все годы существования у нас рыночной литературы. А именно: не похоронит ли рынок литературу как искусство, оставив за ней лишь ремесло?
Переход к «рыночной литературе» можно считать большой уступкой со стороны писателей под давлением реальной жизни: цыплёнок тоже хочет жить.
Но я думаю, что это – только одна из возможных оценок.
Наступающий век будет, надо думать, куда в большей степени веком телевидения, чем уходящий двадцатый. Телевидение, хочет оно того или нет, будет стремиться победить книгу в борьбе за свободное время читателя зрителя, иными словами – за действенность рекламы, которой она кормится. Литература, если хочет продолжить существование, должна обороняться. И она на это способна.
Но основной силой литературы в этом соревновании является – и может быть – лишь та часть этого искусства, которую пренебрежительно называют «массовой». Именно в силу своей массовости, в силу доступности и для не очень искушённого читателя.
(Помню, когда в «Совписе» проходила моя книжка «Один на дороге», в отделе прозы журнала «Знамя», искавшей произведения на военную тему, об этом узнали и пригласили меня. Я принёс рукопись. Прочитав её, мне разочарованно сказали: «Ах, у вас остросюже-етное!..»)
Двадцатый век был веком автомобиля. Но он начал становиться таким не тогда, когда были созданы первые автомобили, но лишь тогда, когда Форд начал массовое производство массового же автомобиля – простого и дешёвого, но исправно выполняющего свою задачу: передвигаться и везти. Другой литературе, не-массовой, в состязании со сверхмассовым ТВ не выдержать. Не потому, что она бессюжетна, но потому, что бездуховна: сегодня она не несёт в себе того духовного, морального, этического заряда, каким отличалась русская проза, и оценки её производятся не по уровню её духовности, но по соответствию требованиям моды. А массовая литература способна хотя бы сохранить у множества людей привычку к чтению. Это будет главным. Сохранится эта привычка – и когда появится в России новая великая литература, её встретит поколение, не разучившееся читать.
Думаю, что этим оправдывается появление в наши дни любой – пусть и не самой лучшей – книги, которую охотно покупают. А о высоких эстетических критериях хорошо будет рассуждать в более благоприятные в этом смысле времена: когда люди перестанут думать о завтрашнем дне с тревогой и у них возникнет тот излишек времени и энергии, какой необходим для подлинного восприятия высоких мыслей и образов.
Наверное, всякому, решающемуся или решившемуся заниматься литературной работой, известна очень немолодая истина (или, во всяком случае, должна быть известна): неважно, о чём написана книга, важно – КАК она написана. Ведь именно это «как» отличает литературу от всего того, что ею не является, как не является человеком восковая фигура, даже с точностью воспроизводящая облик оригинала. Наверное, это – единственное, в чём не следует уступать рынку. Хотя для самой «рыночности» это не является необходимым условием, оно должно быть именно таким для автора.
Вот какие воспоминания и мысли сопровождают меня в последнее время.
Что дальше?
Кто поживёт – тот увидит…
Лет тридцать мы полагали, что, наряду с поэтами, представляем собой своего рода «силы быстрого реагирования»: мы первыми чувствовали начинающиеся или только предстоящие общественные сдвиги и пытались (с переменным успехом) предупредить о них на языке, понятном нашим читателям, но не всегда доступном для тех, «кому ведать надлежало». Мы не сомневались в собственной социальной значимости.
С падением государственной монополии на печать это наше качество оказалось ненужным. Фантастика поневоле перестала быть тайнописью. Она стала восприниматься буквально. Форма превратилась в содержание. Вместо прорицателя перед зрителями появился иллюзионист.
(Я намеренно не сказал «со свободой печати». Её не было, и в наступающем веке тоже не будет. И у нас, и нигде. Просто сменились хозяева, изменился вектор задач. Но всё же – когда хозяин всему один, не остаётся ни единой степени свободы, когда их больше одного – такие степени возникают, хотя и не абсолютные. Степень свободы автора прямо пропорциональна числу издателей.)
Впрочем, это относится не только к «массовой» литературе – приключенческой, детективной, фантастической, – но и к так называемому «основному руслу». Все последние годы там оценка тоже происходит, похоже, по тому, кто ловче протанцует на ушах.
Я, пожалуй, ощутил это намного явственнее, чем молодые фантасты. Наверное, не я один, но все фантасты поколения, к которому я принадлежу.
К тому времени, когда эта перемена начала явственно обозначаться, я успел давно уже возвратиться из космоса на Землю: по сути, это произошло уже в «Стороже». Это не значит, что действие моих книг стало происходить исключительно на нашей планете. Но для меня космос утратил интерес, как нечто, о чём нужно было думать всерьёз. Если раньше я старался увидеть, как выглядят миры, в которых развивались сюжеты, то потом они стали для меня лишь условностью. Я обнаружил, что меня чем дальше, тем больше интересуют материи социально-политические, а не развитие науки (на которую в молодости я едва ли не молился) и техники. Не материальный прогресс, но скорее его роль в происходящих – и могущих произойти в обществе изменениях.
Но фантастика стала всё более развлекательной – и потому, что интересы сбыта того требовали, но ещё в большей степени по той причине, что жизнь заставила людей целиком уходить в нелёгкие мысли о настоящем, о выживании, на отдалённые или даже близкие проблемы не оставалось ни времени, ни сил; а в такой ситуации больше помогает сказка, чем анализ, – именно потому, что в сказке ничто не напоминает о сегодняшней суровой жизни. Авторы тоже боролись за своё выживание – и в результате публицистическая составляющая фантастики перестала быть востребованной. Похоже, это удовлетворило всех.
Я тоже согласен был с этим примириться. Но понял, что так писать просто-напросто не умею. В последние годы не одну вещь я начинал с твёрдым намерением сделать нечто, по возможности закрученное, но без всяких политических проблем и обобщений. Ничего не получалось. В конце концов я махнул рукой и продолжил писать так, как писалось. Решил уступить своей внутренней потребности, осознав, что не я её придумал, а она в моём сознании реально существует.
Приняв такое решение, я сел за книгу «Вариант „И“.
О ней – единственной из всех, написанных за последние годы, – хочется сказать несколько слов. Потому что именно о ней меня чаще всего спрашивают. Вопрос повторяется: в самом ли деле я думаю, что будущее России – в единении с миром ислама?
Если бы я считал это единственным выходом, то книга называлась бы не «Вариант», а как-нибудь иначе. На самом деле это всего лишь вариант. Но, по-моему, не менее возможный, чем многие другие. Всем сомневающимся могу напомнить лишь известное изречение (не помню, кому оно принадлежит, но в последнее время его нередко употребляет Примаков): «Нет вечных врагов или вечных союзников; есть только вечные интересы». Россия давно уже стала мощным центром тяготения в Евразии, это зависит, как и всякое тяготение, прежде всего от массы; это – её интерес, даже если в какие-то периоды она этого не сознаёт (или не сознаётся). С другой стороны – как верно заметил недавно один из наших умнейших политиков, – для Запада Россия всегда останется «империей зла» – не потому, что она коммунистическая или любая другая, но потому, что она – Россия. От себя добавлю: Россия, которая и сама-то себя не понимает, где уж тут другим, которая живёт не рассудком, как они, а интуицией…
Для меня самого эта книга стала событием не менее значительным, чем «Сторож брату моему». Только глядя на неё, я понимаю, как далеко теперь от той романтики, с которой пришёл в фантастику, и насколько определяющей для меня стала политическая составляющая нашей жизни. Эта составляющая в большей или меньшей степени проявляется во всём, что я написал за последний десяток лет, и вряд ли что-нибудь сможет её заменить.
Мне не один человек уже говорил, что было бы интересно увидеть и другие варианты. Например – вариант «К».
Думаю; но ещё не решил.
О других книгах этого периода говорить не стану: не думаю, что они заслуживают отдельного разговора. Вместо этого попытаюсь ответить на вопрос, который занимает меня все годы существования у нас рыночной литературы. А именно: не похоронит ли рынок литературу как искусство, оставив за ней лишь ремесло?
Переход к «рыночной литературе» можно считать большой уступкой со стороны писателей под давлением реальной жизни: цыплёнок тоже хочет жить.
Но я думаю, что это – только одна из возможных оценок.
Наступающий век будет, надо думать, куда в большей степени веком телевидения, чем уходящий двадцатый. Телевидение, хочет оно того или нет, будет стремиться победить книгу в борьбе за свободное время читателя зрителя, иными словами – за действенность рекламы, которой она кормится. Литература, если хочет продолжить существование, должна обороняться. И она на это способна.
Но основной силой литературы в этом соревновании является – и может быть – лишь та часть этого искусства, которую пренебрежительно называют «массовой». Именно в силу своей массовости, в силу доступности и для не очень искушённого читателя.
(Помню, когда в «Совписе» проходила моя книжка «Один на дороге», в отделе прозы журнала «Знамя», искавшей произведения на военную тему, об этом узнали и пригласили меня. Я принёс рукопись. Прочитав её, мне разочарованно сказали: «Ах, у вас остросюже-етное!..»)
Двадцатый век был веком автомобиля. Но он начал становиться таким не тогда, когда были созданы первые автомобили, но лишь тогда, когда Форд начал массовое производство массового же автомобиля – простого и дешёвого, но исправно выполняющего свою задачу: передвигаться и везти. Другой литературе, не-массовой, в состязании со сверхмассовым ТВ не выдержать. Не потому, что она бессюжетна, но потому, что бездуховна: сегодня она не несёт в себе того духовного, морального, этического заряда, каким отличалась русская проза, и оценки её производятся не по уровню её духовности, но по соответствию требованиям моды. А массовая литература способна хотя бы сохранить у множества людей привычку к чтению. Это будет главным. Сохранится эта привычка – и когда появится в России новая великая литература, её встретит поколение, не разучившееся читать.
Думаю, что этим оправдывается появление в наши дни любой – пусть и не самой лучшей – книги, которую охотно покупают. А о высоких эстетических критериях хорошо будет рассуждать в более благоприятные в этом смысле времена: когда люди перестанут думать о завтрашнем дне с тревогой и у них возникнет тот излишек времени и энергии, какой необходим для подлинного восприятия высоких мыслей и образов.
Наверное, всякому, решающемуся или решившемуся заниматься литературной работой, известна очень немолодая истина (или, во всяком случае, должна быть известна): неважно, о чём написана книга, важно – КАК она написана. Ведь именно это «как» отличает литературу от всего того, что ею не является, как не является человеком восковая фигура, даже с точностью воспроизводящая облик оригинала. Наверное, это – единственное, в чём не следует уступать рынку. Хотя для самой «рыночности» это не является необходимым условием, оно должно быть именно таким для автора.
Вот какие воспоминания и мысли сопровождают меня в последнее время.
Что дальше?
Кто поживёт – тот увидит…