Он повернулся и направился вниз, когда она схватила его за руку. Он быстро взглянул на нее.
Какое то время она так и стояла, удерживая его. Потом сказала: – Иди сюда, я хочу тебе что-то сказать.
Она не отпускала его руки, и они вернулись на веранду и там, в темноте сели на шезлонги. Она взглянула на веранду Фреда, затем повернулась к нему.
Спокойным голосом она сказала: – Твоя мать только что рассказала мне о мусорном баке.
Он продолжал молчать. Внутри все начало неметь.
– Почему ты не рассказал мне об этом? – требовательно спросила она. Она говорила отчетливо, как будто проводила собеседование.
– Я хотел забыть об этом. Хотел, чтобы тебе здесь было хорошо.
– Ты не должен был так со мной поступать, – сказала она.
Теперь он почувствовал, что она боится. – Что ты имеешь в виду, когда говоришь «так с тобой поступать»?
– Фред состоит в Христианском фронте. Ты должен был сказать мне об этом.
– А что в этом такого?
– Это очень важно.
– Почему, – спросил он, пытаясь лучше ее рассмотреть. Свет из гостиной слегка освещал ее щеку. Он напрягся от выражения тревоги и возмущения на ее лице. – Гертруда, о чем ты? Я не понимаю о чем ты говоришь.
Она начала наклоняться к нему через подлокотник, когда он увидел. Перед его домом останавливался закрытый автомобиль… нет, он проехал немного дальше. Он остановился перед домом Фреда. Из него вышло трое мужчин, молча подошли к веранде Фреда, поднялись по ступенькам и вошли в дом.
Гертруда прислушивалась к звукам из дома Фреда. Через минуту она спросила: – Кто это был?
– Не знаю, никогда не видел их раньше.
– Что у него, вечеринка?
– Герта, я не знаю, – раздраженно повторил он.
– А ведь на самом деле ты с ним не разговариваешь, – обвинила она.
– Мы здороваемся.
– Но ведь когда-то ты с ним больше общался, правда?
– Нет, не намного больше, – сказал он, пытаясь успокоить ее.
– Твоя мать говорит, что ты часто ходил к нему в подвал.
– Это правда.
– Почему же ты больше не ходишь?
– Герта, я не понимаю, зачем тебе это.
– Я хочу знать. Что он говорил, когда ты рассказал, что у тебя опрокинули мусорный бак?
– Он сказал, что ничего не знает об этом.
– Это смешно. Ты ведь понимаешь что это смешно?
– Я не думал об этом именно так, но, похоже, ты права.
– Сначала мусорный бак, потом они выбьют окно или еще что-нибудь сделают.
– Нет, не в моем доме.
– А что ты собираешься делать, что, наблюдать всю ночь напролет, чтобы никто этого не сделал.
– Моему дому они ничего не сделают.
Он увидел, как из-за угла выехал второй автомобиль, увидел, как он поехал по улице и молил, чтобы он не замедлял ход. Но тот притормозил и, виляя, остановился перед домом Фреда сразу за тем, первым. Это был тоже закрытый автомобиль с двумя дверями, но побольше. Одна дверь открылась, изнутри на тротуар вывалился очень толстый человек, который принялся рассматривать дома. Из другой двери вышел еще один человек и остановился рядом с толстяком. Они пытались рассмотреть номер дома Ньюмена. Ньюмен не шевелился. Толстяк что-то сказал своему спутнику и через лужайку Ньюмена подошел к веранде. Ньюмен обернулся только когда почувствовал, что Гертруда вжалась в кресло. Потом он посмотрел на толстяка, который обращался к нему снизу.
– Извините. Где здесь дом номер 41 дробь 39?
– Это следующий дом, – сказал Ньюмен, указывая на дом Фреда.
– Большое спасибо, – сказал толстяк. Вместе со своим спутником он пересек лужайку, неловко поднялся на веранду, и оба вошли в дом к Фреду.
Ньюмен почувствовал, что если он прикоснется к Гертруде, она закричит. Он посмотрел на нее, освещенную неверным светом из гостиной.
– Что…
– Тс-с-с!
Шли минуты. Из дома Фреда ничего не было слышно. По-видимому, они спустились в подвал. Она пошевелила ногой по каменному полу.
– Это не вечеринка, – прошептала она тоном обвинителя. – Там нет ни одной женщины. Это собрание.
– Похоже. – У него сильно колотилось сердце, и он пошевелился в кресле, чтобы успокоиться. – Ну и что? – сказал он беззаботно.
Она не ответила. Он прислушивался вместе с ней. Из дома Фреда не доносилось ни звука.
– Ну и что, Гертруда? – настаивал он.
Через мгновение она посмотрела на угол, затем глянула на другой и перевела взгляд вниз на автомобили. Она поднялась и, не дожидаясь его согласия, пошла к дверям дома.
– Поднимись наверх, – спокойно сказала она и вошла в дом.
Он встал и хмуро поплелся за ней.
Он сидел в маленьком обитом сатином кресле в метре от кровати, наблюдая за тем, как она болтала одной ногой присев на краешек в изголовье. Был включен лишь маленький ночник возле ее лица. Она сидела так довольно долго, ее грудь вздымалась и опадала в соответствии с мучительным ритмом ее мыслей. Он глядел на ее прищуренные глаза и видел ее отстраненно, как через окно.
– Лалли, спокойно начала она, – вот что я должна сказать. Может, мне нужно было рассказать это с самого начала, а может, и нет. Но ты тоже мне кой чего не рассказал, так что может это просто отплата.
– Что я тебе не рассказал?
– Про мусорный бак. То, что вокруг действует Фронт.
– Это не показалось важным. Я не понимаю, почему это важно сейчас.
– Хорошо, давай я продолжу. Перво-наперво. – Она остановилась, посмотрела на него как будто чтобы проверить, сердит ли он, а потом продолжила, смотря перед собой задумчивыми прищуренными глазами. – Перво-наперво ты должен прекратить валять дурака. Или ты идешь к Фреду и вступаешь во Фронт, или мы выезжаем отсюда и делаем это как можно быстрее.
Он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. – Что… Что? – запнулся он.
– То, что я сказала, а ты услышал. – Она не смотрела на него. – В следующий четверг вечером они проводят большое собрание. Ты пойдешь туда.
– Откуда ты узнала, что у них в следующий четверг собрание?
– Я хожу за покупками в здешние магазины. Там полно их объявлений. Ты и сам видел.
Своим молчанием он подтвердил это.
– Ты пойдешь?
– Не знаю.
– Почему не знаешь?
– Когда-то давно Фред говорил мне о таком митинге.
– Ну? – помогла она.
– Но он никогда не заговаривал о нем снова. Я хочу сказать, что не знаю, как меня там примут.
– Так ты пойдешь, и тебе там будут рады.
– Не уверен.
– Лалли, ты пойдешь туда. Они затягивают вокруг нас петлю. Ты должен вырваться сейчас или у тебя это никогда не получится.
Он долго смотрел на нее. – Откуда ты так много знаешь о Фронте? – спросил он, не желая этого спрашивать.
Она подумала. – Неважно, – встряхнув головой, сказала она. – Ты пойдешь.
– Почему ты испугалась того толстяка?
– Я никого не испугалась.
– Ведь ты же знаешь его?
– Нет.
Он встал. – Ты знаешь. Герта, пожалуйста, скажи мне правду. – Он подошел к кровати и сел на край лицом к ней.
Она смотрела мимо него. Он не смог бы сказать наверняка была ли она готова расплакаться сию же минуту или разразиться гневом, но внутри нее явно что-то клокотало, и она сдерживала себя.
– Герта, нет смысла утаивать от меня правду. – Он поднял ее руку и погладил. – Прошу тебя. Расскажи мне, пожалуйста.
У нее вырвался легкий вздох. Она посмотрела в его глаза как будто чтобы оценить его. – Я расскажу, – сказала она.
Он подождал, а она облизнула губы и посмотрела на платье. – До войны я жила с одним человеком.
– Жила с ним?
– Да. Ты ведь предполагал о чем-то подобном?
– Да.
– Ну вот, так это и было. В Калифорнии.
– В Голливуде?
– В окрестностях.
– Он был актером?
– Нет, у меня никогда не было никаких актеров. Я все придумала про актера.
– Зачем?
– Не знаю. Я всегда что-нибудь сочиняю.
– Не плачь. Продолжай. Герта, не плачь, пожалуйста.
– Я не плачу.
– Что произошло? Кем он был?
– Он был хозяином того маникюрного салона для собак, о котором я тебе рассказывала.
– Это тот, который так хорошо к тебе относился?
– Да.
– Сколько вы прожили вместе?
– Около трех лет. Немного меньше.
– После того как ты пыталась петь в кино?
– Я никогда не была певицей. Не была настоящей.
– Кем же ты тогда была?
– Я была машинисткой в студии. Секретарь-машинистка. Я брала уроки вокала, но у меня ничего не вышло.
– Я удивлялся, почему ты никогда мне не пела.
– Я не умею. Не могу хорошо. Всю жизнь я хотела стать певицей. Это было единственной возможностью попасть в кино. Я имею в виду, что у меня не сногсшибательная внешность.
– Да ты рассказывала мне о прослушивании.
– Я никогда не была на прослушивании.
– Ох.
– Однажды я пробовала, но я была машинисткой, и тамошние евреи решили, что я должна оставаться машинисткой.
– Ох.
– Ну вот, больше я уже не могла это выносить. Потом я встретила этого человека, и мы подружились, и я бросила работу и мы жили вместе.
– Что же случилось?
– Какое-то время все было нормально.
Он взял ее руку по-другому. – Что же случилось? – спросил он.
Она снова оценивающе глянула на него, и снова перевела взгляд на свое платье. – Он был в порядке. Я имею в виду, что он знал толк в развлечениях. Знаешь, парень для вечеринки. Я не делаю из этого тайны, он был очень мил и у него было хорошее дело. Потом он связался с этой организацией. Там она называлась по-другому, но смысл тот же. Там существует миллион таких организаций. Против евреев. Ты же знаешь.
– Да. Как здешний Фронт.
– Правильно. Естественно, сначала я не обращала на это особенного внимания, хотя это была хорошая организация. У них было много хороших идей, которые любой поддержит.
– Что ты имеешь в виду.
– Ну, знаешь, как у Фронта. Они хотели, чтобы в Голливуде снова не было евреев. Выгнать оттуда евреев.
– Ох, – тихо сказал он.
– Но через некоторое время он дошел до того, что не мог говорить ни о чем другом, так что мне самой пришлось во всем разобраться. Он начал приводить домой разных людей, и они проводили ночи за разговорами.
– О чем же они говорили?
– О путях и средствах. Соберутся вместе после радиопередачи Кафлина и обсуждают его выступление. О таких вещах.
– Что же случилось потом?
– Ну, когда он только начал заниматься этим серьезно я не придала этому значение, но через несколько месяцев я поняла, что они берутся за дело по настоящему. Он стал у них очень большой шишкой. Когда мы бывали в тех местах, куда ходят все эти люди, они все поворачивались, когда мы входили. Я начала ходить на эти собрания вместе с ним, печатала для него письма и превратилась в его секретаря, что-то вроде этого. Он иногда получал до полутора сотен писем в неделю, на которые нужно было отвечать. У нас появился еще один новый автомобиль…
– Ему платили за это?
– Да, конечно, там крутились настоящие деньги. Я наняла прислугу. Но не кухарку. Я всегда люблю есть то, что готовлю сама. Какое-то время мы жили хорошо. Но затем в наши дела начали вмешиваться другие. Я имею в виду другие партии. Он делал все что мог, но остальные не могли собраться вместе и объединиться. Некоторые из них совсем рехнулись. Могут только твердить – еврей, еврей, еврей и никакого дела. Понимаешь?
– Угу.
– Естественно, рядовые члены начали путаться в том, какая партия лучше и вскоре было так, что на одно собрание к нам приходило две тысячи человек, на другое едва пятьдесят, на следующее три тысячи. Что-то вроде этого. Мы больше никогда не знали нашей настоящей силы. Естественно сборы уменьшились, потому что рядовые члены не знали, будем ли мы существовать на следующей неделе. Как бы то ни было, кончилось это тем, что он решил, что его партия должна измениться. Он взялся за новое дело – боевые отряды. Как раз для молодых ребят, которые подходили для таких дел. Они патрулировали округу, выслеживали какого-нибудь еврея и избивали его. Они подражали Фронту. В этом они тоже добились результатов. Некоторое время я думала, что они запугали всех евреев Лос-Анджелеса. Хотя, конечно, из-за жалоб начали появляться легавые. Так что все дошло до того, что нам приходилось задерживаться в гостях допоздна только, чтобы быть уверенными, что они к нам не заявятся. Я стала очень нервной и чувствовала отвращение ко всей затее, потому что реально она ни к чему не привела. Все было очень хорошо на протяжении месяца, но как только он отменил драки, отряды начали распадаться. Они рвались в бой, а он едва ли мог позволить им это каждый вечер. Понимаешь. И все это время он боролся с другими партиями и спорил и строил планы, как опозорить их и все такое прочее. А в итоге я заработала от всего этого сильную головную боль и, в конце концов, все ему высказала.
– О, ты хотела, чтобы он прекратил это.
– Правильно. Я сказала, или бросай все или я ухожу. Понимаешь, с ним больше не было интересно. Я понимала, к чему это все ведет. Прямо в тюрьму. А это не для меня. Ну, а он не захотел бросать, мы сильно поссорились, и я ушла.
Она протянула руку к туалетному столику, взяла сигарету и прикурила ее. Он встал, взял на комоде пепельницу и подал ей.
– Вот так я снова оказалась в Нью-Йорке, – продолжила она.
– Почему же ты не осталась там?
– Ну. Из-за этого. – Она размышляла, медленно вертя сигаретой. – Я решила начать жить по-новому. Я просто хотела жить в хорошем доме, иметь хорошие вещи и жить, как другие люди. Понимаешь, он так много времени отдавал своей партии, что его дело начало вылетать в трубу. И шло уже к тому, что мне пришлось бы снова идти работать, чтобы его содержать, я видела, что это время приближается.
– О.
– Ну а я не собиралась этого делать. Ты ведь меня не упрекаешь, нет?
– Нет, я просто размышляю, почему ты пришла сюда?
– Ну, это действительно было то, что надо. Я просто хотела жить в хорошем доме, и чтобы все было хорошо. Потом я попала сюда.
Теперь она смотрела на него. По выражению ее глаз, он понимал, что она собиралась просить его. – Лалли, теперь я здесь, и рассказываю тебе об этом. Я никогда не видела такой ненависти к евреям как здесь. Нью-Йорк просто переполнен ею. Везде, куда ни пойдешь. Ты это знаешь. Мне не нужно тебе об этом рассказывать.
– Да, я знаю.
– Ну, я и сказала себе, забудь об этом. Живи своей собственной жизнью. Понимаешь, в Калифорнии, даже в то время, когда я была в организации, я старалась иметь свое собственное мнение. Я думала, может быть, это и так, что все готовы подняться на евреев, но не забывала, что общаюсь только с такими людьми, и что, может быть, большинство никогда и не думало о чем-то подобном и на самом деле мы никогда ничего не добьемся. Понимаешь? Но когда я приехала сюда я была ошарашена. Я ошиблась. Лалли, приближается время и оно не за горами. Как только все эти организации соберутся вместе и объединятся в одну партию, у них будет достаточно людей, чтобы перевернуть страну вверх тормашками. Подожди, не наклоняй так голову, послушай меня. Ты знаешь не хуже меня, что все, почти все, не переносят евреев. Это так, правда, ведь? Дальше. Надвигается депрессия, а ты не хуже меня знаешь, что она надвигается. Дальше. Наступает депрессия, много людей остается без работы, появляется организация, которая сможет собрать их вместе и тогда иудеям конец. Подожди минуту, не говори… Ты видел этого толстяка.
– Да.
– Его зовут Мел. Он из Калифорнии. Я не знаю его настоящего имени, но он называет себя Мел. Как-то я узнала, что в Детройте его зовут Хенесси.
– Ты знала его раньше.
– Однажды познакомилась с ним у нас дома. Он привез деньги, чтобы поддержать организацию, когда ее положение начало ухудшаться. Я не знаю, кто дал ему эти деньги, но он приехал с деньгами. У него с самого начала была идея собрать все организации в одну партию. Он говорил, что через год существования в стране большой объединенной организации, в Америке не останется ни одного еврея. Он прав. Я знаю, что он прав. И вот он здесь. А это значит только одно. Они объединяются. После войны они собираются действовать заодно, и ты увидишь фейерверк. В Калифорнии я не думала, что из этого что-нибудь выйдет, но после того, как я увидела, что делается здесь, я обещаю тебе, что это произойдет, и когда все начнется я собираюсь быть вместе с победителями, так же, как и ты. Так что послушай меня, ты пойдешь на это собрание.
Он установил пепельницу у нее на колене и встал. – Все-таки давай не будем… не будем торопить события, – сказал он, поворачиваясь к окну.
– Я знаю, о чем говорю. Ты не знаешь, на что они способны. Лалли, смотри на меня!
Возле окна он обернулся.
– Перед войной некоторых из них арестовали за хранение ружей и взрывчатки, об этом ты знаешь? У Фреда есть ружья, правда?
– Он охотник, он с ними охотится.
– Когда ты, наконец, очнешься? У него есть два револьвера, или нет? Кто же охотится с револьверами?
– Просто иногда он стреляет из них в мишень.
– Не иногда, все время. Я не удивлюсь, если узнаю, что все они собираются в Джерси и там тренируются.
– Но он привозил домой лис. Дорогая, он охотится, охотится.
– Лалли, я говорю тебе то, что знаю, и ты будешь слушать меня! Она быстро встала. – У тебя не будет возможности спорить с ними, когда они решат, что ты им не нравишься. Если кому-нибудь из тех горячих голов, что шатаются здесь по округе, покажется, что мы с тобой парочка иудеев…
– Но ведь в Калифорнии они о тебе так не думали?
– Нет, потому что я была там с самого начала. Я высказывалась о евреях. Не то, что ты. Ты никогда ничего не сказал.
– О чем говорить? Ты хочешь, чтобы я выступал с речами?
– Тебе не нужно выступать с речами. Но вспомни, например вчерашний день. Ты должен был сказать тому старику в гостинице все, что ты думаешь. Ты должен был говорить, а не стоять, как ты стоял. Никогда в жизни меня так не унижали. Наверно именно поэтому Фред не терпит тебя. Ты никогда ничего не говоришь. Я сама это заметила.
– Я говорил раньше, но я… Он озадаченно замолчал и опустил глаза вниз. – Я не знаю, что со мной происходит.
– То есть, что с тобой происходит?
– Я не знаю, – честно сказал он. Потом он пошел к креслу возле туалетного столика и сел; его побагровевшее лицо приняло озабоченное выражение. – Я просто никак не могу заставить себя сказать что-нибудь о них. Я это чувствую. Иногда мне кажется, что я почти готов убить кого-нибудь из них. Но я ничего не могу сказать.
Заинтригованная, она тихо подошла к нему поближе и, глядя на него сверху вниз, спросила: – Почему?
Он неподвижно сидел и молча обдумывал ответ. То, что раньше казалось одним, обернулось совсем иным. Всю свою жизнь он прожил с этим чувством отвращения к евреям и никогда не обращал на него никакого внимания. Это чувство было сродни отвращению к какой-нибудь пище. А потом ему довелось увидеть, сколько других людей разделяет его чувства, и он нашел поддержку на опорах в подземке и все это время он не ощущал никакого личного страха к тому, что неясно вырисовывалось впереди. В тех ранних представлениях о будущем насилии, нападающие были… ну, если не джентльменами, то, конечно способными исправиться под руководством таких джентльменов как он. За ночь они бы очистили город, который бы потом принадлежал исключительно подобным ему людям, а все подонки общества, которые произвели это изменение, как-то исчезли бы в безликой массе, из которой возникли. Но из того, что она рассказала, прежде всего, эти люди не были безликими, и едва ли можно было надеяться, что они исчезнут после того, как им удастся захватить город.
Она стояла над ним и уже сама эта поза навязывала ему необходимость принимать решение, и он поднялся, пошел к кровати и сел там. Она подошла и села рядом с ним, дожидаясь, когда он заговорит. Он взглянул на нее, потом на свои руки.
– Думаю, все дело в том, что я хочу, чтобы это все прекратилось.
– Они перевернули твой мусорный бак, кто-то отметил тебя как еврея.
Теперь он это понимал. Он лишь хотел вернуться в те времена, когда его отвращение не несло никаких последствий. Это было очень удобно, и никакие ружья и толстяки тогда в это не вмешивались.
– Я не из тех, кто ходит по улицам и избивает людей, – сказал он, хотя это она понимала.
– Ты же не видел, чтобы Фред избивал кого-нибудь. У него просто есть положение в партии. Это то, что нужно тебе. Лалли, ты человек руководящего типа.
Его тело казалось, замерло. Лалли, ты человек руководящего типа . Он посмотрел вверх в ее взволнованные глаза.
Он знал, что его лицо выражало обиду. Но он не ощущал обиды, разыскивая в памяти то, что подсказал этот момент. Он сидел, так как сейчас, а она…
Ее кабинет. Тот день, когда он снова нашел ее. То, как изменилось ее лицо, весь смысл.
Теперь он рассматривал ее, не понимая, что он хочет осознать. Она продолжала говорить. Он не мог сфокусировать внимание на ее словах. Это была та же женщина, которую он презирал в стеклянной кабине. Какой потрясающей была она, какой таинственной. Он продолжал наблюдать за ее подвижным лицом, за движущимися губами и, играя в воображении с чертами ее лица, менял их на те, какими они ему показались, когда он был в стеклянной кабине. Она продолжала говорить… продолжала… ее лицо менялось. Вот она была в стеклянной кабине… тяжелая сумочка… булавка… мех… безвкусно одетая, слишком ярко накрашенная, как еврейка. Теперь он возвращал ее назад, начал разбирать ее слова. Теперь это была Гертруда, его жена, не-еврейка, такая же понятная, как его мать.
– …лучше всего, – говорила она. – Так что Лалли, ты идешь на это собрание.
На его лице появился непривычный румянец. Он продолжал смотреть на нее и сквозь нее. Он почувствовал, что его рука обнимает ее вокруг спины и сжимает талию. Его голова пододвинулась ближе к ее…
Она положила руку ему на плечо: – Теперь, до того, как закончилась война, – продолжала говорить она. – Когда придет депрессия, все будут туда поступать и тогда это тебе абсолютно ничего не даст. Они могут решить, что ты просто перепуганный еврей, и жмешься к ним в поисках защиты. Вот почему я говорю…
Продолжая говорить, она позволила, чтобы он прижал ее спиной к кровати. Ее руки упирались ему в плечи, и, пока она говорила, он налегал на них все сильнее, пока она не уступила, и он не прорвался к ее губам. Он целовал ее, а его охватывала глубокая печаль и даже когда она смеялась, как будто это все было глупо, она пыталась освободить свои губы и удержать его подальше от себя, чтобы посмотреть на него, потому что понимала, что происходит что-то неладное. Но он прижимал ее и держал так, что она едва могла вздохнуть. А потом она перестала сопротивляться, и он положил свою голову на кровать рядом с ней. Если бы она снова заговорила, он бы снова начал ее целовать. Хватит, Бога ради, хватит говорить! Почему все кроме него знают, что нужно делать? Фред, она, даже Финкельштейн… все, кроме него. Дело было не в опасности, – он всегда знал, что грязную работу будут делать только бандиты. Почему вдруг он стал таким правильным? Он всегда знал об этом. Каждое утро в подземке, каждый вечер по пути домой. Почему вдруг это стало вызывать у него такой ужас? Что ему такое Финкельштейн? И вообще, по какому праву этот человек здесь? В чем же дело, почему он вел себя как будто этот человек…
Услышав, что она делает глотательное движение, как будто снова хочет начать говорить, он открыл глаза. И в этот момент она была такой, как в первый раз в стеклянной кабине, он буквально чувствовал запах своего кабинета и увидел ее там такой безвкусно одетой, такой… Немой крик зародился у него в груди. Нет, она не была безвкусно одетой, она была прекрасна. Он любил ее такой, ему всегда нравились такие женщины. Крик пробирался к его горлу и он знал, что женился бы на ней, кем бы она ни была. В конторе Арделла, тогда, во второй раз, он женился бы на ней независимо от того, еврейка она или нет. Вот в чем было дело. Он знал это, он знал, что именно поэтому она больше не должна говорить о собраниях и этом убийстве которое готовит себя само…
– Послушай, Лалли, это…
С коротким смешком, который прозвучал по-мальчишески, хотя и напряженно, он прижал свои губы к ее и в наступившей тишине понял, что это будет его жизнью.
Он проснулся, вздрогнув и напряженно подняв голову. Прислушался. Потом опустил голову на подушку, его глаза были широко открыты. Снаружи было темно, и через окно он увидел звезды. Он попытался вспомнить, снилось ли ему что-то, ему стало мучительно больно от путаницы. Он знал, что что-то разбудило его. Но если это сделал сон, то он уже закончился. Делая паузы между вдохом и выдохом, он, прислушиваясь, повертел головой во всех направлениях. Тишина была абсолютной. И все же существовал какой-то звук, которому не было места в ночи. Он посмотрел на лицо спящей Гертруды. Возможно, она произнесла что-то во сне. Нет, это был какой-то другой звук. Мелькнула мысль, – он взглянул на распятие, которое Гертруда повесила на стене, подумав, что, возможно, оно упало и издало этот звук, но оно висело на месте в тени. Видение карусели… – Алиция …! Нет, это было очень давно…
Неожиданно, вспоминая, он повернул голову к двери из спальни – в сторону улицы. И он сразу же понял, что этот звук донесся с улицы. Он неподвижно лежал, мучительно пытаясь вспомнить, на что это было похоже, его сознание сбрасывало пелену сна. Может они пришли к Финкельштейну… – Али-и-ция! Полиция! .. может быть сейчас позже, чем он думал, и Финкельштейн вышел, чтобы открыть магазин и на него набросились, и он сейчас лежит там, на улице или все еще сражается с ними на углу… Он дотянулся до часов. Десять минут пятого. Он успокоился, потому что знал, что Финкельштейн не может в это время быть на улице, а они, конечно, не забрались к нему в дом. Успокоился, потому что не знал, что бы предпринял, если бы увидел, что его там бьют… или, скорее потому что он знал, что ничего бы не делал, но что это долго раздражало бы его. Нет, он бы позвонил в полицию. Именно так. Просто позвонить в полицию и не нужно выходить из дома…
Какое то время она так и стояла, удерживая его. Потом сказала: – Иди сюда, я хочу тебе что-то сказать.
Она не отпускала его руки, и они вернулись на веранду и там, в темноте сели на шезлонги. Она взглянула на веранду Фреда, затем повернулась к нему.
Спокойным голосом она сказала: – Твоя мать только что рассказала мне о мусорном баке.
Он продолжал молчать. Внутри все начало неметь.
– Почему ты не рассказал мне об этом? – требовательно спросила она. Она говорила отчетливо, как будто проводила собеседование.
– Я хотел забыть об этом. Хотел, чтобы тебе здесь было хорошо.
– Ты не должен был так со мной поступать, – сказала она.
Теперь он почувствовал, что она боится. – Что ты имеешь в виду, когда говоришь «так с тобой поступать»?
– Фред состоит в Христианском фронте. Ты должен был сказать мне об этом.
– А что в этом такого?
– Это очень важно.
– Почему, – спросил он, пытаясь лучше ее рассмотреть. Свет из гостиной слегка освещал ее щеку. Он напрягся от выражения тревоги и возмущения на ее лице. – Гертруда, о чем ты? Я не понимаю о чем ты говоришь.
Она начала наклоняться к нему через подлокотник, когда он увидел. Перед его домом останавливался закрытый автомобиль… нет, он проехал немного дальше. Он остановился перед домом Фреда. Из него вышло трое мужчин, молча подошли к веранде Фреда, поднялись по ступенькам и вошли в дом.
Гертруда прислушивалась к звукам из дома Фреда. Через минуту она спросила: – Кто это был?
– Не знаю, никогда не видел их раньше.
– Что у него, вечеринка?
– Герта, я не знаю, – раздраженно повторил он.
– А ведь на самом деле ты с ним не разговариваешь, – обвинила она.
– Мы здороваемся.
– Но ведь когда-то ты с ним больше общался, правда?
– Нет, не намного больше, – сказал он, пытаясь успокоить ее.
– Твоя мать говорит, что ты часто ходил к нему в подвал.
– Это правда.
– Почему же ты больше не ходишь?
– Герта, я не понимаю, зачем тебе это.
– Я хочу знать. Что он говорил, когда ты рассказал, что у тебя опрокинули мусорный бак?
– Он сказал, что ничего не знает об этом.
– Это смешно. Ты ведь понимаешь что это смешно?
– Я не думал об этом именно так, но, похоже, ты права.
– Сначала мусорный бак, потом они выбьют окно или еще что-нибудь сделают.
– Нет, не в моем доме.
– А что ты собираешься делать, что, наблюдать всю ночь напролет, чтобы никто этого не сделал.
– Моему дому они ничего не сделают.
Он увидел, как из-за угла выехал второй автомобиль, увидел, как он поехал по улице и молил, чтобы он не замедлял ход. Но тот притормозил и, виляя, остановился перед домом Фреда сразу за тем, первым. Это был тоже закрытый автомобиль с двумя дверями, но побольше. Одна дверь открылась, изнутри на тротуар вывалился очень толстый человек, который принялся рассматривать дома. Из другой двери вышел еще один человек и остановился рядом с толстяком. Они пытались рассмотреть номер дома Ньюмена. Ньюмен не шевелился. Толстяк что-то сказал своему спутнику и через лужайку Ньюмена подошел к веранде. Ньюмен обернулся только когда почувствовал, что Гертруда вжалась в кресло. Потом он посмотрел на толстяка, который обращался к нему снизу.
– Извините. Где здесь дом номер 41 дробь 39?
– Это следующий дом, – сказал Ньюмен, указывая на дом Фреда.
– Большое спасибо, – сказал толстяк. Вместе со своим спутником он пересек лужайку, неловко поднялся на веранду, и оба вошли в дом к Фреду.
Ньюмен почувствовал, что если он прикоснется к Гертруде, она закричит. Он посмотрел на нее, освещенную неверным светом из гостиной.
– Что…
– Тс-с-с!
Шли минуты. Из дома Фреда ничего не было слышно. По-видимому, они спустились в подвал. Она пошевелила ногой по каменному полу.
– Это не вечеринка, – прошептала она тоном обвинителя. – Там нет ни одной женщины. Это собрание.
– Похоже. – У него сильно колотилось сердце, и он пошевелился в кресле, чтобы успокоиться. – Ну и что? – сказал он беззаботно.
Она не ответила. Он прислушивался вместе с ней. Из дома Фреда не доносилось ни звука.
– Ну и что, Гертруда? – настаивал он.
Через мгновение она посмотрела на угол, затем глянула на другой и перевела взгляд вниз на автомобили. Она поднялась и, не дожидаясь его согласия, пошла к дверям дома.
– Поднимись наверх, – спокойно сказала она и вошла в дом.
Он встал и хмуро поплелся за ней.
Он сидел в маленьком обитом сатином кресле в метре от кровати, наблюдая за тем, как она болтала одной ногой присев на краешек в изголовье. Был включен лишь маленький ночник возле ее лица. Она сидела так довольно долго, ее грудь вздымалась и опадала в соответствии с мучительным ритмом ее мыслей. Он глядел на ее прищуренные глаза и видел ее отстраненно, как через окно.
– Лалли, спокойно начала она, – вот что я должна сказать. Может, мне нужно было рассказать это с самого начала, а может, и нет. Но ты тоже мне кой чего не рассказал, так что может это просто отплата.
– Что я тебе не рассказал?
– Про мусорный бак. То, что вокруг действует Фронт.
– Это не показалось важным. Я не понимаю, почему это важно сейчас.
– Хорошо, давай я продолжу. Перво-наперво. – Она остановилась, посмотрела на него как будто чтобы проверить, сердит ли он, а потом продолжила, смотря перед собой задумчивыми прищуренными глазами. – Перво-наперво ты должен прекратить валять дурака. Или ты идешь к Фреду и вступаешь во Фронт, или мы выезжаем отсюда и делаем это как можно быстрее.
Он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. – Что… Что? – запнулся он.
– То, что я сказала, а ты услышал. – Она не смотрела на него. – В следующий четверг вечером они проводят большое собрание. Ты пойдешь туда.
– Откуда ты узнала, что у них в следующий четверг собрание?
– Я хожу за покупками в здешние магазины. Там полно их объявлений. Ты и сам видел.
Своим молчанием он подтвердил это.
– Ты пойдешь?
– Не знаю.
– Почему не знаешь?
– Когда-то давно Фред говорил мне о таком митинге.
– Ну? – помогла она.
– Но он никогда не заговаривал о нем снова. Я хочу сказать, что не знаю, как меня там примут.
– Так ты пойдешь, и тебе там будут рады.
– Не уверен.
– Лалли, ты пойдешь туда. Они затягивают вокруг нас петлю. Ты должен вырваться сейчас или у тебя это никогда не получится.
Он долго смотрел на нее. – Откуда ты так много знаешь о Фронте? – спросил он, не желая этого спрашивать.
Она подумала. – Неважно, – встряхнув головой, сказала она. – Ты пойдешь.
– Почему ты испугалась того толстяка?
– Я никого не испугалась.
– Ведь ты же знаешь его?
– Нет.
Он встал. – Ты знаешь. Герта, пожалуйста, скажи мне правду. – Он подошел к кровати и сел на край лицом к ней.
Она смотрела мимо него. Он не смог бы сказать наверняка была ли она готова расплакаться сию же минуту или разразиться гневом, но внутри нее явно что-то клокотало, и она сдерживала себя.
– Герта, нет смысла утаивать от меня правду. – Он поднял ее руку и погладил. – Прошу тебя. Расскажи мне, пожалуйста.
У нее вырвался легкий вздох. Она посмотрела в его глаза как будто чтобы оценить его. – Я расскажу, – сказала она.
Он подождал, а она облизнула губы и посмотрела на платье. – До войны я жила с одним человеком.
– Жила с ним?
– Да. Ты ведь предполагал о чем-то подобном?
– Да.
– Ну вот, так это и было. В Калифорнии.
– В Голливуде?
– В окрестностях.
– Он был актером?
– Нет, у меня никогда не было никаких актеров. Я все придумала про актера.
– Зачем?
– Не знаю. Я всегда что-нибудь сочиняю.
– Не плачь. Продолжай. Герта, не плачь, пожалуйста.
– Я не плачу.
– Что произошло? Кем он был?
– Он был хозяином того маникюрного салона для собак, о котором я тебе рассказывала.
– Это тот, который так хорошо к тебе относился?
– Да.
– Сколько вы прожили вместе?
– Около трех лет. Немного меньше.
– После того как ты пыталась петь в кино?
– Я никогда не была певицей. Не была настоящей.
– Кем же ты тогда была?
– Я была машинисткой в студии. Секретарь-машинистка. Я брала уроки вокала, но у меня ничего не вышло.
– Я удивлялся, почему ты никогда мне не пела.
– Я не умею. Не могу хорошо. Всю жизнь я хотела стать певицей. Это было единственной возможностью попасть в кино. Я имею в виду, что у меня не сногсшибательная внешность.
– Да ты рассказывала мне о прослушивании.
– Я никогда не была на прослушивании.
– Ох.
– Однажды я пробовала, но я была машинисткой, и тамошние евреи решили, что я должна оставаться машинисткой.
– Ох.
– Ну вот, больше я уже не могла это выносить. Потом я встретила этого человека, и мы подружились, и я бросила работу и мы жили вместе.
– Что же случилось?
– Какое-то время все было нормально.
Он взял ее руку по-другому. – Что же случилось? – спросил он.
Она снова оценивающе глянула на него, и снова перевела взгляд на свое платье. – Он был в порядке. Я имею в виду, что он знал толк в развлечениях. Знаешь, парень для вечеринки. Я не делаю из этого тайны, он был очень мил и у него было хорошее дело. Потом он связался с этой организацией. Там она называлась по-другому, но смысл тот же. Там существует миллион таких организаций. Против евреев. Ты же знаешь.
– Да. Как здешний Фронт.
– Правильно. Естественно, сначала я не обращала на это особенного внимания, хотя это была хорошая организация. У них было много хороших идей, которые любой поддержит.
– Что ты имеешь в виду.
– Ну, знаешь, как у Фронта. Они хотели, чтобы в Голливуде снова не было евреев. Выгнать оттуда евреев.
– Ох, – тихо сказал он.
– Но через некоторое время он дошел до того, что не мог говорить ни о чем другом, так что мне самой пришлось во всем разобраться. Он начал приводить домой разных людей, и они проводили ночи за разговорами.
– О чем же они говорили?
– О путях и средствах. Соберутся вместе после радиопередачи Кафлина и обсуждают его выступление. О таких вещах.
– Что же случилось потом?
– Ну, когда он только начал заниматься этим серьезно я не придала этому значение, но через несколько месяцев я поняла, что они берутся за дело по настоящему. Он стал у них очень большой шишкой. Когда мы бывали в тех местах, куда ходят все эти люди, они все поворачивались, когда мы входили. Я начала ходить на эти собрания вместе с ним, печатала для него письма и превратилась в его секретаря, что-то вроде этого. Он иногда получал до полутора сотен писем в неделю, на которые нужно было отвечать. У нас появился еще один новый автомобиль…
– Ему платили за это?
– Да, конечно, там крутились настоящие деньги. Я наняла прислугу. Но не кухарку. Я всегда люблю есть то, что готовлю сама. Какое-то время мы жили хорошо. Но затем в наши дела начали вмешиваться другие. Я имею в виду другие партии. Он делал все что мог, но остальные не могли собраться вместе и объединиться. Некоторые из них совсем рехнулись. Могут только твердить – еврей, еврей, еврей и никакого дела. Понимаешь?
– Угу.
– Естественно, рядовые члены начали путаться в том, какая партия лучше и вскоре было так, что на одно собрание к нам приходило две тысячи человек, на другое едва пятьдесят, на следующее три тысячи. Что-то вроде этого. Мы больше никогда не знали нашей настоящей силы. Естественно сборы уменьшились, потому что рядовые члены не знали, будем ли мы существовать на следующей неделе. Как бы то ни было, кончилось это тем, что он решил, что его партия должна измениться. Он взялся за новое дело – боевые отряды. Как раз для молодых ребят, которые подходили для таких дел. Они патрулировали округу, выслеживали какого-нибудь еврея и избивали его. Они подражали Фронту. В этом они тоже добились результатов. Некоторое время я думала, что они запугали всех евреев Лос-Анджелеса. Хотя, конечно, из-за жалоб начали появляться легавые. Так что все дошло до того, что нам приходилось задерживаться в гостях допоздна только, чтобы быть уверенными, что они к нам не заявятся. Я стала очень нервной и чувствовала отвращение ко всей затее, потому что реально она ни к чему не привела. Все было очень хорошо на протяжении месяца, но как только он отменил драки, отряды начали распадаться. Они рвались в бой, а он едва ли мог позволить им это каждый вечер. Понимаешь. И все это время он боролся с другими партиями и спорил и строил планы, как опозорить их и все такое прочее. А в итоге я заработала от всего этого сильную головную боль и, в конце концов, все ему высказала.
– О, ты хотела, чтобы он прекратил это.
– Правильно. Я сказала, или бросай все или я ухожу. Понимаешь, с ним больше не было интересно. Я понимала, к чему это все ведет. Прямо в тюрьму. А это не для меня. Ну, а он не захотел бросать, мы сильно поссорились, и я ушла.
Она протянула руку к туалетному столику, взяла сигарету и прикурила ее. Он встал, взял на комоде пепельницу и подал ей.
– Вот так я снова оказалась в Нью-Йорке, – продолжила она.
– Почему же ты не осталась там?
– Ну. Из-за этого. – Она размышляла, медленно вертя сигаретой. – Я решила начать жить по-новому. Я просто хотела жить в хорошем доме, иметь хорошие вещи и жить, как другие люди. Понимаешь, он так много времени отдавал своей партии, что его дело начало вылетать в трубу. И шло уже к тому, что мне пришлось бы снова идти работать, чтобы его содержать, я видела, что это время приближается.
– О.
– Ну а я не собиралась этого делать. Ты ведь меня не упрекаешь, нет?
– Нет, я просто размышляю, почему ты пришла сюда?
– Ну, это действительно было то, что надо. Я просто хотела жить в хорошем доме, и чтобы все было хорошо. Потом я попала сюда.
Теперь она смотрела на него. По выражению ее глаз, он понимал, что она собиралась просить его. – Лалли, теперь я здесь, и рассказываю тебе об этом. Я никогда не видела такой ненависти к евреям как здесь. Нью-Йорк просто переполнен ею. Везде, куда ни пойдешь. Ты это знаешь. Мне не нужно тебе об этом рассказывать.
– Да, я знаю.
– Ну, я и сказала себе, забудь об этом. Живи своей собственной жизнью. Понимаешь, в Калифорнии, даже в то время, когда я была в организации, я старалась иметь свое собственное мнение. Я думала, может быть, это и так, что все готовы подняться на евреев, но не забывала, что общаюсь только с такими людьми, и что, может быть, большинство никогда и не думало о чем-то подобном и на самом деле мы никогда ничего не добьемся. Понимаешь? Но когда я приехала сюда я была ошарашена. Я ошиблась. Лалли, приближается время и оно не за горами. Как только все эти организации соберутся вместе и объединятся в одну партию, у них будет достаточно людей, чтобы перевернуть страну вверх тормашками. Подожди, не наклоняй так голову, послушай меня. Ты знаешь не хуже меня, что все, почти все, не переносят евреев. Это так, правда, ведь? Дальше. Надвигается депрессия, а ты не хуже меня знаешь, что она надвигается. Дальше. Наступает депрессия, много людей остается без работы, появляется организация, которая сможет собрать их вместе и тогда иудеям конец. Подожди минуту, не говори… Ты видел этого толстяка.
– Да.
– Его зовут Мел. Он из Калифорнии. Я не знаю его настоящего имени, но он называет себя Мел. Как-то я узнала, что в Детройте его зовут Хенесси.
– Ты знала его раньше.
– Однажды познакомилась с ним у нас дома. Он привез деньги, чтобы поддержать организацию, когда ее положение начало ухудшаться. Я не знаю, кто дал ему эти деньги, но он приехал с деньгами. У него с самого начала была идея собрать все организации в одну партию. Он говорил, что через год существования в стране большой объединенной организации, в Америке не останется ни одного еврея. Он прав. Я знаю, что он прав. И вот он здесь. А это значит только одно. Они объединяются. После войны они собираются действовать заодно, и ты увидишь фейерверк. В Калифорнии я не думала, что из этого что-нибудь выйдет, но после того, как я увидела, что делается здесь, я обещаю тебе, что это произойдет, и когда все начнется я собираюсь быть вместе с победителями, так же, как и ты. Так что послушай меня, ты пойдешь на это собрание.
Он установил пепельницу у нее на колене и встал. – Все-таки давай не будем… не будем торопить события, – сказал он, поворачиваясь к окну.
– Я знаю, о чем говорю. Ты не знаешь, на что они способны. Лалли, смотри на меня!
Возле окна он обернулся.
– Перед войной некоторых из них арестовали за хранение ружей и взрывчатки, об этом ты знаешь? У Фреда есть ружья, правда?
– Он охотник, он с ними охотится.
– Когда ты, наконец, очнешься? У него есть два револьвера, или нет? Кто же охотится с револьверами?
– Просто иногда он стреляет из них в мишень.
– Не иногда, все время. Я не удивлюсь, если узнаю, что все они собираются в Джерси и там тренируются.
– Но он привозил домой лис. Дорогая, он охотится, охотится.
– Лалли, я говорю тебе то, что знаю, и ты будешь слушать меня! Она быстро встала. – У тебя не будет возможности спорить с ними, когда они решат, что ты им не нравишься. Если кому-нибудь из тех горячих голов, что шатаются здесь по округе, покажется, что мы с тобой парочка иудеев…
– Но ведь в Калифорнии они о тебе так не думали?
– Нет, потому что я была там с самого начала. Я высказывалась о евреях. Не то, что ты. Ты никогда ничего не сказал.
– О чем говорить? Ты хочешь, чтобы я выступал с речами?
– Тебе не нужно выступать с речами. Но вспомни, например вчерашний день. Ты должен был сказать тому старику в гостинице все, что ты думаешь. Ты должен был говорить, а не стоять, как ты стоял. Никогда в жизни меня так не унижали. Наверно именно поэтому Фред не терпит тебя. Ты никогда ничего не говоришь. Я сама это заметила.
– Я говорил раньше, но я… Он озадаченно замолчал и опустил глаза вниз. – Я не знаю, что со мной происходит.
– То есть, что с тобой происходит?
– Я не знаю, – честно сказал он. Потом он пошел к креслу возле туалетного столика и сел; его побагровевшее лицо приняло озабоченное выражение. – Я просто никак не могу заставить себя сказать что-нибудь о них. Я это чувствую. Иногда мне кажется, что я почти готов убить кого-нибудь из них. Но я ничего не могу сказать.
Заинтригованная, она тихо подошла к нему поближе и, глядя на него сверху вниз, спросила: – Почему?
Он неподвижно сидел и молча обдумывал ответ. То, что раньше казалось одним, обернулось совсем иным. Всю свою жизнь он прожил с этим чувством отвращения к евреям и никогда не обращал на него никакого внимания. Это чувство было сродни отвращению к какой-нибудь пище. А потом ему довелось увидеть, сколько других людей разделяет его чувства, и он нашел поддержку на опорах в подземке и все это время он не ощущал никакого личного страха к тому, что неясно вырисовывалось впереди. В тех ранних представлениях о будущем насилии, нападающие были… ну, если не джентльменами, то, конечно способными исправиться под руководством таких джентльменов как он. За ночь они бы очистили город, который бы потом принадлежал исключительно подобным ему людям, а все подонки общества, которые произвели это изменение, как-то исчезли бы в безликой массе, из которой возникли. Но из того, что она рассказала, прежде всего, эти люди не были безликими, и едва ли можно было надеяться, что они исчезнут после того, как им удастся захватить город.
Она стояла над ним и уже сама эта поза навязывала ему необходимость принимать решение, и он поднялся, пошел к кровати и сел там. Она подошла и села рядом с ним, дожидаясь, когда он заговорит. Он взглянул на нее, потом на свои руки.
– Думаю, все дело в том, что я хочу, чтобы это все прекратилось.
– Они перевернули твой мусорный бак, кто-то отметил тебя как еврея.
Теперь он это понимал. Он лишь хотел вернуться в те времена, когда его отвращение не несло никаких последствий. Это было очень удобно, и никакие ружья и толстяки тогда в это не вмешивались.
– Я не из тех, кто ходит по улицам и избивает людей, – сказал он, хотя это она понимала.
– Ты же не видел, чтобы Фред избивал кого-нибудь. У него просто есть положение в партии. Это то, что нужно тебе. Лалли, ты человек руководящего типа.
Его тело казалось, замерло. Лалли, ты человек руководящего типа . Он посмотрел вверх в ее взволнованные глаза.
Он знал, что его лицо выражало обиду. Но он не ощущал обиды, разыскивая в памяти то, что подсказал этот момент. Он сидел, так как сейчас, а она…
Ее кабинет. Тот день, когда он снова нашел ее. То, как изменилось ее лицо, весь смысл.
Теперь он рассматривал ее, не понимая, что он хочет осознать. Она продолжала говорить. Он не мог сфокусировать внимание на ее словах. Это была та же женщина, которую он презирал в стеклянной кабине. Какой потрясающей была она, какой таинственной. Он продолжал наблюдать за ее подвижным лицом, за движущимися губами и, играя в воображении с чертами ее лица, менял их на те, какими они ему показались, когда он был в стеклянной кабине. Она продолжала говорить… продолжала… ее лицо менялось. Вот она была в стеклянной кабине… тяжелая сумочка… булавка… мех… безвкусно одетая, слишком ярко накрашенная, как еврейка. Теперь он возвращал ее назад, начал разбирать ее слова. Теперь это была Гертруда, его жена, не-еврейка, такая же понятная, как его мать.
– …лучше всего, – говорила она. – Так что Лалли, ты идешь на это собрание.
На его лице появился непривычный румянец. Он продолжал смотреть на нее и сквозь нее. Он почувствовал, что его рука обнимает ее вокруг спины и сжимает талию. Его голова пододвинулась ближе к ее…
Она положила руку ему на плечо: – Теперь, до того, как закончилась война, – продолжала говорить она. – Когда придет депрессия, все будут туда поступать и тогда это тебе абсолютно ничего не даст. Они могут решить, что ты просто перепуганный еврей, и жмешься к ним в поисках защиты. Вот почему я говорю…
Продолжая говорить, она позволила, чтобы он прижал ее спиной к кровати. Ее руки упирались ему в плечи, и, пока она говорила, он налегал на них все сильнее, пока она не уступила, и он не прорвался к ее губам. Он целовал ее, а его охватывала глубокая печаль и даже когда она смеялась, как будто это все было глупо, она пыталась освободить свои губы и удержать его подальше от себя, чтобы посмотреть на него, потому что понимала, что происходит что-то неладное. Но он прижимал ее и держал так, что она едва могла вздохнуть. А потом она перестала сопротивляться, и он положил свою голову на кровать рядом с ней. Если бы она снова заговорила, он бы снова начал ее целовать. Хватит, Бога ради, хватит говорить! Почему все кроме него знают, что нужно делать? Фред, она, даже Финкельштейн… все, кроме него. Дело было не в опасности, – он всегда знал, что грязную работу будут делать только бандиты. Почему вдруг он стал таким правильным? Он всегда знал об этом. Каждое утро в подземке, каждый вечер по пути домой. Почему вдруг это стало вызывать у него такой ужас? Что ему такое Финкельштейн? И вообще, по какому праву этот человек здесь? В чем же дело, почему он вел себя как будто этот человек…
Услышав, что она делает глотательное движение, как будто снова хочет начать говорить, он открыл глаза. И в этот момент она была такой, как в первый раз в стеклянной кабине, он буквально чувствовал запах своего кабинета и увидел ее там такой безвкусно одетой, такой… Немой крик зародился у него в груди. Нет, она не была безвкусно одетой, она была прекрасна. Он любил ее такой, ему всегда нравились такие женщины. Крик пробирался к его горлу и он знал, что женился бы на ней, кем бы она ни была. В конторе Арделла, тогда, во второй раз, он женился бы на ней независимо от того, еврейка она или нет. Вот в чем было дело. Он знал это, он знал, что именно поэтому она больше не должна говорить о собраниях и этом убийстве которое готовит себя само…
– Послушай, Лалли, это…
С коротким смешком, который прозвучал по-мальчишески, хотя и напряженно, он прижал свои губы к ее и в наступившей тишине понял, что это будет его жизнью.
Он проснулся, вздрогнув и напряженно подняв голову. Прислушался. Потом опустил голову на подушку, его глаза были широко открыты. Снаружи было темно, и через окно он увидел звезды. Он попытался вспомнить, снилось ли ему что-то, ему стало мучительно больно от путаницы. Он знал, что что-то разбудило его. Но если это сделал сон, то он уже закончился. Делая паузы между вдохом и выдохом, он, прислушиваясь, повертел головой во всех направлениях. Тишина была абсолютной. И все же существовал какой-то звук, которому не было места в ночи. Он посмотрел на лицо спящей Гертруды. Возможно, она произнесла что-то во сне. Нет, это был какой-то другой звук. Мелькнула мысль, – он взглянул на распятие, которое Гертруда повесила на стене, подумав, что, возможно, оно упало и издало этот звук, но оно висело на месте в тени. Видение карусели… – Алиция …! Нет, это было очень давно…
Неожиданно, вспоминая, он повернул голову к двери из спальни – в сторону улицы. И он сразу же понял, что этот звук донесся с улицы. Он неподвижно лежал, мучительно пытаясь вспомнить, на что это было похоже, его сознание сбрасывало пелену сна. Может они пришли к Финкельштейну… – Али-и-ция! Полиция! .. может быть сейчас позже, чем он думал, и Финкельштейн вышел, чтобы открыть магазин и на него набросились, и он сейчас лежит там, на улице или все еще сражается с ними на углу… Он дотянулся до часов. Десять минут пятого. Он успокоился, потому что знал, что Финкельштейн не может в это время быть на улице, а они, конечно, не забрались к нему в дом. Успокоился, потому что не знал, что бы предпринял, если бы увидел, что его там бьют… или, скорее потому что он знал, что ничего бы не делал, но что это долго раздражало бы его. Нет, он бы позвонил в полицию. Именно так. Просто позвонить в полицию и не нужно выходить из дома…