Страница:
Тренер Мант в отдалении удовлетворённо покивал головой и пошёл к остальным. Он не скрывал, что готовит Баала, но и другим не отказывал в помощи. Понимал, что нужна команда: на этот раз – первый в истории – мы выиграем, но уже через год соседи пришлют крепкие дружины, подарков делать никто не станет.
Недаром четыре далеко не самых последних тренера из четырёх спортивных держав вот уже неделю паслись здесь – возникали всюду, куда только могли попасть, и не выпускали камер из рук. Значит, правильно оценили ситуацию.
«Что такое новый вид спорта? – размышлял Мант, глядя, как ребята ведут слюпинг по взлетающим, как на круглом стенде, мишеням. – Это новый бизнес, неожиданный и многообещающий, и все понимают, что чем раньше займёшь в нём удачную позицию, тем лучше перспектива, тем больше выгода. Помешать им не только нельзя, но и невыгодно: чем шире рынок, тем лучше. Но уж не пропускать вперёд – это обязательно. И не пропустим, нет, не пропустим. Хотя, конечно, без накладок не обойдётся – и не обошлось уже. Шестеро ребят – из лучших, почти половина первоначально намеченного состава команды – вдруг, один за другим, вместе с семействами покинули Континент и переселились в иные страны. И вот они уже заявлены для участия в Открытом первенстве Континента по слюпингу. И, похоже, даже Салик Мут, второй после Баала претендент на чемпионское звание, что-то такое задумывает – или уже задумал. Дважды замечен вечерами в разговорах с имагельским тренером. Те, как известно, в деньгах не очень-то стеснены. Переманят, как пить дать. А что я могу поделать?
Но, может быть, подумалось ему вдруг, это и лучше, если Мут уедет и на первенстве выступит уже от Имагели? Острая конкуренция; но, скорее всего, Баалу такая и нужна, чтобы он раскрылся, наконец, до предела? Конечно, если он остаётся тут, то пусть даже и выиграет – титул всё равно останется на Континенте. Для державы – всё равно, да. Но вот для меня – нет. Потому что я не отцу Мута обещал сделать сына чемпионом мира, а старшему Бессу. И сделаю. Сделаю, кровь из носа!
Хорошо, подумал тренер Мант, быть человеком. Всё живое в мире, кроме него, способно лишь приспосабливаться к окружающим условиям – или уходить. И только человек, напротив, приспосабливает условия к себе, изменяя их. Пренебрегает тем, что ему не нужно, и создаёт из ничего то, что ему вдруг вздумалось. Царь природы!
Мант помнил, конечно, что всякая монархия – установление не вечное, а царить над природой – занятие не только хлопотное, но и опасное: когда цари позволяют себе слишком много – их свергают, и не только.
Но ему, как и всякому человеку, свойственно было вкладывать силы в решение не всеобщих, а собственных, и не завтрашних, а сегодняшних проблем. И такой проблемой было – выиграть первенство в спорте, им же самим созданном. Он знал, что и в этом не оригинален: не он первый, не он последний решает сочинённые им самим задачи. Ну и что же?
Ну и наплевать.
Открытое первенство Континента по всем видам слюпинга неожиданно вылилось в такое празднество, какого даже старожилы не помнили. Решающую роль сыграла, конечно, рекламная раскрутка, которую начало государственное телевидение, а к нему уже присоединились и акционерные каналы. Торжественное открытие состоялось на Суперстадиуме, на нём присутствовали Президент, правительство, обе палаты Великого Совещания в полном составе, и прочая, и прочая. Ради этого события пришлось нарушить календарь игр триба, но вызванное этим недовольство болельщиков было с лихвой перекрыто энтузиазмом остальной, преобладающей части населения. Зрелище открытия было просто феерическим. Восторг – всеобщим.
Дело не в том, конечно (понимали многие), что новый вид спорта произвёл столь сильное впечатление. Этого скорее всего не было – если говорить о его чисто спортивных сторонах. Но важным тут было совсем другое. Мы первые! Мы начинаем – и выигрываем! Это может оказаться началом новой эры, когда мы, воодушевлённые таким примером, начнём выигрывать первенства и дальше – сперва ещё в одном, потом в двух, трёх… во многих-многих видах спорта!
А если это произойдёт – что ещё может народу понадобиться? Большего морального удовлетворения, наверное, и не существует. Разве что победа в большой войне – но ею, кажется, пока всерьёз не пахло. Маленькую же войну можно и проиграть – если в это же время удастся выиграть какой-нибудь большой турнир…
Открытое первенство продолжалось неделю. Были разыграны медали в таких упражнениях, как гладкий слюпинг – с места на дистанции 3, 5 и 7 метров, в движении – в беге на 100, 200, 400 и 800 метров, дуэльный слюпинг – одиночный и командный 4 х 4, боевой слюпинг с весом слюпа 2 и 3,6 г … Но вряд ли здесь нужно перечислять всё: любители статистики могут обратиться к специальным сборникам, изданным вскоре после окончания чемпионата, а также к соответствующим сайтам в Сети. Нам сейчас важно отметить главное: во всех без исключения дисциплинах первые места остались за слюперами Континента, и даже Салику Муту досталось лишь серебро; кстати, выступал он всё-таки за Континент, сманить его никому не удалось. Чемпионом же – пока ещё лишь Открытого первенства («Вполне достойного называться и чемпионатом мира», – как писали и говорили тогда почти все журналисты) стал, как и ожидалось, сын великого спортсмена и сам теперь великий спортсмен, Баал Бесс.
Что же касается официального первенства мира, то оно было назначено на весну следующего года, и соответствующая подготовка началась сразу же. Добавим ещё, что во время ОП была создана и Всемирная Федерация Слюпинга, ВФС, и первым президентом её был единогласно избран Тренер Мант.
Что можно истолковать и так: всякое доброе дело несёт в себе и награду за его совершение.
А можно и как-нибудь иначе.
Дом
Дом их среди деревьев был виден издалека. Он стоял здесь много лет. В нём жила одна семья. Она оставалась семьёй, всё время изменяясь, потому что приходили младенцы и уходили старики, кто-то уезжал в другие края, а из этих других краёв приходили и приезжали новые люди, входили в семью и оставались здесь до своей кончины.
И дом тоже оставался самим собой, хотя постоянно изменялся вместе с семьёй, с годами, с людьми, их возможностями и потребностями. И если бы перед ним вдруг появился кто-то из тех, несказанно давних, что, истекая радостным потом созидания, месили лопатами раствор и заливали фундамент, а потом, тщательно уложив пропитанные смолой ленты для сопротивления влаге, укладывал, венец за венцом, обтёсанные по шнуру брёвна стен, поднимали стропила, набивали обрешётку и клали звонкие, плавно выгнутые плитки черепицы, – человек этот, вопреки проскользнувшим векам (а тут на столетия шёл счёт) ни на мгновение не усомнился бы, что это тот самый дом; узнал бы его с первого взгляда, как опознают в зрелом муже встреченного некогда юношу. Узнал, хотя дом стал намного обширнее, и фундамент был теперь выложен из материала, соответствующего нашему, двадцать второму веку, а не тем, минувшим, и этажи подросли, уже не бревенчатые, конечно, и стекло в разлившихся вширь и ввысь окнах было не чета тому, что ломалось когда-то от простого удара камнем. Снаружи в этих окнах можно было увидеть лишь отражение самого себя и окрестности, а цвет их менялся в зависимости от времени дня и года; но главное – была тут ненавязчивая, но везде проникающая и прорастающая (как встарь – плесень и грибок) молектроника, добавившая в нашу жизнь куда больше лёгкости, уюта и смысла – потому что смысл бытию придаёт лишь время, потраченное на движение вперёд, а не на сохранение того, что уже достигнуто. Дом остался сам собой – как и страна, как и вся планета оставались сами собой, непрестанно изменяясь.
И вот я подъехал к дому, вылез из машины и пошёл по несминаемой траве, с которой только что укатила косилка, аккуратно обогнув меня; поглядев на высокую крышу – невольно зажмурился от серебряного её блеска, свойственного батареям, преобразующим солнечный свет в электрический ток. Машину я поставил туда, где стояло некогда до дюжины лошадей – и верховых, и тяжёлых битюгов; там находился теперь гараж, только машин в нём – показалось мне – стало, пожалуй, больше, чем в последний мой давний приезд; надо полагать, что людей в семье с тех пор прибавилось. Бассейн с голубеющей водой расширился; правда, тут и раньше был пруд, только без такой облицовки и вышки, зато с мостками, с которых предки стирали бельё. А вот деревья оставались теми же самыми – во всяком случае, росли они на старых местах, в таком беспорядке, в каком угадываются мысль и вкус.
Наконец я вошёл в дом. Короткое, едва слышное жужжание на миг возникло, как только переступил порог, – и тут же смолкло. Дом опознал меня как своего, мгновенно зафиксировав – при моём прикосновении к ручке двери – мою генную карту и сопоставив её с картой семьи. Больше не придётся отворять двери рукой: теперь они сами будут распахиваться при моём приближении, приглашая войти. Окажись я чужим, Дом вызвал бы того из членов Семьи, чья очередь в этот день была встречать гостей; но свои входили и уходили без церемоний. Как и жужжание, не удивило меня и быстрое прикосновение сразу трёх щёток, сопровождавшееся негромким свистом; так я был освобождён от пыли, осевшей на мне в дороге. Зазвучала тихая, приятная мелодия – «Мир вошедшему» вызванивали маленькие колокольчики.
Только после этого передо мной распахнулась внутренняя дверь и, никем не сопровождаемый, я вошёл в просторный холл и немного помедлил перед множеством экранов, занимавших в три яруса целую стену, от угла до угла. Я не стал раздумывать: знал, кого хочу увидеть здесь прежде остальных. Остановил взгляд на секунду на нужном экране – и он осветился, и я увидел на нём милое лицо и чудесные, самые красивые в мире глаза, которые могли принадлежать только Зоре – и разве не затем оказался я тут? – занятой своим делом в своих комнатах.
Дела у членов семьи были разными: старший – Глава семьи – был, как и все старшие в этом роду, металлургом, супруга его от своего отца унаследовала пост судьи, старший сын смолоду ушёл в математику, второй – в авиацию, третий был на государственной службе, а уделом Зори была компьютерная живопись и дизайн – но слишком много времени пришлось бы затратить, перечисляя все занятия всего множества членов семьи, да это и не нужно. Достаточно лишь сказать, что четвёртый, самый младший из второго поколения, был строителем, и его заботой было – ставить новые дома и преображать старые, так что и в этот было вложено немало его труда, а главное – мысли, как и Зориного вкуса. И однажды – ещё при мне – у него вырвалось, что сейчас он построил бы их общее жилище совершенно по-другому, хотя дом и так был очень хорош. Но сейчас я хочу сказать лишь, что всеми своими делами, порой очень не похожими друг на друга, люди семьи занимались, не покидая своего дома чаще раза в неделю, а то и в месяц: и цеха, и стройплощадки, и лаборатории, и обширные поля давно уже обходились без постоянного присутствия человека – не считая одного дежурного на завод, или на ферму, университет или суд: проще, быстрее и надёжнее оказалось – руководить, совещаться, спрашивать и отвечать, вести воздушный корабль или плавить руду при помощи молектронной автоматики, точных приборов и, конечно, надёжной компьютерной сетевой связи. Вот почему Зоря, как и все прочие, оказалась дома, хотя по часам был разгар рабочего дня.
Услышав мягкий сигнал, означающий, что кто-то из своих зовёт её из холла, Зоря отвлёклась на миг от рабочего компьютера, глянула на экран, на котором был я; мне показалось, что неожиданное появление моё её обрадовало. Она жестом пригласила меня зайти к ней. Для чужого на полу засветилась бы линия, показывающая дорогу, но мне гид не требовался. И в мягком зелёном свете – в этот час дня окна были зелёными – я легко нашёл дорогу к ней.
Не стану рассказывать о последовавшем часе: это только для нас с нею. А потом были приветствия других, сетования на то, что давно меня не было тут, и почему не предупредил (Зоря при этом глядела в сторону, сдерживая улыбку), ванны с дороги – водяная и ионная, и общий ужин вечером, когда снаружи уже стемнело и окна начали светиться собственным светом, теперь розоватым. Было много разговоров, больше всего – о войне, которая (это все ощущали) стояла уже на пороге. Я посоветовал им, не откладывая, покинуть эти места и отсидеться в укрепрайоне, под современной защитой. Судя по передвижениям войск, этот район мог оказаться на направлении главного удара противника – потому что начинали всегда они, хотя заканчивали – мы. Все только покачали головами, и Зоря тоже. Нет, они не оставят дом в одиночестве – он, как-никак, член их семьи, не просто родич, но предок – как же можно? Я только пожал плечами: знал, что в этом они были непреклонны до тупости.
На ночь меня уложили в одной из гостевых спален. Я выбрал нужную температуру воздуха, влажность, выключил ненужную мебель и пожелал всем спокойной ночи. Спать не хотелось. Не было и желания есть, пить, читать или слушать музыку, последние новости или посмотреть зрелище. Возникло вдруг ощущение тесноты, такое со мной бывает. Нажал нужную клавишу, стена исчезла, увеличив спальню вдвое – за счёт соседней, сейчас пустой, потому что там не спал никто и мебель была выключена. Обождал, пока все не разошлись по своим спальням и уснули. Кроме Зори. Я надел халат и вышел. Мы с ней уснули рядом, намного позже остальных.
Теперь не спал только сам Дом.
Ночами он занимался хозяйством: получал по трём каналам снабжения заказанное днём продовольствие и другие нужные для нормальной жизни материалы. Разгонял по своим комнатам и службам команду роботов, наводивших чистоту и порядок в рабочих и общих помещениях, загружавших стиральные и посудомоечные машины, а потом и разгружавших их. И кроме всего прочего Дом – его мозг – ещё и просматривал и прослушивал окрестности (на случай, если кому-то там вдруг понадобится помощь и придётся будить своих), а также поддерживал связь с территориальным Центром информации – на случай каких-то сообщений, о которых надо срочно оповещать всех людей. Может быть, даже подав сигнал тревоги.
И в эту ночь все в доме проснулись именно от такого сигнала. Сразу включили каналы прямой информации. И поняли, что беда действительно пришла. Ещё не стучится в дверь, но ждать её нужно с минуты на минуту. Я не стал говорить им: «Я же предупреждал!», и никто из них не спросил, почему это я появился не из своей спальни. Не время было упрекать и шутить.
Что и как делать – они знали. Самое необходимое – в багажники машин. Задать Дому режим самосохранения. И немедля – в путь. Направление возможной эвакуации было давно известно: в укреплённый район севернее, куда опасный издавна сосед не рисковал заходить. Мой же путь был другим: скорее в полк, надо догнать его хотя бы на марше.
Отъезжая, они с тоской и жалостью оглядывались на Дом, который нельзя было забрать с собой, и – я уверен – просили прощения у него за то, что бросают его в беде. Потому что почти никто не надеялся увидеть его вновь.
Здесь, по этому самому месту, прошли дважды; по три волны в каждом проходе.
Первая волна накрыла сверху. Ракеты падали и из-за атмосферы, и с низко, на бреющем полёте проносившихся самолётов, и, наконец, вертолёты пулемётами и гранатами зачищали всё, что ещё могло остаться.
Вторая приползла по горизонтали. Орудия, пулемёты, гранаты. И гусеницы. После них земля, где прежде стоял дом, оказалась вспаханной так, что на ней можно было бы сеять горькую полынь – если бы тут нашёлся кто-то, кому такая мысль могла бы прийти в голову.
Третью волну составили люди. Назовём их, как встарь, пехотой. Те, кто последними уходит и кто первыми втыкает свои победные знамёна, приходя.
Волны эти были двойными: первые танки давили, отступая, вторые – преследуя их. Первая пехота выжигала все остатки, отступая, но и наступавшие не жалели огонька.
Дом, правда, не сгорел: в нём не было горючих материалов, технологии последних десятилетий привели к отмиранию профессии пожарных. А вот мы, солдаты, остались.
Так фронт прошёл, и наступила тишина; нарушать её было некому и нечем. Да и незачем.
Но безмолвие оказалось кратковременным. То был лишь первый проход. Вскоре всё повторилось – только уже в обратном направлении и, может быть, с несколько меньшей силой – потому что и средства уничтожения истощились, и объектов уничтожения осталось поменьше. Аппетит войны приходит во время еды – куда больший, чем у людей. Снова все три волны прокатились, проползли, прогрохотали через место, где ещё не так давно стоял Дом – как и через все другие ближние и дальние места. На этом, кажется, всё тут и закончилось – правда, это всеобщее пожелание далеко не всегда осуществляется. Шумно сейчас было на юге, где мы наносили удар, которым и закончили войну в нашу пользу.
Я возвращался с войны не совсем теми местами, но хотел было навестить дорогих мне людей, а главное – Зорю, в их доме. И решить наконец с нею: где? В её доме или в моём, который, право же, ничуть не хуже? Потому что именно об этом мы не успели договориться, помешал сигнал тревоги.
Но ближе выходило – сперва заехать к себе домой. Так я и сделал. Что я нашёл на его месте? Пустоту. Ни единого человека или животного. Ни единого целого камня или чего-либо другого, имевшего форму и смысл. Там, где возвышалось прежде моё жилище, можно было бы залить каток – и он получился бы гладким, как зеркало.
А ведь их главный удар проходил не тут. Что же могло уцелеть там? Да ничего! И я, не задумываясь, направился прямо в те места – не по дороге, которой не было, а напрямик, насколько позволяла местность. Я мечтал снова увидеть Дом уже издалека…
Мечта оказалась из несбыточных. Там всё было ещё хуже.
Я повернул к укрепрайону, и мысли мои были мрачными.
Приехал я вовремя: они уже собирались возвращаться и как раз грузили в машины то немногое, что удалось спасти при бегстве. Завидев меня, Вирон – мой сверстник, строитель – радостно воскликнул:
– А вот и Сай! Вовремя: лишняя пара рук нам будет кстати.
– Далеко ли собрались? – решил я немного остудить их пыл.
– Домой, кузен, домой! Ночевать хотим в своих постелях.
Не хотелось огорчать их, но пришлось:
– Я прямо оттуда. Вы не представляете, как там всё выглядит. Прах и пепел!
– Пепла быть не может, – возразил Вирон: – У нас всё – из негорючих материалов.
– Не пепел, пусть пыль – тебе от этого легче?
– Ещё как!
Я невольно перевёл взгляд на Ароса – так звали Главу семьи:
– Послушайте, это просто безумие – там нет даже воды, не говоря уже…
– Земля осталась? – спросил он только. – И Солнце светит, как и прежде, надеюсь?
– Вряд ли время шутить, – даже обиделся я.
– Ты с нами – или нет? – прервал меня Вирон. – Тогда заводи мотор. Рассуждать будем на месте.
Я, глянув на Зорю, вернулся за руль и пристроился в хвост колонны.
– Ну что же – так это мне и представлялось.
– Ну, и где же ты собираешься ночевать? – не удержался я. – Не повернуть ли назад?
– Где собираюсь? Сейчас… – Он снова огляделся, на этот раз уже по-деловому. Сделал несколько шагов. – Тут был коридор… Арос… Мама… – Он повернул направо и прошёл подальше. – Вот моя спальня. На втором этаже, конечно. – Он усмехнулся. – Там и буду спать этой ночью. А ты, как и тогда – через две комнаты от меня. – Шаги его подняли лёгкую белесую пыль. – Значит, вот здесь.
– Хотелось бы, – пробормотал я, и больше не стал говорить ничего. Всё равно, все слушали не меня, а Вирона, начавшего уже распоряжаться:
– Арос, Зоря – точно определите ход вниз. Сат, Ирока – стелите батареи. Как раз полдень… Есть центр? Мос, подгони туда «Архимеда» и иди вниз. К сердцу и мозгу.
– Думаешь, оно живо?
– Война ведь была обычной. – Он повернулся ко мне. – Верно?
– Здесь ядерные не запускались, – кивнул я. – На сей раз они не решились.
– Значит – живо. Начали!
И повернулся ко мне:
– Побудь пока в стороне, понадобится грубая сила – позову.
Я только пожал плечами; что делать – наверное, у всех строителей такая манера разговаривать.
– Кликнешь, когда спальня будет готова. А то я устал за день.
Он глянул на часы:
– Значит, часа через два… ну, с половиной. Ты пока приляг, – он показал, – вон туда. Подстели что-нибудь. И отдыхай.
– Я лучше подгоню туда машину и подремлю в ней.
– Ни в коем случае! Как ты потом станешь вытаскивать её из спальни?
Я ему не поверил. Но на всякий случай машину оставил на месте.
«Архимед», прозванный так скорее всего за то, что его бур представлял собою просто архимедов винт (конструкция старая, как мир), подполз на своих широченных баллонах к указанному месту, выпустил опоры и вгрызся в то, что и землёй нельзя было назвать – скорее то была строительная крошка. Длина бура была, по-моему, метра три, и когда он ушёл в грунт на две трети, работавший на нём Мос крикнул:
– Всё точно! Люк!
– Вскрывай!
Что-то там, внизу, прозвучало – гулко, словно ударил колокол. Сразу же Мос поднял бур и отвёл свой агрегат в сторону. Вирон сказал:
– Ну, я пошёл.
И, протискиваясь не без труда, полез в возникшую нору. Скрылся в ней.
Потом оттуда показались его руки и послышалась команда:
– Давай Семя!
Стоявший наготове Арос, присев, вложил в нетерпеливо шевелившиеся пальцы металлическую коробку или скорее шкатулку – кубик с гранью сантиметров в десять.
Руки скрылись, и снова послышалось приглушённое:
– Ирока, подключай батареи!
Лично я затруднился бы выполнить такую команду: по-моему, подключать что-либо здесь было абсолютно не к чему. Но жена Вирона, похоже, всё-таки нашла такое местечко – метрах в двадцати от меня она, опустившись на колени, в чём-то там ковырялась. И через минуту, распрямившись, крикнула:
– Готово!
Минут пять было тихо. Все стояли, словно чего-то ожидая. Наконец, из норы показались руки, оперлись о поверхность, вынырнула голова, а за нею и всё прочее, из чего состоит человек. Даже такой грязный, каким в этот миг был главный здешний строитель. Отряхиваясь, он подошёл к отцу, говоря:
– Он всё сделал молодцом. Закрыл воду вовремя, перекрыл каналы. И сам отключился до команды.
– Значит, можно инициировать?
– Великая минута! – провозгласил Вирон, и я невольно глянул на часы. Из назначенного им срока прошло уже двадцать пять минут. Посмотрим…
Но смотреть дальше было совершенно не на что. Арос извлёк из кармана штуку, похожую на пульт от какого-нибудь телевизора, или в этом роде. Нажал. Снова спрятал пульт в карман. И сказал:
– По-моему, самое время подкрепиться, а?
И все пошли доставать из машин съестное и расстилать всякие покрывала и салфетки. Я усмехнулся:
– Что же вы не в столовой, а на лужайке?
– В такую погоду? – откликнулась Зоря. – Присоединяйся!
Я приподнялся с брезента. Но почувствовал, что спать мне хочется больше, чем есть.
– Разбуди к обеду! – попросил я её.
– Надеюсь, у тебя есть, во что переодеться, как полагается, – ответила Зоря, странно улыбаясь. Похоже, она была настроена на шутки.
– Будь уверена. Разве можно показаться тут, – я обвёл рукой пустырь, – без галстука? Как только проснусь. Я уже сплю, разве не так?
И в самом деле уснул почти мгновенно. Солнце грело, да и грунт был пусть и не мягким, но тоже, показалось мне, согрелся. А я не спал почти двое суток.
Я по-прежнему лежал на своей брезентовой подстилке. Но ею и заканчивалось то, что я видел вокруг себя, засыпая.
Потому что брезент мой лежал не на жесткой крошке, в которую превратился стоявший тут до войны дом. Под этой подстилкой теперь находилось мягкое одеяло. Его рисунок показался мне знакомым. Одеяло, в свою очередь, накрывало готовую для сна постель, находившуюся, как ей и полагалось, на кровати. А кровать стояла в знакомой спальне, чьё распахнутое окно было, как и встарь, завешено нежно-зелёными гардинами с вытканными листьями; воздух в спальне был пропитан ароматом сирени, тени играли на потолке и тонко звонили невидимые колокольчики.
Недаром четыре далеко не самых последних тренера из четырёх спортивных держав вот уже неделю паслись здесь – возникали всюду, куда только могли попасть, и не выпускали камер из рук. Значит, правильно оценили ситуацию.
«Что такое новый вид спорта? – размышлял Мант, глядя, как ребята ведут слюпинг по взлетающим, как на круглом стенде, мишеням. – Это новый бизнес, неожиданный и многообещающий, и все понимают, что чем раньше займёшь в нём удачную позицию, тем лучше перспектива, тем больше выгода. Помешать им не только нельзя, но и невыгодно: чем шире рынок, тем лучше. Но уж не пропускать вперёд – это обязательно. И не пропустим, нет, не пропустим. Хотя, конечно, без накладок не обойдётся – и не обошлось уже. Шестеро ребят – из лучших, почти половина первоначально намеченного состава команды – вдруг, один за другим, вместе с семействами покинули Континент и переселились в иные страны. И вот они уже заявлены для участия в Открытом первенстве Континента по слюпингу. И, похоже, даже Салик Мут, второй после Баала претендент на чемпионское звание, что-то такое задумывает – или уже задумал. Дважды замечен вечерами в разговорах с имагельским тренером. Те, как известно, в деньгах не очень-то стеснены. Переманят, как пить дать. А что я могу поделать?
Но, может быть, подумалось ему вдруг, это и лучше, если Мут уедет и на первенстве выступит уже от Имагели? Острая конкуренция; но, скорее всего, Баалу такая и нужна, чтобы он раскрылся, наконец, до предела? Конечно, если он остаётся тут, то пусть даже и выиграет – титул всё равно останется на Континенте. Для державы – всё равно, да. Но вот для меня – нет. Потому что я не отцу Мута обещал сделать сына чемпионом мира, а старшему Бессу. И сделаю. Сделаю, кровь из носа!
Хорошо, подумал тренер Мант, быть человеком. Всё живое в мире, кроме него, способно лишь приспосабливаться к окружающим условиям – или уходить. И только человек, напротив, приспосабливает условия к себе, изменяя их. Пренебрегает тем, что ему не нужно, и создаёт из ничего то, что ему вдруг вздумалось. Царь природы!
Мант помнил, конечно, что всякая монархия – установление не вечное, а царить над природой – занятие не только хлопотное, но и опасное: когда цари позволяют себе слишком много – их свергают, и не только.
Но ему, как и всякому человеку, свойственно было вкладывать силы в решение не всеобщих, а собственных, и не завтрашних, а сегодняшних проблем. И такой проблемой было – выиграть первенство в спорте, им же самим созданном. Он знал, что и в этом не оригинален: не он первый, не он последний решает сочинённые им самим задачи. Ну и что же?
Ну и наплевать.
Открытое первенство Континента по всем видам слюпинга неожиданно вылилось в такое празднество, какого даже старожилы не помнили. Решающую роль сыграла, конечно, рекламная раскрутка, которую начало государственное телевидение, а к нему уже присоединились и акционерные каналы. Торжественное открытие состоялось на Суперстадиуме, на нём присутствовали Президент, правительство, обе палаты Великого Совещания в полном составе, и прочая, и прочая. Ради этого события пришлось нарушить календарь игр триба, но вызванное этим недовольство болельщиков было с лихвой перекрыто энтузиазмом остальной, преобладающей части населения. Зрелище открытия было просто феерическим. Восторг – всеобщим.
Дело не в том, конечно (понимали многие), что новый вид спорта произвёл столь сильное впечатление. Этого скорее всего не было – если говорить о его чисто спортивных сторонах. Но важным тут было совсем другое. Мы первые! Мы начинаем – и выигрываем! Это может оказаться началом новой эры, когда мы, воодушевлённые таким примером, начнём выигрывать первенства и дальше – сперва ещё в одном, потом в двух, трёх… во многих-многих видах спорта!
А если это произойдёт – что ещё может народу понадобиться? Большего морального удовлетворения, наверное, и не существует. Разве что победа в большой войне – но ею, кажется, пока всерьёз не пахло. Маленькую же войну можно и проиграть – если в это же время удастся выиграть какой-нибудь большой турнир…
Открытое первенство продолжалось неделю. Были разыграны медали в таких упражнениях, как гладкий слюпинг – с места на дистанции 3, 5 и 7 метров, в движении – в беге на 100, 200, 400 и 800 метров, дуэльный слюпинг – одиночный и командный 4 х 4, боевой слюпинг с весом слюпа 2 и 3,6 г … Но вряд ли здесь нужно перечислять всё: любители статистики могут обратиться к специальным сборникам, изданным вскоре после окончания чемпионата, а также к соответствующим сайтам в Сети. Нам сейчас важно отметить главное: во всех без исключения дисциплинах первые места остались за слюперами Континента, и даже Салику Муту досталось лишь серебро; кстати, выступал он всё-таки за Континент, сманить его никому не удалось. Чемпионом же – пока ещё лишь Открытого первенства («Вполне достойного называться и чемпионатом мира», – как писали и говорили тогда почти все журналисты) стал, как и ожидалось, сын великого спортсмена и сам теперь великий спортсмен, Баал Бесс.
Что же касается официального первенства мира, то оно было назначено на весну следующего года, и соответствующая подготовка началась сразу же. Добавим ещё, что во время ОП была создана и Всемирная Федерация Слюпинга, ВФС, и первым президентом её был единогласно избран Тренер Мант.
Что можно истолковать и так: всякое доброе дело несёт в себе и награду за его совершение.
А можно и как-нибудь иначе.
Дом
1
Когда вновь наступили тревожные дни, я был призван из запаса. Всегда готовый к этому, я собрался за четверть часа, сел за руль и поехал в свой полк. Где-то на полдороги к нему, в отдалении от городов, жили мои родичи и – что важнее – старые друзья. Зная, что явиться на службу я должен только назавтра, решил завернуть к ним на вечерок: кто знает, придётся ли встретиться ещё.Дом их среди деревьев был виден издалека. Он стоял здесь много лет. В нём жила одна семья. Она оставалась семьёй, всё время изменяясь, потому что приходили младенцы и уходили старики, кто-то уезжал в другие края, а из этих других краёв приходили и приезжали новые люди, входили в семью и оставались здесь до своей кончины.
И дом тоже оставался самим собой, хотя постоянно изменялся вместе с семьёй, с годами, с людьми, их возможностями и потребностями. И если бы перед ним вдруг появился кто-то из тех, несказанно давних, что, истекая радостным потом созидания, месили лопатами раствор и заливали фундамент, а потом, тщательно уложив пропитанные смолой ленты для сопротивления влаге, укладывал, венец за венцом, обтёсанные по шнуру брёвна стен, поднимали стропила, набивали обрешётку и клали звонкие, плавно выгнутые плитки черепицы, – человек этот, вопреки проскользнувшим векам (а тут на столетия шёл счёт) ни на мгновение не усомнился бы, что это тот самый дом; узнал бы его с первого взгляда, как опознают в зрелом муже встреченного некогда юношу. Узнал, хотя дом стал намного обширнее, и фундамент был теперь выложен из материала, соответствующего нашему, двадцать второму веку, а не тем, минувшим, и этажи подросли, уже не бревенчатые, конечно, и стекло в разлившихся вширь и ввысь окнах было не чета тому, что ломалось когда-то от простого удара камнем. Снаружи в этих окнах можно было увидеть лишь отражение самого себя и окрестности, а цвет их менялся в зависимости от времени дня и года; но главное – была тут ненавязчивая, но везде проникающая и прорастающая (как встарь – плесень и грибок) молектроника, добавившая в нашу жизнь куда больше лёгкости, уюта и смысла – потому что смысл бытию придаёт лишь время, потраченное на движение вперёд, а не на сохранение того, что уже достигнуто. Дом остался сам собой – как и страна, как и вся планета оставались сами собой, непрестанно изменяясь.
И вот я подъехал к дому, вылез из машины и пошёл по несминаемой траве, с которой только что укатила косилка, аккуратно обогнув меня; поглядев на высокую крышу – невольно зажмурился от серебряного её блеска, свойственного батареям, преобразующим солнечный свет в электрический ток. Машину я поставил туда, где стояло некогда до дюжины лошадей – и верховых, и тяжёлых битюгов; там находился теперь гараж, только машин в нём – показалось мне – стало, пожалуй, больше, чем в последний мой давний приезд; надо полагать, что людей в семье с тех пор прибавилось. Бассейн с голубеющей водой расширился; правда, тут и раньше был пруд, только без такой облицовки и вышки, зато с мостками, с которых предки стирали бельё. А вот деревья оставались теми же самыми – во всяком случае, росли они на старых местах, в таком беспорядке, в каком угадываются мысль и вкус.
Наконец я вошёл в дом. Короткое, едва слышное жужжание на миг возникло, как только переступил порог, – и тут же смолкло. Дом опознал меня как своего, мгновенно зафиксировав – при моём прикосновении к ручке двери – мою генную карту и сопоставив её с картой семьи. Больше не придётся отворять двери рукой: теперь они сами будут распахиваться при моём приближении, приглашая войти. Окажись я чужим, Дом вызвал бы того из членов Семьи, чья очередь в этот день была встречать гостей; но свои входили и уходили без церемоний. Как и жужжание, не удивило меня и быстрое прикосновение сразу трёх щёток, сопровождавшееся негромким свистом; так я был освобождён от пыли, осевшей на мне в дороге. Зазвучала тихая, приятная мелодия – «Мир вошедшему» вызванивали маленькие колокольчики.
Только после этого передо мной распахнулась внутренняя дверь и, никем не сопровождаемый, я вошёл в просторный холл и немного помедлил перед множеством экранов, занимавших в три яруса целую стену, от угла до угла. Я не стал раздумывать: знал, кого хочу увидеть здесь прежде остальных. Остановил взгляд на секунду на нужном экране – и он осветился, и я увидел на нём милое лицо и чудесные, самые красивые в мире глаза, которые могли принадлежать только Зоре – и разве не затем оказался я тут? – занятой своим делом в своих комнатах.
Дела у членов семьи были разными: старший – Глава семьи – был, как и все старшие в этом роду, металлургом, супруга его от своего отца унаследовала пост судьи, старший сын смолоду ушёл в математику, второй – в авиацию, третий был на государственной службе, а уделом Зори была компьютерная живопись и дизайн – но слишком много времени пришлось бы затратить, перечисляя все занятия всего множества членов семьи, да это и не нужно. Достаточно лишь сказать, что четвёртый, самый младший из второго поколения, был строителем, и его заботой было – ставить новые дома и преображать старые, так что и в этот было вложено немало его труда, а главное – мысли, как и Зориного вкуса. И однажды – ещё при мне – у него вырвалось, что сейчас он построил бы их общее жилище совершенно по-другому, хотя дом и так был очень хорош. Но сейчас я хочу сказать лишь, что всеми своими делами, порой очень не похожими друг на друга, люди семьи занимались, не покидая своего дома чаще раза в неделю, а то и в месяц: и цеха, и стройплощадки, и лаборатории, и обширные поля давно уже обходились без постоянного присутствия человека – не считая одного дежурного на завод, или на ферму, университет или суд: проще, быстрее и надёжнее оказалось – руководить, совещаться, спрашивать и отвечать, вести воздушный корабль или плавить руду при помощи молектронной автоматики, точных приборов и, конечно, надёжной компьютерной сетевой связи. Вот почему Зоря, как и все прочие, оказалась дома, хотя по часам был разгар рабочего дня.
Услышав мягкий сигнал, означающий, что кто-то из своих зовёт её из холла, Зоря отвлёклась на миг от рабочего компьютера, глянула на экран, на котором был я; мне показалось, что неожиданное появление моё её обрадовало. Она жестом пригласила меня зайти к ней. Для чужого на полу засветилась бы линия, показывающая дорогу, но мне гид не требовался. И в мягком зелёном свете – в этот час дня окна были зелёными – я легко нашёл дорогу к ней.
Не стану рассказывать о последовавшем часе: это только для нас с нею. А потом были приветствия других, сетования на то, что давно меня не было тут, и почему не предупредил (Зоря при этом глядела в сторону, сдерживая улыбку), ванны с дороги – водяная и ионная, и общий ужин вечером, когда снаружи уже стемнело и окна начали светиться собственным светом, теперь розоватым. Было много разговоров, больше всего – о войне, которая (это все ощущали) стояла уже на пороге. Я посоветовал им, не откладывая, покинуть эти места и отсидеться в укрепрайоне, под современной защитой. Судя по передвижениям войск, этот район мог оказаться на направлении главного удара противника – потому что начинали всегда они, хотя заканчивали – мы. Все только покачали головами, и Зоря тоже. Нет, они не оставят дом в одиночестве – он, как-никак, член их семьи, не просто родич, но предок – как же можно? Я только пожал плечами: знал, что в этом они были непреклонны до тупости.
На ночь меня уложили в одной из гостевых спален. Я выбрал нужную температуру воздуха, влажность, выключил ненужную мебель и пожелал всем спокойной ночи. Спать не хотелось. Не было и желания есть, пить, читать или слушать музыку, последние новости или посмотреть зрелище. Возникло вдруг ощущение тесноты, такое со мной бывает. Нажал нужную клавишу, стена исчезла, увеличив спальню вдвое – за счёт соседней, сейчас пустой, потому что там не спал никто и мебель была выключена. Обождал, пока все не разошлись по своим спальням и уснули. Кроме Зори. Я надел халат и вышел. Мы с ней уснули рядом, намного позже остальных.
Теперь не спал только сам Дом.
Ночами он занимался хозяйством: получал по трём каналам снабжения заказанное днём продовольствие и другие нужные для нормальной жизни материалы. Разгонял по своим комнатам и службам команду роботов, наводивших чистоту и порядок в рабочих и общих помещениях, загружавших стиральные и посудомоечные машины, а потом и разгружавших их. И кроме всего прочего Дом – его мозг – ещё и просматривал и прослушивал окрестности (на случай, если кому-то там вдруг понадобится помощь и придётся будить своих), а также поддерживал связь с территориальным Центром информации – на случай каких-то сообщений, о которых надо срочно оповещать всех людей. Может быть, даже подав сигнал тревоги.
И в эту ночь все в доме проснулись именно от такого сигнала. Сразу включили каналы прямой информации. И поняли, что беда действительно пришла. Ещё не стучится в дверь, но ждать её нужно с минуты на минуту. Я не стал говорить им: «Я же предупреждал!», и никто из них не спросил, почему это я появился не из своей спальни. Не время было упрекать и шутить.
Что и как делать – они знали. Самое необходимое – в багажники машин. Задать Дому режим самосохранения. И немедля – в путь. Направление возможной эвакуации было давно известно: в укреплённый район севернее, куда опасный издавна сосед не рисковал заходить. Мой же путь был другим: скорее в полк, надо догнать его хотя бы на марше.
Отъезжая, они с тоской и жалостью оглядывались на Дом, который нельзя было забрать с собой, и – я уверен – просили прощения у него за то, что бросают его в беде. Потому что почти никто не надеялся увидеть его вновь.
2
И в самом деле – вскоре его не стало.Здесь, по этому самому месту, прошли дважды; по три волны в каждом проходе.
Первая волна накрыла сверху. Ракеты падали и из-за атмосферы, и с низко, на бреющем полёте проносившихся самолётов, и, наконец, вертолёты пулемётами и гранатами зачищали всё, что ещё могло остаться.
Вторая приползла по горизонтали. Орудия, пулемёты, гранаты. И гусеницы. После них земля, где прежде стоял дом, оказалась вспаханной так, что на ней можно было бы сеять горькую полынь – если бы тут нашёлся кто-то, кому такая мысль могла бы прийти в голову.
Третью волну составили люди. Назовём их, как встарь, пехотой. Те, кто последними уходит и кто первыми втыкает свои победные знамёна, приходя.
Волны эти были двойными: первые танки давили, отступая, вторые – преследуя их. Первая пехота выжигала все остатки, отступая, но и наступавшие не жалели огонька.
Дом, правда, не сгорел: в нём не было горючих материалов, технологии последних десятилетий привели к отмиранию профессии пожарных. А вот мы, солдаты, остались.
Так фронт прошёл, и наступила тишина; нарушать её было некому и нечем. Да и незачем.
Но безмолвие оказалось кратковременным. То был лишь первый проход. Вскоре всё повторилось – только уже в обратном направлении и, может быть, с несколько меньшей силой – потому что и средства уничтожения истощились, и объектов уничтожения осталось поменьше. Аппетит войны приходит во время еды – куда больший, чем у людей. Снова все три волны прокатились, проползли, прогрохотали через место, где ещё не так давно стоял Дом – как и через все другие ближние и дальние места. На этом, кажется, всё тут и закончилось – правда, это всеобщее пожелание далеко не всегда осуществляется. Шумно сейчас было на юге, где мы наносили удар, которым и закончили войну в нашу пользу.
Я возвращался с войны не совсем теми местами, но хотел было навестить дорогих мне людей, а главное – Зорю, в их доме. И решить наконец с нею: где? В её доме или в моём, который, право же, ничуть не хуже? Потому что именно об этом мы не успели договориться, помешал сигнал тревоги.
Но ближе выходило – сперва заехать к себе домой. Так я и сделал. Что я нашёл на его месте? Пустоту. Ни единого человека или животного. Ни единого целого камня или чего-либо другого, имевшего форму и смысл. Там, где возвышалось прежде моё жилище, можно было бы залить каток – и он получился бы гладким, как зеркало.
А ведь их главный удар проходил не тут. Что же могло уцелеть там? Да ничего! И я, не задумываясь, направился прямо в те места – не по дороге, которой не было, а напрямик, насколько позволяла местность. Я мечтал снова увидеть Дом уже издалека…
Мечта оказалась из несбыточных. Там всё было ещё хуже.
Я повернул к укрепрайону, и мысли мои были мрачными.
3
Я нашёл семью там – и старшее поколение, и всех моих двоюродных, и женщин, и детей. И Зорю, слава богу, Зорю, живую и здоровую. Я видел, как она обрадовалась мне. Грустно было оттого, что мне некуда было увезти её.Приехал я вовремя: они уже собирались возвращаться и как раз грузили в машины то немногое, что удалось спасти при бегстве. Завидев меня, Вирон – мой сверстник, строитель – радостно воскликнул:
– А вот и Сай! Вовремя: лишняя пара рук нам будет кстати.
– Далеко ли собрались? – решил я немного остудить их пыл.
– Домой, кузен, домой! Ночевать хотим в своих постелях.
Не хотелось огорчать их, но пришлось:
– Я прямо оттуда. Вы не представляете, как там всё выглядит. Прах и пепел!
– Пепла быть не может, – возразил Вирон: – У нас всё – из негорючих материалов.
– Не пепел, пусть пыль – тебе от этого легче?
– Ещё как!
Я невольно перевёл взгляд на Ароса – так звали Главу семьи:
– Послушайте, это просто безумие – там нет даже воды, не говоря уже…
– Земля осталась? – спросил он только. – И Солнце светит, как и прежде, надеюсь?
– Вряд ли время шутить, – даже обиделся я.
– Ты с нами – или нет? – прервал меня Вирон. – Тогда заводи мотор. Рассуждать будем на месте.
Я, глянув на Зорю, вернулся за руль и пристроился в хвост колонны.
4
Переваливаясь с боку на бок, машины медленно подъехали и остановились там, где, по-моему, раньше находилось парадное крыльцо. Сейчас тут было такое же крошево, как и на всём участке бывшей усадьбы. Люди вышли и с минуту постояли молча, медленно поворачивая головы, чтобы воспринять всю картину полного разрушения. Лишь когда время молчания истекло, Вирон проговорил:– Ну что же – так это мне и представлялось.
– Ну, и где же ты собираешься ночевать? – не удержался я. – Не повернуть ли назад?
– Где собираюсь? Сейчас… – Он снова огляделся, на этот раз уже по-деловому. Сделал несколько шагов. – Тут был коридор… Арос… Мама… – Он повернул направо и прошёл подальше. – Вот моя спальня. На втором этаже, конечно. – Он усмехнулся. – Там и буду спать этой ночью. А ты, как и тогда – через две комнаты от меня. – Шаги его подняли лёгкую белесую пыль. – Значит, вот здесь.
– Хотелось бы, – пробормотал я, и больше не стал говорить ничего. Всё равно, все слушали не меня, а Вирона, начавшего уже распоряжаться:
– Арос, Зоря – точно определите ход вниз. Сат, Ирока – стелите батареи. Как раз полдень… Есть центр? Мос, подгони туда «Архимеда» и иди вниз. К сердцу и мозгу.
– Думаешь, оно живо?
– Война ведь была обычной. – Он повернулся ко мне. – Верно?
– Здесь ядерные не запускались, – кивнул я. – На сей раз они не решились.
– Значит – живо. Начали!
И повернулся ко мне:
– Побудь пока в стороне, понадобится грубая сила – позову.
Я только пожал плечами; что делать – наверное, у всех строителей такая манера разговаривать.
– Кликнешь, когда спальня будет готова. А то я устал за день.
Он глянул на часы:
– Значит, часа через два… ну, с половиной. Ты пока приляг, – он показал, – вон туда. Подстели что-нибудь. И отдыхай.
– Я лучше подгоню туда машину и подремлю в ней.
– Ни в коем случае! Как ты потом станешь вытаскивать её из спальни?
Я ему не поверил. Но на всякий случай машину оставил на месте.
5
А они уже начали.«Архимед», прозванный так скорее всего за то, что его бур представлял собою просто архимедов винт (конструкция старая, как мир), подполз на своих широченных баллонах к указанному месту, выпустил опоры и вгрызся в то, что и землёй нельзя было назвать – скорее то была строительная крошка. Длина бура была, по-моему, метра три, и когда он ушёл в грунт на две трети, работавший на нём Мос крикнул:
– Всё точно! Люк!
– Вскрывай!
Что-то там, внизу, прозвучало – гулко, словно ударил колокол. Сразу же Мос поднял бур и отвёл свой агрегат в сторону. Вирон сказал:
– Ну, я пошёл.
И, протискиваясь не без труда, полез в возникшую нору. Скрылся в ней.
Потом оттуда показались его руки и послышалась команда:
– Давай Семя!
Стоявший наготове Арос, присев, вложил в нетерпеливо шевелившиеся пальцы металлическую коробку или скорее шкатулку – кубик с гранью сантиметров в десять.
Руки скрылись, и снова послышалось приглушённое:
– Ирока, подключай батареи!
Лично я затруднился бы выполнить такую команду: по-моему, подключать что-либо здесь было абсолютно не к чему. Но жена Вирона, похоже, всё-таки нашла такое местечко – метрах в двадцати от меня она, опустившись на колени, в чём-то там ковырялась. И через минуту, распрямившись, крикнула:
– Готово!
Минут пять было тихо. Все стояли, словно чего-то ожидая. Наконец, из норы показались руки, оперлись о поверхность, вынырнула голова, а за нею и всё прочее, из чего состоит человек. Даже такой грязный, каким в этот миг был главный здешний строитель. Отряхиваясь, он подошёл к отцу, говоря:
– Он всё сделал молодцом. Закрыл воду вовремя, перекрыл каналы. И сам отключился до команды.
– Значит, можно инициировать?
– Великая минута! – провозгласил Вирон, и я невольно глянул на часы. Из назначенного им срока прошло уже двадцать пять минут. Посмотрим…
Но смотреть дальше было совершенно не на что. Арос извлёк из кармана штуку, похожую на пульт от какого-нибудь телевизора, или в этом роде. Нажал. Снова спрятал пульт в карман. И сказал:
– По-моему, самое время подкрепиться, а?
И все пошли доставать из машин съестное и расстилать всякие покрывала и салфетки. Я усмехнулся:
– Что же вы не в столовой, а на лужайке?
– В такую погоду? – откликнулась Зоря. – Присоединяйся!
Я приподнялся с брезента. Но почувствовал, что спать мне хочется больше, чем есть.
– Разбуди к обеду! – попросил я её.
– Надеюсь, у тебя есть, во что переодеться, как полагается, – ответила Зоря, странно улыбаясь. Похоже, она была настроена на шутки.
– Будь уверена. Разве можно показаться тут, – я обвёл рукой пустырь, – без галстука? Как только проснусь. Я уже сплю, разве не так?
И в самом деле уснул почти мгновенно. Солнце грело, да и грунт был пусть и не мягким, но тоже, показалось мне, согрелся. А я не спал почти двое суток.
6
Я проснулся, когда для обеда было ещё, пожалуй, рановато. И разбудил меня не голод. А какое-то новое, возникшее во сне ощущение. Мне снились тревожные военные сны, рвались снаряды, и меня время от времени ощутимо потряхивало; однако к концу мною овладело вдруг чувство безопасности и покоя, и от него-то я, наверное, и проснулся.Я по-прежнему лежал на своей брезентовой подстилке. Но ею и заканчивалось то, что я видел вокруг себя, засыпая.
Потому что брезент мой лежал не на жесткой крошке, в которую превратился стоявший тут до войны дом. Под этой подстилкой теперь находилось мягкое одеяло. Его рисунок показался мне знакомым. Одеяло, в свою очередь, накрывало готовую для сна постель, находившуюся, как ей и полагалось, на кровати. А кровать стояла в знакомой спальне, чьё распахнутое окно было, как и встарь, завешено нежно-зелёными гардинами с вытканными листьями; воздух в спальне был пропитан ароматом сирени, тени играли на потолке и тонко звонили невидимые колокольчики.